Текст книги "Рыжая из Освенцима. Она верила, что сможет выжить, и у нее получилось"

Глава 3

Я поступал, как бы это был друг мой, брат мой;

я ходил скорбный, с поникшею головою,

как бы оплакивающий мать.

А когда я претыкался,

они радовались и собирались;

собирались ругатели против меня, не знаю

за что, поносили и не переставали.

Псалтирь 35:14–15

Чехей. Малый кирпичный завод. 10 Мая 1944. Мне 18 лет.

Я сидела на полу повозки и чувствовала, как деревянные доски вибрируют подо мной. Мой мозг словно оледенел. Видела, что происходит вокруг, но так, словно все это происходило с кем-то другим. Мама сидит на полу, а Ехезкель положил голову ей на плечо. Не хочу помнить, как видела маму раздетой. Лица тех, кто с радостью смотрел, как нас грузят в повозки, стоят перед глазами, но я попытаюсь избавиться от этих воспоминаний. У нас были хорошие отношения с соседями. Некоторые из них плакали, но не могла поверить, что другие хохотали. Неужели все это время они только притворялись добрыми? Чем больше я пыталась понять, что происходит, тем сильнее напрягался мой разум. В этих повозках везут всю нашу еврейскую общину, истерзанную и опозоренную. Мы не сделали ничего плохого. Мы платили налоги, ходили в школу, шили платья тем, кто к нам обращался. Наши платья всем нравились.

Вибрация досок подо мной стихла, и лошади остановились. Борт повозки открылся, и перед нами снова появились жандармы.

– Вонючие евреи! – крикнул один из них.

Детям и старикам в дороге нужно было в туалет, но, конечно, никто об этом не позаботился. И им пришлось справлять нужду прямо в повозке – другого выхода не было. Я привыкла к запаху, он стал частью меня. Мне казалось, что мы ехали несколько дней, но я знала, что прошло лишь несколько часов.

– Выходите! Выходите! – крикнул другой жандарм.

Мы поднялись и стали выбираться из повозки. Я спрыгнула на землю и наткнулась на человека, который выходил передо мной. Мы принялись разыскивать свои чемоданы. Жандармы держали нас на мушке. Видела своих друзей, но старалась не встречаться с ними взглядами. Я попыталась оглядеться и понять, куда нас привезли, но лошади и повозки подняли красную пыль, которая так и висела в воздухе. Глаза щипало, подступили слезы, но слез было мало, чтобы смыть эту пыль. Если бы я открыла рот, то наглоталась бы пыли, старалась дышать носом. Вокруг меня толпились люди – некоторые вылезли из наших повозок, но другие уже находились здесь. Наконец, пыль осела, и между плечами людей стало видно, что мы стоим в поле, заваленном кирпичами. А еще я увидела деревянную табличку с надписью «МАЛЫЙ КИРПИЧНЫЙ ЗАВОД. ЧЕХЕЙ». Зачем нас привезли на кирпичный завод?

Впереди шли сотни людей, переносящих кирпичи. У женщин головы были покрыты платками, все мужчины были с бородами. В стороне стояло заводское здание – с одной стороны его нависала бетонная плита. А еще несколько деревянных построек без стен. Через поле проходили железнодорожные пути. Мы находились в долине, а на окружающих ее холмах стояли солдаты. Их ружья были направлены на нас. Мы оказались в самом низком месте на земле. По моей ноге пробежала крыса. Я не шевельнулась, когда мохнатый бок скользнул по моей щиколотке. Небо нахмурилось, стало страшно холодно. Лошадей и повозки куда-то увели. Люди начали переговариваться, пытаясь понять, зачем нас сюда привезли.

– Во время войны хорошо быть подальше от нашего города, – сказал кто-то. – Мы же не хотим оказаться посреди сражения.

– Да, они увозят нас подальше от фронта, – откликнулся кто-то еще. – Здесь собрали людей из всех городов.

– Мы будем заниматься сельскохозяйственными работами, пока все не кончится, – раздался чей-то голос. – Раввин так и сказал.

– Мама, как ты думаешь, зачем нас сюда привезли? – прошептала Лия.

– Идет война, – ответила мама. – Мы поработаем, а потом вернемся домой. Нам просто нужно делать, что скажут.

Солдаты сказали что-то тем, кто стоял впереди, но я не расслышала.

