Текст книги "Пионеры Русской Америки"

Пока всё мужское население промышляло зверя, женщины, дети и старики чистили и вялили рыбу, ловили птиц, шили парки, собирали ягоды и выкапывали съедобные луковицы дикой лилии, которые заготавливали и для компании, и для себя. На исходе лета мужчины возвращались и сдавали меха по цене, установленной компанией. Платили им, прямо скажем, не щедро, да еще и товарами низкого качества, с гнильцой. Ревизор Сергей Александрович Костливцов, проводивший инспекцию Русской Америки в 1860–1861 годах, кратко и точно описал положение алеутов: «Лично он не раб, он не крепостной какого-либо господина, никто его ни к чему не принуждает… он раб окружающих его обстоятельств, в полном смысле этого слова». В 1815 году после многочисленных жалоб компания наконец повысила плату за промыслы: за шкуру добытого калана стали платить от 30 до 50 рублей – конечно, не деньгами, а товарами. Существовали в русских колониях и кожаные деньги номиналом в 25, 10, 5 и 1 рубль и 50, 25 и 10 копеек ассигнациями, принимавшиеся приказчиками в обмен на товары.

В 1792 году Баранов провел первую перепись населения Кадьяка. Оказалось, на острове проживает «мужеска и женска пола» 5696 человек, а всего вместе с населением Кенайской и Чугацкой губ и полуострова Аляска – 7109. В дальнейшем Баранов организует еще не одну перепись; помимо живущих, будут подсчитывать число умерших с обязательным указанием причин смерти: погибли в стычках с туземцами, утонули во время штормов, отравились ядовитыми раковинами, скончались от эпидемий. Эти сведения подавались в Главное правление компании в том числе и для того, чтобы опровергать слухи о намеренном уничтожении «тысяч» туземцев, распространяемые некоторыми мореплавателями и учеными из России, видевшими острова только в подзорную трубу.

«На Кадьяке, Уналашке и Ситхе я не был, – признавался Иван Федорович Крузенштерн, руководитель первого русского кругосветного плавания (1803–1806), – но судя по всему виденному мною на судне “Мария” и слышанному от людей, бывших там и достойных всякой доверенности, об учреждениях компании в их американских селениях, ясно представить себе можно бедственное состояние живущих в ее владениях. Самой прекраснейшей, ущедренной всеми дарами природы земли будет убегать каждый, если господствует в ней незаконная власть единого и грубого человека, и где нельзя ожидать никакого правосудия». То есть на «прекраснейшей» земле Аляске всё было бы хорошо и никто бы не умирал, если бы не власть «единого и грубого» Баранова.

Но с Крузенштерном соглашались далеко не все. Другой, не менее знаменитый, мореплаватель Джордж Ванкувер высоко оценил взаимоотношения русских и туземцев. В 1794 году он привел свой корабль «Дискавери» в Якутатский залив и познакомился там с двумя русскими байдарщиками, под присмотром которых большой отряд алеутов вел промысел каланов. Байдарщики по просьбе англичанина показали ему свои карты, тот уточнил координаты известных объектов и нанес на свою карту неизвестные. Ничего необычного в таком обмене информацией байдарщики не усмотрели – так же поступил в свое время и штурман Измайлов, когда встретил экспедицию Кука на Уналашке.

Тронутый открытостью и дружелюбием русских, Ванкувер рассказал об этой встрече и своем заочном знакомстве с Барановым (тот вроде бы не смог приехать к нему, но, возможно, намеренно уклонился от встречи) в своих записках «Voyage of Discovery to the North Pacific Ocean» («Путешествие “Дискавери” в северную часть Тихого океана»): «Вероятно ни один народ на свете, кроме русского, не сможет пользоваться в этих краях такими большими выгодами от прибыточной торговли… Иностранцам трудно будет добиваться такого же участия, какое принимают туземцы в благосостоянии России. Источником этого участия являются почтение и привязанность… Русские нашли дорогу к их сердцам и приобрели от них почтение и любовь».

