Текст книги "Роксолана и Султан"

Сулейман

Желал ли Сулейман власти? Как не желать, конечно, желал! Был ли готов? И готов тоже был, потому что единственный наследник, потому что знал, что это его судьба.

Но вот навалилось, накатило, оказалось не все так, как ожидал. И все же он справился, усмирил янычар, даже не усмирил, а просто подождал, когда сами угомонятся. Чувствовал, что если пойдет у них на поводу – совсем сядут на шею, наденут узду и будут погонять. Нет, Сулейман желал, чтобы они получили из его рук подарки как милость, а не как вытребованную плату. Пусть зависят янычары от султана, а не от своих воинов. Понимал, что совсем освободиться от этой зависимости не сможет, на чьи еще сабли рассчитывать в Стамбуле, но сумел поставить воинственных стражей на место, показать, кто в Стамбуле хозяин.

А чтоб не бузили, щедро одарил, почти опустошив казну.

Подействовало; янычары, почувствовав, что подчинить себе нового султана не удастся, предпочли лучше получать от него подарки. А когда Сулейман безжалостно казнил тех, кого посчитал виновными, даже если это родственники, как Ферхад-паша, Стамбул окончательно поверил, что на троне не тихий любитель поэзии, а потомок, чьи предки наводили ужас на подданных.

Сулейман вовсе не желал наводить ужас, но расправляться пришлось. Как и воевать.

Его отец султан Селим умер, когда шла подготовка к походу. Селим однажды сказал сыну:

– Если турок слезает с седла, чтобы сидеть на ковре, он гибнет. Не соверши этой ошибки.

Нечто похожее твердил Ибрагим:

– Судьба любого правителя – борьба. Тебе придется бороться и с внешними, и с внутренними врагами. Придется завоевывать, потому что, если не завоюешь ты, завоюют тебя. Если не хотел такой судьбы, нужно было идти в поэты.

Сулейман смеялся, он и правда любил поэзию и сам писал хорошие газели, но представить себя только пишущим стихи или просто сидящим во дворце за философскими беседами, как дед Баязид, не мог. Еще и потому, что прекрасно помнил судьбу деда, ведь был достаточно взрослым, чтобы понять, что с тем сделал отец.

– Мне не страшно, сыновья пока маленькие, не свергнут, могу и посидеть.

– Можешь, – соглашался Ибрагим, – но если долго сидеть, то колени не смогут разогнуться, когда захочешь встать.

– Ты прав. Но сидеть я не собираюсь и воевать буду, иначе янычары меня самого завоюют. Но и Стамбул развивать тоже буду.

– Как султан Мехмед? Ты на него хочешь быть похожим?

– В одном не хочу. Не хочу быть столь жестоким. Человеческая жизнь не пыль на дороге, с ней считаться надо. И давать возможность исправиться, если ошибся. Все должны знать, что в первый раз прощаю, а вот во второй шелковый шнурок на шее затяну.

Ибрагим задавал вопрос:

– Как ты надеешься быть таким справедливым?

Сулейман отвечал:

– Жить только по закону. Перед законом все равны: и янычар, и торговец, и крестьянин, и падишах.

– Да, только султан эти законы менять волен, – смеялся друг.

– Есть те, которые менять нельзя, законы веры. И если остальные под них равнять, то все получится.

– Мехмед Завоеватель просто дополнял те законы, которые обойти нельзя. И дополнения всё меняли.

Сулейман понимал, о чем вел речь Ибрагим – о законе, оправдывающем пришедшего к власти султана, пожелавшего уничтожить всех других претендентов на трон.

– Не так надо. Надо просто заранее подготовить преемника и всех приучить к мысли, что именно этот сын будет султаном. Чтобы остальные с детства знали: это наследник, ему нужно помогать и поддерживать.

– У тебя по закону наследник Махмуд, а ты больше любишь Мустафу. Как выберешь, по закону или по душе?

Трудные вопросы, но пока не до них. Он действительно больше других любил самого младшего сына Мустафу, которого родила его обожаемая Махидевран. Но перед Мустафой еще два Махмуда и Мехмед. У старшего Махмуда мать в Кафе тихо живет и за место валиде-султан бороться не будет, ей жизнь дороже. А вот Гульфем с Махидевран друг в дружку так вцепятся, что кипятком не разольешь.