– Вам нужно найти место, где будете спать! – в конце концов расслышала я слова солдата.

Я посмотрела на здание завода и наскоро сколоченные деревянные навесы без стен. Может быть, мы сможем спать там? Но там уже было полно народу. Ночь надвигалась.

– Ищите место, где будете спать, евреи ленивые! – рявкнул другой солдат.

Я видела, как люди делают импровизированные палатки. Они вытаскивали из чемоданов материю и натягивали ее, чтобы спать под навесом. Те, кто к моменту нашего прибытия уже находились на кирпичном заводе, стали делать навесы из собственной одежды. Кому-то удалось найти место под деревянными навесами. Повсюду люди открывали чемоданы, доставали одеяла и одежду и делали навесы.

Мы смотрели, как поле заполняется людьми. Мужчины из каждой семьи строили палатки, а женщины и дети сидели на земле.

– Нам некому сделать палатку, – захныкала Лия.

– Нам никто и не нужен, – отрезала мама.

Ехезкель подтащил наш чемодан поближе к тому месту, где строила палатку другая семья. Мы пошли за ним. Он поставил чемодан, мама поджала губы и открыла его. Она вытащила одеяло и простыню, а я – наши платья. Я удерживала гладкий шелк зубами и связывала платья вместе, чтобы получилось широкое полотно. Лия и Ехезкель нашли длинную палку, отдали ее маме, и она развесила полотно на ней. Ей было трудно удерживать полотно на ветру, и Ехезкель кинулся ей помогать. Лия сняла с волос резинку и закрепила полотно, чтобы ветер его не унес. Наш новый дом.

От треволнений дня я устала. Мне так хотелось оказаться в своей теплой постели, свернуться калачиком под одеялом и заснуть – дома! А потом проснуться и понять, что все это было лишь дурным сном. И тут я услышала громкий голос.

– Вы не можете оставаться здесь, – рявкнул солдат.

– Что?

– Вы не можете оставаться здесь! – Он выдернул палку и швырнул ее в грязь. – Идите отсюда!

– Господин, мы почти закончили, – пробормотала мама. – Я не понимаю, почему мы не можем быстро закончить и приклонить здесь голову…

– Ты не должна ничего понимать, грязная сука! – Солдат схватил маму за воротник. – Как ты смеешь разговаривать со мной, еврейка?! Я сказал, что здесь оставаться нельзя, значит, ты должна бежать прочь, пока я тебя не пристрелил!

Я быстро подхватила полотно с земли, а Ехезкель потянул чемодан к себе.

– Так-то лучше, – почти по-доброму сказал солдат, но внутри у меня все заледенело.

Он сложил руки и с ухмылкой смотрел, как мы тащим свои вещи. Мы быстро зашагали прочь, волоча нашу палатку. Мы видели, как и других прогоняют из их импровизированных домов. Похоже, солдаты получали от этого удовольствие.

– Шагайте! Шагайте! – кричали они повсюду, и напуганные люди разбирали свои навесы.

Глаза мои наполнились слезами.

– Какое им дело, где мы остановились? Им все равно! Они просто хотят над нами поиздеваться!

– Не знаю, – пробормотала мама. – Пожалуйста, не привлекай внимание.

Мы нашли место чуть в стороне от остальных, нашли еще палки и воткнули их вокруг наших вещей. Лия привязала к нашим трем платьям еще и рубашки Ехезкеля. Когда мы почти закончили, к нам подошел солдат.

– Пошли отсюда! Пошли отсюда! – он махал рукой, словно прогоняя комаров. – Вы не можете здесь оставаться! Пошли вон!

Я ничего не понимала. Почему мы не можем здесь оставаться? Стыд мой перерос в гнев. Выбора у нас не было, и снова пришлось собирать вещи. Мама пошла прочь, мы побрели за ней. Нашли третье место и быстро построили палатку. Закончив, мы огляделись вокруг, думая, что вот-вот появится солдат и прикажет нам убираться, но, к счастью, все стихло.

– Мама, – начала я, но сил, чтобы закончить, уже не осталось.

Мы легли, прижались друг к другу. Я безумно устала, но не могла заснуть. Сердце у меня отчаянно колотилось, голове было неудобно на жесткой, растрескавшейся земле.

