Текст книги "Рыжая из Освенцима. Она верила, что сможет выжить, и у нее получилось"

Глава 11

Ложь говорит каждый своему ближнему;

уста льстивы, говорят от сердца притворного.

Псалтирь 11:3

Освенцим. Июнь 1944.

Я почувствовала, что кто-то открывает мне рот и что-то кладет туда. Я повела языком – это был кусочек хлеба. Я открыла глаза, чтобы посмотреть, кто меня спас, но, когда взгляд мой прояснился, человек этот уже ушел.

Я медленно поднялась. На улице стемнело. Похоже, никто не заметил, что я упала. Женщины-солдаты окружили заключенных и повели на грязный двор. Солдаты подгоняли нас дубинками. Нас построили шеренгами по пять.

– Рози! Лия! – крикнул кто-то.

Я повернулась, чтобы понять, кто нас зовет, но в темноте не смогла различить лица.

– Лия, Рози! – позвал тот же голос.

– Это Ханка! – воскликнула Лия. – Она тоже здесь!

– Ханка! – крикнула я.

Ханкой звали жену нашего дяди Давида. Дядя Давид был младшим братом мамы. Он каждый шаббос[16]16
  Шаббос: Суббота.


[Закрыть] приходил поиграть с нами.

– Вы тоже здесь, – сказала она, пробравшись к нам.

Мы обнялись.

– Где Давид?

– Он в другой части, вместе с мужчинами.

– А Ицхак Иехида с ним?

Ицхаком Иехидой звали сына Ханки и Давида. Ему было всего два года, но он уже поражал всех вокруг. У него были светлые, вьющиеся волосы, большие голубые глаза и улыбка слаще маминого молока с медом. Он был таким умным. От каждого его слова взрослые покатывались со смеху.

Взгляд Ханки затуманился.

– Он с моей мамой. Я так его люблю! Раньше я не могла расстаться с ним ни на минуту! Я так скучаю по нему…

– Ханка, не плачь, – сказала я. – Ехезкель тоже с нашей мамой.

– Он побежал к ней, когда нас разделили, – сказала Лия. – Почему ты оставила его с матерью?

– Нас выстроили в ряд. Вы же тоже проходили отбор?

Мы кивнули, и Ханка продолжала:

– Мы выстроились в ряд, я была с матерью и Давидом, а в начале стоял тот еврей, худой, как скелет. Он повернулся ко мне и сказал: «Ты так молода и красива. Отдай ребенка матери». Конечно, я не согласилась, но он, как безумный, оторвал ребенка от меня и вырвал из моих рук. Он сунул его моей матери! А потом доктор отправил мою мать налево, а нас с Давидом направо. Мама сказала, что позаботится об Ицхаке, пока мы снова не встретимся, а потом ее оттолкнули. Мальчик даже не плакал – он любит мою мать, но мне он сейчас так нужен, так скучаю по нему…

– Все будет хорошо, Ханка, – сказала я. – Твоя мать сможет позаботиться о нем, вы скоро увидитесь.

– Надеюсь, мне страшно за него…

Мы пошли дальше. Я увидела длинный ряд кирпичных зданий, освещенных фонарями на высоких столбах. Ряд зданий тянулся бесконечно. Между зданиями было грязно. Все было окружено забором, поверх которого я увидела спираль из колючей проволоки. Нас привели в здание из красного кирпича под номером 21. У входа нас ждала высокая, крепкая женщина с длинными черными волосами, густыми бровями и квадратным подбородком.

– Я их забираю, – сказала она солдатам. Те кивнули и ушли.

Наступило молчание. В небо поднимался столб дыма, и мы почувствовали странный запах. Меня чуть не вырвало. В воздухе висела невыносимая вонь, словно где-то жгли резину. Девушки вокруг меня тоже это почувствовали. Их охватила паника.

– Что это за запах? Чем это пахнет? – закричали они. Кто-то заплакал.

– Почему вы плачете? – спросила женщина. – Перестаньте плакать!

Мы не послушались. Рыдания становились все громче.

