Текст книги "С надеждой на Встречу"

Будет счастье

«Жизнь не задалась… Все не так! Вот другие… Почему у них все получается, все планы реализуются, все спорится? Чем хуже я, чем лучше они? Отчего все так несправедливо? Почему Господь мне не помогает?»

Знакомые вопросы? Часто приходится их слышать? А отвечать на них? А самому задавать?.. Не вслух, может быть, про себя только. Но случается ведь…

А и правда – отчего? Почему?

Ведь Господь всегда близ призывающих Его (ср.: Пс 144, 18). Ведь нет никого, кто был бы Им нелюбим, бесповоротно отвергнут. И нет, не может быть у Него никакого лицеприятия. Что же тогда?

Верит человек, в храм ходит, исповедуется, причащается, молится. А все одно – как об стену горох: те же неудачи, то же кручение на одном месте, та же бестолковость жизни, бесплодность всех усилий. И то же непроходящее недоумение, до скорби, до боли, до обиды: «Да почему?!»

Есть один ответ… Очень внятный, очень ясный, единственно верный. Одновременно и на поверхности лежащий, и предельно глубокий, серьезный. И вместе с этим – умом и сердцем не просто не принимаемый, а прямо отторгаемый ими.

Как же часто мы просим Господа о помощи и одновременно противимся Ему – всеми силами, всем существом своим! Как просил некогда блаженный Августин: «Господи, даруй мне целомудрие. Но только не сейчас!»[6]6
  См.: Августин, блж. Исповедь. – М., 1991. – Кн. 8. Гл. 7.


[Закрыть]. И больше того: «Помоги, но не так и не так… Этого не отбирай! То – оставь! Спаси, но дай свободу грешить…»

Ищем счастья и бежим от Того, Кто один – не только его источник, но и само счастье. Пытаемся украдкой от Всевидящего (!) что-то урвать от жизни, насладиться тем, что противно Ему.

И искренне обижаемся… на Него. И жалуемся. И ропщем. И от всего этого – еще хуже.

А состояться-то подлинным образом можно лишь одним способом. Скажи мне, Господи, путь, воньже пойду, яко к Тебе взях душу мою (Пс 142, 8). А еще лучше: «Сам меня, Господи, этим путем поведи, даже если не захочу потом этого, если вырываться буду, биться в Твоих руках. Сейчас, когда мой ум хотя бы отчасти ясен, когда страсти не помрачают его, приношу молитву мою. Вонми ей, не дай пропасть мне вдали от Тебя».

Поразительно, как мы боимся сказать, что называется у отцов «в чувстве сердца»: «Да будет воля Твоя!» или проще: «Делай со мной, что хочешь, только спаси!». По Его воле приходим в этот мир, по Его же воле его покидаем, от Его решения и вечная участь наша зависит всецело. И Ему не доверяем? Никто не любил и не полюбит нас так, как Он. И Его боимся?

Господь мой еси Ты, яко благих моих не требуеши (Пс 15, 2). Ничего, что для нас на самом деле благо, полезно, спасительно, не отнимет у нас Христос. Он отсекает лишь вредное, чуждое, болезненное, то, с чем невозможно идти вслед Его и войти никак нельзя – туда, где Он, придя прежде, все устроил для нас (см.: Ин 14, 2–3). Больно, страшно? Иногда очень. Но без этого – как?

Кому охота ложиться на операционный стол? И вместе с тем – как быть, если иначе нельзя? И можно ли ожидать от хирурга, что он справится со своей задачей, если мы будем хватать его за руки, дергаться и брыкаться, спрыгивать с этого стола на пол, а то и вовсе из клиники сбегать?

Да, конечно, Господь не врач земной, всё в Его власти и всё Ему возможно. Но без нашей воли ничего не сделает с нами и Он, ибо какой в этом смысл?

Спасает ведь не одна лишь Его любовь сама по себе, иначе не было бы никого не спасшегося. Спасает нас способность откликнуться на нее, спасает способность довериться. Не противиться, не бороться, не мешать Ему творить с нами дивные и великие Его чудеса.

Откликнешься – и не будет чувства, что жизнь не задалась. Доверишься – и не будет недоумений, вопрошаний, роптаний. Будет счастье.

