Текст книги "Предпоследний Декамерон"

– Она не могла далеко уйти, – решительно сказал Станислав и, секунду подумав, скомандовал: – Строимся в цепь в пределах видимости друг друга. Идем галсами и зовем. Она, наверно, устала и присела отдохнуть…

– Ра-астянись в цепь, чего стоим! – поддержала протяжным голосом Оля Большая.

Цепь получилась коротковатой, но шустро тронулась в противоположную сторону от просеки, оглашая трехсотлетний лес давно привычными ему и скучными криками: «Ау-у! О-оля! Ау-у!».

Нашли ее к обеду. Случайно. Когда, испуганные и обессилевшие, вернулись на исходную позицию, чтобы, может быть, поискать какие-нибудь следы… Митя, рассеянно глянувший на просеку, вдруг задохнулся, выпучил глаза и стал безмолвно тыкать пальцем вперед. Поглядев в сторону, указуемую трясущемся перстом, все одновременно увидели, как среди оранжевой травы то появляется, то исчезает небольшой ярко-синий бант, – и, не сговариваясь, поскакали по кочкам в его сторону…

Оля, растрепанная и без шапки, с пунцовыми щеками, в распахнутой курточке, молча карабкалась вверх по склону оврага, соскальзывала, срывалась, но, отдуваясь, упрямо предпринимала следующую и следующую попытку, как самолет, не сумевший сразу благополучно выпустить шасси, с надеждой заходит все на новый и новый круг… Татьяна первая спрыгнула к дочери и прижала к себе, покрывая поцелуями:

– Доченька… Ты испугалась… Как же ты испугалась… Я здесь, здесь, все хорошо… Не бойся…

– Мама, но я совсем не испугалась, – рассудительно сказала на секунду отпущенная девочка. – Там было так хорошо… Никого нет… Тепло… И… – она помычала, подбирая слово: – Блаженно.

– Не выдумывай. Ты до смерти испугана! – строго сказала Татьяна – и не поняла, почему остальные разом тихо захохотали…

* * *

К вечеру эмоции утихли – тем более, что и гордый Соломоныч, вернувшийся из разведки с Максимом, торжественно сообщил за ужином подземному сообществу, что в кладовую они успешно, без всяких неприятных приключений проникли, и «это оказалась не кладовая, а сокровищница, если учитывать наше с вами положение». Станислав с радостью согласился, а Борису попросту приказали, немилосердно намекнув на его дармоедское положение, ехать завтра на погрузку первой партии домашних заготовок, обнаруженных в уцелевшем подвале. Но от нетерпения почти не поевший Митя уже махал своими королевскими руками во все стороны:

– Господа, господа, мы начинаем! Начинаем! У всех готовы истории?! Тогда поднимите руки, кто… В смысле, скажите, кто хочет начать первый… – и, выждав лишь номинальную паузу, ровно такую, чтобы никто не успел собраться с мыслями, звонко крикнул: – Тогда я!

И так началась

История первая, рассказанная королем Второго Дня Декамерона восьмиклассником Митей, о том, как его друг с помощью смелого поступка избавился от тяжелого заикания.

Мой лучший друг – мама, ты знаешь его, это Витька – отдыхал в Крыму с родителями два года назад. В городке был парк аттракционов, а в нем – такая большая парашютная вышка, наверное, с семиэтажный дом высотой. Пацанва прыгала и даже некоторые девчонки решались. Ну, и Витька, конечно, тоже захотел прыгнуть – а как же! Разве он не мужчина? Отправился в парк аттракционов с новыми друзьями по пляжу и, когда они вместе приблизились к вышке, решил, что прыгнуть с нее – плевое дело: не такой уж и высокой она снизу казалась. Что такое двадцать метров?