– Запах! Запах! Запах!

– Тихо! – рявкнула женщина, подняла дубинку и огрела одну девушку по плечу.

Наступила тишина.

– Я – Эйди, блокальтесте[17]17
  Блокальтесте: «Староста блока». Заключенный, ответственный за поддержание порядка в концлагере.


[Закрыть], – сказал она. – Я – староста этого блока, и вы должны беспрекословно меня слушаться.

– Эйди, – произнесла одна из женщин. Глаза ее были полузакрыты, руками она обхватила свое тело в тонком синем платье. – Что это за запах?

Эйди сурово посмотрела на нас.

– Вы не знаете? – резко произнесла она. – Это запах горящих тел ваших матерей и отцов. Это запах тел ваших сыновей и дочерей, племянниц и племянников, братьев и сестер, горящих в печах. Вы не знаете этого запаха? Это горят ваши семьи. Посмотрите на этот дым. Это все, что от них осталось.

– Этого не может быть! – вскрикнула молоденькая девушка.

– Не будь дурой! – оборвала ее Эйди. – У вас больше ничего не осталось. Все сгорело. Вы теперь одни.

Со старостой блока что-то произошло, она не в себе. Моя мама не может сгореть. Мой Ехезкель слишком силен, чтобы позволить подобное. Я скоро их увижу.

– Ты слышала, что она только что сказала? – с ужасом прошептала Лия.

– Не верь ей. Она все придумала…

– Тихо! – скомандовала Эйди. – Сейчас мы войдем внутрь, и вы должны найти место, где будете спать.

Она говорила так, словно и не произносила этой ужасной, невероятно жестокой лжи.

Она подошла к двери, и люди двинулись вперед. Лия осталась на месте.

– Пойдем, Лия, – потянула ее я.

Лия затрясла головой.

– Но ты слышала, что она только что сказала…

– Лия, она не в себе. Не слушай ее. Я не знаю, зачем она нам врет.

– Тихо! – снова крикнула Эйди. – Когда я открою двери, вы должны войти внутрь и найти себе место!

Я так устала, что дождаться не могла, когда лягу и провалюсь в забытье. Эйди открыла двери. Мы вошли внутрь. Здание напоминало амбар, но вместо стойл повсюду тянулись ряды нар, сколоченных из досок. Пол был сложен из кирпичей. Меня поразила общая серость. Нары были трехъярусными и тянулись бесконечно. Я не могла разглядеть лиц, но почувствовала, что здесь тысячи людей, лежащих друг над другом, как книги на полках. Головы свешивались с полок. Людей было так много, что голова у меня закружилась. А потом я почувствовала вонь. В бараке пахло экскрементами, рвотой, немытыми телами. Я прикрыла рот рукой.

– Ищите себе места сами! – крикнула Эйди.

Я посмотрела на ряды нар, где никого не было. Я не представляла, как мы здесь поместимся. Мы топтались на месте, словно куры. Потом я подошла к первому пустому месту и взгромоздилась на нары. Доски были жесткими. Щепки впились мне в ладони. На нарах уже лежали другие девушки. Лия полезла за мной, но места ей не нашлось, поэтому она забралась на полку надо мной. Я посмотрела на девушек – никто из них не был мне знаком. Головы у них тоже были бритыми, но девушки были выше и крепче меня.

– Всем спать! – крикнула Эйди. – Вам это понадобится!

Она подошла к дверям и вышла, даже не оглянувшись на нас. Меня затрясло от ужаса. Девушка, которая лежала рядом со мной, обняла и успокоила меня. Она посмотрела на девушек на наших нарах.

– Мы позаботимся о малышке, – сказала она.

Они кивнули.

– Конечно, – подтвердила другая девушка.

Я огляделась и увидела около десятка лежащих рядом женщин.

– Мы все из Сату Марэ, – сказала та, что меня успокаивала. – А ты откуда?

– Из Красны.

– Хорошо, маленькая Красна. Мы о тебе позаботимся.

Я попыталась улыбнуться, но подбородок у меня задрожал.