Утром меня разбудили лучи солнца. Я в своей постели дома. Дома, дома! И тут вспомнила весь ужас вчерашнего дня. Я неохотно открыла глаза. Над нашей палаткой стоял солдат. В руках он держал ружье и смотрел прямо на Лию. Лия свернулась комочком. Волосы ее были все в грязи, лицом она уткнулась прямо в землю. Я потрясла ее за плечо, чтобы разбудить. Ехезкель и мама тоже спали. Солдат приставил ружье к маминому затылку. Она мгновенно проснулась, вскочила и оправила платье.

– Вы все должны работать, – сказал солдат. – Идите на завод.

Он указал куда-то, где уже собиралась большая группа людей в окружении солдат с автоматами – словно мы были опасны и нас следовало сторожить. Солдат повернулся, чтобы уйти, но снова остановился:

– И оставаться здесь нельзя!

Одним ударом он снес наш новый дом, и наша одежда медленно рухнула в грязь.

Не говоря ни слова, мама собрала нашу одежду и одеяла, сложила в чемодан и постаралась его закрыть.

– Война скоро кончится, – пробормотала она.

Ехезкель положил ей руку на плечо, и они побрели к заводу. Мы с Лией следовали за ними. Мы подошли к кирпичному зданию. На земле возле завода лежали груды кирпичей, вокруг них стояли люди. Офицер указал на кирпичи стволом автомата.

– Несите кирпичи в поле, вон туда…

Я посмотрела, куда он указывал. Мне показалось, что до того места, где люди складывали кирпичи на землю, было несколько миль. Подняв несколько кирпичей, сразу же рухнула на колени, мы не ели уже вторые сутки, и руки ослабли.

– Поднимайся, ленивая рыжая тварь! – заорал солдат.

Я поднялась вместе со своим грузом, сделала шаг, споткнулась, сделала другой, стараясь идти как можно быстрее. Кирпичи тянули меня к земле. Пот струился по спине. Шла быстро, как только возможно, и не могла поверить, что со мной такое происходит. Наконец, добравшись до другой стороны поля, сложила свои кирпичи в груду и с трудом перевела дух. Солдат приказал мне вернуться на завод и нести кирпичи.

Солнце поднялось, стало жарко. Охранники стояли на холмах, на свежем воздухе, нас же окружала кирпичная пыль.

– Это происходит не со мной, – шептала я про себя снова и снова.

После полудня мой желудок взбунтовался, со вчерашнего дня в нем нет ни крошки.

Раздался резкий свисток.

– Идите есть! – скомандовал солдат.

Я огляделась. Никакой еды не было. В дальнем углу поля я заметила, как люди выстраиваются в очередь к открытым печам, нашла маму и Ехезкеля, и мы встали в очередь, чтобы испечь несколько картошек – мама несла их в руках.

– Где ты их взяла? – спросила я.

– Я спрятала их, – ответила мама. – В чемодане есть немного еды. Не волнуйся.

Подошла наша очередь, и мама положила картошку на угли. Не прошло и минуты, как к нам подошел солдат. При виде его толпа вокруг печей стала рассеиваться.

– Пошли вон! – сказал солдат. – Вы уже сыты!

Он отмахивался от нас, словно мы были назойливыми мухами. Его грубость и жестокость поразили меня.

– Убирайтесь отсюда, пока я вас не пристрелил! Что возитесь?!

Мама схватила картошку, и мы постарались побыстрее уйти. Мы нашли тихое место, и мама разделила картошку между нами.

– Очень вкусно, мама, – сказал Ехезкель.

Мама слабо улыбнулась.

Жевать картошку было трудно, а чтобы проглотить, не хватало слюны.

Пока мы сидели и грызли картошку, начал моросить дождь. Я хотела было побежать под крышу, но поняла, что укрыться негде, и мы остались на прежнем месте.