Интересно продолжение этой истории. Когда в Лондоне в 1798 году был напечатан третий том записок Ванкувера, в правлении компании его прочитали – и остались весьма недовольны. Более того, отправили секретную инструкцию Баранову: «Замечая из III-го тома ванкуверовских путешествий, что некоторые из промышленных ваших дали англичанам карты ваших плаваний, Главное правление долгом поставляет поставить вам сие на вид, и что в разсуждении людей, не только должно вам быть разборчиву в доверенности, но и удалять все способы к таковым не позволенным и вредным для отечества послугам».

Последствиями излишней доверчивости и русской «простодырости» и становились те самые переименования на английских картах, которыми так возмущались русские моряки.

Необходимо упомянуть, что в самой компании к этому моменту произошли существенные изменения. После смерти Г. И. Шелихова его наследники, пройдя сквозь многочисленные финансовые скандалы и дрязги, реорганизовали предприятие Голикова – Шелихова в Российско-американскую компанию. С помощью связей Н. П. Резанова при дворе компания была принята под монаршее покровительство и в 1799 году получила привилегию вести торговые операции в Северной Америке и на островах в течение двадцати лет. Император Павел I, который после кончины своей матушки Екатерины всё делал наперекор ей, разрешил то, что она запрещала.

Первыми директорами Российско-американской компании стали четверо: иркутские купцы Я. Н. и Д. Н. Мыльниковы, С. А. Старцев и зять Шелихова М. М. Булдаков. Позже руководство компанией перешло к другому зятю Шелихова Н. П. Резанову, а в 1800 году наследники Шелихова добились перевода ее Главного правления из Иркутска в столицу. Теперь среди акционеров были уже не иркутские купцы, а «высочайшие особы»: императорская семья, член Государственного совета и министр коммерции граф Н. П. Румянцев, член Государственного совета и министр морских сил адмирал Н. С. Мордвинов и др.

Так детище Ивана Голикова и Григория Шелихова получило, наконец, вожделенную монополию, а тихоокеанские поселения были признаны территорией Российской империи. Это обязывало директоров компании внимательно и ревностно следить за деятельностью возможных конкурентов, как русских, так и иностранных, в водах Тихого океана.

«Постановка на вид» была не первой выволочкой, полученной Барановым от руководства компании; трения случались и между ним и Шелиховым. Основатель компании подозревал в воровстве всех: приказчиков, байдарщиков, артельщиков и самого Баранова. В одном из писем-отчетов управляющий оправдывался за якобы лишние траты: «Дела мои откроют вам, что ежели не из лучших мое учреждение хозяйства, то по меньшей мере и не из последних. Сам я не прикасаюсь ни к нитке, ни к шерстине и своего не жалею раздаривать добрым, верным и усердным в должностях людям, как русским, так и иноверцам и аманатам. И вам, кажется, жаловаться на излишние расходы не было и нет причины». Из контекста письма видно, что Баранова перед Шелиховым «обнесли» – оклеветали. Наверное, он даже догадывался, кто именно: «Ежели вы спрашиваете ленивых и тунеядцев, таковые не скажут ничего с доброй стороны, для того, что я гнушался ими, но спросите трудолюбивых и оказавших прямые услуги компании, и вы услышите другим языком говорящих».

«Другим языком» говорили те, кто близко знал Баранова и своими глазами видел всё, что он делал. Вот что думал о нем, к примеру, Ю. Ф. Лисянский: «Баранов, по дарованиям своим, заслуживает всякое уважение. И по моему мнению Российско-американская компания не может иметь в Америке лучшего начальника, ибо кроме познаний он сделал уже привычку к понесению всяких трудов, и не жалеет собственнаго имущества для общественнаго блага».