– Как же можно так спать?

– Нас пятнадцать, я только что сосчитала. Семь ляжет с одной стороны, семь с другой, а мелкая посерединке.

– Спасибо, – пробормотала я.

Я безумно устала, голова была тяжелой. Мне нужно было лечь немедленно.

Девушки разделились. Семеро легли справа от меня. Плечи их соприкасались так тесно, что они казались единым организмом. Семеро слева легли точно так же.

– Эй, поднимите-ка ноги, чтобы малышка устроилась поудобнее, – сказала первая девушка.

Места совершенно не было, но девушки каким-то чудом сумели подтянуть колени к подбородкам. Они были очень худы – кожа да кости. Между ними образовалось пространство, где я и устроилась.

Я легла и тут же вспомнила мамины слова: «Будьте осторожны, девочки. Никогда нельзя ни в ком быть уверенным. Люди умеют притворяться. Они ведут себя мило и ласково, но, когда ты им больше не нужен, могут сделать что угодно. Люди умеют скрывать свое нутро, умеют притворяться. Они вежливы, когда на них смотрят, но уверенным быть нельзя».

Я помнила, как грустно мне стало от мысли, что окружающий мир таков. Но здесь я была уверена. На нас были одинаковые синие тряпки, наши души были такими же голыми, как наши черепа, нам не во что было закутаться и негде спрятаться. Ни денег, ни статуса, ни гордости. На нарах вместе со мной было 15 женщин. Когда я легла, они улыбались мне так ласково, что я, несмотря на все страдания дня, улыбнулась в ответ. Мама говорила, что людей невозможно понять, но, когда соседки сдвинулись, потеснились и подтянули свои костлявые колени к груди, я их поняла. Это были самые прекрасные и чистые души во всем мире.

Я так устала, что заснула почти мгновенно, даже в такой тесноте. Но вскоре меня разбудил плач Лии. Я мгновенно поднялась.

– Ты не имеешь права приходить и занимать наше место, – услышала я чей-то голос, а потом глухой звук удара.

Я мгновенно вскочила. Никто не может так обращаться с моей сестрой. Я подтянулась и заглянула на верхние нары.

– Вам не стыдно? – спросила я. – Она же совсем девочка! Как вы можете с ней так обращаться? Она только что попала сюда, а вы уже мучаете ее! Мы должны заботиться друг о друге!

Женщины посмотрели на меня, но никто ничего не сказал.

– Если вы не прекратите, я пойду к блокальтесте и все ей расскажу! Говорю серьезно!

Меня охватил страшный гнев. Меня не волновало, что все они старше меня, что их много. Я была готова к тому, что меня изобьют, исцарапают, искусают, понимала: в них не осталось ничего человеческого. Я была готова ко всему, но все вышло не так. Они слушали меня. Они кивали и отводили глаза.

– Они все царапали меня, – прошептала Лия.

Я заглянула глубже и вытерла ее слезы.

– Прости, Лия…

– Спасибо тебе, Рози…

– Мне лучше вернуться.

Как только тело мое коснулось досок, я мгновенно заснула. Все мои соседки даже во сне прижимали колени к груди.

Глава 12

Псалом. Песнь на день субботний.

Псалтирь 91:1

Красна. 1935. Мне девять лет.

Пятница всегда была для меня лучшим днем недели. В шаббас мы ходили в школу вместе со всеми остальными. Наши нееврейские друзья несли наши портфели, потому что мы в субботу не могли их нести, но в школу идти мы должны были (впрочем, нас отпускали пораньше).

Когда мы пришли домой, мама сидела за кухонным столом и раскатывала слои пресного теста. Над ее головой висела вышитая картинка: «Никогда не смешивай мясо и молоко» – и изображение коровы. В миске рядом с ней я увидела шоколадный крем.

– Ура! Семислойный торт! – радостно воскликнула Лия. – Можно мне попробовать шоколад?

– Лия, не отвлекай маму, она работает, – сказала я. – Ты еще в два года отвлекала маму, чтобы съесть торт раньше, чем она успеет его подать на стол!

