Текст книги "На том берегу"

Глухой?

Я жалела бы любимого дядю за глухоту, если бы могла представить, как это – не слышать. Жалко мне стало его, когда я услышала нечаянно, как он поет. Во время вечернего пения после ужина, на праздничных застольях он молчал. Музыкальное семейство никогда не заостряло на этом внимания. Он читал по губам, а если не слышал, то его окликали громче или прикасались легонько. Все было так естественно, и я долго не понимала, что он плохо слышит. На своей половине к домашнему телефону дядя приладил световой сигнал, я решила – для красоты. По утрам, если дядечка не приходил к завтраку, бабушка, боясь, что он опоздает на работу, посылала будить. На предложение позвонить, отшучивалась: «Дядька твой спит, как медведь в берлоге, из пушки не разбудишь, не то что, телефонным звонком».

Наше притяжение с дядей было взаимным, и если рядом не шлялся злой петух, а огромный волкодав был надежно заперт, я ускользала на другую половину при первой возможности. Услышав странные, похожие на плач, звуки из-за двери, замерла столбиком, решив, что дяде плохо, ринулась спасать. Он не плакал, он… пел, завывая громко, как все глухие, да еще пытался себе аккомпанировать на отцовской гитаре. Пел ужасно фальшиво и так вдохновенно – яростно, что вены вздулись на шее и на лбу. Я не узнала ни мелодии, ни даже слов, наверное, от шока. Не помню, сколько это длилось, но самое страшное случилось, когда он меня увидел. Его шок был не меньше моего. Воцарилось молчание. Встретились два взгляда: мужской – полный невыносимой муки, стыда и детский – полный изумления, сострадания. Я мгновенно поняла, что значит «он глухой». Невыразимая жалость стиснула детское сердечко, слезы хлынули градом, дядя очнулся, прижал меня к себе и молча поглаживал по голове. Ни слова не было сказано, он простил мне жалость так же легко, как я прощала детские обиды. Тот случай сблизил нас еще больше. Конечно, я никому не рассказала, даже любимой бабушке. Со временем поняла, как она оберегала сына, ничем не привлекая внимания к его недостатку, приучив к этому всех домашних.

Я выросла бы другой, мир вокруг стал иным, если бы природа не наделила меня слухом и голосом. Пение настолько естественно участвовало в познании мира и выражении чувств, сотворении жизни, что я не могла представить, как можно по-другому. Мамино пение и легкое похлопывание при укачивании – покой, тепло, сонливая истома. Бабушкины песни за работой, задорные отцовские песенки, чтобы уйти от щекотливых материнских расспросов, мощный дедовский бас, передающий все душевные волнения нашего молчуна, озорные частушки двоюродной тетки с притопочкой на семейном празднике – из этого и состояла жизнь. Все можно пропеть, поправить, выплеснуть, сделать через песню. Потому и невыразимо жаль было моего глухого родного человека.

По вечерам, после ужина, играли в лото, карты, домино и, конечно, пели. Дедушка играл на балалайке, бабушка на гитаре. В молодости они выступали в любительском оркестре народных инструментов. Красавец отец разбил не одно женское сердце своим пением под гитару. Едва я подросла, стала петь за игрой, за работой, за столом вместе со всеми. Бабушка вздыхала: «Смотри, певунья, пропоёшь своё счастье!». Частушка, городской и классический романс, народные песни – все вошло, вросло, стало частью меня. Когда появились проигрыватели, телевизоры, бабушка, страстная любительница технических новинок, немедленно завела их у себя. И тогда полилось: Шульженко, Бернес, Трошин, Пьеха, Кристалинская, Воронец, Зыкина. Я, думаю, не смогла бы воспринимать классическую музыку так остро, как сейчас, если бы не музыка из бабушкиного дома. Классику слушала мама, детдомовская девчонка, завороженная чудесными, необыкновенными звуками. Но и её восприятие музыки выросло из народной песни. Она пела русские и украинские, родные для неё, песни. С трагическим сюжетом, протяжные, трогательные, красивые. Как бы она ещё выжила в жуткое военное детдомовское время?

