Текст книги "Душенька"

Натиг Расулзаде
Душенька

Смерть его бродила поблизости в пошлой сиреневой курточке, а он и не подозревал, рассеянно каждый раз при встрече глядя ей в лицо. Каждый день почти и почти в одно и то же время он встречал молодого человека на одном и том же месте, на углу детской поликлиники и, не обращая на него особого внимания, проходил мимо ощущая едва уловимое неприятное чувство от его потерянного вида, расхлябанной, неуверенной походки, будто с каждым шагом парень решал для себя непростую задачу: туда ли он идет, и главное – от его безвкусной, пошлой курточки до того короткой, что создавалось впечатление, что она не его, украдена или выпрошена у человека гораздо более мелкого. И явно неприятна была аура, исходившая от парня, и у него появлялось почти физическое, противное ощущение, будто он пожевал вату, как однажды в детстве. И если бы не сиреневая куртка с умопомрачительной бахромой на рукавах от плеча до локтя, он бы вообще не обратил внимания на парня – обычный прохожий, неторопливо шагающий по улице, сонно и тупо глядя перед собой, который, может быть, переел за завтраком. И никто бы глядя на этого недотепу – а именно такое впечатление производил долговязый парень – не догадался бы, что в кармане своей похабной-распохабной сиреневой курточки он носит большой охотничий нож с великолепно отточенным светлым широким лезвием и тяжелой костяной рукояткой.

Душенька уже привыкал к виду ежедневно встречаемого в одно и то же время и на одном и том же месте парня, когда однажды во вторник, в поддень парень, придержав шаг, дождавшись, когда Душенька приблизится к нему, и сам, подойдя вплотную, неожиданно вытащил нож и всадил в грудь Душеньки чуть ли не по самую рукоять. Нужно было обладать сильной рукой, чтобы так глубоко всадить нож в разжиревшую грудь Душеньки и парень обладал, но сказывалось отсутствие опыта и присутствие волнения: он убежал так и оставив нож торчать из груди жертвы; лезвие вошло в левую грудь, но не нашло там сердца, к которому стремилось. Сердце у Душеньки находилось справа. В этом отношении он представлял собой феномен, но никаких неудобств от этого не испытывал, а в детстве, благодаря неугомонному и суетливому характеру своей покойной матери, был не раз обследован различными кардиологами, в один голос признавшими его вполне здоровым и даже здоровее здорового.

Душенька, не успев испугаться, испытал шок от удара. Потом до него дошло, что его убивают, что вот его ударили ножом, что нож торчит из его груди, а сквозь лезвие тонко сочится густая кровь, которую Душенька за свою жизнь еще никому не жертвовал и никогда не донорствовал. Трусливая мысль как молния ожгла сознание, он хотел крикнуть, позвать на помощь, позвать врача, но голоса не было, как в кошмарном сне. Он посмотрел вслед сиреневой куртке – парень, изменив походку бездельника на спринтерский забег исчезал за углом. Вот потемнело в глазах, вот, кажется, пошел дождь на улице, вот струйка крови цедится сквозь его пальцы на волю… Душенька поднялся по трем ступеням детской поликлиники, возле которой его убивали, вошел, толкнув дверь, до смерти напугав пожилую санитарку, истошно завопившую в глубь поликлиники, и глубь эта стала моментально рождать людей с перепуганными лицами, одного за другим. И когда она завопила, Душенька упал, потеряв сознание.