– Я такого не делала!

– Нет, делала! Ты хныкала, хныкала, а татэ лежал в постели и болел. Но он так переживал за маму – ты приставала к ней целый день. И тогда он поднялся с постели, чтобы хоть как-то тебя отвлечь, а маме пришлось все бросить и укладывать его снова.

– Мама, разве такое было?!

– Тебе было два года, – пожала плечами мама. – Татэ не выдержал, что ты ко мне пристаешь. Ведь в тот день должны были прийти твои дед и бабушка, а это и без того было серьезным делом. – Мама улыбнулась, потом добавила: – Но, Рози, зачем ты упрекаешь Лию тем, как она вела себя в два года?

Я пожала плечами.

– Просто смешно, что она и в восемь ведет себя точно так же.

– Я больше не хочу шоколада!

– Ох, Рози, – вздохнула мама. – Пойди выбей половички.

Я скатала половичок в гостиной и вынесла на улицу. В его узоре сплетались золотистые и бирюзовые нитки, а еще желтые, словно солнечные лучи. Мама соткала этот коврик вместе со своей лучшей подругой Эммой Кокиш – у той дома тоже был такой же половичок. Я расстелила коврик на стоявшем во дворе стуле и принялась выбивать его деревянной палкой, пока вокруг меня не образовались небольшие облачка пыли, которые поднялись и растворились в воздухе. Я расстелила коврик на солнышке и вернулась в дом.

Мама закончила свой торт и теперь стояла возле плиты, сплетая аппетитную халу. Руки у нее так и летали: она подхватывала полоски теста и сплетала их в косичку. Мама потянулась к шкафу, достала яйцо, разбила в миску и взбила вилкой в пену. Потом она взяла кисточку и быстрыми, уверенными движениями смазала плетенку из теста золотистой смесью. Она всегда была настоящей пчелкой, моя мама.

– Спасибо, зескайт[18]18
  Зескайт: Сладкая.


[Закрыть], – сказала мама, увидев, что я подметаю пол.

– Пожалуйста.

Лия перемыла все миски и кастрюли, а я взяла их и наполнила теплой водой. Вода лилась с приятным звуком – шаббос приближался. Пока вода грелась, я принесла с улицы половички и расстелила на чистом полу. Чисто, аккуратно, идеально.

– Я буду мыться первой, – сказала я Лии.

Лия пожала плечами – какой смысл спорить со старшей сестрой. Я взяла кастрюлю с кипятком и вынесла ее на улицу в баню. Воду я вылила в ванну, добавила немного душистого, шелковистого мыла. Я забралась в ванну и расслабилась от теплой воды. Под потолком бани было маленькое окошко – оно располагалось так высоко, что никто не мог нас видеть, только птички. Я смотрела на ветки дерева на фоне синего неба и громко пела, а деревья танцевали под мою песню, как целая группа веселых танцоров. Я засмеялась и запела снова. Я пела, пока Лия не заколотила в дверь.

– Выходи! Уже почти шаббос, а ты все еще моешься!

– Хорошо, хорошо, успокойся, я выхожу! – крикнула я через толстую деревянную дверь.

Выбираясь из ванны, я вздохнула. Я оделась и почувствовала себя просто чудесно.

Мама расставила еду на блех[19]19
  Блех: То, чем в субботу накрывают плиту.


[Закрыть] на плите и поспешила зажечь свечи. Мы смотрели на их теплое сияние, а когда атмосфера стала праздничной, запели «Субботнюю радость», а мама закрыла лицо руками и стала молиться. Стол был застелен белоснежной крахмальной скатертью, которую я отгладила собственноручно. Мама достала нашу лучшую посуду. Во главе стола было место дяди Давида. На этой неделе он должен был прийти и провести шаббос с нами – у нас же не было отца, который мог бы прочесть для нас киддуш[20]20
  Киддуш: Молитва, которую читают над вином в субботу и по еврейским праздникам.


[Закрыть].

– Мама, можно нам поиграть на улице, пока мужчины не вернутся из шуль?

