Текст книги "Явление хозяев"

Может быть, не зря Петина посещала Леополис, и, вероятно, прошла посвящение в мистерии Таргитской богини, о которых ходило столько россказней, что поневоле в них пропадала всякая вера. Или это просто опыт? Сальвидиен бы предпочел последнее. Что бы не творилось в подземельях храмов богини Таргиты, независимо от болтовни досужих сочинителей, все это отдавало варварством, а следовательно, дурным вкусом, внушавшим Сальвидиену гораздо меньше приязни, чем недостаток добродетели. Его, например, ничуть не смущало, что соседями его по ложе являются два прежних (а может быть, и нынешних) любовника Петины. Ревновать к Луркону было бы глупо – при том, что глупость вообще глупое чувство. И дело даже не в его высоком положении – хотя и в нем тоже. Продолжают ли они спать вместе, или нет – Луркон все равно останется для Петины самым близким другом. Да и она для него также, недаром он показывается всенародно с Петиной, а не с очередной женой. (Кстати, это довольно оригинально: жены у него меняются, а любовнице он хранит верность). Слишком многое их связывает, слишком много у них общего.

А Мимнерм… у Сальвидиена было чувство, что при всем блестящем остроумии и мужской красоте, ритор ничего собой не представляет. Провинциальная знаменитость. Пустышка. Странно было бы обращать внимание на пустое место.

Кстати. Стратоник и Апиола тоже были здесь, но сидели не в почетной ложе, а неподалеку, на местах для знати. Так что из обычного окружения Петины (если не считать собак) отсутствовали Феникс и Вириат. Поэт ранее достаточно ясно выразил свое отношение к «фокусам» Партенопея, и еще добавил – чего хорошего можно ждать от человека, который даже мяса не ест! Или говорит, что не ест… Трибун, напротив, полагал, что магия Партенопея вовсе не обязательно должна оказаться шарлатанством. В Северной Алауде, каковая есть первейший рассадник колдунов на всю Империю (хуже обстоят дела, кажется, только в Западной провинции) он слишком много наблюдал явлений, рациональному объяснению не поддающихся. Но именно поэтому у него нет никакого желания продолжать эти наблюдения здесь, и то, что пристало сырому и туманному северу, вовсе неуместно в солнечной Арете.

Однако Сальвидиен пришел сюда не для того, чтобы определять, мошенник Партенопей или нет, и не для того, чтобы извлекать из увиденного полезные уроки, как о том заявлял Мимнерм. Он пришел поразвлечься. И это, пожалуй, роднило его с Лурконом и Петиной.

Однако, пора было отвлечься от зрителей и перевести взгляд на просцениум. Вокруг него уже появились серьезные длинноволосые молодые люди, босые, в одеждах из грубой шерсти – ученики Партенопея. Было их с десяток или около того. Мимнерм успел сообщить Сальвидиену, что некоторые из них происходят из очень хороших семей, но оставили дома и богатство, дабы следовать за учителем. Ритор не зря запасался табличками. Возможно, полагал он, Партенопей послужит подходящей моделью для образа идеального мудреца, который он мечтал создать, в противовес учению гоэлитов.

Тяжелая мозаичная дверь, ведущая во внутренние помещения театра, медленно распахнулась, и оттуда неспешной походкой вышел маг. Он был в летах, но далек от дряхлости, высокого роста, массивную фигуру драпировал широкий и длинный плащ. В отличие от учеников он носил кожаные сандалии. Лицо его было довольно благообразно, на грудь спускалась окладистая и волнистая белокурая борода. А вот какова длина его волос, судить было невозможно. Хотя его одежда в точности соответствовала той, какую, согласно традиции, носили древние апийские мудрецы, голова его на восточный манер была украшена тюрбаном из тонкой материи. Такой убор у жителей Империи, особенно в метрополии, почитался варварским и даже непристойным, хуже считались только те высокие жреческие колпаки, которые носили в Таргите или в Артабане. Истинный гражданин Империи прикрывал голову лишь по необходимости – в жару, холод или дождь либо носил шлем на войне, вообще же принято было гордо расхаживать с непокрытой головой, в отличие от представителей порабощенный и диких народов, а также вольноотпущенников. Такие же обычаи были и в Апии, каковые Партенопей особо почитал. И, однако, счел возможным появиться в восточном головном уборе. Сальвидиен не мог объяснить, чем вызвано такое несоответствие. Впрочем, проще всего предположить, что Партенопей просто оплешивел прежде времени, а лысина испортила бы его величественную внешность.