При этом Лисянский очень критично относился к руководству компании, указывал на несправедливо низкую оплату труда алеутов, их жизнь в голоде и нужде, высокую детскую смертность: «Этот столь прибыльный для компании торг может со временем обратиться в величайший вред для жителей». Любое торговое предприятие уже с момента создания ставит перед собой цель получения возможно большей прибыли; по этим правилам жили и Ост-Индская, и Гудзонбайская, и Американская меховая компании. Российско-американская не была исключением.

Баранову, как и остальным героям нашей книги, приходилось действовать в определенных рамках, очерченных не только чиновниками компании, но и властями и законами Российской империи. А вот свои отношения с туземцами каждый из них выстраивал на свой лад. Лисянский, не состоявший ни в руководстве компании, ни в числе ее акционеров, констатировал: «Можно отдать справедливость нынешнему правителю Баранову и его помощникам, которые, оставив прежние обычаи, обходятся с кадьякскими обывателями снисходительно».

Якутат

Промыслового зверя рядом с Кадьяком становилось всё меньше, это означало, что нужно было отправляться на поиски новых мест и заводить новые «оседлости». Шелихов не определил точно место Славороссии, оставил на усмотрение Баранова, и тот решил основать новое поселение на берегу богатого бобрами Якутатского залива.

Джеймс Кук назвал его заливом Беринга, Лаперуз – заливом Монти, испанцы – заливом Адмиралтейства. Русские сохранили местное название Якутат, что в переводе с языка тлинкитов означает «стоянка каноэ». Впервые его исследовали и описали в 1788 году мореходы Измайлов и Бочаров. Они встретились с тойоном тлинкитов Илхаки, провели с ним «знатный торг» и оставили подарки: российский герб на медной пластине и портрет наследника престола Павла Петровича с надписью, гласившей, что отныне племена находятся под защитой российского престола.

И вот теперь Баранов решил основать там поселение. В 1794 году он отправил на «Трех святителях» Прибылова, а с ним 20 крестьянских семей и 30 промысловиков под присмотром приказчика Поломошного. Сам Баранов пошел в залив на галере «Ольга». «Имея несколько сведений в мореплавании, – писал Хлебников, – он сам управлял своим маленьким судном и вел счисление». На том же судне плыл иеромонах Ювеналий для миссионерского служения. На третий день Баранов подошел к заливу и был встречен колошами «очень дерзко». Здесь он узнал, что Поломошному индейцы не дали высадиться на берег и тот был вынужден увести «Трех святителей» дальше, на юг. После этого колоши сделали неверное заключение о «малолюдстве» и «трусости нашей», как выразился Баранов.

Он решил доказать колошам, что они обманулись, и направил пушки на берег, призывая «испытать свои силы и удачу против нас». Людей у него было немного, но мощь орудий защищала лучше, чем ножи и ружья колошей, приобретенные у иностранных купцов. Для острастки оказалось достаточно нескольких пушечных выстрелов (к счастью, обошлось без жертв), после которых тлинкиты согласились вести переговоры, а позже прислали аманатов.

Три месяца ждал Баранов «Трех святителей», а в начале сентября ушел к селению Нучек в Чугацком заливе. Там он встретил иеромонаха Ювеналия; он-то и поведал, куда делся приказчик с людьми. Оказывается, Поломошный объявил, что на судне нет воды, и ушел в Нучек, а потом вернулся на Кадьяк. Баранов сам не раз мерил расстояние от Кадьяка до Якутата и прекрасно знал расход воды. Не в отсутствии воды была причина – в Поломошном, который не захотел подвергать себя опасности от воинственных колошей и потому «делал козни». Но заменить его не представлялось возможным – Шелихов был о нем высокого мнения.

Выслушав священника, Баранов ушел на Кадьяк. Это была их последняя встреча – Ювеналий отправился проповедовать среди эскимосов-аглегмютов на север, где был ими убит.