Дождь усилился, но солдаты приказали нам продолжать работу. Дождь заливал мне глаза, я почти ничего не видела. Кирпичи были очень тяжелыми, они выскальзывали из рук. Платье было все в грязи. Я на секунду положила кирпичи на землю, чтобы вытереть глаза, но солдат вытянул меня по спине палкой, и пришлось шагать дальше. Тело двигалось, но мозг уже отключился. Смотрела, как Иешвель тащит через поле огромный чан, вдвое больше себя, как мама сгибается под тяжестью груза, медленно шагая на другую сторону поля. Видела Лию, которая тащила кирпичи на спине, не заботясь о том, что лицо ее покрыто грязью. Смотрела, но видела другое. Вот мама вышивает рядом с подругой, и они обсуждают только что прочитанный роман. Вот Лия заплетает в косу свои роскошные волосы, как смешит нас Ехезкель. Просто невыносимо видеть их такими, какими они были сейчас. Мне это снится. Два дня назад я заснула, как обычная восемнадцатилетняя девушка, мечтающая о свадьбе, но потом меня раздели догола перед соседями и солдатами, я потеряла свой дом, и меня заставили таскать кирпичи по грязи под дождем.

Мне хотелось поговорить с приблизившейся мамой, но нас окружали солдаты, и мы разминулись. Солнце село, но работа не заканчивалась.

– Отсюда я пойду домой, – шептала я себе. – Это происходит не со мной.

Дождь продолжал лить, а мы ходили туда и обратно, брали кирпичи и несли их. Шагала, ни о чем не думая, и вдруг увидела маленького мальчика, который висел на дереве. Я остановилась как вкопанная. Возле мальчика стояли двое солдат. Мальчик хрипел, а они хохотали, их жирные животы колыхались от смеха. Мальчик задергался, он не мог дышать. Солдаты же зашлись от хохота. Глаза ребенка закатились, тело обмякло. Мне хотелось убить их обоих и вытащить мальчика из петли, но меня замутило до дрожи. Эти солдаты повесили маленького мальчика! Они держали автоматы на изготовку. Я повернулась и побежала прочь, но тяжесть неподъемной ноши тянула меня к земле. Оглянувшись, увидела, как солдаты плещут водой на лицо мальчика. Он очнулся и снова задергался. Когда нужно было сложить кирпичи, то я уже не могла идти, упала и уронила свой груз. Из последних сил я поднялась, собрала кирпичи, сделала несколько шагов, но снова упала.

– Что случилось, рыжая? – крикнул стоявший рядом солдат. – Ты ходить разучилась?!

Глава 4

Отец сирот и судья вдов Бог

во святом Своем жилище.

Псалтирь 67:5

Красна. 1935. Мне девять лет.

Ходить я научилась в девять месяцев. Мама говорила, что отец так гордился мной, что выносил меня на улицу и часами смотрел на мои передвижения. Однажды я упала и сильно ударилась, а после этого долго отказывалась сделать хоть шаг. Родители пытались заставить меня ходить.

Я ползала, а мама твердила:

– Глупышка, ты же умеешь ходить! Глупышка, ты же умеешь ходить!

А потом мама и татэ[7]7
  Татэ: Папа.


[Закрыть] вышли со мной во двор, я поднялась, вцепилась в свое платьице для поддержки и пошла.

– Глупышка, ты же умеешь ходить! – сказала я себе.

Мама и татэ несколько минут хохотали до слез. Мама рассказывала, что с тех пор я ходила по двору целыми днями, бормоча себе под нос: «Глупышка, ты же умеешь ходить!», словно не могла поверить, что не решалась подняться и пойти.

Когда мама рассказывала о моем детстве, она всегда говорила об отце. Мама говорила, что я – точная копия отца. От отца я унаследовала рыжие волосы и голубые глаза. Мама говорила, что у меня не рыжие, а белокурые волосы, но она выдавала желаемое за действительное. Я знала, что рыжие волосы считаются уродством, но мне не было до этого дела – это частичка отца. Для других, может, и некрасиво, но для меня рыжие волосы были королевской короной.

Когда отец умер, мне было всего пять лет. Но я была старшей, и у меня сохранилось больше всего воспоминаний. Лии было всего четыре, младшему брату Пинхасу (он умер в детстве) два, а Ехезкель находился еще в материнской утробе, поэтому не мог ничего помнить. Но иногда он пересказывал мамины истории об отце так, словно это были его собственные воспоминания. День, когда умер отец, я помнила очень отчетливо, словно вспышку молнии во время грозы. Я точно знала, что это исключительно мои воспоминания. Сначала отец заболел и слег, и его отправили в больницу – а больница находилась слишком далеко, чтобы мы могли его навещать. Однажды я играла во дворе и увидела зэйде, маминого отца. Он медленно шел к нашему дому, согнувшись больше, чем обычно. Он подошел ближе, и я увидела, что он плачет. Никогда прежде я не видела, чтобы он плакал. Ему не пришлось ничего говорить, я сразу все поняла. По крутой лестнице я взбежала в шуль[8]8
  Шуль: Синагога.