Когда в мою жизнь вошли Окуджава, Высоцкий, меня поразило соединение мелодики слова и музыкального звука. Как немногим раньше слилась для меня проза Паустовского с музыкой Грига, Моцарта. Пробуя новый синтезированный продукт на слух, на соединение с моим внутренним ритмом, обнаружила, что они управляют мной, я ими, а вместе, мы управляем слушателем. Невероятная возможность, как при пении, передать страсть, боль, нежность, с помощью речи и музыки, увеличить «температуру» чувств, усилить остроту восприятия. Стихи Лорки в сопровождении музыки Андреаса Сеговии производили невероятное, гипнотическое действие даже на людей «глухих» к музыке и поэзии. Не столько смысл, сколько энергетический эффект этого действа, создавал необычайный душевный подъем, который многие запомнили на всю жизнь. Часто люди узнавали мой голос, услышанный при исполнении стихов Лорки. Позже силу воздействия речевого магнетизма, я наблюдала во время своих психотерапевтических сеансов, консультаций. Донести до человека главное с помощью мелодики слова, его энергетики – самое действенное.

По-прежнему удивляюсь, отчего люди не лечат себя таким простым способом, как пение, музыка. Все плохое и хорошее можно пропеть. Ненужное уходит, лучшее растет. Тяжело на душе, запою протяжненько, из самого нутра: «Ой, ты степь широооокая…» или «Среди долины ровныя…», глядишь, полегчало. Устала душой и телом, Моцарт вернет силы, наполнит. С ним всегда хорошо, как дома, у мамы. Не двигаюсь вперед, Бетховен, пожалуйста. Часто задают вопрос о любимой музыке, вынуждая признать мою всеядность. Что делать, если я и рок, и рок-н-ролл, и хоровое пение, и много еще чего люблю. Музыка, как жизнь, разная, она и есть жизнь. Дар Божий!

Помню, танец с моим постаревшим дядей. Он вел, идеально чувствуя ритм. Глухие слышат всем телом, всем своим существом, всей душой. Там, где он сейчас внимает музыке сфер, душа идеальный орган слуха, надеюсь, что в следующей жизни Господь вернет его земной слух.

2015 г.

Рыбий глаз

Она мне сразу не понравилась. Я ей тоже. Хоть все время улыбалась мне и сюсюкала – дура! В семье никому из пятерых взрослых в голову не приходило принимать единственного ребенка за недоразвитую куклу. В прайде растили будущего льва, вернее львицу. Она была лживой, искусственной, принаряженной деревенской девицей. Выделялись большие, голубые, водянистые, рыбьи глаза. Остальное – ничего особенного. Квартирантка, одна из трех девочек, снимавших комнату в большом дедовском доме.

Как, чем она его взяла, моего молоденького, породисто-красивого, робкого, замкнутого, глухого дядю? Сначала дядька воспринимал «их», как и все домашние, целиком – девушки-постоялицы. Она и не выделялась особо. Наверное, рискнула невинностью с сыном хозяина, а он, порядочный, в свою очередь, лишенный ею невинности, женился. Девушки за ним ухаживали и до неё, значит, не единственный шанс. Сначала, в квартирантках, она играла роль бесхитростной простушки. Помалкивала, улыбалась деланно скромной улыбкой, только глазищи выдавали скрываемый темперамент. Как все в доме, никогда не повышала голоса, если дядя не услышал, старалась говорить, чтобы видел губы, прикасалась окликая. Истеричный хохляцкий, заполошный, визгливый голос прорезался вскоре после свадьбы.

Я стала главным тайным её врагом. Опасная, наблюдательная, любящая и любимая соперница. У меня не находилось взрослых оправдалок для неё: простая девочка из большой сельской семьи (восемь сестер), ничего, что без профессии, работящая – выучится, главное, любит его, раз за глухого пошла. Я точно знала – она его не любит, чувствовала, как все дети и животные. Ей нравилась роль хозяйки на их половине (в деревне на всю ораву две комнаты). «Рыба» подавляла желание вышвырнуть «живой укор», зная, я – единственный человек, из-за которого дядя готов был на любые жесткие, категоричные поступки. Оставалось молча ревновать и ненавидеть.