– Поиграйте, только вернитесь вовремя.

Мы с Лией выбежали из дома. Ехезкель уже сидел во дворе, ожидая, чтобы кто-нибудь взял его в шуль. Во двор вышел отец Шмуля, господин Бирнбаум. Он предложил Ехезкелю левую руку – за правую держался Шмуль. Втроем они направились в шуль Вальдмана. Гитта и Лили тоже вышли во двор. Мы тщательно стряхнули пыль со скамеек, чтобы не испачкать красивые платья, и уселись. Начинались сумерки, и мир стал фиолетово-голубым.

– Давайте пойдем к Гольдбауму, – предложила Гитта.

– Нет, им не понравится, – покачала головой Лили. – В прошлый раз он страшно на нас разозлился.

– Не бойся, мы хорошо спрячемся, – настаивала Гитта. – Мне просто хочется посмотреть.

Мы переглянулись и захихикали.

– Ну ладно, – сдалась Лили.

Мы побежали к дому Гольдбаума и спрятались в кустах, где он точно нас не увидел бы. Господин Гольдбаум пошел по дорожке к дому. Мы хихикали в кулачки. Шторы на большом окне не были задернуты. С нашего места мы видели, как он открывает дверь и кричит:

– Добрый шаббос, дорогая!

Госпожа Гольдбаум поднялась с дивана, улыбнулась и оказалась в его объятиях. Он положил руку ей на талию, они сплели пальцы и провальсировали вокруг стола, распевая песню, призывающую ангелов шаббоса в дом.

Я видела, как господин Гольдбаум смотрит прямо в глаза жене. Она не моргала и не отводила взгляд. Они смотрели так, словно плавились друг в друге, словно души их сливались воедино. Я вздохнула. Господин Гольдбаум закружил жену. Хотя мы видели это и прежде, но сейчас смотрели, раскрыв от изумления рот. Когда они закончили танцевать, госпожа Гольдбаум поставила на стол бутылку вина. Только тогда мы очнулись.

– Лия, побежали домой! – воскликнула я. – Нельзя, чтобы нас дожидались!

– Конечно! – подхватила Лили.

Мы медленно выбрались из кустов и побежали к дому.

Мы с Лией вошли в дом прямо в тот момент, когда пришли дядя Давид и Ехезкель. Маме не нравилось, когда кого-то нужно было ждать. Я каждый день молилась, чтобы Давид не женился в скором будущем. Два года назад женился дядя Цадок – и он тут же потерял к нам всякий интерес и, конечно же, перестал приходить в пятницу вечером. Когда это произошло, я долго плакала.

Давид спел песню призыва ангелов в наш дом. Мама улыбнулась, поставила на стол вино и халу – от хлеба поднимался легкий пар. У меня слюнки потекли, и в животе забурчало. Мы помыли руки, Давид разрезал халу, а мы не решались даже коснуться ее в первую минуту – такая она была горячая. Мы обмакивали хлеб в теплое масло с чесноком. Мама достала фаршированную рыбу с хрейном[21]21
  Хрейн: Приправа к фаршированной рыбе, готовится из свеклы и хрена.


[Закрыть] и майонезом, а потом мы ели золотистый куриный бульон. Когда мама подала главное блюдо, Давид спел песню шаббоса.

 
«Благословен Всевышний Всемогущий,
Даровавший покой
Для облегчения наших душ –  от бед и горя;
И Он будет искать Сион
Отверженный город.
Сколько еще продлится горе
Страдающей души?»
 

Мы постарались не наедаться, чтобы осталось место для курицы с картофельной запеканкой. На десерт мама приготовила чудесный яблочный штрудель и отрезала всем нам по кусочку. Прозрачные ломтики яблок были посыпаны сахаром, а тесто было очень нежным и тонким. Мама положила каждому по шарику домашнего мороженого, и ванильная сладость потекла по восхитительному штруделю. Удивительно, но и для штруделя в наших животах место всегда находилось. Мама поставила на стол миску с орехами, и мы сидели до глубокой ночи, раскалывая орехи щелкунчиком и болтая обо всем и ни о чем.