На этот раз Смерть, впервые покусившаяся на рыхлую, безалаберную жизнь Душеньки, видимо, из-за недостаточной изученности объекта, промахнулась, что с ней редко бывало. Он только почувствовал ее холодное, зловонное, как сибирский нужник дыхание, но тут она отошла, стала поодаль, словно выжидая и уставившись на него слепыми глазницами, а немного погодя и вовсе исчезла, очевидно поняв, что тут сегодня ловить нечего – добыча ускользнула. Он напряженно всматривался в жуткий оскал с ожидающим выражением и, наконец-то, перевел дыхание. Все это время ему, пребывающему в бессознательном состоянии, оказывали первую помощь в детской поликлинике: вытащили нож из груди (детский хирург), фонтан крови забивший при этом заставил слабонервную пожилую санитарку грохнуться в обморок, так что часть помогавших переключилась на нее, остановили кровь, обработали рану, перевязали (медсестры), одним словом – оказали квалифицированную первую помощь, к тому времени подоспела «скорая» и оказала вторую и окончательную, после чего, ему, пришедшему в чувство дали выпить сладкого чаю с разведенным медом, для восстановления сил и увезли. На носилках он все слабо вертел головой, желая убедиться, на самом ли деле она покинула его окончательно. И убедился. Смерть убралась.

 
Под мостом Мирабо тихо Сена течет
И уносит нашу любовь
 

Все-таки недельку пришлось Душеньке проваляться в больнице, и было время все обдумать, и основной вопрос был: почему именно он? Откуда взялся этот незадачливый убийца в жуткой куртке, с которым, как с глухонемым уже несколько дней бьется следователь, пытаясь хоть что-то выяснить? Ведь он, Душенька не знаменитость, убив которую можно прославиться, и денег при себе у него в день нападения не было, ну, самая малость, да и попытки ограбления не установлено, и месть тоже вроде бы исключается – Душенька впервые видел этого парня, то есть, мельком видел много раз, как обычного прохожего, как многих других прохожих на улице, но знаком не был, совсем не был знаком, он и следователю так сказал. Так почему же? Каковы мотивы?

В малозаселенной палате (ввиду резкого неофициального подорожания медицинского обслуживания вопреки объявлениям в фойе больницы о бесплатных услугах со стороны медперсонала) он невольно стал вспоминать всю свою сорокадевятилетнюю жизнь, благо делать больше было нечего.

Вот ему шесть лет. Они живут в маленькой полуподвальной квартирке с крупными толстыми решетками на уличных окнах. Он часто сидит на подоконнике и смотрит на тихую улицу, бедную событиями. Огромный платан перед их окнами раскинул свою густую крону, застя свет жильцам на втором этаже обильной листвой на тесно расположенных ветвях, на одной – примитивные качели: доска, привешенная на веревках. Часто между ним и соседскими детьми вспыхивали конфликты – кому и сколько кататься на этих качелях. Дети – два брата и их младшая сестра, его ровесница. Им было легче обижать его, хотя он и старался не давать себя в обиду, действуя больше хитростью, чем силой, ябедничал, стараясь оградить себя от расправы, но все равно оставался проигравшей стороной, и часто ком бессильной злобы вставал в горле, слезы закипали, готовые ринуться вниз по щекам под пытливыми, садистски-выжидательными взглядами вражеской стороны, уже улыбавшейся, уже злорадствующей (и даже девочка, и в особенности – она, что было особенно обидно), уже готовой праздновать победу. Тогда он бежал жаловаться их матери. Но каждый раз сталкивался с грубым нежеланием понять и необъективной защитой агрессоров. Тогда он бежал жаловаться своей матери, и как ни странно – результат был тот же. И все это происходило под хохот и улюлюкание врагов, заранее почему-то уверенных, что он ничего не добьется своим плаксивым ябедничанием. Его мать никогда не вмешивалась в детские конфликты, хорошо зная, как они в их богоспасаемом малокультурном пролетарском квартале легко перерастают во взрослые. Она хотела, чтобы сын научился стоять за себя, но примера не подавала. Злость душила его… В дальнейшем улица научила его надеяться только на самого себя, на свою изворотливость, хитрость, умение приспосабливаться и подставлять другого под удар: одним словом – выживать.

