Текст книги "Роксолана и Султан"

– Ты чего плачешь? – всполошилась Фатима.

– Смотри, что со мной сделали. Я разрисована хуже Махидевран.

Рабыня крякнула:

– Да уж… расстарались. Ну-ка, давай чуть сотрем.

Но стереть мало что удалось. Роксолана ужаснулась: как она могла преподнести себя такой любимому? Хотелось умереть от горя на месте, но только вот взглянуть на него в последний раз и умереть.

Ни взглянуть, ни умереть не удалось.

Когда за ней пришел кизляр-ага и уже вел раскрашенную куклу к Сулейману, неодобрительно кося взглядом на красные щеки и густо насурьмленные брови, им дорогу вдруг преградила Махидевран:

– Куда это ты ее ведешь?

Евнух удивился:

– А то ты не знаешь? К Повелителю.

– Сегодня очередь жены, а не наложницы. Хай Аллах! Какая жалость, не получилось у рабыни, по закону не ее очередь. Так что забирай свою красотку обратно. Можешь сам с ней переспать, если получится.

Это было открытое оскорбление кизляр-аги, но его Махидевран не боялась совсем.

Роксолана вдруг почувствовала такое облегчение, словно с шеи камень сняли перед тем, как в воду бросить. Потому что хуже, чем показаться Повелителю в столь нелепом виде, ничего не могло быть.

Пусть лучше совсем не позовет, хотя бы помнить нормальной будет, а не вот такой! Роксолана наконец опомнилась и была готова просто удрать, а тут такой подарок – Махидевран с упертыми в бока руками. Девушка потянула евнуха за рукав:

– Кизляр-ага, сегодня правда право Гульфем, а не наложницы.

Евнуху страшно не хотелось навлекать на себя гнев ни Повелителя, ни Махидевран, он задумчиво наморщил лоб, словно пытаясь припомнить, чья же и впрямь очередь.

– Чего задумался? Не делай вид, что не помнишь! Сегодня очередь Гульфем.

– А она там? – кивнул евнух в сторону спальни султана.

– Я за нее. Мы поменялись, понял? Веди свою девку к ней в конуру.

И грозная баш-кадина отправилась в султанские покои. Кизляр-ага вздохнул:

– Пойдем, она своего не упустит. Чего это они поменялись?

Махидевран, сама того не ведая, сделала Роксолане большущий подарок, не допустив размалеванную девушку на глаза Сулейману.

Сулейман ждал золотоволосую малышку, с трудом сдерживая нетерпение. Минуты тянулись вечно. Ну, где же этот кизляр-ага с его семенящей походкой? Не дождешься!

Султан встал из-за стола, прошелся по спальне. Так же нетерпеливо он когда-то ждал Махидевран, та тоже была тоненькой, как кипарис. Но с Махидевран разговоров не вел, что ей стихи, ей ласки подавай, подольше, погорячей. Страстная женщина, рядом с ней никаких наложниц не нужно.

Но сейчас султан жаждал встречи именно с наложницей, и не потому что хотел обладать, а потому что хотел снова посмотреть в ее зеленые глаза, услышать нежный, чистый голос. Сколько ей лет? Пятнадцать? Шестнадцать? Самое время для любви, замужества. Сулейман не задумывался, что будет дальше – какая разница: если она его наложница (надо не забыть отблагодарить Ибрагима за такой подарок), значит, будет на его ложе столько раз, сколько он захочет.

Но Сулейману не хотелось думать даже о ложе – просто поговорить, взять за руку, почитать стихи самому. Он знал много газелей, да каких! И сам писал. А еще хотелось, чтобы она, как утром, проплыла в необычном танце вокруг него… обнаженной… Тоненькая, наверняка, как тростиночка.

По коридору раздались шаги, Сулейман весь напрягся. Дверь открылась, он обернулся с улыбкой на устах, чтобы не испугалась, чтобы сразу поняла, что ждет.

Улыбка медленно сползла с лица султана.

– Что ты здесь делаешь?

– Ты мне не рад?

– Почему ты здесь, я не звал?

Махидевран сделала вид, что не заметила обидных слов, подплыла ближе, воркуя:

– Сегодня день Гульфем, а я так соскучилась…

Знала, чем взять, султан – хранитель законов и обычаев, ему обычай велит отдавать один день недели каждой из жен обязательно, а в остальные брать столько наложниц, сколько пожелает или сможет.