[Закрыть], где учился мой дядя. Он посмотрел на меня поверх сефер[9]9
  Сефер: Священное Писание.


[Закрыть], и я сказала:

– Мой татэ умер.

Дядя поднялся, взял меня на руки и побежал вниз к маме.

Мой отец был учителем, но «не просто учителем!», как говорила мама. Ученики приезжали к нему со всей страны. Иногда у него были ученики из таких больших городов, как Будапешт. Они приходили, и он учил их. Он не просто давал им обычные знания, а учил быть настоящими людьми, потому что в жизни нет ничего важнее этого.

Мама рассказывала, что он накрывал на стол каждое утро и только потом будил ее.

– Почему ты накрываешь на стол? – спрашивала она. – Это женское дело. Думаешь, я с этим не справлюсь?

– Ты кормишь ребенка, – отвечал он. – Ты и без того обо всем заботишься, неужели ты и на стол должна накрывать?

Иногда я грустила, что многого не помню о нем и приходится полагаться только на мамины рассказы, расстраивалась, когда не могла в точности вспомнить его лицо. Колючая рыжая борода, голубые глаза… но все какое-то прозрачное и расплывчатое. Но я никогда не забывала, каким он был. Когда мы вместе шли на улицу умываться, он держал меня за руку. Он позволял мне самой держать свечу, прижимал палец к губам и подмигивал. Я знала, что маме рассказывать не нужно, а отец считал, что я уже достаточно большая, чтобы держать свечу. Когда мерцающее пламя согревало мои щеки и освещало темную комнату, меня переполняла гордость.

Однажды, когда мы с ним гуляли, я прыгнула прямо в лужу. На мне были новенькие туфли. Папа взял меня за руку и отвел в ближайшую шуль. Там он снял с меня чулки и повесил их сушиться, а пока мы ждали, он рассказывал мне сказки. Единственный упрек, какой я от него услышала: «Твоя мать нас убьет!» Но я ничего не боялась, потому что была с ним.

Иногда мне становилось грустно, потому что его больше не было со мной. А особенно, когда отцы встречали моих друзей на улице и обнимали их, когда они забирали их из школы и вели домой за руку. В такие моменты я чувствовала, что в сердце моем зияет сквозная дыра, и тогда вспоминала мамин рассказ.

– Знаешь, Рози, когда ты родилась, я подумала, что ты – маленький ангел.

– Правда?

– Ну, так подумала. Мои подруги, у которых уже были дети, твердили, что младенец не даст мне спать всю ночь. Они были такими уставшими, с черными кругами под глазами.

– Но я оказалась маленьким ангелом и дала тебе спать? – уже гордилась за себя в детстве.

– Я так думала – до самой той ночи, когда тебе было несколько недель. Однажды в полночь проснулась и ударилась в панику! Кровать твоего отца и твоя колыбель были пусты! Я кинулась на кухню и увидела, что вы с татэ сидите там. Ты была такой крохотной и спокойной на его руках. Он читал Талмуд, раскачивался и тихонько тебе пел, чтобы не разбудить меня. Увидев меня, он улыбнулся и сказал: «Ты меня поймала! А теперь возвращайся в постель, тебе нужно отдыхать!» А ведь до того дня я была уверена, что ты крепко спишь всю ночь!

Когда меня охватывало чувство одиночества, я закрывала глаза и представляла себя младенцем на руках отца. Представляла, как он держит меня на локте левой руки и нежно покачивает, как лунный свет, пробивающийся сквозь окно, поблескивает на наших одинаковых рыжих волосах.

Глава 5

Ты отдал нас, как овец, на съедение и рассеял нас между народами; без выгоды Ты продал народ Твой и не возвысил цены его; отдал нас на поношение соседям нашим, на посмеяние и поругание живущим вокруг нас.

Псалтирь 43:12–14

Чехей. Малый кирпичный завод. 20 Мая 1944.

– Все будет хорошо, – постоянно твердила мама.