Потом школа. Почему это сейчас так назойливо вспоминается? В школе было два этапа, которые сделали его пребывание в ней невыносимым. Первый этап – до третьего класса, а именно до девяти лет, когда он писал в штаны стоило его хорошенько рассмешить. Одноклассники знали про это его позорное недержание и старались вовсю, чтобы он обмочился. Он очень страдал, стараясь скрыть следы своего преступления. Именно так он оценивал эту свою слабость. А дома ожидали его настоящий скандал и расправа – позор семьи, чтобы тебя разорвало, чтобы ты ослеп, чтобы тебя… и никому не приходило в голову сводить ребенка к врачу. А после седьмого класса начались новые проблемы: по всему лицу пошли ужасные прыщи. Пора влюбляться, любить, обожать своих юных подружек, но вот досада – прыщи. Его сторонились, ни одна девочка не воспринимала его всерьез, не допускала мысли, что в этого урода можно влюбиться. А он, натура темпераментная, влюбчивая, страдал, жестоко страдал, видя как его сверстники, одноклассники гуляют с девочками, встречают и провожают их домой. Много неприятностей, позора, горечи принесли ему эти два этапа проклятой школьной жизни. Так что он и вспоминать их обычно не желал.

 
Срываю вереск
Осень мертва
На земле – ты должна понять —
Мы не встретимся больше
Аромат увяданья
Шуршит трава
Но встречи я буду ждать
 

Джахангир М., которого друзья (если только предположить, что они у него были, что у такого человека вообще могут быть друзья) ласково прозвали Джаник, что означало примерно – Душенька (так и будем называть его, ибо соответствует характеру имя: умел втираться в доверие, да и вообще – втираться), так вот, Душенька долго и можно сказать бесполезно метался по жизни аж до самых до сорока девяти лет, пока не нашел себя (с помощью дяди) в качестве заведующего в одной отдаленной от центра города маленькой аптеке. Отдаленность и нежелание быть на виду всегда соответствовали характеру Душеньки, наверное, в силу того, что сам он был весьма недалеким, а не любил быть на виду, потому как дело, или дела, или скорее – делишки, которыми он занимался очень тяжело переносили посторонний взгляд. Занимаясь поначалу мелким маклерством и выдерживая конкуренцию среди хамов и деклассированных элементов, Душенька окреп и окаменел душой, сердце его затвердело, как прошлогодние экскременты на морозе, он научился зубами вырывать то, что ему было положено и еще больше то, что было не положено судьбой, то есть, против судьбы пер, сволочь. Окружал его, начиная с юности порочный круг мерзавцев и негодяев, так как другого круга он не заслуживал, и естественно получал то, что причитается мелким, мельчайшим, невидимым глазом микробам. Урывал, значит, понемногу то тут, то там, разумеется, чужое. Не возвращал долги, не раз в связи с этим невозвращением был бит, как собака (не породистая), и так на чужом куске и вырос. Но тут уже под пятьдесят Душеньке внезапно повезло: его дядю, младшего брата отца назначили начальником Управления городскими аптеками. Душенька тут же ожил, бросил мелкие дела, страшно полюбил дядю, который довольно прохладно относился к племяннику, после того как его старший брат бросил его на попечение матери, и решил навестить дядю, которого до этого редко вспоминал. Душенька ворвался к нему в новый кабинет, расцеловал слабо сопротивлявшегося дядю, поздравил, полебезил, подумал – а не поцеловать ли руку, благо, в кабинете они были одни, но решил, что это был бы все-таки перебор и не стал.

– Дорогой дядя! – завопил Душенька так, будто его топили в болоте и только дядя начальник мог его спасти, – Поздравляю! От души поздравляю! От всего сердца! – кричал он, пугая прибежавшую на крик из приемной секретаршу истерическими нотками закоренелого психопата, – Я так рад, так рад, так рад! – по мере повторения этой оды к радости, Душенька склонялся все ниже и ниже, так что можно было подумать, что он хочет стать на колени и прикоснуться губами к причинному месту дяди.