О, эти женщины! С мужчинами все ясно, их следовало либо приближать, если доверял, либо уничтожать, если враги. А женщину как разгадать, друг она или враг, если она и сама иногда не знает, а настроение меняется, как погода при сильном ветре?

Это была недоступная для Сулеймана область – женское царство гарем. В гареме правила его мать Хафса – валиде-султан. Так бывало всегда, еще до того, как появились гаремы, – самая мудрая женщина заправляла домом, пока мужчины воевали. Она должна держать твердой рукой, а чаще просто в узде всех остальных женщин рода.

Но это раньше, когда жен было три-четыре, мусульманину больше не положено. Но потом мужчины нашли выход и стали брать наложниц на завоеванных землях, научившись у египтян держать гаремы. Гарем, «харрам», запретное для чужих место, где женщины и дети – мальчики до семи лет, девочки до замужества. Все женщины семьи – старые и малые, сестры, жены, наложницы, дети, а над ними всеми мать правителя – валиде-султан. Мать самое святое, потому что жен может быть четыре, а если развестись и взять другую, и того больше, а мать у человека одна.

Умная валиде держала гарем твердой рукой, безжалостно пресекая любые склоки или ссоры. Конечно, без них не обходилось, и волосы рвали, и лица царапали, и дрались, и травили друг дружку. Но на то и валиде, чтобы султан этим не занимался, даже не знал о непорядках в гареме. Только если уж серьезное нарушение, тогда жаловались правителю, но обычно хватало власти валиде.

Это устраивало всех, в том числе Сулеймана. Хафса была заботливой валиде-султан, она знала нужды всех жен и наложниц, помнила, какой нрав у каждой, с умом пресекала ссоры в самом зачатке.

Правда, были две женщины, справиться с которыми не могла и она. Махидевран, окончательно почувствовав свою силу и свое положение баш-кадины, стала вести себя так, словно она в гареме главная. Но Гульфем, у которой два сына, к тому же старше Мустафы, без боя свое положение сдавать не собиралась, вот и шли беспрестанные сражения между двумя женами Сулеймана.

Нет, кадины не дрались, царапая друг дружке лица, Сулейман однажды предупредил, что в случае такого просто вышвырнет вон обеих, но гадости делали беспрестанно. К тому же каждая старалась переманить на свою сторону как можно больше наложниц, что уже совсем не нравилось валиде. Мать не жаловалась сыну, это ее заботы, но с тревогой наблюдала разгоравшуюся нешуточную войну жен, которая могла стать бедой для гарема.

Страдали от этой тайной войны, прежде всего, наложницы и рабыни, которые невольно становились разменной монетой для двух жен. Отравить, оболгать, опорочить кого-то из тех, кто на стороне соперницы или служит ей поневоле, значило кинуть камень в ее огород, мол, какова сама, таковы и служанки…

А еще можно завербовать служанку и подсунуть ее сопернице, чтобы вовремя в еду слабительного подсыпала, как раз в тот день, когда подойдет очередь в спальне Повелителя быть. Или стеклышек битых в постель украдкой, тоже помогает. Или к сурьме, которой глаза подводят, порошок незаметно подмешать, который слезы вызывает…. Да мало ли пакостей может придумать одна женщина против другой?

Вот тогда валиде и пришла мысль отвлечь невесток друг от друга, а для этого найти Сулейману необычную наложницу. Она вполне понимала сына, которому приелся вид глуповатых красавиц, только и способных объедаться и болтать, а перед ним вращать бедрами. Нет, в гареме немало умных наложниц, но уж очень быстро их ум приходил в негодность, сменяясь хитростью. Однако требовалась такая, чтобы могла поразить Сулеймана с первого взгляда.

Когда Хафса увидела новую наложницу и услышала, что та знает персидскую и арабскую поэзию, которую очень любил Сулейман, а также обучена вести философские беседы, она не стала определять Роксолану ни к кому в услужение, с чего обычно начинали рабыни. Валиде уже почувствовала, что Ибрагим привез необычную девушку, и решила посмотреть ее в хамаме.