На Кадьяке Баранов советовался с Шильцем. Тот прошел на судне от острова Принца Уэльского вдоль всего побережья на юг и везде видел каланов: может быть, новое поселение основать там? «Мест по Америке далее Якутата много, кои бы для будущих польз отечества занимать россиянами давно бы следовало в предупреждение европейцев», – докладывал Баранов в Петербург.

Он присматривался к заливу Нутка, который, как он знал из газет, испанцы не так давно уступили англичанам. Британцы активно торговали там с индейцами и платили, отметил Баранов, «весьма щедро», так он намекал на скаредность компании. «Променивают огнестрельное оружие и снарядов множество, чем те народы гордятся». Но англичане еще не успели там обосноваться – не попробовать ли опередить их? В то же время он не хотел отказываться от своего намерения основать поселение в Якутатском заливе и наметил выход на лето 1796 года. Его не остановила даже внезапная смерть опытного морехода Прибылова. Судно согласился вести байдарщик Медведников, в помощь ему дали Кашеварова.

Баранов вновь послал людей в Якутат вместе с Поломошным, только на этот раз его сопровождал акционер компании Степан Ларионов – «для помощи» и, видимо, для контроля. В подкрепление туда же отправили пакетбот «Северный орел» под управлением Шильца и 450 байдарок, которые должны были пройти южнее залива на промысел каланов. С собой взяли запас вяленой рыбы; в основном же собирались питаться тем, что пошлет море: свежей рыбой, мясом каланов, нерп, сивучей, на берегу – птицей и сараной. Сам Баранов, как и годом ранее, пошел на галере «Ольга», оставив все дела на Кадьяке самому верному своему помощнику Кускову.

Два месяца пробыл Баранов на берегу – искал удобное место, следил за первыми постройками в новом поселении, названном им Новороссийском, вел переговоры с колошами.

По возвращении он узнал печальное известие: судно «Три святителя» до Кадьяка не дошло – его занесло в Камышацкую бухту, где сильно потрепало. Повреждения оказались настолько серьезными, что ремонт уже не представлялся возможным. Но это была не единственная потеря. В 1799 году разбился «Северный орел», а за год до того пропал «Феникс», на котором плыли построивший его Шильц, архимандрит Иоасаф, промысловики и компанейский груз, отправленный из Охотска на Кадьяк. О нем долго ничего не было известно, и только когда к берегам острова прибило обломки и вещи с «Феникса», стало ясно: судно погибло – «неизвестно где».

Как водится, начали осуждать Шильца – «невежественного» морехода и неизвестно откуда пришедшего «бродягу». Но Баранов видел, как тщательно тот работал, хорошо помнил, как спускали на воду «Феникс» и как Шильц не раз ходил на нем вдоль побережья матерой земли, делая промеры и составляя карты. Да много чего вспомнил. Он умел ценить добросовестность и ревностность в деле, а кораблекрушение еще не свидетельствовало о неумении водить суда. Не один Шильц пропал в море – экспедицию опытного мореплавателя Лаперуза тоже не нашли.

А вот с другим мореходом у Баранова случился серьезный конфликт. Штурман Г. Т. Талин появился на Кадьяке в октябре 1797 года. Поначалу он выполнял распоряжения управляющего и на следующее лето отправился на пакетботе «Северный орел» описывать берега Северной Америки близ острова Ситха, где намеревались основать поселение. Однако в следующий раз наотрез отказался выходить в море и вообще не желал подчиняться, потому-де кто такой Баранов? – Купец, «безчиновный и простой гражданин». А он – «подпоручик, штурман 12-го класса».

Угомонить Талина оказалось непросто, еще сложнее – поладить с ним. Но других-то не было, и пришлось Баранову подстраиваться: «Однако ж кое-как поладили и отправили его в море». Но, как оказалось, конфликт затих только на время. Штурман подбивал промысловиков бунтовать, а самого Баранова стращал: если тот посмеет прийти к нему на корабль, его привяжут к мачте. Однако, смелый на словах, на деле Талин избегал встречи с правителем. Услышав угрозу, Баранов тоже не искал свидания со скандалистом, объясняя: «Я бы не устрашился, ежели бы было какое нужно дело». Спорить со вздорным человеком – не крепость штурмовать и не переговоры с колошами вести. И потому Баранов поступил мудро – «удалил себя и его от греха».