Одним словом, вышел он от дяди, как уже было сказано, заведующим отдаленной, но оттого еще более желанной (от глаз подальше) аптеки. Аптека же была рассчитана на одного продавца и одного – извините за выражение – заведующего. В тот же день, добравшись до своего рабочего места, Душенька уволил работника, который на его беду, оказался одного с заведующим пола, и заменил его на свою давнишнюю знакомую, чтобы тут же на работе без лишних хлопот облегчаться на ней, когда вздумается. Для этого была в аптеке отдельная комнатка, маленькая, полу-кабинет, полу-склад для лекарств. Что же касается лекарств, то есть товара, то Душенька, благодаря своему прыткому характеру и умению влезать в доверие, стал лихорадочно пополнять запасы в аптеке левыми лекарствами, то бишь, незаконными (каковой была и вся прожитая жизнь его), вышедшими из употребления, просроченными, приобретая их у таких же, как он сам проходимцев за гроши, а продавая по установленной цене, в чем и преуспел в довольно короткий срок и набил мошну так, как еще ни разу не набивал. Аптека, как уже дважды было упомянуто, находилась на отшибе, и жил на этом отшибе народ простой, наивный, доверчивый, как теперь говорят – малопродвинутый. А Душенька к тому же умел искусно заговаривать зубы и наводить тень на плетень, так что благодаря своему катастрофически общительному характеру и микробоподобному умению проникать во все щели, особенно дурнопахнущие, он вскоре вскружил головы больной части населения, стал другом народа, и нуждающиеся в лекарствах, глотая сильно просроченные пилюли, не могли нарадоваться на нового заведующего аптекой. Но это было не все. Махинации, по части которых Душенька был большой мастак, как в цепной реакции тащили за собой и провоцировали новые махинации, и все они служили одной святой цели – обогощаться любыми средствами, любой ценой, так что, вскоре Душенька, которого раньше как собаку (непородистую) колотили за хронический невозврат долгов, так обнаглел, что купил себе дорогую иномарку, ни много, ни мало – новенький «Лексус». Дорогое удовольствие. Конечно, можно было довольствоваться и какой-нибудь небольшой «Тойотой», но Душенька любил пустить пыль в глаза, был непомерно тщеславным. И уже не так часто как раньше пользовался услугами готовой к услугам своей подружки и одновременно подчиненной. Познакомился с дорогими проститутками, стал душиться дорогим одеколоном, хорошо питаться в дорогих ресторанах, словом все стало у него дорогим. На себя он денег не жалел. Хотя по – разному бывало. Бывало, что жалел. Человек, кто его поймет… Один раз такой, в другой раз – совсем наоборот, черт вас поймет, человеки. В последнее время ему доставляло особое удовольствие стращать и ругать подчиненную. Он находил в этом доселе неиспытанное (никто же ему до сих пор не подчинялся, наоборот – он бывал в подчинении) садистское наслаждение. Часто ругал он ее без видимой причины, подбираясь потихоньку к своей цели, и бедная женщина, боясь, что останется без работы и средств, не перечила, не оправдывалась, покорно сносила незаслуженную брань и по первому же приказу раздвигала ноги.

Но вскоре все переменилось и вдруг, резко, будто выключили свет среди ночи в комнате, где веселая компания выпивала и играла в карты.

Смерть бродила поблизости, и Душенька, как человек трусливый и дрожащий за свою жизнь, чувствовал это, смутно, туманно, неопределенно, но слабое чувство это порой сильно беспокоило, он подозрительно оглядывался на улице – никто его не преследует? Проверял еду в ресторанах, принюхивался – не отравлена ли? Никогда не пользовался общественными туалетами – не утопят ли в нужнике вдруг выросшие из-под земли убийцы? Но порой был рассеян и беспечен до идиотизма, ругался на улице с дворничихой, поднявшей пыль своей метлой и испачкавшей ему туфли, бранил водителей, когда переходил улицу за то, что они вовремя не останавливают на красный свет, ругал киоскера за нерасторопность, что он медленно достает газету, что Душенька хочет купить, ну и прочие глупости и нелепости…

Теперь о приятном. Много лет назад попала в руки Душеньки книжка стихов, кажется, переводы с французского. Или с английского?.. Нет, кажется, с французского… В общем, точно он не помнит, но это не важно. Автора он тоже забыл. Необычное какое-то имя… тоже неважно… Зато некоторые стихи крепко, на долгие годы врезались в память. Видимо, под настроение в то время пришлось. Видимо, и у Душеньки в те далекие годы не окаменевшая еще душа воспринимала прекрасное, трепетала и жаждала пронзительных строк.