Но он-то прыгал впервые, а товарищи его уже спрыгнули каждый по нескольку раз. Витька решил продемонстрировать им свою смелость – и первый взобрался по ступеням, надел с помощью инструктора подвесную систему, храбро ступил на площадку для прыжков и глянул вниз… Шагать в бездну с высоты седьмого этажа ему уже не показалось таким привлекательным, как внизу. Но позорно отступить на глазах уже готовых расхохотаться спутников он, конечно, не мог – и непременно прыгнул бы сам. Непременно! Только добрые ребята решили помочь: в тот последний миг, когда он почти собрался с духом, его резко толкнули в спину. Дурость, но лично я их не осуждаю. Они же прекрасно знали, что это безопасно! Спуск прошел нормально, Витек плавно приземлился. Вот только говорить он больше не мог. То есть, звуки произносил, но сложить их в понятные слова никак не удавалось, потому что заикаться стал буквально на каждом звуке…

В Москве родители долго лечили его, водили по разным медицинским светилам и даже заплатили большие деньги гипнотизеру. Может, и были улучшения – только едва заметные. Я вообще не понимал, что он говорит, общались почти знаками. Год в школе ему пришлось пропустить. Из бойкого и активного парня он превратился в угрюмого молчуна с большими страшными глазами… Будущее стояло под большим вопросом… И вот, снова пришло лето.

Однажды утром его мама, Елена Васильевна, долго и тревожно смотрела на сына и мужа, словно не решаясь что-то сказать. Наконец, встала и, собравшись с духом, произнесла: «Собираем чемоданы! Мы снова летим туда же!». Витек, конечно, не хотел возвращаться в такое ужасное место, при одной мысли волосы шевелились, да и отец был против – но мать настояла. Когда они только сошли с самолета, еще до того, как поселиться в отеле, она вдруг велела всем идти в тот же парк аттракционов, к той самой вышке. Потом она рассказывала, что ее сын был бледен, как полотно. Вышка, к счастью, работала, но, по случаю раннего часа, посетители еще не подтянулись. «Немедленно лезь! – скомандовала Елена Васильевна. – Лезь – и прыгай. Сколько хочешь стой на площадке, но только прыгни. Сам. Иначе ты навсегда останешься… – она помолчала и жестоко добавила: – Жалким заикой». Она думала, что Витька начнет отказываться, но он неожиданно согласился. Быстро купили билет – и пацан полез вверх, к инструктору. Родители внизу тревожно жались друг к другу. «Думаешь, поможет?» – робко спросил отец. «Не знаю, – честно ответила мать. – Но если это не поможет, то и ничто другое…». Вскоре они увидели, как белый купол начал плавно спускаться. Вот сын уже на ногах, снимает «постромки»… Родители бросились к нему – отец даже заборчик сгоряча перепрыгнул! «М-мама, п-папа… – вполне членораздельно сказал Витька. – Я п-прыгнул… Сам». С тех пор уже год прошел – Витек все еще заикается. Но совсем чуть-чуть. Только когда очень уж волнуется. Вот это Поступок, я так считаю.

– Ого! – покачал головой Макс. – Силен парень. Молодец, хорошего друга нашел. Ты его держись.

– Да этот его Витька… Он, представляете, к попам бегает, в церковь. В двадцать первом веке! И Митю моего таскает… Прямо не знаю, что делать, – пожаловалась Татьяна.

– Татьяна, вы что говорите-то?! К наркоманам он его таскает? К преступникам? Там что – плохому учат? Вы радоваться должны, что сын такого товарища встретил. Такого, а не… другого какого-нибудь, – сказал Станислав.

– Вот! Вот! Если уже учителя это одобряют, то я не знаю, куда нам еще катиться! – вспылила Татьяна. – Во все цивилизованные века в России все передовые люди, особенно писатели… педагоги… резко отрицательно относились к суевериям, а теперь моду взяли…

– О, да, особенно, например, Достоевский. И Гоголь, – парировал Станислав.

– Э-э, господа, господа хорошие! – призвала их к порядку Маша. – Давайте мы сначала отсюда целыми и невредимыми куда-нибудь выберемся… с Божьей помощью… а потом уж будем решать, куда мы катимся и в Кого верим или нет. Эти… вечера с рассказами мы придумали для оздоровления обстановки, а не для раздувания конфликтов.

– Вот и рассказывай, если такая умная, – пробурчала, остывая, Татьяна.