– Гульфем, но не твой.

– Я купила у нее очередь…

Махидевран помнила, как злится Сулейман при одном намеке, что очередь на ночь с ним могут переуступить и даже продать. Рассчитывала таким заявлением сразу поразить две цели: показать, что Гульфем способна обменять ласки Повелителя на перстень, и то, что ей самой ничего не жалко, чтобы быть с ним рядом лишнюю ночь.

Ожидала укора в ненасытности (раньше бывало и такое), но султан дернул плечом, сбрасывая ее вольную руку со своего рукава.

– Не хочу никого сегодня.

Махидевран едва не укорила, что ждал Хуррем, но сдержалась, промолчала. Ладно, она еще этой Смеющейся покажет! Пока же нужно ублажить мужа, нельзя из-за злости на какую-то рабыню потерять его расположение.

– Если гонишь, я уйду, но мне так хотелось тебя видеть. Ты редко приходишь в гарем, редко стал к себе звать. Мустафа спрашивал, а что я могу сказать? Папа занят…

Это была неправда, Сулейман бывал в гареме часто и ее к себе звал тоже, и ласки горячие не забыл, а уж о Мустафе и говорить нечего.

Ночи любви не получилось, не звал с собой на ложе Сулейман, но разговаривали долго. О Мустафе, о том, как жили в Манисе, вспоминали смешные случаи… Казалось, прошлое вернулось. Но Махидевран сама все испортила. Заметив, что Сулейман все еще прислушивается к шагам в коридоре, почти победно усмехнулась:

– Наложнице я велела вернуться в свою конуру. Сегодня не ее ночь.

Лицо султана мгновенно стало непроницаемым.

– Я сам распоряжаюсь, кому прийти. Иди к себе – придешь, если позову. Инш Аллах!

Махидевран тоже окаменела, поднялась, поклонилась, на ватных ногах проследовала к двери, все надеясь, что передумает, вернет.

Не передумал и не вернул, напротив, отвернулся к окну, словно в нем можно что-то увидеть ночью. Махидевран шла к себе, уничтоженная, растоптанная, даже злости на наложницу не было, все сосредоточилось на собственной боли. Сердце не просто кровоточило, оно обливалось кровью, захлебывалось ею.

Впервые она уходила из спальни Повелителя ни с чем, такого не бывало. Конечно, ее позора никто не видел и не знал, потому что пробыла с Повелителем долго, все могло за это время произойти. Выходя из спальни, Махидевран быстро растрепала волосы и сбила одежду, якобы одевалась сама, без помощи служанок, плотно закрыла за собой дверь, словно давая знак, чтобы султана не беспокоили.

Но гарем на то и гарем, чтобы заметить не увиденное, расслышать неслышимое, догадаться о том, что никому не известно. И слухи в нем распространяются тоже по воздуху, словно без людского участия. Не успела Махидевран дойти до своих комнат, а в гареме уже знали: султан не принял ее. В гареме не стены – сплошные глаза и уши, не светильники, а болтливые языки, все заметят, все поймут, все додумают.

Махидевран сдержалась и не расплакалась даже в своих покоях, потому что знала – и там подсмотрят, подслушают, разболтают. Лежала без сна почти до утра, но не кляла соперницу, знала, что это бесполезно, а пыталась придумать, как заполучить Повелителя к себе. Придумала и к утру сказалась больной.

Лекарь весьма догадлив; кроме того, он, как и все обитатели гарема, уже был осведомлен о причине недуга баш-кадины, а потому, когда ему, стоявшему за шелковой занавеской, Махидевран протянула руку, чтобы посмотрел и поставил диагноз, а в той руке оказался (видно, по рассеянности больной) увесистый кошелек, быстро пришел султанше на помощь.

– Баш-кадина страдает от тоски, сердечному горю едва ли можно помочь. Его лечит лишь время… – В этот момент больная так многозначительно кашлянула, что лекарь поспешил добавить: – И любовь. Я передам валиде-султан, чтобы она поведала о том Повелителю. Мать наследника очень слаба.

Раздался горестный вздох, словно Махидевран и впрямь была при смерти.

Валиде пришла проведать несчастную тотчас.

– Что случилось, Махидевран?