 
Я в чьей памяти лэ и рондели
Услаждавшие слух королев
Песнь сирены про скалы и мели
Гимн рабов и печальный напев
Тех кто счастья в любви не имели
 

Правда, он не совсем понимал, что означают лэ и рондели и ориентировался больше на контекст – по-видимому, что-то вроде стихов или песен заграничных, а копаться в словарях в поисках слов не в его привычках было, да и словарей он никогда и в глаза не видел, и в гробу он их видал, но ласковая и грустная певучесть слов, искусно выстроенных в прекрасном переводе невольно пленяла, как пленяют красивые мелодии в сопровождении иностранных слов, которые не понимаешь, но понимаешь, что понимать их необязательно.

Как-то под утро, когда он неизвестно отчего всю ночь проворочался в постели и глаз не сомкнул (хотя беспокойных и даже спокойных мыслей у него и в помине не было) и под утро, наконец, угомонился и задремал, он увидел в коротком сне своем какого-то неизвестного типа в короткой куртке, что во сне просто прошел мимо него расхлябанной, странной походкой, будто правая нога тянула его направо, а левая – налево; эта удручающая несогласованность членов одного и того же тела, которые должны были быть согласованы, привлекла внимание Душеньки во сне, но все было видно как сквозь туман: ни черт лица, ни фигуры, ни даже как одет он нельзя было запомнить. Проснулся он тут же, как только парень завернул за угол детской поликлиники. Похлопал глазами. Поглядел в окно, за которым только начинался рассвет и подумал: «И зачем только он мне приснился, кто он такой, какого хрена залез в мой сон?» Но через несколько минут забыл про свой сон, даже не сон – фрагмент сна и пошел помочиться и принять душ.

Но с недавних пор стали посещать его необычные, жутковатые мысли. Вдруг среди бела дня среди делишек и вполне прагматичных, деловых, меркантильных размышлений он становился вдруг недвижим, как статуя, замирал, и тут приходили мысли о смерти, чего с ним раньше никогда не случалось. Как это человек прощается с жизнью, покидает землю? Навсегда? Навсегда! Лежит под влажной землей, полной червей и всякой гадости, под тяжелой могильной плитой, и никогда ему уже не выбраться наверх, к солнцу, не пройти по улицам, не посмотреть на женщин… Никогда. Это тебе не ночь проспать, а потом проснулся, почистил зубы и – вперед. Нет, тут то страшно, что – навсегда. Навсегда! Он перекатывал это слово, пробовал его на вкус, даже вслух произносил. Страшное, нелепое слово. Навсегда. Если б можно было временно, немного полежать, а потом вернуться домой, то конечно… Вроде бы умер, исполнил, то что обязан сделать каждый нормальный человек, выполнил свой долг, ну и хватит, пора вернуться… Это еще туда-сюда, а тут ведь что страшно? Страшно, что навсегда, и ничего больше не будет… Какое, оказывается, жуткое, мерзкое слово – навсегда. Неживое, застывшее, мумия, а не слово… камень, а не слово… Но вскоре Душенька приходил в себя, стряхивал с себя эти ненужные, липкие, бесполезные мысли и продолжал то, что делал всегда.

Все-таки избавился он от старой своей пассии, которая в результате ежедневных упреков, попреков и ругательств с его стороны и в самом деле почувствовала себя виноватой (без вины), но лишаться работы ей было нельзя – на руках больная мать и дочь-школьница, которых надо было кормить. Однако, на Душеньку не подействовали ни уговоры ее, ни слезы, ни укоры, ни напоминание о двух абортах, вредных для здоровья. Прогнал. Заставил написать заявление об увольнении и – адью!

– На что я жить буду, ты подумал, бессердечный ты человек! – возмущалась она, – У меня мать больная, кто ее прокормит?.. Ей лекарства нужны, да не такие, как у тебя, что ты заставлял меня продавать, настоящие, откуда мне деньги взять?