– И пожалуйста, – проявила похвальную покладистость Маша. – Я три раза совершила Поступок с большой буквы. Развелась с мужьями…

– Скажите-ка… – впервые подал голос Борис. – Какие мы шустрые. Но это не новость. Разваливают семьи практически только одни женщины. Это доказывает неумолимая статистика: из всех разводов девяносто процентов произошло по инициативе жен, и только десять – по желанию мужей. Как становится нечего с мужика брать – находят следующую дойную корову… Когда и тот выдохнется – новую… Давай, расскажи нам про свои великие Поступки, а мы посмеемся.

История вторая, рассказанная троекратной разведенкой «с прицепом» Машей, о том, как она сама три раза подавала на развод.

«Именно женщины разрушают семью, подавая на развод!» – самый частый мужской аргумент… И они правы! У меня в этом деле большой опыт разрушительницы. И вы даже не представляете, сколько раз я слышала, что мужчины очень редко идут на такой шаг, а значит, именно женщины и виноваты в том, что рушатся семьи, а еще смеют при этом обвинять мужей!

Да. Я подавала на развод три раза. Расскажу, как это было лично у меня. Со всеми «бывшими» я общалась после развода – и от всех слышала сию крылатую фразу: «Я не собирался разводиться и бросать семью. Это было только твое решение».

ОК.

Первого мужа я ждала из армии – поженились очень молодыми, приняв первую любовь за «вечную». У нас родился ребенок. Но муж вдруг резко понял, что он «не нагулялся» – и ему следует наверстать упущенное. И вообще – как это так? Он мужик – ему что, всю жизнь к одной юбке быть привязанным?! Он выскальзывал из дома в шесть утра, когда мы с ребенком еще спали, и возвращался в час ночи самое раннее, причем, если был в хорошем настроении, рассказывал о студенческих вечеринках и красивых девчонках… К ребенку не подходил, меня упрекал в том, что я – кормящая мать – поправилась на четыре килограмма и стала «коровой». Я подала на развод после того, как сказала ему: «Раз ты мне постоянно изменяешь – я тоже найду, как и с кем это сделать!». В ответ я получила удар кулаком в лицо.

Надо было потерпеть и семью не рушить?

Второй муж был очень положительный и старше меня на 13 лет. Благодетель – женился на «разведенке с прицепом». Сына моего не любил, но и не обижал – большего и не требуется… Мог содержать нас, даже настаивал, чтобы я сидела дома и «не шлялась». Отчет о потраченных деньгах спрашивал до копейки. Одежду-обувь для меня ходил покупать со мной, выбирал по своему вкусу. Я все равно стала работать, чтобы не быть содержанкой и не давать унизительных отчетов – это его обидело: он же мужчина! Жена должна от него зависеть! Потом у него появилась любовница, я об этом узнала, состоялся разговор, он каялся, клялся – я простила. Но это было принято не за жест моей доброй воли, а за сигнал к тому, что теперь можно изменять постоянно – я буду терпеть и прощать. Узнав про очередную (собственно, не знаю, какую по счету, думаю, что многие «приключения» он успешно скрывал) измену, я взяла ребенка, собрала вещи и ушла к родителям. Это было как раз во время кризиса, когда искусствоведы никому на фиг были не нужны. Что я тогда хлебнула – кто не знает, тому не объяснить… Но я наслаждалась каждой клеточкой, словно с меня ошейник сняли. Перед разводом муж сказал: «Какое тебе было дело до моей личной жизни? Это мои мужские дела, они тебя не касаются. Ты была всем обеспечена с ребенком и сидела дома. Женская мудрость как раз и состоит в том, чтобы уметь закрывать глаза на некоторые вещи».

Жена должна довольствоваться таким «счастьем» и хранить семью изо всех сил?

С третьим было проще всего: непьющий талантливый человек. Спустя время оказалось, что закодирован. Срок кодировки кончился… Я любила его и перепробовала все, по-бабьи желая «спасти» и «вытянуть». Но настал день, когда у меня в квартире не осталось ни одного целого предмета, который нельзя было разбить или сломать, – пьяный погром был чудовищный, за меня вступился сын-подросток, иначе я была бы попросту убита. После этого я сменила замки и подала на развод. Брак был венчан, так что пришлось еще и писать заявление митрополиту. После развода бывший муж сказал: «Ты не только наш брак растоптала – ты сломала венец и будешь гореть за это в аду!»