Дни до похода в баню мать султана использовала, чтобы исподтишка понаблюдать за новенькой. Хезнедар-уста, давно уже служившая у валиде, доносила:

– Держится вежливо, даже приветливо, но все в стороне. Даже когда сидит со всеми, все равно кажется, будто одна, думает о своем. Ни с кем особенно не дружит, разговаривает больше с Фатимой. Часто смеется, но смех не всегда от души, словно заставляет себя быть веселой. Умна, схватывает сказанное на лету, сопротивления не оказывает, если задевают, старается уходить в сторону. Многие ее любят, потому что не вырывает все себе и умеет развлечь интересными рассказами и стихами. При ней все время Фатима, уже помирила с кизляр-агой.

– А что случилось?

Хезнедар-уста чуть смущенно крякнула:

– Да он трубочку свою уронил, Хуррем подняла и подала у всех на виду. Думаю, знать не знала, для чего эта трубочка. Но кизляр-аге каково? Фатима все сгладила.

Валиде-султан тоже прятала улыбку, мысленно ужасаясь тому, как теперь сдержать ее при виде кизляр-аги.

– Ай, зачем рассказала?! Как я на него смотреть стану?

Они немного посмеялись над незадачливым кизляр-агой.

И вот теперь валиде-султан посмотрела на Роксалану-Хуррем в бане. В отличие от Махидевран, которая заметила лишь худобу девушки, Хафса увидела другое – крупную для такой тоненькой девушки грудь, выпуклые соски, осиную – в кольце поместится – талию и аккуратную попку, которая обязательно станет со временем больше.

Хм, то, что нужно! Не дура, образованна, доброжелательна, пока послушна. Не самая красивая на лицо, зато если пробудить в ней женские дремлющие силы, то устали не будет. Такая любовница и была сейчас нужна. У Сулеймана уже есть сыновья, так что не забота Хуррем рожать, а вот услаждать слух Повелителя и его тело, пожалуй, сможет. Валиде выбрала для сына новую игрушку. Надолго? Едва ли, главное, чтобы, опасаясь этой малышки, Махидевран и Гульфем отвлеклись друг от дружки.

Что потом будет с самой Хуррем? А ничего, останется жить в гареме, как остаются все, кто получил отставку у Повелителя. Она нужна на время, как и любая другая наложница. Их век недолог и незавиден, но такова уж их судьба. Конечно, никто потом Хуррем на улицу не выкинет, захочет, так и замуж выдадут. Чувствами самой Роксоланы не интересовались, рабыня есть рабыня, даже красивая и разумная.

В это время Сулейман и не подозревал, что ему готовят новую наложницу для развлечения.

Чтобы попасть в свои покои в гареме, султану даже во дворце нужно пройти по коридору, обязательно перед тем предупредив кизляр-агу. Стоило евнуху услышать, что Повелитель намерен этот коридор пересечь, в гареме начинался переполох. Может, потому Сулейман предпочитал двух своих жен, а чаще вообще одну – Махидевран? Иначе в ожидании Повелителя срочно мыться пришлось бы всему гарему.

На сей раз он не торопился к своей баш-кадине, хотя предупредил, чтобы была готова явиться к нему в спальню. Просто захотелось подышать воздухом. Зима в Стамбуле не лучшее время для прогулок, но вечер выдался теплый и сухой, потому Сулейман решил перед удалением в свои покои постоять под звездным небом.

Кизляр-ага уже предупредил Махидевран, чтобы была готова прийти по первому зову, а остальных одалисок – чтобы носа не высовывали из своих комнат.

Сулейман немного постоял, любуясь крупными, яркими звездами, и уже собрался уходить, как вдруг услышал, как девичий голос… читает стих:

 
– В груди моей сердце как молот огромный стучит.
То плачет оно, то замрет, как в силках, и молчит.
Беда с ним, любовью горячее сердце больно,
Тебя лишь желает, любимый мой, видеть оно.
Ужели же всем суждены эти муки, Творец?
Не лучше ль тогда обойтись нам совсем без сердец?
 

Второй голос попросил:

– А еще?

– Нет, лучше я спою.

– Кизляр-ага не разрешает петь. Тебя накажут.

– Его нет, он у Повелителя, я видела, как он туда пошел.

Девушка затянула песню, нежную, грустную, которая так и рвала сердце. Она пела о любви, которой не суждено сбыться. Даже если бы не разобрал ни слова, Сулейман все равно понял смысл.