– А что может случиться с отвергнутой женщиной? – Голос слаб, едва слышен, на лбу ткань, смоченная в уксусе, вокруг ароматные свечи, точно баш-кадина и впрямь серьезно больна.

Ее ближайшая служанка Эльмас поддакнула:

– Баш-кадина с утра ничего в рот не брала, умрет ведь с голода.

Валиде-султан промолчала, но от ее глаз не укрылся поднос, который спешно затолкали под ложе, и виноградинка, скатившаяся к ножке столика.

– Я передам Повелителю, что ты больна. И почему, тоже скажу.

Махидевран всхлипнула, и в этом вздохе не было наигранности.

После ухода свекрови Махидевран немного подождала и скомандовала:

– Достаньте поднос, быстрей, а то еще кто-нибудь придет проведать. И не оставляйте его на виду, нужно унести отсюда.

– Может, лучше не прятать, а просто накрыть и сказать, что вы смотреть не можете на еду?

– Да, так лучше.

Она со вкусом подкрепилась, но не успела доесть рахат-лукум, который нынче особенно удался повару, готовившему конфеты, как раздались шаги. Эльмас только успела накинуть на поднос ткань, чтобы не было видно, что еда ополовинена.

Сулейман тоже решил навестить жену. Он понимал, что обидел Махидевран, хотя не желал этого. Сулейман все же любил эту страстную толстуху, к тому же толстухой она стала недавно, а страсти своей не растеряла. И она мать Мустафы, это тоже много значило.

– Как здесь душно!

– Повелитель… – слабым голосом простонала «больная», – я сейчас встану, чтобы вас поприветствовать.

Возможно, Сулейман бы и принял эту игру, поверил в ее недомогание и голодовку (валиде сказала, что обожающая поесть Махидевран не может проглотить и кусочка), но вдруг увидел белую полоску сахарной пудры от рахат-лукума, оставшуюся на верхней губе баш-кадины.

С трудом сдерживаясь, чтобы не рассмеяться, он жестом показал, чтобы лежала.

– Лежи, лежи, я вижу, что ты слишком слаба. Разве можно не есть, так и умереть недолго.

– Я и смотреть на еду не могу…

Султан присел на диван, где лежала жена, и вдруг провел пальцем по ее верхней губе:

– Ты лечишься рахат-лукумом? Какое странное лекарство придумал этот лекарь – неудивительно, что тебя мутит. Нужно заменить лекаря, я сейчас же пришлю другого и распоряжусь, чтобы убрали еду, если ты на нее смотреть не можешь. Эй, уберите немедленно все!

Служанки метнулись выполнять волю Повелителя. Даже Махидевран не могла бы возразить.

– Иногда поголодать для лечения полезно, особенно после рахат-лукума. Только полежи несколько дней, не вставай, чтобы от слабости не упасть. Я сейчас пришлю другого лекаря.

Он говорил совершенно серьезно, только в глубине глаз плясали чертики. И совсем не хотелось извиняться за вчерашний отказ приласкать ее.

Выйдя из покоев баш-кадины, подозвал к себе кизляр-агу:

– Баш-кадина больна, на еду и смотреть не может. Проследи, чтобы два дня ничего не приносили из кухни.

Он хотел сказать, чтобы еще привели лекаря, но решил, что это будет уже слишком. Пусть Махидевран просто отлежится, поголодав. Хотя какое голодание, у нее наверняка припрятаны сласти, к тому же кто мешает служанкам сделать вид, что у них приступ обжорства, и натащить еды якобы для себя?

Султан снова подозвал кизляр-агу.

– А куда ты дел маленькую певунью вчера?

– Отвел обратно; баш-кадина…

– Я знаю. Пусть так. Но сегодня не день жен, приведешь ко мне. И никого не слушай, даже если кто-то ляжет поперек моей двери, понял?

– Да, Повелитель.

– Все, достаточно объяснений. Ее не предупреждай, просто придешь вечером и приведешь, пусть придет, какая есть.

Ему почему-то очень понравилась мысль застать Хуррем едва ли не встрепанной. Так интересней, чем подготовленные, щедро намазанные маслом, надушенные женские тела.

– Ты все понял? Чтоб никто не знал и не готовил.

– Я понял, Повелитель.

Роксолана с трудом отмыла все намазанное на нее в предыдущий день, пришлось долго тереть щеки, да и тело тоже, полоскать волосы. В них остался легкий мускусный запах, но это приятно, ненавязчиво.