– Благодарю, о благородные граждане Ареты и друзья мудрости, что вы пришли послушать меня, – голос Партенопея был звучен и хорошо поставлен. Настоящий голос опытного оратора. – То, что сидите вы в этом амфитеатре, прямо доказует, что мудрость и обычаи древности предпочитаете вы легкомысленным суетам нынешнего дня. Да и укор читаю я в душах иных собравшихся. Отчего же, думаете вы, муж, любомудром себя называющий, вещать собрался о высоких предметах не в храме, богам посвященном, не в академии или библиотеке, а на позорище, средь блестящих мозаик и мраморов, лишь для приятности глаза здесь помещенных? О зрители, забудьте, что в иные дни на этой сцене мим гримасничает, комик болтает, трагик восклицает, канатоходец над нею шею едва не ломает, а внизу на арене, колесницы сталкиваются, звери рыкают, и оружие бряцает, и памятуйте лишь о вещах достойных, ради которых вы и собрались. К тому же, скажу я вам, и в обителях богов не найти ныне древнего благочестия – иначе не толклись бы там день и ночь воры, грабители, охотники за рабами и прочие негодяи и святотатцы. Право же, иные храмы обращены нынче в логова разбойников!

Есть однако, и такие, что готовы заглазно , на сновании досужих слухов осудить меня, именуя колдуном, наподобие тех гоэтов, что восковые фигурки раскаленными гвоздями протыкают, приворотные зелья из всяких мерзостей варят, сами в волков и филинов перекидываются, и разных простаков, либо врагов своих заклятых, в бессловесных тварей обращающие…

Мимнерм толкнул Сальвидиена локтем.

– Не напоминают ли тебе, друг, его речи о недавних событиях? Любопытно, как наш мудрец выкрутится?

Ни Петина, ни Луркон не позволили себе ни подобных вульгарных речей, ни вопросов (скорее подобающих Фениксу, чем Мимнерму, но стоило учитывать, что оба были уроженцами Ареты, а следовательно, подвержены азарту), хотя Сальвидиен не сомневался, что они также вспомнили о процессе.

– Не стану утверждать, подобно легкомысленным скептикам, – продолжал Партенопей, – будто колдовства вообще не существует, и все это уловки хитрых мошенников, призванных запугать несчастных невежд и вытянуть из них побольше денег. Нет, благороднейшие граждане Ареты, злокозненное колдовство существует, оно отняло здоровье и самую жизнь у множества людей – как нежных юношей, так и мужчин в расцвете сил, даже и младенцев у материнской груди не пощадило оно, и тысячу раз правы мудрые имперские законы, назначающие смерть колдунам. Но не колдовству посвятил я жизнь свою, а тавматургии, сиречь магии. Какая разница, спросите вы? И я отвечу – подспорьем же мне свидетельства многих писателей, – на языках иных народов, более древних, чем те, на которых говорят в Империи, «маг» означает то же, что и жрец.

Сальвидиен в подобных материях не разбирался, но заметил, что Мимнерм согласно кивнул.

– А что за преступление – быть жрецом, изучать, как принято, законы священных обрядов, правила жертвоприношений, различные религиозные системы, и хорошо в них разбираться? В Хинде, откуда, как известно, родом вся мудрость мира, утверждают, что магия – наука, угодная бессмертным богам, она безусловно священна, и в названном Хинде не разрешают сделаться магом первому встречному, как не разрешают ему стать царем.