– Это твое дело, – невозмутимо отвечал он, – сейчас тысячи людей в твоем положении, безработные. Не ты одна.

– Подлец!

– От подлеца и слышу!

– Тварь! Пользовался мной, а теперь выбрасываешь, как половую тряпку…

– От твари и слышу!

На ее освободившееся место он взял новую знакомую с длинными ногами, рыжую. С большим ртом.

Покупатели засматривались на новенькую продавщицу в аптеке, издали напоминавшую кинозвезду. И стали чаще заходить в аптеку. И если б Душенька был бы повнимательнее к людям, он бы заметил среди них порой заходившего парня в сиреневой куртке, покупавшего в аптеке лекарства. Но Душенька был внимателен только к людям, от которых он мог что-то иметь, к нужным, необходимым ему людям, кого можно было использовать, а сосунков в курточках – как собак нерезаных, на что они сдались.

Однажды у своего нового знакомого, с которым его случайно и весьма неохотно познакомили на каком-то банкете, где, кстати, он встретил и своего дядю и куда Душенька с трудом просочился с целью завести нужные знакомства в среде высокопоставленных чиновников (да и новый знакомый, человек заметный и уважаемый, не очень охотно пригласил его в гости, а только после неимоверных усилий Душеньки, пустившего в ход все свое обаяние, чтобы произвести впечатление), он, гуляя с хозяином дома по его огромной двухэтажной квартире, увидел книжные полки, тесно и аккуратно уставленные различными – новыми и старыми, среди которых было немало раритетов – книгами, подошел к ним и с искусно подделанным восхищением произнес:

– О! У вас книги!

– Да, – шутливо-виновато развел руками хозяин дома, – Я, как видите, старомоден. Люблю почитать, поваляться на диване с книжкой в руках.

– Вот именно за это вас надо внести в красную книгу, как редкий, чудом выживший экземпляр читателя, – удачно сострил Душенька и видел, как хозяин расплылся в улыбке.

– Да, вы правы, – сказал хозяин, – сейчас очень мало людей интересуются книгами. Вот взять хотя бы моих сыновей, взрослые оболтусы…

– Дай Аллах им здоровья, – вовремя перебил Душенька.

– Спасибо, – учтиво ответил хозяин и продолжал, – Говорят – зачем нам книги, если есть интернет? Не могу убедить их что…

В этот момент зазвонил телефон в кармане у хозяина, и он резко оборвал себя, достал телефон, посмотрел номер.

– Извините, – сказал он, – вы пока ознакомьтесь, я сейчас буду… – обратился он к гостю с широким жестом, словно дарил, показывая на книжные полки, видимо, сгоряча неверно угадав в Душеньке книголюба, и торопливо вышел из кабинета с посерьезневшим лицом, плотно прикрыв за собой дверь.

Душенька остался один в кабинете, огляделся: огромный, дорогой письменный стол с заманчивыми, явно не запертыми ящиками, что сразу определил он опытным глазом любителя заглядывать в чужие ящики, дорогой компьютер на специальном столике… но… хозяин мог вернуться в любую минуту, и Душенька вынужден был прервать обзор чужого кабинета и, поскучнев, обратился к книжным полкам.

Когда он рассеянно просматривал корешки книг, зевая и почесывая нос, вдруг одна маленькая книжка привлекла его внимание, он посмотрел на корешок еще раз и ему захотелось снять эту книжку с полки, но он не знал, как к этому отнесется хозяин дома. На корешке стояло имя автора и название книги: Гийом Аполлинер «Мост Мирабо». И Душенька вдруг вспомнил стихи, что читал давным-давно в юности и которые произвели на него впечатление, так что некоторые строчки он помнил, может, не так точно, как написано в книжке, тем не менее, помнил до сих пор. Вошел хозяин.

– Ну как, одобряете мою библиотеку? – спросил он широко улыбаясь, показывая ряд кипенно белых зубов и, судя по ослепительной голливудской улыбке, зубы были намного моложе своего носителя, – Здесь много редких изданий.