Толку от этого штурмана было мало – строить корабли он не помогал, приказаний не выполнял, – и Баранов решил отправить его на том же «Северном орле» подальше от Ситхи, на Кадьяк. Но и здесь «неблагонамеренный» Талин ослушался: не пошел, как было предписано, прямо к Кадьяку, пользуясь хорошей погодой, а самовольно завернул в Якутат и принял на борт Поломошного вместе с меховым грузом. Двое «строивших козни», видимо, нашли общий язык, но ненадолго. Скоро задули крепкие северо-западные ветры, которые отнесли судно в Чугацкий залив, где и разбили о скалы.

Баранов подсчитал потери: погибли пять человек, среди них и сам Поломошный; потонуло 400 бобровых шкур, а всего мехов потеряли на 22 тысячи рублей, не говоря уже о разбитом судне с вооружением и якорями. Такова была цена самоуправства Талина. К сожалению, на этом «козни» штурмана не закончились.

После крушения «Северного орла» Баранов потребовал доставить ему судовой журнал и другие документы для проведения разбирательства, однако подпоручик, зная за собой вину, отказался, ссылаясь на то, что отчета от него может требовать только Адмиралтейство. Но погибшее судно принадлежало компании, и Баранов как назначенный ею главный правитель был вправе изучить и документы, и отчет.

Чтобы избежать наказания, Талин в 1800 году решил поднять бунт, воспользовавшись отсутствием Баранова, зимовавшего на Ситхе. Недовольные всегда найдутся – нашлись единомышленники и у подпоручика. Его поддержал кое-кто из духовной миссии, не согласный с крутыми мерами правителя. В самой миссии то и дело вспыхивали конфликты, и братья писали друг на друга жалобы. К счастью, вернувшийся на Кадьяк Иван Кусков не дал случиться непоправимому. Как говорил Баранов, «чтобы расстроить там (на Кадьяке. – Н. П.) дела, есть много людей, но расстроенное поправить не много сыщется». Кусков и был одним из тех немногих, кто только и делал, что поправлял расстроенное другими. Однако Талин своих намерений не оставил и написал на Баранова донос в Главное правление компании.

Попытки бунтовать, составить заговор и убить Баранова предпринимались не единожды, ведь в колонии приезжали большей частью люди лихие, часто не по своей воле – ссыльные, уголовники или разорившиеся мещане и купцы. В 1810 году один из каторжников, некто Наплавков, задумал свергнуть с единомышленниками «иго компании» – убить Баранова, после чего поселиться на одном из островов в Тихом океане. К счастью, заговор вовремя раскрыли.

Из Иркутска и Петербурга рекомендации и наставления присылали самые разнообразные; особенно много советов давали те, кто в Америке никогда не были и, по выражению Баранова, «судили все здешние дела по своим мечтаниям». Мнение о действиях правителя составляли по отчетам и рассказам выехавших с Аляски, нередко тех, кого Баранов изгонял за нерадивость и воровство. А ведь Александр Андреевич, как он сам не раз повторял, не был силен «ни языком, ни бумагами», но единственно тем, что делал.

В 1800 году исполнилось уже десять лет, как Баранов уехал из Охотска. В 1797-м, с запозданием на два года, он получил сообщение о смерти Шелихова и готов был сложить с себя полномочия правителя. Но вдова и наследники просили его остаться на Кадьяке, пока не пришлют смену, – и он согласился. И вот теперь, после доноса нерадивого штурмана, погубившего судно, от него требовали объяснений и вынуждали заниматься тем, чего он более всего опасался, – «дрязгами с безпокойными чиновниками».