Когда впервые раздался её истошный крик, мы с бабушкой решили – что-то случилось. Дома кроме нас – никого. Бабушке не добежать, метнулась я. Слов не разобрать, сплошной поток, выпученные рыбьи, невменяемые её глаза, растерянные дядины, испуганные мои. Поначалу скромная девушка оправдывалась – он плохо слышит. Потом пошли обвинения – от него слова не добьёшься, что ни говори, только улыбается. Дальше – больше, что ни делает дурак, все он делает не так. С возрастом я поняла, почему он её нервировал, злил. В нелюбимом мужчине раздражает абсолютно все, что и как бы он ни делал. Поступки, голос, походка, короче, хоть яйца вызолоти и на пуанты поставь, все равно бесит. В детстве эта нелюбовь воспринималась на уровне чувств, как направленное против родного человека зло. Вот она улыбается, говорит что-то сестре, спокойная, миловидная и вдруг меняется в лице, голос приобретает режущий металлический оттенок, становится громче, лицо словно залили гипсом, жесткая презрительная маска – это муж пришел.

Он стал выпивать. Понемножку, больше, сильно, снова меньше. Но голос никогда не повышал, даже пьяным. Больше молчал, как отец. Это бесило её еще больше. Однажды дооралась до нервного тика, а потом один глаз безобразно выпучился, как у дохлой рыбы – что-то случилось с лицевым нервом. Потихоньку прошло, но не впрок. Старалась задушить любую радость, каждую улыбку на дядином лице. Вот мы сидим во дворе их дома, на поваленном дереве и возбужденно ждем теткиного возвращения. У нас лица людей, приготовивших сюрприз. Она просекла все от ворот, скорчила недовольную мину. Взахлеб рассказываю, как нашли под нашим деревом огромною семью шампиньонов, уже нажарили с картошкой (её любимое блюдо). Завернули сковороду в одеяло.

– Сыта я, у мамы ела. Лучше бы перепилил дерево на дрова для бани, – выговорила она так, чтобы он прочитал по губам. И ушла удовлетворенная в дом.

– Там же грибница, под деревом, – растерянно, жалко говорю ей вслед.

Дерево дядя распилил в тот же день.

Вот он показывает мне новорожденного теленочка, специально отвез в деревенский коровник. Малыш нежно трогает губами мою руку. Опускаю её в ведро с молоком, коровёнок сует туда кудрявую, лобастую голову, удивительно быстро выпивает все, до дна, облизывает мою ладошку. Язык неожиданно жесткий и шершавый. Щекотно и страшновато. Дядя смеется вместе со мной, показывает, подошедшей тетке звездочку на лбу теленка. Она улыбнулась, но заметив радость в мужниных глазах, поджала губы: «Ничего особенного! Пятно, как пятно». Так много лет.

Все же однажды она его достала. Я пришла в гости в их новый, выстроенный дядей дом, и с порога наткнулась на жалобную тираду:

– Вот, полюбуйся, что твой любимый дядечка устроил! Ты всегда на его стороне. Конечно, кто я вам – чужая, а он всегда хороший.

Посмотреть было на что. Дверь на другую половину дома заколочена гвоздями с огромными шляпками, да еще крест – накрест двумя толстенными досками.

– Отделился от меня. Бзик у ненормального. Вчера разговаривали, он ни с того ни с сего, соскочил и давай дверь заколачивать. Велел тут жить и на его половину – ни ногой.

– А как же он входит в дом, там ведь нет второго выхода.

– Через окно твой сумасшедший дядечка ходит.

– Да, за столько лет ты все же его достала!..

– Аааа, я так и знала!..

Дальнейший монолог бедной украинской девушки ясен, в переводе не нуждается.