После телефонного разговора хозяину дома явно прибавилось хорошего настроения. Душенька почувствовал это и решил воспользоваться моментом.

– Очень одобряю, – с энтузиазмом ответил он и робко указал пальцем на желанный корешок, – Можно мне взять у вас эту на время?

Тем самым он напрашивался еще на один визит, что было ему очень даже на руку, если дело выгорит. Хозяин именно так и понял его просьбу, хитро прищурился и сказал:

– Кто-то из великих – забыл кто – говорил: тому, кто берет на время чужие книги, надо отрубать руку, а тому, кто дает свои на время – надо отрубать обе руки, – и хозяин расхохотался, давая понять, что привел цитату в качестве шутки.

Тем не менее, в противоположность сказанному, он вытащил книжку и протянул Душеньке.

– У вас хороший вкус, – одобрил он, – Это редкий, прекрасный поэт.

Душенька в тот же вечер, придя домой, перелистал книжку, отыскивая застрявшие в памяти строчки, но найдя их, разочаровался. Он ждал большего. Не было того давнего, свежего юношеского ощущения, когда сердце замирало от прочитанных строк, вбирая в себя надолго волшебные слова. Он разочаровался. Он ждал встречи со своей юностью. А юность давно прошла. И теперь он другой, совсем другой человек.

«И что я в этом нашел такого необычного? – с досадой думал он, – Стихи как стихи, да и много темного, непонятного… Ерунда!»

Слова на этот раз, обманув ожидание, не вторглись в сердце, а скользили по краешку сознания, не принося абсолютно никакого удовольствия, никакого удовлетворения.

Кстати, об удовлетворении… Опять же в далекой юности он с относительно молодыми в ту пору родителями поехал в далекую горную деревушку навестить родственников и заодно отдохнуть от умопомрачительной летней жары в городе. Тогда еще не было кондиционеров и одуряющую жару мог разогнать только ветер, которого ждали с нетерпением и часто дожидались – все-таки Душенька с родителями жили в городе ветров. Но и ветер в летний зной бывал горячим, и июльская жара стояла невыносимая. А горная деревушка представляла собой райское место в смысле прохлады, но естественно лишена была городских удобств и комфорта… Душеньке шел тринадцатый год и его уже возбуждали сексуальные фантазии и дилетантские мечты, в которых принимали участие многие из виденных им женщин вплоть до учительниц в школе – он уже в ту пору был всеяден и мастурбацией занимался неутомимо. В деревушке дети, что приходились Душеньке то ли двоюродными, то ли троюродными братьями вознамерились пристрастить его к скотоложству, на собственном примере показывая, как это надо делать, в основном, с чужими ослицами, которых в тех местах было предостаточно. Душенька попробовал, но дал осечку: то ли не понравилось, то ли не понравилось то, что был под наблюдением, а хотелось интимности в этом дурно пахнущем стойле. В результате оказалось, что паскудные мальчишки просто хотели поиздеваться над городским своим чистеньким родственником, и тут же донесли взрослым, что Душенька производил совокупление с чужой, чужой – вот, что вызывало возмущение – ослицей. Чужое. Это было табу. Можно было сколько угодно сношаться со своим крупным и мелким рогатым и безрогим скотом, но чужое… Это все равно, что украсть. Душеньку пристыдили. И родители вынуждены были с позором уехать из деревни раньше предполагаемого срока. Но этот случай наверное тоже лег в основу того, что мальчик пристрастился к чужому. Вошел во вкус чужого, не наоборот произошло, когда казалось бы бесстыжий поступок должен был послужить уроком и отвадить, а совсем напротив – став взрослым он зарился на чужих жен и прелюбодействовал с ними открыто. А с кем не мог открыто, прелюбодействовал в душе своей. Как говорил и, говоря осуждал великий классик мировой литературы. За то был избиваем неоднократно и жестоко (не классик, конечно – Душенька), и один раз даже бросаем из окна, но процесс бросания не был доведен до своего логического завершения вследствие несвоевременного появления сотрудников правопорядка, которые и остановили такое злостное нарушение этого самого правопорядка (оттого, верно, что не знали, какого паразита и мерзавца собирались выбрасывать. Если б знали – не вмешивались бы).