Тоже следовало простить и жить дальше, бросив свою жизнь под ноги теряющему человеческий облик существу? Да, я разрушительница браков. Та самая, которых презирают. И ни минуты не жалею. Считаю это своими положительными Поступками – с большой буквы.

– О! Ну, я же говорил! Все как по нотам. Кругом злодеи, а я белая и пушистая, – удовлетворенно откинувшись на стуле, хлопнул себя по коленям Борис.

– И что, по-вашему, она должна была всех их терпеть? – спросила Большая Оля. – Вам не кажется, что какие-то очень большие жертвы от нее требовались?

– Не всех, а первого и единственного, – отрезал Борис. – Как делают нормальные женщины, которых все уважают: подстраиваются как-то, приспосабливаются… Вот вы же не развелись со Станиславом – и правильно. А тут… Стукнули разок, скажите, пожалуйста… А как еще, если иначе не доходит? Себя спроси, дура, а что ты сделала, чтоб к тебе по-человечески относились?

Станислав вскочил:

– В моем присутствии никто не будет оскорблять женщину. И вы тоже, Борис. Извинитесь, или я… вас заставлю.

Приподняв бровь, фотограф обдал критическим взглядом щуплую фигурку учителя и лишь усмехнулся.

– А я помогу, – не вставая, добавил Максим, и тут уж Борис оценил ситуацию правильно:

– Да ладно, ладно… Пардон. Пошутил неудачно, – подняв ладони, пошел он на попятную.

– Штрафная с тебя причитается, Боря, – неожиданно миролюбиво обратилась к нему Маша. – О своем поступке расскажи. Чтобы все знали, что ты тоже герой.

– Ну, про свой не буду – почтеннейшей публике может не понравиться. А расскажу про нашу классную – как она толкнула речь на выпускном вечере. На такой поступок точно решиться надо. Итак,

История третья, рассказанная сторонником абьюза Борисом, о том, как учительница своеобразно попрощалась со своими выпускниками.

Не хочу поминать ее злом. И учительскую кличку мы дали ей вполне безобидную – Маняша. Прямо как сестра небезызвестного Володи Ульянова… Она была внешне очень похожа на старую деву – один и тот же темно-серый костюм-тройка, кожаные спортивные тапочки на шнуровке – коричневого цвета, чулки в резинку, волосы забраны в седеющий узел, на носу громоздкие неженские очки, никаких украшений и косметики. Когда она ругалась, то ее голос звучал, как басовитый собачий лай, – слышно было в другом конце коридора. Но, говорили, что замужем она все-таки побывала, муж ее бросил, конечно, – и тут я его прекрасно понимаю. Тогда она поменяла однокомнатную квартиру, оставшуюся после брака, на комнату в большой коммунальной квартире, чтобы не жить одной. Да, и еще завела себе ньюфаундленда…

Преподавала, конечно, математику и была нашим бессменным классным руководителем с пятого по одиннадцатый класс. Нас она ненавидела, мы платили взаимностью.

В этом году тридцать пять лет, как мы окончили школу, выйдя в «большую жизнь» прямо во время великих социальных потрясений. Маняша с нами не справилась – просто она не любила детей; ей бы в обожаемую математику уйти с головой как в науку – глядишь, и сама прожила бы более счастливую жизнь, и мы избежали бы большой доли моральных травм… Но почему-то она упорно шла неподходящей ей дорогой школьного учителя.