За должность Баранов не держался – состояния он с ее помощью не нажил, а здоровье свое основательно подорвал. Поэтому он сообщил директорам: «При ослабевающих уже телесных и душевных силах и малой помощи от компании более я сделал, нежели уверял и чем вы все надеяться могли». И просил его уволить.

Однако его не уволили ни в тот год, ни на следующий, ни еще 16 лет. Компания пыталась найти Баранову замену, но судьба распоряжалась иначе. Управляющий уналашкинской конторой и акционер компании Е. Г. Ларионов сошел с ума и умер в 1806 году; коллежский асессор И. Г. Кох, не доехав до Америки, скончался в 1808-м на Камчатке; коллежский советник Т. С. Борноволоков погиб при крушении шлюпа «Нева». Титулярный советник И. И. Баннер, который служил в Иркутской губернии и был хорошо знаком с Барановым, отправился из Охотска в 1799-м, два года зимовал на Курилах и Уналашке и, наконец, в 1802-м добрался до Кадьяка. Он долгие годы заведовал конторой и, наверное, мог бы принять дела, но скончался в 1816 году.

Ситха

Основание Якутата было только началом освоения новых земель. Баранов упорно искал место южнее, где и климат будет лучше, и лес найдется строевой. Он давно уже присматривался к острову Ситха: там реки, заливы и гавани не замерзали круглый год и зима была недлинной и нестуденой – температура редко опускалась ниже минус двух градусов. Правда, часто моросил дождь, но с ним уже в феврале уходили остатки снега, и сразу появлялись зеленые листочки на кустах, а в мае созревали первые ягоды.

Равнин там было мало – почти во весь остров развалился огромный горный кряж, но горы были неголые, лесистые, а самая высокая из них – Эджкомб, – что подпирала на соседнем островке белоснежной макушкой сумрачное небо, – служила верным маяком мореплавателям. На Ситхе росли березы, кедры, американские лиственницы, зеленели ели и стройные, прямые, как мачты, сосны.

От материка остров отделял Хуцновский пролив, который англичане назвали Chatham Straiet. Узкая полоска суши, зажатая между проливом и горами, была покрыта мхами и поваленными деревьями, этот бурелом вместе с задувающими беспрерывно ветрами, изменчивой погодой и бессолнечными днями делал и без того невеселое место совсем мрачным. Но сумрачный характер острова сполна окупался изобилием морского зверя у его берегов, косяками сельди, что приходили на исходе зимы, возможностью построить верфь и, наконец, когда в том будет необходимость, торговать с приходившими к острову иностранными купцами.

Баранов не единожды бывал на Ситхе, видел, что берега заселены колошами, которые умеют стрелять из ружей, купленных у американских купцов. Так что освоение острова, названного именем Баранова, обещало самому Баранову нелегкую жизнь. И потому он начал готовиться к основанию поселения заблаговременно как к сложной операции – дипломатической, торговой и военной одновременно.

Сначала он отправил туда на промысел 550 байдарок с алеутами, которые в случае столкновения с колошами могли бы стать подкреплением. Затем на судах «Святая Екатерина» и «Северный орел» ушли с Кадьяка люди и материалы для строительства крепости. Наконец, 25 мая 1799 года на галере «Ольга» вышел сам Баранов. 7 июля он прибыл на Ситху и шесть дней вместе с Василием Медведниковым, назначенным начальником нового поселения, объезжал остров, осматривал гавани и заливы в поисках удобного места. Вначале решил заложить поселение на горе, откуда до гавани было неблизко, зато безопасно. Однако Медведников напомнил, что территория эта принадлежит колошам и, если занять ее, быть войне. Пришлось выбирать другое место, ближе к морю.