Партенопей придал делу совсем иной оборот, – меланхолически подумал Сальвидиен, но сам он в процессе защиты никак не мог бы последовать по пути, избранному магом.

– Но если вы решите, что я принадлежу к числу тех, кто общается с бессмертными богами, вы воздадите мне честь, коей я пока недостоин. Я доселе лишь восхваляю богов, позволивших мне постигнуть природу вещей и первопричину поступков. Я верю, что существуют какие-то божественные силы, стоящие по своей природе и положению между богами и людьми, и что они управляют всеми прорицателями и чудесами магов! С этими-то силами и научился я общаться с младых лет, посетив Хинд, откуда…

– … исходит вся мудрость, – пробормотал Мимнерм, делая запись на дощечке.

… – вся мудрость мира. Там провел я годы в обители мудрецов, и святость чистой жизни их такова, что могут они и в воздух подниматься, устремясь к Солнцу, и огонь прихватить с неба, и не принимать пищи хоть десять лет и более, и повелевают они дождями и ветрами, и потому не нужны их обители ни крепкие стены, ни воины, оружием блещущие – те божественные силы, о которых упоминал я, служат им охраной. Там превзошел я учение о магии чисел, что открывают тайны прошлого и грядущего, там услышал я подтверждение тому, чему учили наши древние учителя – что не единый раз приходим мы в этот мир, но рождаемся раз за разом и проживаем множество жизней, и зависят блага наши и несчастья от заслуг и преступлений нашей прошлой жизни. И там узнал я сокровенную тайну – что и мир наш – о дивное диво! – не един во вселенной, и бессмертные боги, играя и радуясь, творят миры во множестве и разрушают их, подобно тому, как дети лепят из песка дома и крепости, и после рушат. Там получил я знаки, даваемые посвященным. и среди них – вот этот перстень. – На пальце мага сверкнул в отблеске солнца крупный красный камень, которого Сальвидиен поначалу не заметил. Должно быть, Партенопей держал кольцо камнем внутрь, а затем в точно рассчитанный миг перевернул его. – Он увеличивает волшебные силы, но на руке непосвященного тут же теряет чудесные свойства. Но это еще не все…

Партенопей развел руки в сторону. Под его широкой одеждой, полностью скрывавшей тело, что-то зашевелилось, а затем из складок плаща выросла и поднялась треугольная черная голова. На мгновение показалось, будто у мага две головы – человеческая и змеиная. Зрелище было не из приятных, и Сальвидиен поежился. Менее хладнокровные люди охали, восклицали, всплескивали руками. Петина, следует заметить, к ним не относилась.

– Этот змей, взращенный в обители мудрецов, и наделенный ими разумом, превышающим человеческое разумение. таинственным образом приращен к моему телу, и помогает мне прорицать и врачевать. При его посредстве я остановил чуму в Диотомах, излечил сына правителя Береникеи от приступов бешенства, из Апии провидел события, происходящие в тот день в Столице, и совершил много таких деяний, что обо мне боги возвестили, как о муже божественном, и возвестили они это не только многим людям в отдельности, но и принародно. Даже уже и в Хинде самом прошла молва обо мне, и царь этой благословенной страны прислал за мной ради помощи и совета. Дело в том, что основатель династии тысячу лет назад зарыл на границах своей державы семь адамантовых мечей и предрек, что они охранят царство от врагов, но и расширить границы сможет лишь тот царь, что мечи эти найдет. И, собираясь в поход на Артабану, властитель хочет заручиться моей помощью в розысках. Скоро, скоро покину я пределы Империи и отправлюсь туда, где грифоны высекают золото из скал силою ударов своих клювов…

Змей повернул голову к лицу Партенопея и зашипел.

– Но довольно! – воскликнул маг как бы в смущении. – Тягостно говорить о себе столь пространно и высокопарно, а я еще должен доказать вам, что все, о чем повествовалось – не пустые слова. Если боги дадут мне надлежащие силы, я покажу вам – и немедля, при свете дня – дивную картину иного мира, а может быть, сделаю некие прорицания, хоть об этом я предпочитаю говорить с взыскующими истины с глазу на глаз. Теперь же готовьтесь внимать, как я сделаю недоступное – доступным, невидимое – зримым.