Глава 13

Я веровал, и потому говорил: я сильно сокрушен.

Псалтирь 115:1

Освенцим. Июнь 1944.

Я проснулась, почувствовав на лбу что-то влажное. Поначалу не понимала, где нахожусь. Вокруг было темно, но глаза постепенно привыкли к мраку, события вчерашнего дня всплыли в памяти. Увидела доски над головой, семь худых девушек слева и семь справа от себя. Они съежились и тесно прижались друг к другу. Я потянулась ко лбу, чтобы стереть влагу, и в панике ахнула, ощутив под пальцами голый череп. И от этого почувствовала себя обнаженной – не должно находиться с непокрытой головой. На лоб снова что-то капнуло, посмотрела вверх и поняла, что капает с верхних нар. Пытаясь справиться с паникой, глубоко вдохнула, но от запаха меня замутило, так сильно, что с трудом удалось сдержаться. Одна из девушек справа пошевелилась, открыла глаза и увидела, что я смотрю на лужицу рядом с собой.

– Все нормально, маленькая Красна, – сказала она. – Наверное, кто-то сверху описался.

Меня охватил ужас. Я с трудом нашла сухое место рядом с собой и вытерла руку прямо о доски.

Но раздумывать о влаге было некогда. Раздался резкий свисток. Двери распахнулись, и в рассветном полумраке появилась крупная женщина в форме. Пришла Эйди.

– Подъем! – рявкнула она и хлопнула своими громадными руками.

Девушки мгновенно вскочили. На нашей полке воцарился полный хаос, все старались как можно быстрее спуститься на пол. Лия соскользнула с верхней полки. Она чуть было не наступила на ногу кому-то, кто вылезал с нижних нар. Я сразу не поняла, что пол под нарами тоже считается полкой. Барак заполнился людьми. Было темно и тесно – мне показалось, что рядом со мной не меньше тысячи девушек.

В барак внесли несколько ведер коричневой жидкости, и все направились к ним.

– То, что они называют кофе. Вместо завтрака. На вкус – полное дерьмо, но постарайся выпить, сколько сможешь, – шепнула мне одна из девушек с нашей полки.

Странный кофе отправляли по шеренге в мисках, из которых мы по очереди пили. Я ждала, пока моя соседка не протянула руку и не получила миску кофе. Она сделала быстрый глоток и передала миску мне. У меня даже руки задрожали от предвкушения, а язык прилип к небу. Я поднесла миску к губам. Я почти забыла, каково это, когда жидкость проникает сквозь сжатые губы и заполняет рот, словно родник. Горло мое ожидало жидкости, утоляющей жажду, но на вкус это действительно было дерьмо, как и сказала моя соседка. Я проглотила напиток и почувствовала, как он проникает в мое тело, достигает желудка и немного его наполняет. Я передала миску в дрожащие руки Лии.

Рядом с Лией стояла высокая, очень худая девушка, напоминавшая вытянувшегося пятилетнего ребенка. На голове у нее пробивались светлые кудрявые волосы, большие глаза отливали зеленью. Казалось, что жир сохранился только в ее губах – настолько худым и костлявым было все ее тело. Руки ее безвольно висели по бокам. Когда Лия передала ей миску, она не смогла взять ее. Я наклонилась, взяла миску и поднесла к губам девушки. Она втянула жидкость в рот. Несколько капель потекли по щекам, но я пальцем направила их в рот. Девушка напоминала раненого олененка, и я сразу же поняла, что должна о ней позаботиться.

– Как тебя зовут?

– Бейлу, Бейлу Турновер.

– Я Рози Гринштейн, а это моя сестра Лия.

Лия робко улыбнулась.

– Турновер? – повторила Ханка. – Я знаю тебя, ты из Сату Марэ.

– Не разговаривать! – рявкнула Эйди. – На улицу! Строиться!

Мы послушались и быстро пошли из барака. Солнце еще не встало, и в предрассветном сумраке мы ежились от холода. Лия дрожала как осиновый лист. Белья нам не выдали, а ткань платьишка была такой тонкой.

