Текст книги "С надеждой на Встречу"

Как важно – услышать ответ

Этот юноша… Или некто из начальствующих, как именует его апостол Лука… Почему он все-таки подошел ко Христу, с какой целью обратился к Нему? Учитель благий! что мне делать, чтобы наследовать жизнь вечную? (Лк 18, 18). Разные на этот счет есть толкования, версии, объяснения.

Возможно, что юноша сей и правда хотел узнать, что ему необходимо, чтобы не остаться вне врат Царствия Небесного, не оказаться отлученным от лица Божия. Что может заставить в этом усомниться? Наверное, последующий диалог, в котором Господь напоминает молодому человеку заповеди, коими всяк верующий спасается, а тот, в свою очередь, говорит, что не только знает и помнит эти заповеди, но и неукоснительно исполняет их.

Так и хочется выразить недоумение: зачем же тогда спрашивает, если и ведает, и творит?

Может быть, не буквально он все же эти заповеди исполняет, не без упущений? Или, что еще верней: чувствует, что чего-то еще недостает, что дела его – словно тело без сердца? И потому хочет уточнить, что же это такое, это недостающее? Похоже больше на второе…

И вот задает он свой вопрос. Задает не первому встречному, а Христу. И называет Его при этом Учителем благим. Вряд ли он на самом деле понимает, Кто перед ним, но одно точно: он верит, что это Тот, Кого должно спросить, у Кого есть ответ.

И слышит ответ, и… отходит с печалью.

Не хочу его судить – и жаль мне его.

Он поверил в истинность сказанного: Еще одного недостает тебе: все, что имеешь, продай и раздай нищим, и будешь иметь сокровище на небесах, и приходи, следуй за Мною (Лк 18, 22). Потому что если бы не поверил, то обязательно возразил бы, стал спорить, доказывать, настаивать на абсурдности этого наставления и предложения. Не стал. Значит, принял услышанное, не усомнился в нем. Но – отошел. И предельно ясно объясняется, почему: потому что был очень богат (Лк 18, 23). А кто не знает, как трудно расстаться с богатством? Чем больше оно, тем крепче держится за него человек, точно и правда – в богатстве и жизнь, и самая душа его.

И все же не о юноше как таковом речь. К тому же ведь и не знаем мы: отойти-то он отошел, а кому ведомо – может, после вернулся? И продал, и раздал, и сокровище на небесах стяжал, и за Христом последовал? Вполне такое возможно.

Речь – о нас. Мы ведь тоже много всяких вопросов задаем. И Евангелие читаем, и заповеди знаем, и со святоотеческим наследием, кажется, знакомы не понаслышке. А все равно то и дело ищем ответ: «А как тут поступить? А как здесь? А если так, то как?.. И прочая, и прочая…»

И вот снова хотелось бы уточнить, как и в отношении юноши евангельского: с какой целью мы спрашиваем – себя, духовника, Бога? Если спрашиваем оттого, что действительно не знаем еще ответа, если ищем пути прямого, верного и не находим, то это одно дело, законен и праведен такой вопрос. Но может быть и по-другому.

Я помню, как часто бывало: приедешь к отцу Кириллу[9]9
  Имеется в виду многолетний духовник братии Троице-Сергиевой лавры архимандрит Кирилл (Павлов). – Примеч. ред.


[Закрыть], поисповедуешься, а потом – вопросы. Один, другой, третий… И он терпеливо на них отвечает. Отвечает, а потом вдруг вместо ответа – на какой-либо из них – тебя спрашивает:

– Ну а ты-то сам что об этом думаешь?

Запнешься на мгновение, задумаешься, а потом и ответишь. Причем как? Дашь ответ единственно возможный и услышишь тут же:

– Вот, правильно, правильно ты сказал! И я так думаю!

И хотя ни слова укора, ни взгляда обвиняющего, ни насмешки заслуженной, да сам себя уже простить не можешь; ну чего батюшке голову морочил, чего спрашивал о том, что и так ясно было? Надеялся, что батюшка тебе ответ даст мягче и дипломатичней, чем твоя совесть? Ну вот – дал, мягче и дипломатичней, но в полном с ней согласии. Иди и выполняй.