Но хорошо не становилось. Все становилось только хуже. Мой разум не мог осознать происходящего. Каждое утро, просыпаясь, с ужасом понимала, где мы оказались. Сначала мозг твердил, что я должна работать – гладить платья, которые шьет Лия. Но потом тело говорило, что я должна таскать кирпичи, как тягловая лошадь. Это были самые длинные дни в моей жизни, но каждый день перетекал в следующий, словно я грезила. На заводе ходили разные слухи, зачем нас сюда привезли. Кое-кто из Красны, кого привезли вместе с нами, говорил, что мы будем работать здесь несколько недель, а потом сможем вернуться домой. Кто-то говорил, что наш город и соседние города эвакуируют, чтобы их не разбомбили. Я не знала, кому верить. Впрочем, времени на размышления у меня не было – а ведь раньше я думала, что в мире нет хуже работы, чем у швеи и портнихи.

Как-то утром после дождливой ночи мы проснулись в сырой, зеленой грязи. Грязь забилась мне в рот и глаза.

– Война должна скоро кончиться, – сказал Ехезкель, счищая мокрую грязь с маминой спины.

– Она кончится, – твердо сказала мама. – Это не может длиться долго.

Она обняла Ехезкеля за плечи, а он положил голову ей на плечо.

– Поешьте что-нибудь перед работой, – сказала мама.

Я открыла чемодан, и мама вытащила кое-что, чтобы мы подкрепились утром. Запасы еды иссякали, и я страшно нервничала, глядя на убывающие продукты. Мама дрожащей рукой вытаскивала хлеб и отрезала нам по маленькому кусочку, а себе самый маленький. За те десять дней, что мы провели на заводе в Чехее, она постарела на десять лет. В воздухе летала кирпичная пыль. Мы открывали рты, чтобы откусить хлеб, и вдыхали кирпичную пыль. Мы кашляли от пыли, оседавшей на языке и в горле. Пальцы дрожали от голода. Хлеб, чудесный мамин хлеб, стал черствым, как кирпич. Сердце у меня билось неровно. В последние годы, когда венгры захватили Красну, еды у нас было немного, и я знала, каково это, ложиться спать чуть голодной. Но прежде никогда не испытывала настоящего голода, который буквально разрывает твои внутренности, который постоянно требует чего-то, чего ты не можешь дать.

Сама мама почти не ела. Всю прибереженную еду она отдавала нам и понимала, что этого слишком мало. Когда я носила кирпичи, то представляла себе мамины торты и пирожные, особенно ее добош[10]10
  Добош: Венгерский бисквитный торт, обычно покрытый шоколадом, посыпанный с боков ореховой крошкой и залитый карамелью.


[Закрыть]. Как бы мне хотелось сейчас засунуть их себе в рот – ощутить легкость взбитых белков и нежность сахара, растекающегося по поверхности, словно лодочки по ручью. Мне хотелось засовывать пирожные в рот и глотать, пока живот не раздуется так, что юбка вот-вот лопнет. За последние несколько дней юбка стала мне так велика, что начала соскальзывать. Мне приходилось подвязывать ее резинкой, чтобы не свалилась.

– Марш на завод, ленивые крысы! – заорал солдат.

Он держал ружье на изготовку, и мы поднялись и побрели к заводу, чтобы он нас не пристрелил. Я глотала пыль, и мне страшно хотелось пить, но я знала, что за весь день не смогу выпить ни капли. Вокруг ног шныряли мыши и крысы.

– Бери это! – солдат указал на горку кирпичей у своих ног. – Неси на поле!

Я нагнулась, чтобы собрать кирпичи, а он ударил меня по спине. На секунду я замерла, слезы подступили к глазам. Когда стала набирать кирпичи, выскочила большая крыса. Куча кирпичей была почти с меня величиной. Она доходила до подбородка. Я сделала шаг, но идти было тяжело, потому что кирпичи упирались в колени, не позволяя им сгибаться. Шла максимально быстро, потому что, когда идешь медленно, солдаты сразу же начинают тебя бить. Узкая, извилистая тропинка вела к полю, где другие рабочие что-то строили. Длинный путь до поля был протоптан теми, кто носил кирпичи, между множеством деревьев. Я сосредоточивалась на дыхании, старалась не вдыхать пыль и забывала обо всем. Делала шаг за шагом, хотя кирпичи были безумно тяжелыми. В душе моей царило полное опустошение, а я была страшно голодна.