Пока Партонопей говорил, его босоногие ученики, двигаясь неслышно, но сноровисто, вынесли бронзовые треножники и такие же зеркала, и расставили их вдоль сцены. Поскольку внимание зрителей было отвлечено, они заметили это, лишь когда маг умолк. Сальвидиен попытался посчитать, сколько там этих приспособлений, но не преуспел – не оттого, что треножников и зеркал было так уж много, просто некоторые закрывали друг друга.

– Они помогут мне – молодые мои ученики, все безупречного происхождения, ватага молодцов, примечательных ретивостью в науке, но к витийству вовсе безразличных.

И верно – к витийству эти молодые люди были безразличны. Когда они разом запели, Сальвидиен не мог разобрать ни одного слова. Но не оттого, что поющие были косноязычны, как рабы и арендаторы в Гортинах, разгоряченные удачной охотой. Голоса выводили мелодию без слов, высокие и низкие, но удивительно слаженные. Они пели монотонно, мрачно, сосредоточенно, и никто в публике – ехидной и злоречивой публике Ареты не нарушил этого пения ни смешком, ни перешептыванием. А Партенопей, обходя сцену, касался треножников правой рукой, на которой был перстень – и тотчас над треножником само собой вспыхивало синее пламя.

Один язык огня… другой, пятый, шестой… Змей обвился вокруг шеи мага и положил голову ему на плечо. Когда огни запылали над всеми треножниками, Партенопей отошел вглубь сцены и вновь принял молитвенную позу, обратив взор и ладони к небесам. Пение становилось громче, может быть, это была иллюзия, создаваемая акустическими устройствами театра. И, странное дело – день уже не выглядел таким ясным и светлым, как только что – будто свет уходил куда-то, словно вода в воронку. Сальвидиен не уловил мгновения, когда языки огня над треножниками истончились и вытянулись, рисуя в потемневшем воздухе светящиеся линии, образуя словно некую арку…

Да, точно, Это была арка, но вовсе не световая. Каменная. Размером не больше тех старинных триумфальных арок, которые в изобилии высились на улицах Столицы, и много меньше нынешних. Эта точно была древней – не из-за одних лишь размеров. на ней не было никаких украшений – ни статуй, ни гирлянд, ни трофейных доспехов и оружия. Просто дикий камень. Сальвидиен испытал разочарование оттого, что видение, вызванное к жизни магом, было таким обыденным. Но это ощущение было мимолетным, потому что за аркой начиналась дорога, неотвратимо влекущая к себе… как свет исчезающий в проеме … и пока взгляды молчащих зрителей следовали за этой дорогой, арка исчезала, таяла в пространстве, а линии света размыкались, змеились, тянулись ввысь, пока Сальвидиен не увидел…

Публика потрясенно вздохнула. Новая картина нарисовалась – и уже не на просцениуме, а выше, над стеной, замыкающей театр, над всем театром.

Удивительное здание… трудно было понять, что это такое – храм, дворец? Сальвидиен решил, что все-таки храм – несмотря на причудливую архитектуру, строение чем-то напомнило ему столичный Пантеон. Но удивительнее всего была не архитектура, а материал, из которого этот храм создан. Он сиял, точно сложенный из драгоценного камня… или это было необыкновенное, поддающееся огранке стекло? И дневной свет померк в сравнении с ним.