Так бывает, когда духовника спросил. Хотя, конечно, кто-то и с духовником может поспорить, не принять его слов, но что об этом говорить: если есть духовник, то слушайся его, а если не слушаешься, то, скорее всего, у тебя его уже нет…

Но вот если и правда нет духовника, если только с самим собой советуешься да к Богу в молитве обращаешься, то опасность смалодушествовать еще больше. Ответ Божий, даже самый явный, можно не услышать, внушения совести – не разобрать. И часто так бывает, потому что малодушен и слаб человек.

Только… Только стоит в чем-то одном Господа не послушать… Нет, не так. Не в чем-то одном, а именно в том, что мы сами на данный момент ощущаем как самое важное, самое болезненное. И всё – мы уже не можем идти за Ним, как шли до того, это торможение, вынужденная остановка, простой. Остановка и простой в духовной жизни, да и просто в жизни как таковой.

И когда мы видим христианина, который уныл, безрадостен, расслаблен духом донельзя, то, скорее всего, причина именно в этом – в сознательно не услышанном ответе, в попытке обмануть и Господа, и самого себя и в последующем за этим угасании. И когда в подобном состоянии пребываем мы сами, то причина опять-таки та же.

И что особенно опасно: и этого не заметить, и тут, в отношении немощи своей, спрятать голову по-страусиному в песок. И так, по-страусиному же, и жить, превращаясь постепенно лишь в напоминание о себе прежнем.

Лучше уж, столкнувшись с чем-то, что кажется нам не по силам, задавшись вопросом: «Что сделать мне в этой ситуации, чтобы наследовать жизнь вечную?» и не понеся тяжести ответа, поступить, как юноша евангельский, – отойти с печалью и явственно, честно сказать себе: «Не могу!»

Но только не далеко отойти, а до следующих буквально слов Спасителя: невозможное человекам возможно Богу (Лк 18, 27). Потому что юноша не знал этой простой и удивительной истины: когда не можешь сделать того, что ожидает от тебя Бог, и это причиняет твоей душе скорбь, то не малодушествуй, не унывай, а открой и немощь, и скорбь свою перед Господом, и Он, если смиришься, все сделает Сам. Может, не сразу, может, придется еще помучиться и потерпеть себя. Но – сделает. И самое главное: следование твое за Ним по-прежнему будет возможно.

Наши планы и Господни слезы

У каждого из нас есть какие-то планы. Мы о чем-то думаем, на что-то рассчитываем и, соответственно, что-то планируем. Планы бывают грандиозные, от которых буквально захватывает дух, и весьма скромные, такие, что и близким друзьям не расскажешь – ввиду их мизерности. Есть свои планы у тех, кто владеет этим миром, у политиков и олигархов, и есть они у отогревающихся где-нибудь у теплотрассы бомжей. Разные у тех и у других, конечно. Но одна их общая отличительная особенность заключается в том, что все они носят личный характер.

Нет, планы, конечно, могут касаться многих людей, они могут быть глобальными, наполеоновскими, могут иметь своей целью – ни много ни мало – переустройство целого мира. Но они все равно будут личными – рождающимися из личности планирующего, из обстоятельств его жизни, из тех возможностей, которыми он располагает или надеется располагать. И если человека проявляют, показывают его мысли, слова, поступки, то планы – тем более: ведь именно в них находит свое воплощение нечто самое главное и в то же время сокровенное, таящееся в душе.

Поэтому, пытаясь разобраться в себе и в жизни своей – кто мы, чего сто́им, – не в последнюю очередь стоит спросить себя: «А каковы мои планы? Чего я хочу, к чему стремлюсь, какие перспективы – и отдаленные, и ближайшие – влекут меня к себе?» Я не уверен, правда, что ответ на этот вопрос будет легким. Не потому, разумеется, что большинство людей этого не знает. Просто очень часто, что-то планируя и рассчитывая, человек превращается в некий придаток, в преданного служителя своих собственных намерений. Не он уже управляет ими, а они им. Они становятся для него главной, основной реальностью, он искренне уверен, что именно они и есть жизнь как таковая, а другой просто и быть не может. И оттого подчас так трудно бывает дать как кому-то со стороны, так и себе самому этот ответ.

А есть ведь и другой вопрос. Гораздо более сложный. Ты планируешь, рассчитываешь… Но уверен ли ты, что в этом есть смысл, что ты не обманешься в своих ожиданиях, не пожалеешь о потраченном времени? Что в какой-то момент не окажешься похожим на бегуна, который только взял разгон, только набрал скорость, как врезался вдруг в неожиданно выросшую перед ним стену? В ту стену, которой оказывается для человека то, чем все кончается здесь, – смерть?