Двух детей родили они. Мальчика, копию дяди и девочку – копию тети. Но характер у обоих детей вышел отцовский. Душевная уравновешенность, чуткость, внешнее спокойствие, одаренность в разных ремеслах, жизнерадостность, доброта, исключительная порядочность, интеллигентность. На мою вахту защитницы позже заступила его дочь. Именно она, став взрослой замужней женщиной, решительно собрала отцовские вещи после очередной материнской истерики и перевезла его к себе. Он привык работать, обеспечивать, мастерить, строить. В новой перестроечной жизни, даже в своем возрасте хотел чего-то добиться, не быть дочери обузой. Снял в аренду какие-то помещения, ремонтировал, оборудовал вместе с сыном. В тот день остался ночевать на объекте. Беда подкралась, как тать в ночи, окружила огненным кольцом, заперла плотно окна и двери, между ним и жизнью, как он когда-то закрыл дверь между собой и нелюбовью…

Жену дядину звали Тать-яна. Бог спас его старшего сына, случайно не оставшегося с ним в ту ночь, сероглазого, широкоплечего, высокого, молчаливого мужчину, женатого по большой любви на не любившей его женщине.

Я узнала не сразу. Моя крестная, заливаясь слезами, вспоминала, как он пришел на похороны брата, моего отца. Непривычно худой, с длинными, абсолютно седыми волосами, раньше бывшими смоляными. Казался беззубым из-за худых ввалившихся щек. Родственники с трудом признали в нем его самого. Будто злой волшебник выпил все жизненные соки из цветущего, красивого человека. Ведь он был младше моего отца. Она говорила, а я вспоминала его совсем другим. Узорчатая беседка, сотворенная дядиными руками, пронизана июльским солнцем. Он смеется, протягивает мне арбуз, откидывает со лба прядь черных волос. Коричневый ослик ходит по кругу, месит глину с соломой, дядя берет сырой комочек и лепит из него фигурку точно такого же ослика. Тетка хмурит брови или жмурится на солнце?

Я встретила её случайно. Она по – прежнему служила в каком то гос. учреждении. Между нами ничего не изменилось. Не исчезли ни её ревность, ни страх, что вижу рыбу насквозь.

– Хорошо выглядишь, даже слишком, для своих лет. А дядечка твой любимый умер, – мстительно добавила она, зыркнув рыбьим глазом – попала ли в цель.

Лицо её, как в далеком моем детстве улыбалось, но теперь уже откровенно цинично. Стрелы ненависти часто попадают в цель, как и стрелы Амура. Принято считать, будто у рыб холодная кровь. Думаю, напрасно. Может, они просто способны только на ненависть, а она не менее жгучее чувство, чем любовь. И в огне нелюбви можно сгореть, как в любовном пламени.

2015 г.

Домовой

Однажды, когда моя бабушка был еще только мамой, она сидела за печкой в доме мужевой тетки и баюкала моего маленького дядю. Как часто случается, пока ляльку качаешь, сама задремлешь, и не то сон, не то явь – морок. Морок и случился. Что мягкое коснулось ноги, думала кошка, хотела прогнать, да «кыш» в горле застрял. На ноге у неё сидело маленькое, мохнатое существо и молча смотрело прямо в глаза. Хотела перекреститься, да руки дитем заняты, собралась помолиться или «почурать»: «Чур, меня!» – но губы сами выговорили неизвестно откуда пришедшее: «К худу или к добру?». «И к худу, и к добру», – ответил домовой и сгинул. Так сбылось. К добру – достроились скоро, новоселье сыграли, а к худу – дед из дому ушел к любовнице и бабушку хватил паралич. Арина, та самая дедова тетка, говорила, что её домовой буйный, как она сама. Действительно боевая была бабка. Прожила до ста лет, ни дня из которых нигде не работала.

– Ты, баба Оря, кем работала? – спрашивал шустрый правнук Колька.

– Зачем меня срамишь? Что бы я у кого-то служила?!

Советский Колька не понимал, что значит «служила» и как можно не работать.

– А что ж ты делала? – недоумевал он.

– Что женщине положено – домом, детьми занималась.

– А, деньги где брала? – продолжал напирать правнук.