Так-то лучше. Какое все же везение, что вчера Махидевран не позволила ей войти к султану размалеванной и до удушья облитой всякой всячиной.

Фатима посмеялась:

– Ты отмываешься так, словно желаешь забыть вчерашний день.

Роксолана подумала, что утро нет, а вот вечер хочется.

– Дай я тебя подушу другим.

– Что это? – почти шарахнулась Роксолана.

– Не бойся, этот запах ненавязчив, но привлекает мужчин.

– Каких мужчин, Повелитель больше меня не звал. И не позовет, потому что я для него никто, так, певунья на один день.

В голосе горечь, потому что в небе уже первые звездочки, а за ней не пришли, – значит, сегодня уже не позовут, а завтра султан о ней напрочь забудет.

Ну и пусть, ну и хорошо, ей же так спокойней. Это лучше, чем враждовать с Махидевран. И воспоминания о вчерашнем утре остались хорошие. Нет худа без добра, а еще говорят, мол, не было бы счастья, да несчастье помогло.

– Ты чего бормочешь?

– Радуюсь, что больше не зовут и не раскрашивают, как куклу.

– Что не раскрашивают – хорошо, а про не зовут – не думаю. Не за мной же кизляр-ага пришел.

Роксолана резко повернулась и действительно увидела входившего в комнатку кизляр-агу. Сердце прыгнуло, норовя вырваться из груди.

– Пойдем со мной.

Фатима засуетилась:

– Сейчас, мы ее быстро переоденем и причешем.

– Нет, сказано привести как есть. Пойдем.

Роксолана послушно отправилась за евнухом, а Фатима сзади зашептала:

– Вот и хорошо, так даже лучше, собственную красоту покажешь, а не намалеванную.

Конечно, гарем заметил, что повели Хуррем к Повелителю безо всяких украшений и в простой одежде, даже волосы слегка заколоты…

А у Роксоланы так стучало в висках, что мало понимала, куда идет, не замечала, как ноги ступают.

Раскрылась дверь в покои султана, ее подтолкнули, и дверь плотно закрыли.

Роксолана забыла все, чему учили: что нужно немедленно пасть ниц, если позволят встать и скинуть с себя одежду. Но даже если бы не забыла, то как это сделать, если должна быть обнаженной под большим халатом, а она в шальварах и кофточке?

Сулейман снова стоял, отвернувшись к окну, уже по легким шагам понял, что пришла та, которую ждал, но обернулся на всякий случай с серьезным, почти строгим лицом. И увидел испуганную девочку, просто не знающую, как себя вести.

– Подойди сюда.

Она сделала два шага и остановилась, не решаясь ни шагнуть ближе, ни пасть на колени, потому что он смотрел в лицо.

– Вчера тебя не пустили? – в голосе смех.

– Нет.

– А сегодня ты не причесана… – его пальцы уже касались волос, вызывая у нее дрожь, – не одета…

– Я не успела, Повелитель… Кизляр-ага торопил…

– Я приказал. Пойдем. – Сильная рука взяла ее за руку и потянула во вторую комнату. Халат остался валяться на полу в первой.

Это была спальня и, видно, личная библиотека, потому что стояла кровать под большим балдахином, диваны, а на столике лежали книги.

Заметив взгляд Роксоланы, прикованный к фолиантам, Сулейман улыбнулся:

– Читать умеешь?

– Да.

– Любишь?

– Да.

– Садись.

Роксолана присела на краешек большого дивана.

– Где научилась?

– В Кафе.

– В Кафе? Откуда ты родом?

– Из Рогатина. Славянка.

– Это я вижу. А в Кафу как попала?

Она не знала, можно ли говорить, но решилась:

– На наш город татары налетели, в плен захватили, увезли в Кафу. А там уже в школе учили.

– Чему?

– Многому: поэзии, арабскому, персидскому, турецкому, греческому, философии…

– Чему?!

Неужели султан не знает, что такое философия? Ой, зря сказала!

– Мас Аллах! Впервые вижу женщину, которая знает, что такое философия.

– У вас никогда не было наложниц из Кафы?

Он смутился. Роксолана снова обругала себя за несдержанный язык.

Сулейман встал, поднялась и Роксолана: когда Повелитель стоит, сидеть нельзя. Она почему-то не чувствовала себя рядом с ним рабыней, скорее женщиной при старшем мужчине.