И на него ответить непросто. И, кроме того, страшно. Ведь задумываться об этом, значит подвергать все – и себя самого, и жизнь свою в целом – ревизии, допускать возможность того, что и сделанное, и планируемое может оказаться напрасным, не стоящим в действительности ни средств, ни усилий, ни, тем паче, времени, которое уходит, и его не вернешь.

И еще есть вопрос, который и важней, и в то же время сокрушительней двух предыдущих. Вопрос, которым вряд ли задастся человек, от Бога далекий, и которым вместе с тем поразительно редко задаются люди, в Бога, казалось бы, верующие: «А есть ли в моих планах и расчетах Господь? Что думает Он о том, чего я хочу и чего добиваюсь? Угодно ли это Ему?»

Это вопрос, с которого вообще все надо было бы начинать. Без него любые планы, цели и свершения – словно строение без фундамента, которое и до бурных порывов ветра, и до разлития рек (см.: Мф 7, 25, 27) может рухнуть под собственной тяжестью, не имея скрепляющей его основы. Такое здание – это, по сути, весь окружающий нас сегодня мир, построенный людьми, которые меньше всего озабочены тем, что думает о них Господь. Вот отчего в нем так неуютно жить, почему он так неустойчив, так нестабилен. И каждый кризис, переживаемый им, экономический или военный, при всей своей «рукотворности» служит побуждением к тому, чтобы задуматься об Основе – для тех, кто в принципе к этому способен. Много ли еще таких? Наверное, нет. По крайней мере, мир становится еще неустойчивей и еще нестабильней.

И все равно люди планируют! Их планы не совпадают друг с другом, приходят в состояние конфликта, конфликтуют между собой и сами люди, и не только люди, но и целые их сообщества, и целые страны, и международные коалиции. И все это находится в движении – кажется, нескончаемом, неостановимом. Но это только кажется.

Есть сегодня такая расхожая фраза, ее разве что на заборе не увидишь, а так – везде: «Хочешь насмешить Бога, расскажи Ему о своих планах». Однако мало кто рассказывает. А если и рассказывает, то не ждет их оценки.

Господь же над планами людскими не смеется. Он, скорее, плачет. Точно так же, как плакал, взирая на Иерусалим, предвидя его падение и гибель (см.: Лк 19, 41). Плакал, стоя у врат города, в котором тысячи людей жили, чего-то хотели, чего-то искали, но только не Его. Плакал об этом городе и о всех подобных ему городах, обреченных, но обреченности своей не ведающих.

Есть, конечно, и другие планы… Такие, над которыми не плачет Господь. Такие, которые Он благословляет и за исполнением которых следит, подобно отцу, с улыбкой глядящему на сначала неуверенные, а потом все более и более твердые шаги своего недавно вставшего на ноги малыша.

Это планы тех, кто и не планирует в общем-то ничего. Кто просто стремится во всем и всегда исполнять Его волю. Кто любит мир и людей, подобно Ему. Кто понимает ограниченность всего земного и бесконечную ценность вечного. Кто ради этой вечности живет и к ней обращает сердца тех, с кем встречается на путях жизни своей. Кто принимает Божии планы и становится их участником…

Благодарность за искушение

Все, наверное, знают, какое непростое время Страстная. Именно в эту пору горечь, еюже нас сопротивник напоевает[10]10
  Ср.: «…от горести, еюже мя сопротивник напои́» – Канон покаянный ко Господу нашему Иисусу Христу. – Примеч. ред.


[Закрыть], особенно горька, скорбь особенно скорбна, боль – болезненна. Думаю, у каждого есть какой-то свой, особый опыт подобных искушений – не исключительный, но личный. Что-то такое, что врезалось в память, прочно заняло в ней место и никогда не забудется…

В 1995 году я отправился на Страстной седмице в Оптину пустынь. Не помню даже, как это получилось: в работе выдалось окно, начальство отпустило, никакие препятствия не помешали. Для меня это вообще была первая Страстная, прожитая вполне сознательно от начала до конца, да еще и в монастыре.

Все было в целом как обычно: ранним холодным утром короткий и радостный путь из Предтеченского скита в монастырь на полунощницу, служба, потом до вечера разные, не требующие особой квалификации и особых познаний послушания. Усталость, совсем не похожая на ту, что осталась дома, в Москве. Чувство, что вот-вот заснешь прямо на ходу. И – вечернее богослужение.