– Строиться! Строиться! – кричала Эйди, и выглядела она при этом устрашающе. – Строиться, глупые свиньи, строиться!

– Эти женщины в форме – эсэсовки, – шепнула мне стоявшая рядом Бейлу. – Они нацистки. От них лучше держаться подальше.

– Эсэсовки, нацистки, – повторила я.

– Шшш… Теперь нужно молчать.

Мы построились в шеренги по десять человек. Было совсем темно, земля под ногами была влажная и грязная. Мне очень хотелось поговорить с Бейлу, но стоило мне коснуться ее руки, как это заметила эсэсовка и направилась к нам. Все замерли. Под суровым взглядом эсэсовки я изо всех сил постаралась не дрожать и смотреть прямо перед собой. Офицер прохаживался перед нашей шеренгой, а эсэсовки считали нас. Эйди тоже нас пересчитала.

Мне безумно хотелось есть, ноги у меня подкашивались, но я не шевелилась. Встало солнце, стало жарко и нечем дышать, но я не двигалась. Ступни у меня горели, сил не осталось, но я не осмеливалась пошевелиться. Пот тек по моей стриженной голове и заливал глаза. Я попыталась сморгнуть капли. Ноги уже почти не держали меня, но я изо всех сил напрягла мышцы, чтобы не упасть.

К нашей шеренге торжественно подошел солдат и принялся пересчитывать нас десятками.

– Шесть! – он прошел мимо меня.

– Семь! – он прошел мимо Лии.

– Восемь! – он прошел мимо Ханки.

– Девять! – он прошел мимо Бейлу.

– Десять! – он подошел к девушке, которая была еще меньше меня.

Девушку вытащили из шеренги, и эсэсовки отвели ее к другим, что стояли в стороне. Я не знала, что происходит. Время остановилось, и это было мучительно. Желудок мой забурчал и смолк, словно от страха. Все клеточки моего тела дрожали. Я огляделась, не поворачивая головы. Передо мной стояли девушки в коротких синих платьях. Такие же девушки стояли справа и слева от меня. У всех были выбриты головы. Все стояли не шевелясь. Я не знала, почему мы так стоим. Что с нами будет?

Наконец, все закончилось. Немцы засвистели в свистки, и все разошлись. Эйди подошла к нам.

– Куда их ведут? – спросила я, указывая на девушек, которых эсэсовки отвели в сторону.

– В газовые камеры, – ответила Эйди. – На смерть. Оттуда никто еще живым не возвращался. И нет смысла об этом думать. Не питайте ложных надежд, вы меня поняли?

Я не успела ответить, как рядом со мной появилась эсэсовка в темно-синем двубортном кителе и юбке чуть ниже колен. Она схватила меня за шею.

– Почему ты стоишь тут, как ленивая свинья?! Для тебя есть работа!

Она отпустила мою шею и собрала вокруг себя девушек, которые стояли рядом со мной. Мне показалось, что кожу на ее лице кто-то оттянул и так и оставил висеть. Под глазами у нее набрякли мешки, щеки обвисли и дрожали от гнева.

– За мной!

Когда мы начали работать, я поняла, что от кирпичного завода лагерь мало чем отличается. Вместо кирпичей здесь были огромные куски цемента. Вокруг стояли солдаты, мужчины и женщины, и выкрикивали приказы. Тело мое знало, что делать. Я подняла цементный валун и пошла с ним по полю.

Эйди пришла за нами на поле, когда солнце уже садилось. Я уже ни о чем не могла думать. Работать было невероятно тяжело, потому что я весь день ничего не ела. Сердце у меня колотилось как бешеное.

– Строиться! – скомандовала Эйди.

Солдаты резиновыми дубинками подгоняли нас, чтобы мы выстроились в шеренги по пять, и мы отправились назад, в бараки.

В бараке Эйди вышла и вернулась с темным хлебом и маргарином.

– Часть хлеба на утро, – сказала она. – Не ешьте все сразу.