– Свет есть присутствие огня, ибо иначе как от огня не сможет произойти, ибо родится от сожигаемого , между тем как свет достигает очей своим сиянием, не принуждая, но лишь убеждая, – голос мага доносился до Сальвидиена, как во сне, – никакой смерти нет, кроме как по видимости, и рождения, кроме как по видимости, нет… Взаправду никто не родится и не гибнет – есть лишь сгущение бытия и истончение бытия, а сущность всегда одна и та же. Мы проживаем сотни жизней, меняя обличья, но всегда оставаясь самими собою… Вот что было открыто мне и вот что было показано мне. И миры подобно так же истончаются в своем существе, и взаимно проникают друг в друга. Отсюда и земли содрогание, и падение светил, в ночи сияющих, и небесные бои между призрачными воинствами, каковые немалому числу свидетелей приходилось наблюдать. Но есть и стража между мирами, – голос мага возвысился и возгремел над сценой, – Она блюдет препоны, охраняет порядок, и не дает мирам погрузиться в изначальный хаос!

Видение стало еще резче. Сальвидиену вдруг померещилось, что купол висящего в воздухе храма – не что иное как гигантская линза, преломляющая свет… огонь… сияние. Адвокат невольно зажмурился, а разлепив веки не увидел перед собой ни сияния, ни огня, ни диковинного переливчатого здания. На пустой сцене стоял Партенопей, уронив руки и склонив голову в тюрбане, и складки ткани на его плечах бугрились там, куда улегся змей. Над потухшими разом треножниками курились струйки белого дыма. Бессловесная песнь учеников прекратилась – зрители и не заметили, когда.

А затем пространство театра Хордоса заполнилось рукоплесканиями и восторженными кликами:

– Хвала, мудрый Партенопей!

– Божественный Партенопей!

– Чудотворец!

Луркон с неопределенной улыбкой наклонился к Апицию и промолвил:

– Как видишь, хотя нам далеко до Столицы, в отношении зрелищ наше захолустье тоже может кое-что представить…

– Да, – вынужден был признать сенатор, – производит впечатление…

Мимнерм, выйдя из оцепенения, в котором пребывал последние полчаса, рьяно принялся черкать стилом по дощечке. Лицо Петины, как и во время представления, оставалось непроницаемо.

Когда буря восторгов улеглась, Партенопей заговорил вновь.

– Убедившись, что муж жизни чистой и праведной, ежели сподобится милости божественных сил, способен и чудеса творить, уверьтесь, о благородные граждане древней Ареты, что и во всем прочем я вас не обману. Большую часть своего времени я провожу бескорыстно рассуждая о предметах дивных и благих в храмах и рощах священных, и посещаю лишь избранные дома. И сейчас я лишь кратко скажу некоторым из вас, что провещали мне боги, причем не взымая не малейшей платы. Кто захочет узнать более – узнает позже.

Он неспешно спустился по лестнице с правой стороны сцены и двинулся вдоль борта арены, иногда задерживаясь у некоторых лож, и вперяясь пристальным взглядом в сидящих. Змей снова выпростал плоскую голову из складок одежды и смотрел на тех же людей, что и его двуногий собрат. Это заставляло чувствительных дам на верхних сиденьях взвизгивать от сладкого ужаса, хотя к ним-то Партенопей не обращался.

– Напрасно, Кассиан, воздерживаешься ты от посещения храма Сминфея Прекрасного, Солнцеликого, – говорил он. – То, чего ты опасаешься, поджидает тебя вовсе не там, а в другом месте… – Или, уже следующему: – Не стоило тебе называть сына Луперком… А насчет статуи твоего деда, уважаемый Сульпиций, посоветуйся сначала со сведующими людьми – это может не понравится неким, весьма влиятельным лицам…

Наконец Партенопей остановился напротив почетной ложи и умолк. Сальвидиен, как оратор, хорошо понимал цену этой паузы. Наместник Империи – не чета обычному гражданину, каким бы безупречным происхождением тот не похвалялся. И предсказание для столь важного должностного лица следует обставить как можно эффектнее.

Но, пожалуй, тут был уже перебор. Пауза чрезмерно затянулась. В суде – мелькнула у Сальвидиена не вполне приличиствующая обстоятельствам мысль, – за подобный прием могли бы и освистать. Змея, похоже, тоже раздражало молчание мага. Он повернулся к Партенопею, его длинный раздвоенный язык мелькнул в воздухе, и, казалось, скользнул по губам человека. В соседней ложе кто-то охнул. Но Партенопей не шевельнулся. Взгляд его оставался все так же прицелен и неподвижен, и с некоторым изумлением Сальвидиен осознал, что маг смотрит вовсе на Луркона. Выше. За спины сидящих в ложе.