Перед выпускным, как положено, скинулись на подарок. Родители тогда последние деньги от сердца отрывали… И вот – торжественная часть, вручение аттестатов, учителя провожают нас теплыми словами… Мы были, хотя и «бешками», но, честное слово, не самым плохим классом. Люди как люди. Всякие… Маняша поднялась на сцену – а школа наша располагалась в старом здании, принадлежавшем некогда мужской гимназии, и актовый зал выглядел весьма впечатляюше: потолки метров шесть, с лепниной, сияющий паркет и золотой бархатный занавес. Речь, которую она произнесла, против обычая, тихо и мирно, до сих пор стоит у меня в ушах: «Я с удовольствием прощаюсь с вами и ничего хорошего вам не желаю. Такого класса, как ваш, у меня никогда в жизни не было, и, надеюсь, никогда больше не будет. Считаю вас конченными людьми. Всем юношам место в тюрьме, а девушкам – на панели. Буду удовлетворена, когда узнаю, что все вы – до одного – плохо кончили. Никаких благодарностей от вас мне не надо, подарков я не приму». После этого она спокойно сошла со сцены и по красной дорожке, проложенной между двумя рядами кресел, печатая шаг, прошла сквозь зал и исчезла за дверью. Больше мы ее не видели.

Кстати, школа была не захолустная, а элитарная – английская, передовая, одна из немногих в Петербурге. У нас учились дети известных артистов, ученых, режиссеров и прочих капитанов дальнего плавания, наряду с отпрысками простой трудовой интеллигенции – во всяком случае, совсем уж шаромыжников к концу десятого не осталось – отсеялись раньше…

Иных уж нет, а те далече… Маняши тоже нет. А напутствие ее застряло занозой в моем сердце. И, наверное, не только в моем.

– Ну, если в этом классе учился ты… То она была, прямо скажем, в своем праве, – уничижительно усмехнулась Маша. – Но вообще, это Поступок, да.

– Знаете, случалось, и мне хотелось сказать какому-нибудь классу на выпускном что-то подобное – особенно, когда молодой был и горячий… Но нет. Не решился на такой поступок. И слава Богу. А то бы до сих пор ночей не спал, – задумчиво произнес Станислав.

– Это не Поступок, а подлость и гнусность, – сказала Татьяна. – В вашем классе, наверняка, не все были такие, как… как вы. Большая часть ее не изводила и не третировала, скорей всего. Хорошие-то ребята за что такое напутствие получили?

– И я не понимаю, – согласилась Оля Большая. – Нельзя так молодежь во взрослую жизнь провожать, ведь это своего рода проклятие. Оно и сработать могло…

– Незаслуженные проклятия возвращаются на голову проклинающего, – заметил ее муж. – Не удивлюсь, если она умерла рано и мучительно.

– Точно, – удивленно ответил Борис. – И до пенсии не дотянула. Вы что, думаете, ее – это… Оттуда? – он показал пальцем в потолок.

– Не знаю, не наше это дело, – вздохнул учитель. – Лучше давайте дальше. Митя, командуй!

Король спохватился:

– Мама, может, ты следующая?

Татьяна кивнула:

– Эта история заслуживает быть услышанной… На самом деле, я уже многим ее рассказывала. Когда ты был еще у меня в животе, я однажды лежала в больнице на сохранении, потому что во время беременности у меня стало скакать давление…

История четвертая, рассказанная матерью двоих детей Татьяной о том, как двум женщинам все пророчили скорую смерть, а они взяли и родили здоровых малюток.

В палате простой московской больницы нас было восемь человек. И с нами лежали две женщины с двадцатинедельной беременностью, то есть, полсрока отходившие. Да какие женщины… Девчушки лет по девятнадцать-двадцать – не больше. Обе они были замужем и хотели детей. Только вот одна из них имела целых четыре почки вместо двух, а другая – какой-то сложный порок сердца.

Всех нас как-то лечили, готовили к родам, старались, чтобы нашим, пока находившимся у нас внутри деткам было лучше. Делали уколы, давали лекарства…