Его руки отвели волосы на спину, запутавшись в роскоши золота.

– Какие у тебя волосы… Так чему еще учили в Кафе?

Руки уже освобождали от одежды, хотя и неумело. Открылась грудь. Сулейман замер, любуясь совершенными округлостями с торчащими в стороны сосками. Осторожно, словно боясь спугнуть дивное ведение, коснулся одного, потом второго, слегка сжал обе руками. Потом положил ее на ложе, пробежал руками по груди, по телу, стал стягивать шальвары, смеясь:

– Впервые в жизни раздеваю женщину.

Сбросил свой халат. Она старалась не смотреть на сильное тело, но невольно подглядывала сквозь неплотно сомкнутые ресницы. То, что увидела, бросило в дрожь… Роксолана тряслась, как лист на ветру.

– Ты боишься? Почему, я страшный?

– Нет.

– Ты умеешь ласкать мужчину?

– Я была плохой ученицей…

– Почему?

Она вдруг вспомнила, за что ругали в Кафе.

– Не могла этому учиться, смотрела с закрытыми глазами.

Ожидала, что начнет ругаться или вообще выгонит негодную, ничего не умеющую рабыню. А он вдруг… рассмеялся тихим, ласковым смехом.

– Ничего, я научу. Всему научу, если будешь учиться.

Хотелось крикнуть, что будет, но даже дыхание сбилось, потому что сильные руки скользнули под ягодицы, а губы нашли сосок груди. Ее захлестнуло, понесло волнами ощущений.

Потом, не удержавшись, чуть вскрикнула:

– А! А…

– Тихо, тихо, больше больно не будет, это только раз.

Она была готова терпеть любую боль от этих рук, от этого тела. Но он дарил только ласку, которая уносила в какие-то такие дали, что Роксолана забылась, ответила со всем жаром молодого, хотя и неопытного тела. Дышала толчками, как и он, прижималась, отдалялась, совершенно не думая о полученных в Кафе уроках, просто потому, что требовало собственное тело, обнимала его в ответ на объятия, отвечала на поцелуи…

Когда все закончилось, он просто прижал ее к себе спиной, обхватив сильными руками, а она с восторгом чувствовала его горячую близость. Сулейман лежал, вдыхая запах ее волос и думая о том, чтобы воспоминание о боли не захлестнуло воспоминания о ласках.

Немного погодя пальцы снова нашли ее грудь, тронули упругие соски, зашевелили их. Сулейман с удовольствием почувствовал, как откликается на ласку ее тело, как она напряглась, перевернул на спину, заглянул в глаза:

– Уже не больно?

– Нет.

– Больше не боишься?

Роксолана смутилась:

– Нет.

Вопреки обычаю, он не отпустил ее до самого утра. Роксолана заснула, а Сулейман еще долго разглядывал ее спящую, легонько, чтобы не разбудить, гладил тело, волосы, почему-то улыбался счастливо-счастливо. Может, потому, что от его прикосновений улыбалась она, спящая? Или потому, что прижалась, как ребенок, к его груди, уткнулась носом, и он лежал, не шевелясь, однако руку с ее ягодиц не убирал. Это было его, он хозяин и по праву мог держать!

Под дверью до утра топтался взволнованный кизляр-ага. Вечно эта Хуррем! Не может без нарушений. Разве не знает, глупая, что от Повелителя нужно немедленно уходить? Никто не должен видеть султана спящим!

Фатима хитро усмехнулась:

– Видно, не отпускает нашу красавицу Повелитель, понравилась.

– Красавицу! – фыркнул евнух. – Фесуфан Аллах! Нашла красавицу! Ни тела, ни лица.

– Это тебе не нравится, а Повелитель вон как очарован.

Кизляр-ага опомнился; как бы ни был он зол на Хуррем, отмахнуться от того, что вчера султан, глянув в глаза наложницы, покраснел, а сегодня вон что творится, нельзя. И что он там увидел? Нужно присмотреться, решил евнух, приваливаясь к стене, чтобы посидеть.

Ох, тяжелая у него служба… Повелитель женщин ласкает, а он под дверью ждет, а потом обратно в покои ведет, а утром раньше всех встать надо, чтобы чего не пропустить, и днем из-за этих женщин никакого покоя.