Потом уста его снова отверзлись.

– Дитя варварского племени… последняя в своем роду. Эта история уже была рассказана, и еще будет рассказана, потому что там , где проходят войска Империи, всегда остаются сироты. И каждый раз у истории другой конец, а у загадки – иное решение. Но история эта едина… ибо слово порою подобно огню и страданию, а порою – сиянию и свету… какое же слово будет изречено?

– Он заговаривается, – сквозь зубы процедил Луркон.

– Его устами вещает бог, – слабо возразил Мимнерм.

– Или конопля.

Сальвидиен был склонен согласиться с последним утверждением наместника. Зрачки мага сузились до последней степени, превратившись в крохотные черные точки, язык заплетался. Адвокат не имел знакомых в среде любителей хиндской «травы забвения», но поведение Партенопея вполне соответствовало ходивших о них слухах.

К магу подбежало трое его длинноволосых учеников. Один из их, не страшась ползающего по груди Партенопея гада, набросил поверх тюрбана плотное льняное покрывало. Оно полностью скрыло и лицо мага и голову змея. Двое других подхватили ученика под локти и повели прочь с арены. Тот покорно следовал за ними.

– Общение с высшими силами утомило божественного Партенопея, – возгласил первый ученик. – Он должен освежить себя отдыхом, а затем удалиться в храм Сминфея, где его можно будет найти.

Публика оставалась в недоумении – есть ли это продуманный финал представления, или его непредусмотренный срыв. И будь здесь сегодня те, что шумели нынче на трибунах театра Астиоха, они не преминули бы выразить возмущение – и не только словами. Но в театре Хордоса проследовало лишь легкое волнение, которое довольно быстро улеглось. Зрители начали покидать ложи.

Так же поступил и Луркон со своими гостями, благо из почетной ложи, устроенной на манер императорской, имелся выход прямо на улицу. Наместник был недоволен и продолжал ворчать.

– Богоравный мудрец! Прорицатель! После хиндской травы, говорят, можно и Священную Гору увидать, и всех богов разом.

– Но, благородный Луркон, – Мимнерм смелел настолько, что позволил себе спорить с наместником, хотя обычно он был гораздо дипломатичней болтливого Феникса, – мы-то никакого дурмана не употребляли, а видение, вызванное магом, лицезрели! И все, бывшие в театре!

– Кто его знает, что он там жег на своих треножниках? И цвет у пламени был какой-то неестественный!

– Отравленные дурманом не могли видеть одно и то же!

– А одно ли мы видели? Вот ты, – Луркон обернулся к Сальвидиену, – что видел?

– Храм, – коротко ответил адвокат.

– И я тоже! – Мимнерм восторженно всплеснул руками.

Луркон с сомнением хмыкнул.

– Ну, можно назвать это и храмом. Хотя я бы сказал, что это дворец. Здание, одним словом.

– Во всяком случае, – примирительно сказал Апиций, – чем бы оно не вызвано, зрелище было преизрядное.

– Но Партенопей его испортил, – нарушила молчание Петина. – Я и впрямь на какой-то миг поверила в его магический дар. Но он решил, что произведет большее впечатление, выведав подноготную не только знатных зрителей, но даже их прислуги.

Когда Гедда помогала госпоже подняться в носилки, то Петина, не повышая голоса, но вполне категорично распорядилась:

– Скажи Фрасиллу и прочим привратникам – если кто-то из босоногих приспешников этого досужего собирателя сплетен появится у наших дверей – пусть его гонят палками!

* * *

Ночью прошел дождь, и сейчас облака еще не вполне развеялись. А Сальвидиен уже достаточно долго прожил в Арете, чтоб оценить прелесть подобной погоды. Особенно летом. И представить, какая радость царит в деревнях и загородных имениях. Хороший дождь – именно то, чего не хватало для хорошего урожая.