Неожиданно прямо перед собой увидела женщину, висящую на дереве. Секунду я смотрела на нее. Это была наша соседка, невестка госпожи Вальдман. Выросла она в соседнем городке в весьма богатой семье. Женщина эта всегда вела себя очень достойно, разговаривала вежливо, мы завидовали ее образованию. Повешенная издала низкий, ужасающий крик – я не могла понять, как подобный звук может исходить от такой красивой дамы. Тело невестки госпожи Вальдман было изогнуто под невероятным углом, руки связаны за спиной, колени согнуты. Достать до земли она не могла, но могла упереться в ствол дерева.

Женщина снова закричала. Тело ее содрогнулось, шарф упал с головы. Вокруг нее стояла толпа гогочущих солдат. Они прикуривали друг у друга. Женщина закричала, и солдаты захохотали еще громче. Лицо женщины побелело, она потеряла сознание. Солдат брызнул на нее водой, она очнулась и снова закричала. Солдаты еще немного посмеялись, отпустили веревку, и женщина рухнула на землю. Руки и ноги у нее были скручены. Она не двигалась. Меня вырвало, я быстро подобрала брошенные кирпичи и потащила туда, куда было велено.

Когда я вернулась в нашу палатку, там уже была мама. Я кинулась к ней.

– Я тоже это видела…

– Что происходит? – рыдала я. – Почему такое происходит?!

– Не знаю, детка, – ответила мама и погладила меня по голове. – Бог нам поможет.

Вернулась Лия – с абсолютно белым лицом.

– Вы это видели? – спросила она.

Мы обе кивнули. Лия села рядом, и мама обняла нас обеих.

– Ложитесь спать, девочки, а мне надо дождаться Ехезкеля.

Я решила не говорить ей, что видела, как солдаты точно так же поступают и с мальчиками тоже. Никто не заснул, пока Ехезкель не вернулся. Увидев, что с ним все нормально, мы вздохнули с облегчением.

На следующий день я увидела, как солдаты подвесили двух девушек на деревьях за связанные за спиной руки. Я знала их – они жили в нашем городе и происходили из богатых семей. Может быть, венгры имели что-то против богатых? Меня никто не трогал. Девушки были смертельно бледны. Они явно испытывали невыносимую боль. Я видела, как солдаты подвешивали и мальчиков тоже. Солдаты и жандармы вели с нами жестокую игру. Они подвешивали людей на деревьях, пока те от боли не теряли сознание, а потом приводили их в чувство, чтобы те страдали еще сильнее. В лесу раздавались дикие крики.

Вечером мы собрались вокруг печи, чтобы приготовить какую-то еду. Там мы встретили нашего соседа, господина Вальдмана. Он поглаживал бороду с самым мрачным видом.

Когда умер мой дед, господин Вальдман позволил нам бесплатно остаться в нашем доме. Он знал, что мы не в состоянии оплачивать счета. Он учился вместе с зэйде и каждый год в день его смерти устраивал поминальный обед, а мама готовила ванильный ругелах[11]11
  Ругелах: Тонкое дрожжевое тесто смазывается шоколадом или ванильным кремом, скатывается в рулет в форме полумесяца и выпекается.


[Закрыть] для всех гостей. Дочь господина Вальдмана стояла рядом. Младенца своего она привязала к груди. Мы с Лией поднялись на цыпочки, чтобы заглянуть ему в лицо.

– Оооо, привет, Элияху, – проворковала Лия и легонько ущипнула ребенка за щечку.

– Он уже такой большой! – сказала я.

Лия улыбнулась, и младенец что-то заворковал ей в ответ.

– Он такой милый! – произнесли мы хором.

Мать ребенка печально нам улыбнулась. Она прижимала ребенка к груди, а на лице ее застыло выражение безумного страха.

Мама и господин Вальдман тихо переговаривались:

– Здесь есть монетный двор… велели мужчинам из каждой семьи явиться… жен заставили смотреть… потом то же сделали с женами…

Мама судорожно сжала пальцы.

– Мужчин выносили оттуда на носилках… ожоги на бедре… полумертвый…

Мы занимались младенцем, но я знала, что Лия пытается прислушаться к разговору.