Теперь начиналась дипломатическая часть. Баранов познакомился с главным тойоном Ситхи Скаутлелтом и всю зиму через переводчиков вел с ним неспешные беседы. Объяснял преимущества дружбы с компанией: индейцы могли получать необходимые товары в обмен на меха, особенно в самое голодное время года – зимой, и быть защищены силами компании от нападений враждебных племен. Наконец, тойон согласился. 25 марта 1800 года они заключили письменный договор, по которому Скаутлелт и его род добровольно и за плату уступали земли под крепость, а компания обещала снабжать его всем необходимым и охранять. В знак союза тойон получил «охранную грамоту» – изображение российского герба на медной пластине.

До заключения договора все, в том числе Баранов, жили в палатках, вещи и продовольствие хранили на временном складе – в «большом балагане». К концу осени Баранов перебрался в маленькую, только что срубленную баню с печкой-каменкой и до февраля «мучился в дыму и сырости от печи при худой крыше и беспрестанных ненастьях».

Весной начали ставить большую – восемь на четыре саженей – «двухэтажную, с двумя будками по углам казарму». Дом получился просторный, основательный, как любят сибиряки, даже с погребом для хранения припасов. В будках установили пушки, между ними по гульбищу, опоясывавшему второй этаж дома, ходили часовые. Баранов твердо усвоил первое правило жизни в Америке: сохраняй бдительность. Пока двадцать человек занимались строительством, десять их охраняли. «Все сие сделано малыми силами», замечал Баранов, то есть руками тридцати человек и самого правителя. Новую крепость назвали Михайловской – по имени святого архистратига Михаила.

Баранов не любил выпячивать свое участие и не считал то, что он делал, геройством. Лишения переносил терпеливо, видел в них нечто несущественное и временное: «нужды и недостатки сносить со временем дело случайное». И повторял это всем, кто работал рядом с ним. Кто-то разделял такой подход, кто-то – нет.

Н. П. Резанов, увидев жизнь Баранова на Ситхе, не переставал удивляться: «Живем мы все очень тесно, но всех хуже живет приобретатель мест сих, в какой-то дощаной юрте, наполненной сыростью до того, что всякий день обтирают плесень, и при здешних сильных дождях как решето текущей. Чудный человек, он заботится только о покойном помещении других, но о себе самом безпечен до того, что однажды я нашел кровать его в воде плавающую и спросил, не оторвало ли где ветром доску. – Нет, – спокойно отвечал он, – видно, натекло ко мне с площади, – и продолжал свои распоряжения». Резанов назвал Баранова «весьма оригинальным и притом счастливым произведением природы». Для компании он действительно оказался счастливым, да что там – незаменимым приобретением.

Американцы, посещая селение на Ситхе, завидовали русской основательности, но сами почему-то не хотели там что-либо строить. «Они удивлялись нашей отваге и перенесению трудностей, а паче скудной и недостаточной пище и питью одной воды», – замечал Баранов.

Зима 1799/1800 года запомнилась жестокими бурями, которые не давали выходить в море с октября по январь. Свежие продукты быстро закончились, началась цинга. Баранов заставлял людей чаще бывать на воздухе, больше двигаться, выкапывать полезные коренья, из которых сам делал отвары и поил ими больных. В то время на островах, в селении Якутат и на Кенайском полуострове свирепствовала эпидемия неизвестной болезни: заразившиеся чувствовали тошноту и «стеснение в груди» и через сутки умирали в страшных мучениях. Баранову принесли вести и о других потерях: алеуты, приплывшие на Ситху, наелись ядовитых раковин, и хотя их пытались спасти, вызвав рвоту, 100 человек умерли «в ужасных конвульсиях».

Как только устанавливалась хорошая погода, Баранов высылал промысловиков в море стрелять сивучей и нерп, ловить палтуса и треску. В феврале к Ситхе подошли косяки сельди и голод отступил. Теперь свежей рыбы было вдоволь – по выражению Баранова, «мы плавали в изобилии».