Но он – человек городской, и урожай свой собирает отнюдь не с полей и огородных грядок. Стоит надеяться, что урожай этот также будет неплох. Дело с завещанием Петины было завершено, свидетели заверили ее волеизъявление, Сальвидиен теперь реже посещал свою патронессу. Он вовсе не собирался порывать эту связь, по крайней мере, пока она не начнет его тяготить. Однако сейчас ему просто недоставало времени. Успех имеет свою оборотную сторону, а для судебного оратора по гражданским делам Арета – дивный город. Клевета, супружеская неверность, споры из-за наследства, застройка чужих земельных участков, – да что там, перечислять объешься, и все эти прелести процветали пышным цветом. Сальвидиен не ошибся, выбрав Арету местом жительства. И ведь нельзя сказать, что здесь было мало юристов! Но на Сальвидиена нынче был спрос.

Однако сегодняшнее приглашение Петины пришлось как нельзя кстати. Накануне Сальвидиена уведомили, что его собирается посетить некий Бакхид, гражданин Ареты, хорошего достатка и безупречного происхождения. В силу перечисленных обстоятельств, тяжба, которую он вел со своим тестем, приобрела в городе широкую огласку. И у Сальвидиена не было сомнений, что Бакхид хочет прибегнуть к его помощи.

Дел состояло вот в чем. Названный Бакхид отослал от себя жену, несмотря на то, что она славилась повсюду кротостью, деловитостью, добродетельностью и была матерью прекрасного, здорового сына. Возмущенный отец отвергнутой потребовал возвращения приданого, а оно было немалым. Тогда Бакхид обнародовал преступление супруги. Незадолго до того он отправился в деловую поездку, оставив жену в тягости, и высказал недвусмысленное распоряжение – если родится сын – вскормить, как должно, а буде на свет появится дочь – немедленно уничтожить. Дочь и появилась, но супруга, по женской слабости, пренебрегла мужниным приказом относительного нежеланного приплода, и отдала ребенка на воспитание в бедную семью, проживавшую за городской чертой, препоручив это испытанной рабыне. Бакхиду по возвращению она сказала, что девочка убита. Несколько времени спустя рабыня в чем-то провинилась перед госпожой, и та приказала ее высечь. Выпоротая рабыня вознамерилась отомстить, и обо всем рассказала Бакхиду.

Короче, дело было ясно как день, но почему-то Сальвидиену не хотелось за него браться. Он и сам не понимал, почему. Бакхид был вполне в своем праве, имперский закон безоговорочно подтверждал его, хотя уроженцы метрополии ни столь часто прибегали к нему на практике, как жители Апии и их провинциальные сородичи. Вдобавок жена его была повинна в двух непростительных проступках – неповиновении и обмане. А если Бакхид требует компенсации, и закон, и традиция должны встать на его сторону. И все же нечто в этом процессе было Сальвидиену неприятно. Не в состоянии объяснить, что именно, и не желая наживать лишних врагов, адвокат предпочел под благовидным предлогом уклониться от свидания с Бакхидом, неправедно оскорбленным непокорной супругой и жадным тестем . Все знают, что Лоллия Петина – патронесса Сальвидиена. Как может он пренебречь ее приглашением?

На самом деле он ничего особенного не ждал от этого визита. Петина писала, что устраивает « маленький пир для ближайших друзей», а Сальвидиен уже успел повидать их достаточно – и пиров, и друзей. Но почему бы и нет? Кухня Петины была хороша, и он распорядился, чтобы обед нынче дома не готовили. Вероятно, придется не готовить и ужина… и просто приятно было пройтись по прекрасным Сагиллариям, видеть деревья, отягощенные плодами, ибо лето уже миновало свой зенит, статуи в зелени, полноводный даже в эту пору Орфит с его островами и лодками под полосатыми парусами. Он шел по высыхающей дороге в сопровождении Руфа и не думал ни о чем дурном.