Руки и ноги у меня дрожали. Эйди раздавала тонкие ломтики хлеба, чуть смазанные маргарином. Она вложила хлеб мне в руку, и я дрожащими руками поднесла хлеб ко рту. Пыталась оставить хоть что-то на потом, но не сдержалась – затолкала в рот весь кусок.

– Я покажу вам сортиры, – сказала Эйди.

В туалет я не хотела, потому что весь день ничего не ела и не пила.

Мы пошли за Эйди на улицу. Через несколько бараков от нашего я увидела длинное, узкое кирпичное здание, а там длинный ряд дырок. Никакой приватности, никаких дверей. Мы ждали своей очереди справить нужду. Когда мы уходили, я увидела эсэсовку, которая вела куда-то группу женщин и громко хохотала.

– Это доктора! – сказала она Эйди.

Женщины безучастно смотрели на нас.

– Правда? – спросила Эйди.

– Да, – ответила одна из женщин.

Они не были похожи на докторов – такие же истощенные узницы, как и я.

– Что ж, дорогие, уважаемые доктора, – сквозь смех объявила эсэсовка, – теперь вы будете мыть отхожие места. Приступайте!

Женщины побелели. Эсэсовка толкнула одну из них резиновой дубинкой, и та упала.

– Мыть туалеты, быстро!

Доктора, опустив головы, пошли к туалетам.

– Засучивайте рукава, вычерпывайте, что скопилось в туалетах, выносите наружу, а потом возвращайтесь и продолжайте, пока ничего не останется!

В здание вошли еще несколько эсэсовок.

– Посмотрите на этих докториц и их новое занятие, – со смехом сказала первая эсэсовка.

Все расхохотались. Женщины смотрели в дыры сортира. Щеки их пылали. Эсэсовки, сложив руки, наблюдали, как они голыми руками вычерпывают отвратительную коричневую жижу и выносят на улицу. Меня затошнило. Эсэсовки громко хохотали.

– Больше нечем гордиться, верно? – сказала одна из них заключенной, платье которой было залито мерзкой жижей.

– Пошли! – скомандовала Эйди. – Пора возвращаться!

Я повернулась и следом за девушками пошла в барак.

Когда мы добрались до нар, Эйди ушла, и можно было поговорить.

– Тут есть ворота в мужской лагерь, – сказала Ханка. – Я хочу пойти посмотреть, не увижу ли Давида и Иехиду. Может быть, они тоже нас ищут. Хочешь почти со мной?

– Конечно, – ответила я. – Лия, Бейлу, пошли.

Мы вышли из барака. Вокруг нас была голая земля, ни травинки. Солнце садилось. Я не могла поверить, что со времени нашего прибытия прошел всего лишь один закат и один рассвет.

– Осторожнее, – сказала Ханка, когда мы приблизились к воротам. – Тут все под электричеством. Ничего не трогай.

Ворота были высотой футов двенадцать. Поверху шла спираль из колючей проволоки, и острые шипы торчали, как шипы на розовом кусте. Я поняла, что эти ворота, колючая проволока и электричество не дадут нам выйти отсюда.

К нам подошла девушка.

– Не подходи к воротам, – сказала я. – Они под током.

Девушка не слушала меня. На лице ее застыло выражение полного отчаяния. Она шла прямо к воротам

– Стой!

Девушка, не слушая меня, шла вперед. Она протянула руку и схватилась за тонкий провод, проходивший по ограде. Тонкие ее пальцы обхватили провод, словно от этого зависела ее жизнь. Тело девушки содрогнулось, она затряслась и обмякла. Она погибла прямо у нас на глазах, все еще цепляясь за провод.

Ханка ахнула.

– Ооооо… – прошептала Лия.

– Господи Боже, – пробормотала я, не в силах поверить тому, что только что видела.

Несколько минут мы не могли пошевелиться.

– Может быть, это единственный выход… – сказала Лия.

– Не смей так говорить! Мы обязательно отсюда выберемся!

Мы повернулись и пошли назад в барак.