В первый раз я услышал там, как поется «Чертог». Наверняка и раньше слышал. Но не так, а как-то иначе, так, что сердце не откликалось, не забывалось, не отступало все, вообще все, кроме одного: ощущения, что ты и правда стоишь перед этим удивительным, прекрасно украшенным чертогом. Видишь его великолепие, его неизреченный свет… Но он не освещает тебя, и ты не войдешь внутрь: у тебя нет сотканной из него одежды, и там, внутри, нечего тебе такому, обнаженному, делать. И такая боль… Все уже определено, взвешено, ясно: не войдешь! Хотя нет… Есть надежда. Надежда на то, что Сам просветит Господь «одеяние души моей» и так же Сам введет в этот чертог, спасет. Почему? Ни почему, просто, туне, по милости Своей, такой утешительной, такой непонятной, такой все преодолевающей.

И чувствовалось, как замираешь на этой грани, тонкой полоске, струнке между страхом и надеждой, отчаянием и упованием…

И не до сна уже было. И усталость больше не прижимала к земле. И дышалось так полно, так чисто, как никогда прежде, – не грудью, не легкими, а чем-то еще.

Но вот наступила Среда. А вместе с ней пришло какое-то странное, ни до, ни после не переживавшееся в такой мере состояние. Словно какая-то плита меня, душу мою, раздавила. Ощущение погибели. Точно на веки вечные определилась уже моя участь – погиб! Такой мрак, такая тяжесть навалилась… Ни просвета, ни утешения. Все напрасно, все бесполезно, все уже решено.

Я не думал так, я так чувствовал. И что-либо оценивать, анализировать был абсолютно не способен. Я все равно пошел на службу, потом побрел на послушания, с кем-то о чем-то говорил, но казалось, это все был не я. Эта мгла безнадежности окутала меня, а вместе со мной и всех близких и дорогих для меня людей, которых, конечно, не было рядом, но за которых я и там молился… Точно и они, как и я, заодно со мной все погибли.

Никакие мысли – о любви Божией, о том, что пока человек находится в этом мире, он не должен терять надежды, о том, что это враг так утесняет и омрачает душу – не то чтобы не имели силы… Их просто не было.

Это было какое-то чрезвычайно сильное переживание оставленности, обреченности. Не решусь сейчас сказать – ада, но тогда, пожалуй, именно так бы и выразил.

И длилось это весь день.

А вечером, в скиту, все, кто готовился причащаться наутро, собрались читать правило – не вместе, каждый сам по себе, но в одно и то же время. Молился, если правильно будет так это назвать, и я. Вопреки состоянию, вопреки ощущению, вопреки даже самому себе.

А потом пошел попить из колодца, что в скиту, воды. И тут со мной заговорил один из давно живших там трудников, Кирилл. О чем – даже не помню, ни о чем особенном. Просто. Но так тепло и сердечно, что казалось, он понимал, что со мной. И стало легче. Немного. Так что удалось заснуть.

Утром – все тот же мрак, тяжесть, совершенно невыносимые. Исповедь, какая-то невнятная, будто через вату. Литургия. Единственное, что удалось тогда услышать и на чем остановиться, – слова из проповеди по запричастном стихе, о том, какова любовь Божия, но какова и ревность…

Причастие. И вдруг – опять без мыслей, без рассуждения, такая радость! Мир изменился, ожил, весь осветился ярким, по-весеннему праздничным солнцем, и вместе с ним я. Хотелось обнять, прижать к сердцу каждого человека в храме, с каждым поделиться этим захватившим душу весельем. Я не ждал этой перемены, не рассчитывал на нее. Вообще ни на что не рассчитывал. И тем более чудесной она была.

Я уезжал в тот день в Москву. Добирался от Козельска на каких-то перекладных. Физически должен был вымотаться. Но нет, усталости не было. И радость, и ощущение того, что светит ласковое солнце и я купаюсь в его лучах, не пропадало, хотя наступал уже вечер…

Многое потом изменилось, после этого Четверга. Пришло понимание того, какой лютой может быть эта брань – утраты надежды, отчаяния. И как важно ее просто пережить, перетерпеть, продолжая делать все то, что до́лжно. И как в одно мгновение может Господь все изменить – и изменит. И как может утешить – и утешит, если не побежишь, конечно, искать утешений других, бесполезных, пустых.