– Муж для чего нужен? Семью содержать.

– А он кем работал?

– Так – писаришка пиздяной.

– Это что за профессия такая? – пропускал Колек мимо ушей бранное слово.

– Бухгалтер значит. Бухгалтером главным служил в конторе зернозаготовительной.

Про мужа лучше было не спрашивать. Арина серчала и крепких словечек для «этого сученка из подворотни» не жалела. Сестры Анна и Арина были девушки происхождения опасного, но благодаря сообразительности, но главное, красоте, вышли замуж удачно и дальше Казахстана их не выслали, живы остались. Имелся, правда, у Ариши небольшой недостаток, один глаз слегка косил, но поклонники находили в этом мистическое своеобразие. Главный бухгалтер, не помню, на каком году их длительного брака, устав не то от буйного, ведьминого нрава жены, не то от её многочисленных поклонников, ушел к тихой кассирше – толстой, мягкой и уютной. Прощения отныне, присно и во веки веков он от Арины не получил. Случилось, что кассирша умерла, и немолодой дядька тоже преставился, а хоронить некому. Пришли к Бабе Оре.

– Везите, – решительно сказала она.

Пришедшие проститься дети и внуки, обмерли. Писаришка был обряжен мстительной супругой в старые, пузырившиеся на коленках тренировочные штаны, застиранную клетчатую рубаху и домашние стоптанные тапочки. Никакими силами не смогли уговорить её переодеть мужа. Когда катафалк медленно и чинно тронулся с места, бабушка решительно потребовала у ошарашенного шофера: «Быстрей давай! Так скоро, как можешь». Не менее изумленные Гаишники не тормознули ритуальную машину, и последний путь покойник проделал с ветерком, только вывалился разок, а так ничего – живенько. Живенько же и закопали, так что никто не только заплакать, но и последнюю горсть земли бросить на могилу не успел.

Дома ждал традиционный поминальный стол. Смущенные родственники молча выпивали и закусывали, думая, как бы потихоньку испариться. Но потихоньку опять не получилось. После третьей Арина приказала приглашенному гармонисту играть, а всем петь и первая запела. Народ засмущался, но подхватил. На этом пункте план мести полностью исполнился, но помилование изменнику не было даровано до конца её дней. Как до конца дней она пила свою наливочку, сама справлялась по хозяйству. Вскрытие показало, что легкие давно разложились, и совершенно непонятно, чем она дышала столько времени, почему ни разу не кашлянула и не пожаловалась на боль или недомогание. И какой после этого мог быть домовой в доме бабушки Ори, и что хорошего можно было ждать от его предсказаний?

В доме моей бабушки Даши «хозяин» был нравом в хозяйку – обстоятельный, спокойный. Без нужды не беспокоил, за всем присматривал.

Дом отчима помнил много страшного, хранил семейные тайны, приоткрывая иногда неожиданно через разные знаки маленькую щелочку в прошлое или будущее. Домовой был старый, задерганный. К посторонним относился недоверчиво, иногда предвзято. Помнил, наверное, ночные визиты непрошенных гостей, когда уводили ни в чем неповинного отчимового отца. Был он управляющим государственного банка, коммунист, само собой. Служащая одна, молодая девица, вступила с кем-то в случайную связь до замужества и забеременела. «Связной» жениться не пожелал, и она свела счеты с едва начавшейся жизнью. Все бы ничего, но была она комсомолкой и дед, как старший партийный товарищ обязан был следить за её моральным обликом и, соответственно, интимными отношениями. Умер от сердечного приступа в тюрьме. Все, как у всех. А у бабушки на руках три студента – отчим, его старший брат и младшая сестра. Пока оставалось что продать, было полегче, потом устроилась работать на мясокомбинат и выносила под одеждой мясо. Продавала, деньги посылала детям, сама голодала. Умерла от «заворота кишок», наевшись после долгого недоедания жареного краденого ливера.