Они с Фатимой так и прикорнули до утра – на корточках у стены.

Перед рассветом Роксолана проснулась и мысленно ужаснулась. Кизляр-ага не прав: она помнила, что должна немедленно уйти, но как уйти, если даже сейчас лежит, уткнувшись носом в грудь султана, его нога закинута на ее бедра, ее голова лежит на руке Сулеймана, а ладонь Повелителя по-хозяйски держит за попку? Змеей и то не выскользнула бы из таких объятий. И верно ведь, хозяин – что скажет, то и будешь делать. Но Роксолана почувствовала, что готова быть рабыней вот у этого господина; напротив, если султан откажется от нее, тогда будет горе.

Она невольно шевельнулась и почти сразу почувствовала, как зреет его желание, еще не проснувшись, он уже снова хотел ее. Так и есть, сонный, поцеловал, перевернул на спину, и снова их обоих понесла волна страсти.

Когда закончилось, Сулейман, счастливый, устроился у нее на груди, все еще не выпуская из объятий. И Роксолана тихонько гладила его плечи, боясь прикасаться к голове.

– Ты родишь мне сына. Обязательно родишь.

И засмеялся тихо и счастливо.

На рассвете сомлевших, несчастных евнуха и служанку разбудил вышедший из своих покоев султан. Кизляр-ага вскочил, ошалело глядя вокруг. Повелитель вышел, а где же эта?!

Сулейман приложил палец к губам:

– Пусть поспит, не будите. Позови слуг одеться.

Повелитель оставил спать в своей постели наложницу?! Такого в гареме не бывало!

Сулейман быстро оделся, снова прошел в спальню, некоторое время молча смотрел на спящую – теперь уже женщину, тихонько поцеловал ее в лоб и вышел. Ему пора отправляться на утренний намаз.

Роксолана слышала, как он целует, хотелось потянуться и обнять, но не решилась. Одно дело – жарко обниматься ночью, но совсем другое – сейчас, когда в окне брезжит рассвет. Было стыдно, хотя ничего непозволительного не сделала. То, что не ушла, так это не ее вина.

И Сулейман, кажется, доволен, хотя она неопытная. При воспоминании о ночных ласках лицо полыхнуло, а внизу живота стало горячо.

Кизляр-ага и Фатима нерешительно топтались перед дверьми. Кому из них войти в спальню, чтобы разбудить Роксолану? Не в полдень же ее вести обратно?

Но кизляр-аге видеть нагую икбал нежелательно, даже при том, что он евнух, а Фатиме не следует входить в спальню султана. Наконец, Фатима решилась – махнув рукой, она толкнула дверь в покои Повелителя.

Евнух остался у дверей сторожить. Кто бы мог подумать, что эта пигалица придется по душе Повелителю? Хм, сам кизляр-ага ни за что бы такую тощую не выбрал, у нее же талия в кольце с его пальца поместится, правда, грудь большая, зато лицо!.. Ротик маленький, носик вздернутый, лоб большущий, как у мужчины, это все из-за глупой учености! Разве может женщина учиться, как мужчина? Глупости, дело женщины – быть умелой в постели, а кизляр-ага почему-то был уверен, что эта ничего не умеет.

Чем тогда султана очаровала? Евнух вздохнул: кто их поймет, тех, у кого все есть, даже роскошные женщины и способность заниматься с ними любовью.

Долго размышлять о странностях выбора пресыщенного султана не пришлось. Из покоев выскользнула Фатима, ведущая закутанную в большой халат сонную Роксолану.

Когда служанка вошла, Роксолана уже ломала голову, как ей теперь выйти, потому Фатиме обрадовалась:

– Мне уйти нужно! Я не могла раньше, Повелитель не отпускал.

– Пойдем, помогу. Я халат принесла.

– Хорошо… Помыться бы.

– Пойдем, пойдем.

Фатима заметила расплывшееся по постели пятно, оглянулась в поисках одежды Роксоланы, но не нашла, завернула ее, голенькую, в халат и повела вон. Шальвары остались валяться там, куда их отбросил Сулейман, – с другой стороны кровати.

Конечно, с рассветом гарем уже знал, что Хуррем провела ночь в спальне султана! Да-да, он не выпустил наложницу до самого утра. Какой скандал! Что же скажет Махидевран султан?! А валиде? А Гульфем? Гарем снова гудел, как растревоженный улей.