Но жизненный опыт, в основном отрицательный, ничему Душеньку не учил. Он по-прежнему лебезил перед сильными, издевался над слабыми, нахально присваивал чужое, не возвращал долгов, мечтал о несбыточном, предавал приятелей, целовал задницы врагам, усыпляя их бдительность, и потом этой усыпленной бдительностью пользовался, садился меж двух стульев, бил баклуши, отлынивал от работы, откладывал на завтра то, что можно было сделать сегодня, секретничал, ябедничал, пакостничал, пачкун этакий…

Удивительно, что именно у такого человека, крепко стоявшего на ногах и умевшего приспосабливаться в любой ситуации и к любым внешним условиям, как хамелеон, зубами вырывавшего свое место под солнцем, именно у такого человека вдруг появилась какая-то необычная мания – ему казалось, что кто-то должен охотиться за ним. Он мысленно представлял образ охотника, живо видел его, до того живо, что однажды, проснувшись среди ночи, увидел его, заглядывавшего в окно и пристально глядящего прямо в его, Душенькины глаза. Он топливо протер эти самые глаза, в которые незнакомец, созданный его, в общем-то убогим воображением заглядывал, но это не дало результатов, лицо прилипло к мокрому стеклу за окном со стороны улицы, на которой шел дождь и не хотело исчезать. Панический страх охватил Душеньку, и он на минуту вернувшись в свое детство обмочил постель, но теперь поводом послужил не смех, а ужас, подобно стальному обручу сковавший все его тело. И лишь после того, как Душенька стал трезво соображать и вспомнил, что живет на девятом этаже и со стороны улицы у него нет балкона, лицо тут же исчезло. Утром

врач-психотерапевт, к которому тут же ночью подсказала обратиться трусливая мысль, посоветовал пока побольше бывать на свежем воздухе и активнее двигаться. Душенька купил велосипед и стал кататься по утрам по Приморскому бульвару.

Он вообще следил за своим здоровьем, устанавливал себе режим, вовремя и калорийно обедал, ужин отдавал врагу (но что это был за ужин, Господи-и-и! собачьи слезы, не ужин), сношался по вторникам, четвергам и субботам через час после принятия пищи, но с разными представителями женского пола; но даже поправляя психическое здоровье, катаясь на велосипеде и дыша морским воздухом, он не забывал о делах и делишках, тут же на ходу приобретая новых нужных знакомых среди высокопоставленных велосипедистов. Было, конечно, много шушеры и мелюзги, но следили за своим здоровьем и уважаемые велосипедисты, многого добившиеся в этой жизни. С ними Душенька старался заводить дружбу, осторожно, не слезая с велосипеда и из уважения чуть-чуть, на пол колеса отставая, выведывал, где и кем работает и довольно ли высокопоставлен данный велосипедист. Конечно, по-настоящему высокопоставленных здесь не водилось, те опасались показываться на людях, в общественных местах, так как знали, что таких, как Душенька немало и будут приставать, но то, что было вполне удовлетворяло Душеньку. Он, надо сказать, поверхностно нахватался во всех областях, как наши современные журналисты – от политики до музыки. Говорил со знанием дела о кино. Нет, наше современное кино хромает на обе ноги. Вздыхал с сожалением. Но зато какая у нас могучая школа живописи. Называл имена. А нашей народной музыке завидует весь мир. Вот литература тоже… оставляет желать лучшего. Все поэты у нас похожи один на другого, как близнецы, не отличишь, все на одно лицо. И потом – сколько же можно!? Поэтов, как собак нерезаных, такое впечатление, что половина страны пишет стихи, а другая половина поет на различных телевизионных каналах. С ним соглашались, сдержанно улыбались его ядовитым остротам, пудовым шуткам. Он входил во вкус. Говорил, говорил, нажимал на педали. Не отставал, голубчик, так что жертве не удавалось оторваться, или хотя бы увеличить дистанцию.