Но только не этим двум беременным. Их никто не лечил, их беременность сохранять не пытались. Каждое утро в нашей палате начиналось одинаково. Входил лечащий врач и заведующая отделением. Вдвоем они останавливались над кроватями этих молодых женщин и рассказывали им, как те максимум через пять месяцев умрут. «С такими патологиями, как у тебя, не рожают! – громко и раздраженно повторяли они каждой из них. – Это неминуемая смерть в родах или сразу после! Но, скорей всего, до! Вот бумага, подписывай прерывание беременности! И мы сразу несем капельницу! Мы не хотим отвечать, если ты тут умрешь в отделении! Пойми, твоя беременность все равно обречена! Но чем раньше ты согласишься – тем лучше для тебя!». Обе держались, как арестованные на допросе: «Нет. Нет. Не подпишу». Дошло до того, что заведующая в сердцах крикнула одной из них: «Сейчас дадим наркоз прямо в палате, погрузим на каталку и увезем!». «Не имеете права!» – крикнула девочка. «Да, – поджала губы заведующая. – К сожалению, пока еще не имеем…». Та, что с четырьмя почками, после этого сбежала из больницы. Паспорт в той больнице почему-то при поступлении отбирался и возвращался при выписке. Так вот, ей паспорт не отдавали – она через неделю пришла за ним с полицейским! Другая же, по имени Света, еще лежала в палате, когда выписывали меня. Накануне вызвали к заведующей ее мужа – и пришел юный морской офицер, лейтенант, почти мальчик. Выйдя из кабинета, он рыдал, не скрываясь. Потом они сидели в коридоре на диванчике, он все так же плакал, целовал ей руки и убеждал сдаться. Проходя мимо, я слышала, как он говорил: «Если хочешь – возьмем малыша из Дома малютки! Но я не переживу, если с тобой что-то случится!». «Нет, нет», – отвечала она, хотя сама тоже плакала. Такая маленькая, худенькая, бледная… И такая стойкая.

Я встретила ее через четыре месяца в роддоме, в послеродовом отделении. Она родила сама, здорового мальчика. Роды были легкие, хотя вокруг, как она рассказывала, стояла «вся дежурная бригада и начмед с главврачом». Хорошо, хоть гроб рядом с акушерским креслом заранее не поставили… Я спросила, не знает ли она про Гулю (ту, с четырьмя почками). И оказалось, что Гуля как раз выписывалась, когда только что родила Света. И тоже родился здоровый мальчик, только Гуле сделали кесарево в тридцать восемь недель. Уходила она здоровая и счастливая…

Они рискнули и победили. Вот это действительно Поступки, а не то что… – Татьяна кинула выразительный взгляд в сторону откинувшегося в тень Бориса.

– А вы еще говорите, что Бога нет, и ругаете своего сына за то, что у него верующий товарищ, – сказал Станислав.

– Причем здесь Бог? – удивилась Татьяна. – Девчонки проявили смелость и упорство ради своих детей, рискнули собой…

– И Бог их за это помиловал, – тихо закончила Оля Большая. – Я всегда знала и чувствовала, что Он любит именно таких – отчаянных… Тех, которым все говорят: «Это невозможно!» – а они делают и побеждают.

– Ой, – досадливо махнула рукой Татьяна. – Давайте не будем в эту плоскость все переводить. Так все человеческие заслуги можно на Бога списать.

– Можно и нужно, – кивнул Станислав. – Сказал же Он: «Без меня не можете творите ничесоже».

– Надо же, какой упрямец, – попыталась улыбнуться Татьяна. – Вот сидите тут, и ждите, пока Он вас от чумы помилует за ваше упрямство.

– А я и жду, что мне еще остается, – легонько дернул плечом Станислав. – Вижу, моя очередь рассказывать.

История пятая, рассказанная христианином Станиславом, о мальчике, который больше не смеялся.

Был у меня десять лет назад друг Иван… Ну, как друг… Насколько может человек, родившийся за десять лет до войны в Ленинграде, быть другом человеку, родившемуся в конце семидесятых в Москве? Он приходил к нам в школу, выступал перед старшеклассниками со своей книгой про войну и ленинградскую блокаду… Потрясающая то была книга – непричесанная, совершенно правдивая…

Когда началась Блокада, я навсегда перестал смеяться – эти слова автора предваряют первую главу. А мальчику было-то всего десять лет…

Книг о блокаде Ленинграда написано великое множество. Едва ли не каждый выживший или вырвавшийся брался за перо – и все равно мы, не пережившие эту трагедию, полностью представить ее себе не в силах. Тем драгоценнее для нас каждая деталь воспоминаний очевидца – нет, свидетеля! – потому что суд еще не окончен…