Роксолана старалась не выходить из комнатки, где жили они с Гюль, но то и дело находились любопытные, которым срочно понадобилось что-то узнать, посмотреть вышивку или просто посоветоваться по поводу стежков.

Удивительно, но Гюль, с которой до сих пор были дружны, смотрела завистливо и губы поджимала так, словно Роксолана ее чем-то обидела. Раньше им нечего было делить, но теперь у Роксоланы было свое, недоступное Гюль – внимание Повелителя.

– Чем ты его околдовала?

– Околдовала? Ничем. Ты же знаешь, я все время у тебя на виду. Гюль, я не знаю, почему Повелитель выбрал именно меня.

Роксолане вовсе не хотелось терять единственную наложницу, которая относилась без зависти, но она уже понимала, что теперь и Гюль завидует. Но если ради того, что было этой ночью, нужно вынести зависть и даже ненависть всего гарема, она согласна!

Роксолана еще не знала, что такое в действительности зависть и ненависть гарема и что ей предстоит испытать все сполна. Что за счастье быть с Сулейманом она хлебнет полной чашей, но если бы кто-то предупредил об этом, согласилась бы.

Девушка понимала, что Сулейман позовет еще раз, и если бы пришлось идти по битому стеклу, пошла бы. И между рычащих львов пошла, и под ударами плетьми тоже.

Немного погодя явился кизляр-ага.

– Ты теперь икбал, потому должна переселиться в другие покои. А еще выбрать себе служанок, или я подберу.

– А Фатиму и Гюль можно?

– Можно. К вечеру освободят чьи-то покои, какие – укажет валиде, перейдешь.

Валиде плохо себя чувствовала, потому ей с утра было не до Хуррем. Конечно, хезнедар-уста доложила о ночном происшествии и о том, что Хуррем вышла из спальни Повелителя только с рассветом, но Хафса отмахнулась:

– Ничего страшного. Повелитель волен держать у себя наложницу сколько хочет. Я не завидую этой девчушке, сейчас против нее ополчится весь гарем.

Но на этом сочувствие валиде-султан и закончилось. Одной Хуррем больше, одной меньше… Если не дура, сумеет удержаться в икбал и даже стать кадиной, это не страшно, потому что и Махидевран, и Гульфем уже надоели даже валиде. Пусть Сулейман развлечется.

Надо сказать кизляр-аге, чтобы переселил малышку в новые, более подобающие покои. Следовало только подумать, кого из наложниц, давно не бывавших в спальне Повелителя, убрать назад, в общие комнаты. Но у валиде раскалывалась голова, а потому она решила заняться переселением завтра. Это полезно и для самой Хуррем, чтобы не подумала, что одноразовые объятия Повелителя могут вознести на самую вершину. Вершина уже занята Махидевран, а подступы к ней – Гульфем; наложницам, даже если они икбал, можно только взирать снизу вверх.

Если честно, то валиде не спешила еще по одной причине. Она лучше многих понимала, что стремительное возвышение Хуррем поссорит ту со всем гаремом, особенно с Махидевран и Гульфем. Чтобы не пострадать, малышке нужно либо сразу стать самой любимой у Повелителя, либо на некоторое время притихнуть. Именно в помощь малышке валиде и придержала распоряжение о переселении. Если этой ночью Сулейман снова вспомнит о своей наложнице, переселять стоит, а если нет, то ни к чему подставлять Хуррем под насмешки той же баш-кадины.

Валиде вовсе не была жестокой и хорошо помнила собственные унижения в гареме, даже при том, что была кадиной. Она не была матерью наследника, ведь не Сулейман должен был стать султаном после Селима, но ее все равно старшие жены норовили унизить при каждой возможности. Им всем почти не доставалось внимания Селима, зато между собой ненависти хватало сполна.

Хафсу спасло то, что она была в Кафе и ее отец помог Селиму войском, именно потому старшие жены не посмели тронуть младшую. Даже отравить не посмели, но на полагающееся ей место указывали при любой возможности. Она все стерпела и стала валиде.

Нет, Хафса не думала, что Хуррем станет кем-то выше икбал или просто кадины, родив Сулейману ребенка. Но кадина, хотя и зовется женой, никаких прав, кроме положения повыше икбал, не имеет. Права только у законных жен, а любимая жена сегодня одна, завтра другая. Стать законной женой, даже четвертой, Хуррем не грозит, она рабыня, султаны на таких не женятся.