Кизляр-ага, крутившийся рядом с султаном, давно описался от ужаса. Сказано же дряням, чтобы сидели в своих комнатах тихо, как мыши! После первых же слов девушки он сделал движение, чтобы броситься и своими руками задушить негодницу, чтобы больше не смела произнести ни звука, но Сулейман жестом остановил его. Мало того, султан приложил палец к губам, приказывая стоять тихо и молчать.

Кизляр-ага повиновался, обливаясь, кроме пота, еще кое-чем. Если бы из-за кастрации у него и не было недержания мочи, то от ужаса непременно заработал бы. Мало ли что еще сболтнет эта Хуррем! Кизляр-ага уже узнал голос любительницы поэзии и теперь клял Роксолану на чем свет стоит. А та пела.

К явному облегчению кизляр-аги, султан не стал слушать песню до конца, жестом показал, чтобы евнух удалился следом за ним на цыпочках. Когда ушли из дворика, распорядился:

– Не смей наказывать. Я слушал с удовольствием. И певунье этой ничего не говори. Кто она?

– Новенькая. Ибрагим подарил.

Сулейман поднял руку, останавливая словоохотливого кизляр-агу, его почему-то задел собственный интерес к услышанному. С Махидевран в ту ночь был несколько рассеян, почти не ласкал. Баш-кадина обиделась, но сказать ничего не рискнула.

Три дня Повелитель молчал, кизляр-ага смог вздохнуть свободно, надеясь, что пение в неурочный час не приведет ни к каким наказаниям и даже выговорам. Он все же высказал свое недовольство Роксолане, но не сказал, что ее слышал султан.

А Сулеймана этот голос преследовал повсюду, куда бы ни пошел, чем бы ни занялся, в ушах стояло:

«Тебя лишь желает, любимый мой, видеть оно…»

К кому обращалась девушка, читая эти стихи? Конечно, в гареме никого не было, отвечал ей тоже девичий голос, но все равно султан почувствовал укол ревности, ведь его женщинам даже думать нельзя ни о ком другом.

Он почувствовал, что должен выяснить, что это за девушка, увидеть ее и познать, если она того стоит!

Но Сулейман не желал, чтобы тот же кизляр-ага догадался о его интересе. Почему, ведь он был хозяином не просто дворца или гарема, а жизней всех его обитателей? Не знал и сам.

– Повелитель в гареме! Ну-ка, быстро все по своим комнатам!

Роксолана не услышала этого почти истошного распоряжения кизляр-аги просто потому, что была у смотрительницы белья. Но и та вдруг схватила девушку за руку:

– Стой, где стоишь! Не выходи.

Роксолана некоторое время стояла, но потом осторожно выглянула во двор через приоткрытую дверь. Совсем рядом остановился высокий красивый мужчина в огромной чалме. Чужой! Вот почему им запретили показываться во дворе.

Девичьи глаза пристально изучали стоящего мужчину. Хорош, как же он был хорош! Рослый, сильный, благородные черты лица, орлиный профиль… Роксолана поняла, что уже никогда не сможет забыть увиденного. Это было совсем иное чувство, чем то, что разбудил неосторожными ласками какой-то приближенный султана. Там трепетало тело, а здесь душа. Теперь она могла бы сказать вот этому мужчине: «тебя лишь желает, любимый мой, видеть оно»…

Роксолана пропала, сразу и бесповоротно, ее сердце больше ей не принадлежало, оно было, как по мановению волшебной палочки, отдано этому красавцу. И почему-то стало сладко и страшно одновременно. Позвал бы, только глазом повел, пошла за ним, даже если потом смерть, как Гюль пошла бы…

– Кто это?

Спросила шепотом, смотрительница подошла, тоже заглянула в щелочку двери, дернула Роксолану назад:

– С ума сошла?! Это Повелитель!

Девушка снова приникла к щели. Помимо воли вырвалось:

– Повелитель…

Сулейман дернулся, услышав этот голос, оглянулся, но никого не увидел. Роксолана успела отпрянуть, вернее, ее оттащила-таки смотрительница.

– Верно о тебе говорят, что любого до беды довести можешь! Сказала же, чтобы не подглядывала! Что стоишь как столб и краснеешь?! А если бы Повелитель услышал или увидел тебя?