Недоверчивость духа иногда была чрезмерной и доставляла море хлопот. Однажды осталась у нас ночевать отцовская двоюродная сестра Надежда. Спать легла почему-то со мной в проходной комнате. Едва мы заснули, раздался Надин заполошный крик. Прибежали родители, свет включили. На все вопросы отвечала одно:

– Душит, душит!

Кое-как угомонилась, но едва погасили свет, раздался вопль:

– Рядом садится, задушит.

Так повторялось несколько раз. Наконец, и я его увидела. Он действительно присаживался на край нашей постели и нависал над Надеждой. Тут отец, чтобы успокоить сестренку, спросил меня, вижу ли я кого-нибудь. Не знаю, поверил он мне или решил, что я поверила в страхи тетки, только собрался и пошел ночью провожать её пешком до дома. Некоторое время у впечатлительной Надежды были расстроены нервы, за проделки нашего домового отдувался её ни в чем не повинный кот, неосторожно сверкнувший из темноты зеленым глазом.

Смерть «хозяин» хорошо чувствовал. Никогда не боялась оставаться одна в огромном доме, но однажды летом сильно он меня напугал. Случилось наводнение, вода стояла поверх пола. Я была у дедов, родители у кого-то из знакомых. В один из летних дней непонятная тревога погнала домой, не смотря на уговоры бабушки. Я знала – все на работе, дома нет никого, но что-то упорно толкало к дому. Ключа почему-то на обычном месте не оказалось, на двери висел знакомый замок. Все было ясно заранее. Не могу объяснить, зачем я стала заглядывать в окна, может, убедиться, что вода сошла. Почему-то было страшно. Я не боялась увидеть кого-то или что-то в запертом доме, но страх обжигал горло и сжимал тело. Все было на местах, как обычно, воды на полу не было, только в той самой проходной комнате стоял какой-то незнакомый красный ящик, вернее два, один посередине горизонтально, другой у стены, на попа. Сказать, что меня охватил ужас – ничего не сказать. Хотя, что меня напугало, понять и потом объяснить бабушке не могла. Отпрянула, решив, что это обман зрения, переборов себя, заглянула еще раз. Ящики были на месте. Так быстро я до тех пор не бегала. Все разъяснилось через день, когда пришла мама. Черная, осунувшаяся, качалась тихонько из стороны в сторону и подвывала неожиданно низким голосом. Спустя некоторое время смогла выговорить страшное – мой младший брат умер от пневмонии, простудившись во время наводнения. Это были первые похороны в моей жизни. Тогда и узнала, что красные ящики – гроб и его крышка. Стояли они там, где я их увидела через окно, но в ТОТ день мой братик был еще жив!

В маму домовой влюбился с первого взгляда, как отчим. Когда тот был на дежурстве, не стыдился даже укладываться к ней в постель. Она просыпалась от лохматого прикосновения или утром изумленно обнаруживала себя без нижнего белья. За мной присматривал по-родственному. Будил постукиванием или маминым голосом, если пора в школу или на молочную кухню сестре за кефиром. Оберегал нас от лихих людей, бродящих за стенами в ночи. Однажды не дал маме закрыть ставни – «забыла». А ночью, услышав, что кто-то шуршит и ходит под окнами, включила свет. Стало видно – в доме шаром покати, на кровати, как на ладони, женщина с тремя ребятишками. Ушли.

Семья переехала в новую квартиру, домового взяли с собой. Он поселился под маминой кроватью, где тихонько постукивал, как мой дед в столярке. Привычно будил меня вовремя. Если что-то не нравилось в доме, грохотал на кухне сковородками и кастрюлями так, что иногда приходилось проверять – не забрался ли кто. Еще пару раз он переезжал с мамой, а потом остался, видно, у них тоже есть свой срок. Может, на пенсию вышел.

Мой домовой похож на моего старшего сына, только разумней. Прекрасный покладистый характер, жизнелюбивый, веселый, тактичный. Коротает со мной время в бессонницу, толкает под локоть, когда в писанине застряну, веселит разными неожиданностями, если загрущу, хранит от несчастья, спасибо ему. Ах, если бы люди также истово исполняли свой долг, свое предназначение, как домовые!..

2015 г.