В апреле, оставив наставление Медведникову и письменное распоряжение «не подавать колошам ни малейшего повода к огорчению и ничего не брать от них без платы», Баранов ушел на Кадьяк.

Там его ждала радостная новость: за его труды по развитию российской торговли в Америке он награжден императором Павлом I (уже покойным к тому времени – с такой скоростью доходили новости до Аляски) золотой медалью на ленте ордена Святого Владимира, а компания включила его в число акционеров. «Для сего праздника, – вспоминал Баранов, – заколот был один из состарившихся яманов (диких козлов. – Н. П.)… какая роскошь!»

Ответом Баранова на императорскую милость была «душевная признательность» и благотворительность: он подарил тысячу рублей школе, созданной на Кадьяке для мальчиков-сирот. Это был не первый его дар – в 1796 году, когда архимандрит Иоасаф освятил на Кадьяке церковь Воскресения Христова, правитель сделал богатое пожертвование на «благоукрашение» храма: 1500 рублей от себя и еще 500 рублей от имени служащих компании.

Торговля с иностранцами

После гибели «Феникса», когда сообщение с Охотском на время прервалось, в русских поселениях стал остро ощущаться недостаток продовольствия и самых насущных вещей, включая товары для обмена с туземцами. Помочь могла бы торговля с иностранцами – как говорили в Америке, расторжка, то есть обмен мехов на товары. Баранову решиться на нее было нелегко, ведь по правилам компании все добытые меха должны были делиться между пайщиками, оплата товаров мехами удешевляла паи. Но чтобы его подчиненные не умерли с голоду, он решил нарушить правила.

Иностранные купеческие суда приходили к берегам Америки сначала два-три раза в год, в конце 1790-х годов – каждые два-три месяца, а потом, как докладывал Баранов, редкий год их было меньше пятнадцати. Как только судно бросало якорь недалеко от берега, к нему на многочисленных байдарках и байдарах устремлялись алеуты, эскимосы и колоши. Они выменивали свои меха на сукно, сюртуки и шинели, шляпы и фуражки, жестяные ведра и кружки, зеркала, ножи, ножницы, бисер, полосы железа.

Баранов знал, сколько мехов получают иностранцы и каким товаром платят. Он рассказывал: «Случалось мне много бывать у них на судах, и они к нам приезжали и гостили в заселении и разговаривали о торговле их». Поскольку иностранных купцов было много, они намеренно занижали цены на меха, «подрывая не только нас нарочно, но и между собою один пред другим выбегают и рискуют платежом».

Особенно бесцеремонно (какие могут быть церемонии в торговле?) вели себя американцы. «Англичане жалуются на американцев, что отбили совсем их от торговли; на берегах тех прежде они покупывали на три аршина сукна по два бобра, а за ружье с немногими зарядами бирали от четырех до шести бобров, а ныне, как начали приходить бостонцы, торговля их совсем подорвалась…» А «бостонцы», перебивая английскую коммерцию, давали за одного бобра восемь аршинов сукна или ружье с десятью патронами. «Обходились они с нами вежливо и благосклонно, – докладывал Баранов, – угощали нас и у нас часто гостили». Увидев прочные и основательные постройки, гости говорили, «что им уже тут через два года делать нечего», имея в виду основание собственных поселений. Им и не пришлось их заводить – купили в 1867 году готовые.

Некоторые, по выражению Баранова, «совестные» иностранцы продавали оружие скрытно; другие же «нагло и бесстыдно в глазах наших производили мену порохом, свинцом, ружьями, пистолетами» и даже четырехфунтовыми мортирами. Он пытался убедить американцев, что «этот товар для варварских народов ненадобно бы променивать, коим они между собою часто производят кровопролития и им самим, пришельцам, вредят, делая многократно расплошные нападения… так даже и судами овладевали». Но купцы прямо отвечали: в нашей стране законы разрешают хранить и носить оружие всем желающим, а значит, и торговать им; мы люди торговые, потому «ищем получить прибытки».