Роксолану вдруг задели эти слова:

– А почему это меня нельзя слышать или видеть?! Я что, хуже всех?!

– Молчи! Молчи, глупая! – замахала на нее руками смотрительница, боясь, что их услышат из-за двери.

Сулейман замер: неужели показалось? Нет, это снова тот же голос, но на сей раз обращенный к нему самому. Хватит метаться! Он действительно Повелитель, а потому пусть сегодня же кизляр-ага скажет, что это за певунья!

Уже открыл рот, чтобы потребовать ответ, но сказал совсем иное:

– Я еще не видел новеньких наложниц, которых прислал Ибрагим. Надо посмотреть, а то обидится.

Ибрагим действительно интересовался, понравились ли купленные девушки, но Сулейман рассмеялся:

– Не до них. Прости уж.

Ему показалось, что Ибрагим вздохнул с облегчением? Неужели так переживает, что могут не понравиться? Хотя бы и так, ничего страшного, разве мало наложниц, которых султан никогда к себе не звал? Рабыни нужны не только для услады по ночам – на кухне работать, стирать, выполнять много других дел тоже кто-то должен.

Сулейман не вмешивался в дела гарема. Но знал от матери и кизляр-аги, что все женщины и девушки при деле и жизнью довольны. Он не задумывался о том, куда девают недовольных, это султана не касалось. Дело наложниц – доставлять удовольствие и быть от этого счастливыми.

Кизляр-ага стоял в своей привычной покорной позе, ожидая распоряжений.

– Сегодня хочу посмотреть. И валиде-султан скажи. Но не собирай весь гарем, только новеньких. Отберем – и все.

Хафса, услышав пожелание сына, обрадовалась. Это возможность показать ему Хуррем. Хорошо, что сам не желает собирать толпу – видно, Ибрагим попросил оценить выбор, Сулейман в угоду другу и решил устроить малый просмотр. Это хорошо.

Новеньких оказалось двенадцать, их собрали, снова вымыли, приодели и строго-настрого наказали вести себя подобающе. Особенно суетился кизляр-ага вокруг Роксоланы:

– Не вздумай чего еще сделать не так! Еще раз меня за тебя не простят. Опозоришь – отправлю не то что на кухню, а горшки мыть!

Но та была сама не своя, даже Фатима испугалась:

– Что с тобой, Хуррем?

– Не знаю.

– Ты словно горишь вся. Не больна? Если больна, то к Повелителю на глаза сегодня не пойдешь.

Роксолана подумала, что следующего раза может не быть, и просто взмолилась:

– Нет-нет! Со мной все хорошо, я не больна, я…

Фатима заглянула ей в лицо:

– Э, да ты не влюбилась ли?

По тому, как зарделась девушка, старая рабыня поняла, что угадала.

– В кого, Хуррем?!

В кого она тут могла влюбиться, если, кроме евнухов, никого не видит? Не в кизляр-агу же. Фатима даже мысленно успела пожалеть бедную девочку, если ее душа легла к кому-то из этих полумужчин.

– В Повелителя…

– В кого?! – рот Фатимы так и остался раскрытым от изумления. Такого она в своей долгой жизни еще ни от кого не слышала. Не потому что в Повелителя влюбиться нельзя, а потому что никто другой не признался бы.

Роксолана подняла полные слез глаза:

– Он красивый…

– Повелитель красивый, только где это ты его увидела?

– Я в щелочку дверную подглядела, а он рядом стоял.

Фатима всплеснула руками:

– Вот те на!

Она бросилась прихорашивать Роксолану, но потом махнула рукой:

– И сама по себе хороша. Иди уж…

Их собрали в большой комнате, в углу посадили музыкантов, на диване среди подушек устроился сам Сулейман, почему-то мрачный и молчаливый, на соседнем валиде-султан, кизляр-ага суетился, как курица-наседка, стараясь, чтобы все было правильно. Только как правильно, не знал никто: султан никогда не просматривал новеньких вот так. Ему все равно, новая ли наложница, ведь взяв однажды, он редко запоминал их. Как можно запомнить женщину, если их перед тобой сотни?

– Повелитель позволит показать девушек?

– Какая из них пела?