Валиде лукавила сама с собой: женились султаны и на наложницах, объявляли их баш-кадинами, но вот стать валиде-султан таковым пока не удавалось. Гульфем тоже бывшая наложница, правда благородного происхождения, не куплена на невольничьем рынке, это много значит.

Хафса задумалась о том, кто же в действительности Хуррем. На расспросы девушка отвечала уклончиво.

– Кто твои родители?

– Люди.

– Чем они занимаются?

– Живут.

Но для простолюдинки она слишком много знает, нельзя за два года даже в Кафе столь многому научить. Валиде знала о школе невольниц в Кафе, слышала, что там дают прекрасное образование, потому и поддержала Ибрагима, когда грек решил привести султану девушку из Кафы. Но сейчас валиде решила не торопиться и немного выждать. Чего?

Прежде всего, как поведет себя Сулейман. Если девушка понравилась и в постели тоже (не зря же держал до утра!), то будет приглашена еще раз. К тому же Хуррем могла забеременеть, хотя это не гарантия, что выносит ребенка, в гареме легче зачать, чем родить. А еще… надоест же Махидевран страдать голодной, и тогда толстушка непременно постарается вышвырнуть соперницу из спальни Повелителя.

Хафса не подозревала, насколько быстро состоится стычка Махидевран и Хуррем.

Роксолану даже переселить не успели. Узнав, что Сулейман распорядился и в эту ночь привести к себе новенькую, Махидевран взорвалась! Она забыла о том, что больна, что голодна, сама метнулась к Хуррем.

Удивительно, как быстро распространяются все новости в гареме: те, от кого что-то зависело, едва успевали подумать, а гарем уже знал, чего следует ожидать. Роксолана всего раз побывала на ложе Повелителя, а ее уже возненавидели. За что, в чем ее вина? За удачливость, за то, что ее выбрал Сулейман, а больше всего за то, что перед ней покраснел, что готов пасть перед этой коротышкой на колени. Подумать только, маленькая, далеко не самая красивая, разве что стихи читать умеет и рассуждать, как мужчина, а вон как вдруг возвысилась!

Если бы Повелитель позвал новую икбал действительно почитать стихи, а потом выставил прочь, как сделал с Махидевран, гарем посмеялся бы над незадачливой одалиской, но простил, даже пожалел бедолагу. Но теперь все обитательницы женского царства, как одна, встали на сторону обиженных султанских жен. Ненавидели и боялись Махидевран, насмехались над Гульфем, но только до возвышения Хуррем. Теперь все одалиски были на стороне жен и против Роксоланы.

Почему, ведь это не ее выбор, она ничего не сделала, чтобы оказаться в спальне Повелителя, никого не отталкивала, никому не делала зла, ни с кем не боролась? Вот потому и завидовали особенно сильно. Если бы она кого-то отравила или оттолкнула, если бы без конца крутилась подле валиде или Хатидже, втиралась в доверие к кизляр-аге, тогда понятно, тогда возвышение было бы заслуженным, заработанным трудом и кровью, унижениями, лизанием подошв, следовательно, понятным, а так…

Ну кто же поверит, что султан может сойти с ума от маленькой тощей девчонки с курносым носиком и небольшими, пусть даже красивыми глазами? По гарему понеслось: околдовала! Это чары, не иначе!

Гарем возненавидел ни в чем неповинную Роксолану в одночасье, возненавидел от зависти, от безнадежности, от понимания, что самим такого не добиться, даже если лечь поперек пути следования Повелителя.

Но если гарем страдал от зависти, то Махидевран взъярилась от унижения. Она, женщина, подарившая Повелителю любимого сына Мустафу, сумевшая одолеть опытную и сильную Гульфем, отвергнута из-за появления какой-то тощей зеленоглазой рабыни?! Как может купленная на невольничьем рынке девчонка претендовать на место не просто в постели, а в душе и уме Повелителя, место, давно принадлежащее ей самой?! Не бывать этому! Рабыне надлежит быть среди рабов, а законной женой может стать только свободная женщина! Гульфем хотя и была наложницей, но рабыней не была! При этом Махидевран, как и остальных обитательниц гарема, вовсе не интересовало, что Роксолана не сама набивалась в постель к Повелителю, что ее выбрал Сулейман.