Когда Сальвидиен уже приблизился к воротам виллы Петины, за его спиной зацокали копыта. Адвокат обернулся.

Серая кобыла только что перешла с рыси на шаг. Гедду, сидевшую в седле, Сальвидиен узнал сразу, хотя на ней был плащ с капюшоном. Поравнявшись с Сальвидиеном, она соскочила на землю, ибо не подобает тем, кто принадлежит к рабскому сословию, возвышаться над свободными.

– Приветствую господина, – учтиво сказала она.

– Откуда ты?

– Из Гортин.

– Значит, выехала затемно? – Иначе по времени не получалось. Вдобавок, ее грубый плащ был пропитан влагой – значит, не один час ехала под дождем.

– Так, господин.

Сальвидиен хотел было спросить, не боится ли она ездить ночью по лесной дороге, но передумал. Похоже, игры с бравронами начисто отбили у нее способность испытывать страх. За единственным исключением. Он вспомнил, как она испугалась, когда Петина положила руку на голову пса.

– И что там в Гортинах? – спросил он без интереса.

– Готовятся собирать урожай.

Ворота открылись – Фрасилл отпер их, прежде чем Сальвидиен велел Руфу постучать. Верно, любопытный старикашка торчал у смотрового глазка, либо услышал их голоса.

Гедда еще раз поклонилась.

– Прости, милостивый господин, но я должна отвести Гиркану на конюшню.

Когда она прошла мимо, Сальвидиен заметил, что повод она не трогала – кобыла и так послушно следовала за ней. К самому Сальвидиену приблизился молодой раб, судя по всему, мисриец. Прижав руки к груди, он сообщил, что проводит господина в сад.

Да, сегодня Петине вздумалось устроить прием в саду, благо воздух был свеж. И к тому в местном стиле. Конечно, лишь в частностях.

Гостям вовсе не прелагалось сидеть, поджав ноги, на коврах, и есть с расставленных на этих коврах блюд. Столы были устроены в увитых виноградом беседках, гости были вольны сидеть или возлежать так, как они привыкли. Склонность Петины к необычному проявилась прежде всего в ее сегодняшнем наряде, броском и причудливом. На ней было свободное пестрое платье со сложным красно-сине-зеленым орнаментом и широкими рукавами, спущенными столь низко, что распах платья полностью обнажал грудь, прикрытыю, однако, золотыми чашками, соединенными цепочкой. По бедрам платье охватывал вышитый цветами лотоса шелковый пояс, на щиколотках красовались браслеты с сапфирами. Волосы, заплетенные в несколько кос, были подняты на маковку и посредством шпилек уложены в сложную башню. Надо лбом прическу удерживала странной формы диадема – большая золотая пластина с чеканным изображением какого-то божества или чудовища – прекрасной женщины, у которой вместо ног были извивающиеся змеи.

Обычных на пиршествах флейтисток сегодня заменили музыканты, играющие на таблах, систрах и других малопонятных инструментах. Звуки, извлекаемые ими пришлись Сальвидиену не слишком по вкусу, но, поскольку музыканты сидели в некотором отдалении от пирующих, это можно было вынести.

Что до собравшихся, то здесь никаких экзотических сюрпризов не наблюдалось. Здесь были все те же лица, то Сальвидиени прежде встречал у Петины, включая Вириата и Стратоника. Луркона же не было, и это наводило на определенные мысли. Вместо Гедды госпоже прислуживала Салампсо.

.Петина была весела, и сообщила, что попозже, когда гости насладятся яствами и беседой, попотчует их пением кастрата Тимолеона из театра Астиоха.

– Там сейчас выступают и жонглеры, и фокусники, – улыбаясь, добавила она, – но боюсь, что фокусов вы уже навидались в другом театре.

Заговорили о Партенопее. Припомнили, что из обравшихся не видели Вириат, предпочевший в тот день игры в театре Астиоха, и Феникс, уверявший, что работал над поэмой.