Оно, то искушение Страстной седмицы, и правда было очень тяжким – словами этого никак не передашь: они вообще очень несовершенны, а когда нужно говорить о скорби или о радости – особенно. Но я за него очень благодарен и по сию пору Богу. Даже больше, чем за утешение…

Слабость как сила

Нам часто кажется, что святые шли к Богу путем прямым, безостановочным, шли шагом скорым, не спотыкающимся. Кажется, что вся их жизнь с момента обращения ко Христу (или с момента решения посвятить Ему себя) представляла собой одно непрестанное восхождение – от силы в силу, от земли к Небу. Строгая, четко выверенная вертикаль.

Мы читаем о святых в книгах, видим их на иконах, слышим в храме прославляющие их подвиги песнопения, молимся им. За редким, редчайшим, пожалуй, исключением, ни у кого из нас не было святых – друзей, которых мы знали бы многие годы, видели день изо дня или хотя бы встречали время от времени. Или – однажды…

И поэтому мы, скорее всего, ошибаемся. Не может путь человека к Богу быть совершенно прямым, не может быть безостановочным. Все на нем будет – и свои изгибы, и следы торможения. Просто не все заметно на расстоянии в века и тысячи километров. А что-то вообще не рассмотреть человеческому глазу, лишь Божиему оку это возможно…

Мы ошибаемся… Ошибаемся, когда думаем, что наше повседневное барахтанье, бесконечные падения – восстания – и вновь падения бесцельны, напрасны, что толку в них нет. А потому нечего барахтаться, нечего трепыхаться, живи, как живется, не трать попусту сил, которых и так немного. На самом деле, скорее всего, лишь эти трепыхания и есть то единственное, что в действительности является жизнью. Или дает надежду на нее.

Есть глубочайшая истина, не познав которой, святым точно не станешь. А может, даже и не спасешься… Пока ты надеешься на себя, пока на себя, свои силы, способности, подвиги, труды уповаешь, ты бесконечно далек от Бога. Начало подлинного приближения – момент отчаяния во всем вышеперечисленном, убеждения в том, что само по себе все это тщетно: не спасает, не исцеляет, не приближает. Одно спасает – любовь Божия. А все остальное – только лишь доказательства того, что мы ее чувствуем и откликаемся. Не для Господа доказательства, не для людей вокруг, конечно, а для себя самих.

Но вот горе… Святые быстрее нас, немощных, но дерзостно гордых, доходили до этого спасительного отчаяния. И жили, радуясь ему и храня его, как драгоценный дар от Подателя всех даров. И прилагали труды к трудам. И если бы кто-то сказал им совершенно точно и определенно: «Не трудитесь, все равно не спасетесь!», они все равно бы жили так же и так же трудились, потому что по-другому не могли, не надо им было по-другому. В этом-то и заключался залог их спасения и их святости. И они не могли не чувствовать, что обладают им. И будучи нищими, были вместе с тем богачами.

Нам же отчаяние в себе дается трудно. Еще трудней переживается. Не помогает прозреть, умудриться, просветиться, укрепиться единой надеждой на Единого, а прибивает к земле, ломает.

И подавленный, прибитый и сломленный думаешь: «Что я могу? И в чем, если я таков, есть вообще смысл?»

Попалось как-то давно в письмах у игумена Никона (Воробьева): «Хоть ползком… стремись в Горний Иерусалим»[11]11
  Письмо 86 от 3 января 1949 г. // Никон (Воробьев), игум. Нам оставлено покаяние. – М.: Изд-во Сретенского монастыря, 2010.


[Закрыть]. Лучший совет, который приходилось когда-либо читать. Или слышать. Лучшее наставление. Лучшая программа действия.

Да, именно так. Если нет сил, то ползти – на карачках, четвереньках или даже по-пластунски. Совсем нет сил – хотя бы лежать, вытянувшись в том же направлении. Потом снова ползти. И когда-нибудь, с Божией помощью, Божией милостью все же встать и идти.

Когда?

Тогда, наверное, когда будет это безопасно. Когда не будешь гордиться уже лишь тем, что идешь, а больше не ползешь, не лежишь. Тогда, когда до конца познаешь свою бесконечную слабость и дашь наконец свободно действовать Тому, Кому никто, кроме нас же самих, не может помешать нас спасти. Когда твоя слабость, одновременно смиряющая и рождающая желание ее преодолеть, станет твоей силой.