Хафса с изумлением смотрела на сына, а кизляр-ага снова засуетился, выводя вперед Роксалану:

– Вот она. Хуррем.

– Когда Повелитель успел услышать ее пение? – валиде поинтересовалась шепотом, Сулейман усмехнулся:

– Ночью пела, когда даже соловьи спят. А еще стихи читала. – Он встал и подошел к девушке ближе: – Мне прочтешь?

Роксолана чувствовала, что готова свалиться без чувств прямо здесь. Ей стоило большого труда взять себя в руки, просто поняла, что это единственный шанс побыть рядом с Повелителем хоть миг, хотя бы те минуты, пока читает стихи. Вскинула голову, подняла на него зеленые, полные слез глаза и прочитала:

 
– Не лови ту газель, которую гонит лишь страх.
Ни к чему тебе птица, застрявшая в тонких силках.
Излови соловья, выводящего трели на ветке,
Но такого, какой не познал еще плена и клетки.
 

Сулейман усмехнулся:

– А что там было про сердечко?

Губы Роксоланы чуть дрогнули. Повелитель запомнил стих?

Повторила. Снова потупилась, силясь не залиться слезами. Он поднял ее лицо за подбородок:

– А плачешь чего?

Хотела сказать: от любви, но не решилась, только посмотрела и одним взглядом все сказала.

Валиде не поверила своим глазам: Сулейман… покраснел! Повелитель, перед которым трепетала половина мира, покраснел, едва глянув в залитые слезами зеленые глаза своей наложницы! О, Аллах! Они переглянулись с кизляр-агой, словно спрашивая: не снится ли?

А Сулейман, смутившись, вдруг попросил:

– А… танцевать можешь?

Сказал, только чтобы что-то сказать, чтобы не стоять столбом перед этой девчонкой, которая ему по плечо, не краснеть от слез в ее пронзительно-зеленых глазах.

– Да.

Прошептала, не в силах произнести громче. Уже внутри поняла, что если отвергнет, то завтра в петлю. А где-то в глубине души знала другое: не отвергнет!

– Ну, так танцуй! – выручила смутившегося сына мать.

Султан остался стоять, глядя на нее, такую маленькую, сверху вниз.

Роксолана кивнула, музыканты затянули мелодию. Ей бы скинуть халат, остаться в одних шароварах и полупрозрачной полоске, скрывавшей грудь, заходить бедрами, как учили еще в Кафе, чтоб пожелал Повелитель заключить эти бедра в объятия своих ног (так твердила им Зейнаб!). А она вдруг… повела плечиком и поплыла лебедушкой! Ногами перебирала мелко-мелко, отчего казалось, не идет, а плывет над землей. Глаза опустила долу, бровями чуть дрогнула, ручку отставила – лебедь она и есть! И золотистые волосы, скрывшие всю спину…

Если и мог выбраться из любовного омута Сулейман, то после этого совсем нырнул в него, не оказывая сопротивления.

– Приведешь ко мне, – бросил кизляр-аге почти на ходу; самому сказать Роксалане, чтобы была готова, не хватило духа, боялся еще раз глянуть в эти зеленые глаза и пасть перед ней на колени прямо там, на виду у всех.

Роксолана растерянно смотрела вслед. Даже имени не спросил! Вот тебе и стихи, вот тебе и танец.

К девушке подскочил кизляр-ага, запричитал:

– Слышала, что сказал Повелитель, слышала? Иди подготовься. Сейчас же иди!

– К чему?

Кизляр-ага только ручками всплеснул, валиде-султан рассмеялась, поднимаясь со своего места:

– Повелитель тебя к себе позвал. Понравилась.

Хафса была довольна. Все удалось без особых трудов. В том, что эта девочка долго в объятиях Сулеймана не задержится, не сомневалась, но на время мысли султана займет, а главное, мысли Махидевран и Гульфем. Теперь у них будет соперница. Странная соперница, перед которой покраснел сам Повелитель. Валиде-султан знала, что если промолчит кизляр-ага, то уж видевшие всю сцену наложницы непременно разнесут подробности по гарему. Запретить бы, но она даже кизляр-аге, который попытался сказать рабыням, чтоб не болтали, сделала знак:

– Пусть болтают. У Повелителя новая икбал – Хуррем.