Опыт Ивана определенным образом уникален – потому что это история не просто блокадного – разучившегося смеяться навсегда – мальчика, но также и маленького солдата, приемного сына пусть не полка, но батальона. В книге описано не пассивное страдание, не попытки выжить любой ценой – а жизнь деятельная, что прямо-таки удивительно, когда вспоминаешь о возрасте героя книги. Многие москвичи нашего поколения знают, например, Таню Савичеву. Она писала в дневнике, как страдает, как умирают вокруг нее люди… Но сделать она ничего не могла – ей ведь было только десять лет. Такие маленькие дети обычно полностью зависимы от родителей – а мальчик Ваня убежал на фронт, да еще и ухитрился приносить там ежедневную реальную пользу и даже совершить подвиг: под огнем противника отнести записку на батарею, ошибочно стреляющую по своим…

Ваня в книге не смеется – но он и не плачет, а также, кажется, ничего не боится. Есть одна странная особенность: автор почти не описывает эмоций – ни своих, ни чужих. Редко у него люди незло ругаются, например, его отчим дядя Гриша, обнаруживший сбежавшего «на войну» Ваню в машине. Еще они грустно улыбаются – это офицеры, отсылающие продукты родным, но уверенные, что те их не получат. Иногда тихо плачут, как соседка умершей семьи комбата. Сам же Ваня не цепенеет от ужаса, когда снаряд попадает в ларек, от которого он только что отошел, не падает с криком на землю, когда другой снаряд рассекает надвое козырек его кепки, и боится лишь споткнуться на темной лестнице о труп соседа… Но мысль о том, что мертвец в подъезде – сам по себе уже есть запредельный кошмар, даже не приходит ему в голову… При переезде через Ладогу, когда другая машина с людьми соскользывает в полынью, и все тонут в ледяной воде – вперемежку узлы, чемоданы, старики, дети, женщины – он просто смотрит назад на то, как барахтаются в воде тонущие люди… Дальше – больше: десятилетний ребенок, когда в эвакопоезде у него умирает младший братишка Вовка, кладет его труп на платформу на станции Воскресенск… Кстати, этот самый «труп» – и название городка, где его оставили… Вот где Пасха-то, а ведь не каждый и заметит! И в довершение, автор почти эпически-спокойно вспоминает: я стал договариваться с соседями, чтобы они помогли мне вынести из вагона маму, когда она умрет. Заметьте: не если, а когда… Это что же должно было произойти с ребенком, едва вышедшим из младшего школьного возраста, чтобы он стал – железный? Или каменный? Или что для этого нужно было с ним сделать? Иван написал: «Мне было десять лет, но мое детство кончилось» – да, конечно, но не только это.

Это какие-то другие были люди – вот, в чем все дело. Люди, способные совершать большие Поступки каждый в отдельности и, в конечном итоге, совершившие один большой общий Поступок – Победу. Люди, которые могли взять и пойти в Эрмитаж, чтобы лишний раз увидеть его шедевры, пока их не вывезли из города, который вот-вот может быть разрушен дотла, а сами они – замучены или убиты. Люди, долго молившиеся перед едой, а потом степенно евшие непонятное хлёбово из одной миски, стараясь уступить соседу лишнюю ложку, – это староверы в прифронтовой полосе, приютившие на ночь Ваню… Раненый солдат, не позволивший Ване перевязать ему рану, пока тот не отнесет записку на батарею, а потом еще его же и утешавший… И даже дед автора – Адольф – перед смертью проклявший своего ненавистного тезку…

Мы не такие. Вот хоть эта чума доказала, как мы измельчали. Я все думаю – неужели же настоящие Поступки остались там, в прошлом? И не нахожу ответа…

– Да, здесь, в Москве, тоже… – начала было Татьяна, но была жестоко перебита Борисом:

– Да ладно, в Москве! Когда немец подступал, так из города панически бежали все, кто мог двигаться… Комиссары на казенных грузовиках свое барахло вывозили, а мирные граждане грабили брошенные магазины и мародерствовали. Даже правительство укатило в Куйбышев… Да вам-то что – Москву сдавать не привыкать… Разом больше, разом меньше… Это на нашу землю нога врага не ступала, – он так грозно обвел всех взглядом, что даже дернувшийся было давать отпор Максим счел за благо хмуро отмолчаться.