– Может быть, нас не заставят… в нашей семье нет мужчин…

Мамин голос дрогнул.

– Им нет дела, они просто хотят узнать, где спрятаны деньги, – ответил господин Вальдман. – Они вызовут меня, и мне придется отдать им все свои сбережения. Они знают, что я богат.

– Может быть, они вас не вызовут, – пробормотала мама.

Через несколько дней господина Вальдмана вызвали в штаб. Оттуда сыновья принесли его на носилках. Глаза его были закрыты, он был смертельно бледен.

Через два дня он умер. Сыновья и другие мужчины похоронили его на небольшом холме возле завода. Дочь и ее младенец горько рыдали, когда тело опускали в могилу. Мама плакала вместе с ней. Господин Вальдман был добрым другом нашего зэйде. Он так часто нам помогал.

Как-то ночью, когда мы искали палки для нашей палатки, Лия сказала:

– Я пойду.

Мама не могла нас слышать.

– Ты не сможешь сбежать, Лия. Если ты не заметила, мы окружены солдатами с автоматами.

– Не из гетто, глупая, на монетный двор. Если они захотят, я позволю им допрашивать меня.

– Ты с ума сошла, Лия?! Ты не можешь! Вспомни, что случилось с господином Вальдманом!

– И что? Они вызовут маму и будут ее пытать. Она и так отдает нам всю еду и почти ничего не ест. Она не выдержит. Ты не заставишь меня передумать. Я все решила – пойду.

– Нет, нет, Лия! Подожди! Может быть, они про нас попросту забудут…

– Что-то не похоже, чтобы они о ком-то забывали! Ну, ну, Рози… мы не можем позволить им мучить маму.

– И все же не могу позволить тебе идти в их жуткий штаб!

– Пойду, и тебе меня не переубедить!

Она была права, но мне невыносима сама мысль, что сестра пойдет в этот штаб. Не было сил смотреть ей в лицо.

– Не волнуйся обо мне, – улыбнулась Лия. – Обещаю, все будет хорошо.

Ночью от переживаний нам с трудом удалось заснуть. Мышцы горели от непосильного труда, я не могла пошевелиться, даже почесать ноющую ногу. Устала безумно, но сон не наступал. Лежала и смотрела, как мои близкие спят на голой земле. И не узнавала в нас тех, кем мы были всего несколько недель назад. Как Лия может спать в такой обстановке? Она собирается завтра утром сама пойти в штаб – и, может быть, ее принесут оттуда на носилках, всю в ожогах. А вдруг они сожгут ее заживо? Они могут – достаточно вспомнить, как они повесили того мальчика и убили госпожу Вальдман. Меня захлестывало беспокойство, оно проникало во все уголки моего существа. Оставалось лишь безостановочно молиться:

– Господи, пусть с ней все будет хорошо.

Утром, открыв глаза, увидела, что Лии нет. У меня перехватило дыхание от страха. Но через несколько минут она подошла, и я крепко ее обняла, чтобы убедиться, что это не сон. Мне казалось, что вижу ангела, распростершего крылья над спящими на земле людьми.

– Я сделала это, – с широкой улыбкой сказала она.

– Господи, с тобой все в порядке? Что там было? Чего они от тебя хотели?

– У них была большая амбарная книга, и они спрашивали, где жила наша семья, где хранили ценности, не спрятали ли мы чего.

– А что ты ответила?

– Сказала, что у нас есть очень большое деревянное корыто, в котором мы стирали нашу одежду. Корыто из орехового дерева и стоит очень дорого.

– А они?

– Они стали смеяться!

– Ты не сказала им про швейную машинку?

– Вот еще! Им не добраться до моей машинки!

Лия великолепно шила. Мы жили рядом с магазином тканей и всегда покупали там материю. Из этой материи Лия шила прекрасные платья – похоже, все женщины в городе ходили в ее платьях. Благодаря ее умениям наша семья сводила концы с концами.

– Ты сумасшедшая! Они тебя не били?

– Нет, они нашли нашу фамилию в списках – мы явно не числились в списке богатых, поэтому меня просто отпустили.

Я села на землю, опустила голову на колени и несколько раз глубоко вздохнула. Что-то прояснилось. Они пытали богатых – вешали их, жгли, убивали.

Мама проснулась и мгновенно села.

– Что случилось? – спросила она.