Кизляр-ага не выдержал, снова всплеснул руками:

– Из рабынь в икбал, минуя гезде!

Это и впрямь удивительно – новенькая так понравилась Повелителю, что он выделил ее столь необычным способом.

Махидевран не поверила своим ушам.

– Повелитель приказал взять себе эту девку?! Не бывать тому!

Немного подумала, кусая от досады губы, вдруг метнулась к Гульфем. Это было забавное зрелище – почти бегущая толстуха, у которой от пыхтения даже пот выступил на верхней губе. Все попадавшиеся по дороге рабыни спешили отступить в стороны, прижаться к стенам или вовсе исчезнуть.

Вторая жена султана Гульфем сидела за низким столиком, щедро уставленным всякой всячиной: печенкой, самой разной рыбой, копченой и жареной, бараниной, тушеными овощами, кусочками брынзы, зеленью, фруктами, разными видами лепешек и, конечно, горой сладостей. Только она собралась приступить к сытной трапезе, как раздались тяжелые шаги, и в комнату почти ворвалась Махидевран.

Гульфем так и подскочила на месте. От этой сумасшедшей чего угодно ждать можно, не посмотрит, что перед ней тоже жена султана, вцепится в волосы своими ручищами – не оторвешь.

– Что?!

– Куда ты смотришь?!

– Я?

– Сегодня твоя ночь у Повелителя?!

Гульфем смутилась:

– Он меня не звал.

– Он позвал эту девку, эту рабыню! Певунью, чтоб ей онеметь!

Гульфем подумала, что Хуррем повезло, что не оказалась сейчас рядом с разъяренной баш-кадиной. Хотя та, конечно, права: если Повелитель хочет наложницу, то должен брать ее в любой другой день, кроме тех, что положены его женам. Вернее, ночь. Эта ночь и впрямь полагалась Гульфем, но она уже не рассчитывала, что султан позовет, потому и собралась наесться всласть.

– А что я могу?

Мгновение Махидевран смотрела на вторую жену султана, забыв, что сама-то она третья, потом вдруг заявила:

– Сама не можешь – мне очередь уступи. Я не пущу эту девку к Повелителю!

С трудом стащила с пальца огромный перстень, так нравившийся Гульфем, швырнула на столик, перстень попал в подливу, Гульфем метнулась вытащить.

– Возьми, я покупаю у тебя очередь!

Такое бывало: если та жена, чья очередь провести ночь с султаном, не могла по какой-то причине, она уступала или даже продавала свое право на эту ночь другой.

Махидевран метнулась обратно с такой же скоростью, как примчалась.

Не успела за ней закрыться дверь, как Гульфем плюхнулась на диван, на котором сидела, и принялась оттирать драгоценность от соуса. Сумасшедшая! Бросить перстень в еду! Тьфу, велика беда – Повелитель позвал на ночь какую-то щепку… Сегодня позвал, завтра забудет. Мало ли их было таких? Сыновья-то все равно рождены ими – Гульфем и Махидевран. Была еще где-то там Фюлане, но кто о ней вспомнит?

Правда, Махидевран удалось отодвинуть от Повелителя саму Гульфем, но не биться же из-за этого головой об стену. Гульфем понимала, что не в силах бороться с Махидевран, которую султан любил по-настоящему.

Следом за баш-кадиной к Гульфем примчалась ее ближайшая помощница Гюнеш. Едва прикрыв двери, затараторила:

– Что делается! Повелитель покраснел перед рабыней! И позвал ее к себе на сегодня!

Женщину правильно назвали Гюнеш, то есть Круглолицей: лицом была, как луна, – плоская и широкая. Маленькие глазки, обычно бегавшие по сторонам, теперь широко распахнуты от удивления и возмущения.

– Сядь и расскажи спокойно. Кто покраснел?

– Повелитель!

– Перед какой рабыней?

– Перед этой маленькой, которая песни поет и стихи читает. И смеется все время. Хуррем.

– Где это могло случиться?

– Он смотрел новеньких рабынь, а ее попросил стихи почитать, какие, мол, ночью читала, а еще станцевать, так она…

Гюнеш тарахтела так, что Гульфем снова уронила перстень, только теперь он упал в шербет.

– Тьфу ты, тараторка! Говори медленно.