– Но в тот раз не сдали ведь, – тихо сказал Станислав.

– Красиво рассказали, молодой человек. Я будто на уроке мужества побывал, – примирительно улыбнулся Соломоныч. – Вот и у меня отец воевал… Больше таких людей не осталось. Все умерли. А наследники их недостойны.

Повисла плотная тишина, только чуть колебался тусклый свет бензиновой лампы. И в этой гнетущей тишине вдруг прозвучал звонкий и веселый голосок Оли Маленькой:

– А мне бабуля рассказывала! Ее мама совсем крошечная была, когда война началась – вот такусенькая! Моя прабабушка. И ее с мамой – ну, с прабабушкиной… отправили в эвакуацию…

История шестая, рассказанная наследницей боевой славы предков Олей Маленькой, о том, как ее прапрабабушка спасала своего ребенка под немецкими пулеметами.

Городок там был маленький, и в нем был завод, где делали какие-то… пушки… А может, танки… И немецкие самолеты часто прилетали и хотели бросить на завод бомбы. Но русские по ним стреляли – и самолеты боялись подлетать слишком близко… Но ведь им же было обидно, что им не дают кинуть бомбы, куда нужно. Вот они и бросали их на город, где жили простые люди, не военные. Тогда завод начинал гудеть так – у-у-у-у! – и все сразу выбегали на улицу и искали, где спрятаться. И мама прабабушки Наташи тоже бежала, а прабабушка была у нее на руках, завернутая в одеяло. А самолеты летели совсем низко – и стреляли из пулеметов по людям, которые бежали. Все искали, где спрятаться, а там была река. На реке росли камыши, и все прятались в камышах. Только вода была очень холодная, потому что почти зима уже наступила, кажется. Там даже лед был тоненький-тоненький – они его ломали ногами и так стояли в воде, пока самолеты кружились над ними и стреляли – та-та-та, та-та-та… Вода была по пояс – вот так. Мама прабабушки держала свою дочку над водой, а сама над ней нагибалась, чтобы закрыть ее, если пули в них попадут. И одна тетенька, тоже из Москвы, и говорит ей: «Что ты ребенка спасаешь, себя спасай. Подними ее лучше над головой. Если попадут – то прикроешься. Она все равно еще ничего не соображает, а на небесах ее ангелом сделают. А ты после войны других родишь, сколько захочешь». Сама она так и делала. Ее ребенка убили, и она сунула его в камыши. А мама прабабушки ее все равно не послушалась – и закрывала дочку от пуль, хоть и было очень страшно… И ноги под водой уже отнимались от холода… А потом прабабушка выросла, родила дочку, и та дочка тоже потом родила дочку – мою маму, а мама родила меня.

– Все поняли? – громко и вызывающе спросил Король. – Нет, говорите, у них наследников? А это кто? – он твердо положил руку на плечо младшей сестры.

Взрослые потрясенно переглядывались.

– И зачем только бабушка такие ужасы рассказывала… – пробормотала Татьяна. – Ребенок ведь от страха заболеть мог…

– Как видишь, не заболел, зато растет человеком, – сказала Маша. – Я считаю – правильно. Нечего их в розовом саду воспитывать. Пусть знают. Пусть прививку получают. Ничего, переживут. У нас гены сильные.

– Нет уж. Я предпочитаю детей на добрых сказках воспитывать, – покачала головой Татьяна. – А то еще будут им кошмары сниться…

– Угу. И на фильмах ужасов, – подал голос из тьмы Борис. – Не волнуйтесь, уж что-что, а кошмары современным деткам мне страшны. Их и на голубом экранчике хватает.

– Знаете, что, – почти крикнул Митя. – Хоть сегодняшний день нашего Декамерона еще не закончился, а я уже назначаю Королеву на завтрашний день. Свою сестру!