– Повелитель. Смотрел новеньких рабынь. И Хуррем тоже. Попросил ее прочитать стих, какой ночью читала.

– Кому?!

Гюнеш уже и сама сообразила, что говорит что-то не то. Кому могла Хуррем ночью стихи о любви читать? Да так, чтоб Повелитель услышал и захотел повторения? Все знали, что Хуррем пока у султана не бывала.

Гюнеш развела руками:

– Не знаю. Так рабыни сказали, которые там были.

В гареме творилось что-то из ряда вон выходящее, требовалось срочно разобраться. Гульфем, оставив перстень в шербете, вытерла руки и отправилась прояснять ситуацию, махнув служанке:

– Перстень достань.

Кто мог толково рассказать, что произошло? Только двое – кизляр-ага и валиде. Конечно, мог бы сам султан и глупые рабыни. Но спрашивать рабынь – значит, унижаться. Оставался кизляр-ага.

Но, увидев, как на бедного евнуха наседают галдящие от возбуждения одалиски, Гульфем отбросила эту мысль. К кизляр-аге пару дней будет невозможно подступиться. Пришлось идти к валиде-султан.

Хафса с трудом сумела скрыть улыбку. Вот и вторая жена, которая могла бы быть первой, не окажись такой бестолковой. Не удержала Сулеймана в своих сетях, допустила в его постель Махидевран, вот и стала кума-кадиной – второй женой.

Махидевран, несмотря на то, что толстуха, и сейчас Гульфем опередила, она уже побывала у свекрови, услышала все, что хотела, о Хуррем, вылетела, как ошпаренная. Теперь эта пришла. Ей-то что?

Валиде не стала ждать, пока Гульфем придумает причину нежданного визита и наводящие вопросы, сама сказала:

– Повелитель сегодня позвал к себе новую наложницу. Ему так захотелось. А сплетни, что побежали по гарему?.. Мой сын тоже человек.

Честно говоря, ей даже понравилось, что Сулейман покраснел, – это значило, что у султана живое и горячее сердце. А что отдал его в этот день певучей девчонке, так это ненадолго. Но говорить этого невесткам не стоило, пусть помучаются.

– А тебе кто сказал?

– Махидевран. Эта ночь моя, она перекупить приходила.

Ого, как быстро они объединились!

– Ты продала?

Задумавшись, Гульфем не уловила подвоха в вопросе свекрови.

– Да.

– За что?

– Перстень большой. Ай, какая разница!

– Вот в этом твоя беда – дешево ценишь и султана, и себя. Махидевран ничего не жаль, чтобы мужа не упустить, а ты лучше перстень возьмешь.

– Но ведь он меня не звал сегодня.

– А Махидевран звал?

Гульфем чуть успокоилась, словно примирившись с неизбежным, села, вздохнула:

– Я не удержу, уже не та.

Вдруг, словно вспомнив, поинтересовалась:

– Где Повелитель мог ночью услышать стихи, которые Хуррем читала?

– Не знаю. Никто не знает. Разве только кизляр-агу спросить?

– Ой, на нем весь гарем повис с вопросами.

– Гарем подождет.

Валиде распорядилась срочно позвать евнуха; тот прибежал, привычно семеня ножками и отирая пот со лба:

– Замучили!

– Кизляр-ага, что Повелитель там говорил о стихах? Только не ври, вижу же, что знаешь.

Евнух шепотом рассказал о ночном происшествии.

Хафсу задело, что сын не поинтересовался по поводу рабыни у матери, попытался все решить сам. Не хотел спрашивать кизляр-агу – так почему не задать вопрос ей?

Да, получалось слишком много шума, на такой она не рассчитывала.

А Роксолану готовили для султана. Она сама была словно во сне, подчинялась, поворачивалась, поднимала руки, терпела, пока втирали в щеки румяна, пока сурьмили брови, рисовали на кистях рук узоры. Все вытерпела, а когда поднесли большое зеркало, чтобы полюбовалась, – заплакала, потому что отражение показывало совсем не ее, не Настю, не Роксолану, даже не жизнерадостную Хуррем, там стояла разрисованная кукла, которая, она это остро почувствовала, ни за что не понравится Повелителю. Значит, первая ночь станет последней, если вообще состоится.