Скрытая радость

Попалось где-то у архимандрита Софрония (Сахарова): «Благодать приходит в сердце, которое исстрадалось». Кажется, в одном из писем иеромонаху Димитрию (Бальфуру) пишет[7]7
  Письмо 19 от 28 июля 1934 г. // Софроний (Сахаров), архим. Подвиг богопознания. Письма с Афона. – М.: Изд-во ТСЛ., 2010.


[Закрыть]. А у апостола Павла не просто попалось – раз за разом читаю и перечитываю: Ибо по мере, как умножаются в нас страдания Христовы, умножается Христом и утешение наше (2 Кор 1, 5).

И вот в субботу, за всенощным бдением, на полиелее смотрю на икону святителя Григория Паламы и думаю об удивительной его жизни, том Фаворском свете, природу которого он так премудро изъяснил и в котором пребывал сам – изменяясь, просветляясь, устремляясь горе́. В какой же благодати он жил! И словно острие какое-то сердце кольнуло: но как же он тогда и исстрадался!

Да и не только он, а и вообще любой из тех, кто со временем из раба соделался другом Божиим, Его угодником, Ему, насколько возможно это для человека, уподобился. О ком бы ни говорили мы: о мучениках и страстотерпцах, о святителях и преподобных, о праведных женах и Христа ради юродивых, всем им пришлось пострадать. Просто страдания эти были очень различными: иногда телесными, иногда душевными, иногда от людей неблагонамеренных доставляемыми, а иногда от бесов, злобных и бесчеловечных.

Но никто, решительно никто, как говорит преподобный Исаак Сирин, «не восходил на небо, живя прохладно». И из того познавалось и познается, свидетельствует он же, что человек особенно промышляем от Бога, когда посылает Господь ему непрестанные печали. И еще к этому прибавляет авва Исаак, что нет другого пути приближения ко Христу, кроме пути скорбей.

Вот только что чудно: говорит он обо всем этом с радостью, а не с грустью, точно празднует и ликует. Ну не может же быть, чтобы он не чувствовал, как жало печали уязвляет его сердце! Не чувствовал бы, не рассуждал бы так точно и так мудро о страстях уныния и отчаяния. Не может быть, чтобы не удручала его совсем слепота, которая отняла навсегда способность чтения Священного Писания и творений других отцов!

И иные святые – ведь и им всем как доставалось в этой жизни! Но если водворялся вечером плач, то заутра следовала радость (см.: Пс 29, 6). Радость… Откуда рождалась она? Не из понимания ли той истины, о которой так убедительно говорит святой Исаак? Не из ее ли всем разумением, всей душой усвоения? Наверное, так оно и есть.

Вот только снова чудно: и мы ведь его «Слова подвижнические» читаем, и «Душеполезные поучения» преподобного аввы Дорофея, и «Лествицу», и Новый Завет тем более. И все вроде бы знаем. В чем же дело-то? Почему нас скорби не радуют, а печалят, если они – лекарство, подаваемое рукой искуснейшего и мудрейшего Врача? Почему такое отличие между нами и святыми? Потому что они святые, а мы грешные? Но ведь и они, и мы – люди, по всему подобные друг другу, с примерно одинаковыми, как говорят теперь, стартовыми условиями.

Не раз приходилось мне бывать в различных лечебницах – не духовных, а обычных, земных. И видеть случалось, как одни больные радовались операции или процедуре, могущей им помочь, а другие готовы были драться с врачом, лишь бы только избежать той боли, без которой исцеление оказывалось недостижимым. И вот кажется мне, что так же и мы отличаемся от святых, когда изнемогаем от того малого, что попускает нам потерпеть Господь. Сдираем пластырь, отталкиваем заботливую руку, бежим из больницы куда-то в ночь – в холод, дождь, темноту.

Дивно ли, что так трудно приходится нам? Господь борется за каждую душу, за каждого человека – со страстями его борется, с диаволом, с ним самим. Святые в этой борьбе за самих себя воевали с Господом на одной стороне. А мы слишком часто воюем… против Него.

Так хочется, чтобы закончилась эта борьба, так хочется решиться наконец не перед кем-то – перед Ним – капитулировать. Принять без ропота, без нелепого, беспорядочного сопротивления все то, что Он для нас приготовил, смириться, подклониться под тяжкое иго скорбей. И вдруг, неожиданно для самих себя почувствовать скрытую в них радость. Им скрытую…

Цена объятий

«Объятия Отча отверсти ми потщися, блудно мое иждих житие, на богатство неиждиваемое взираяй щедрот Твоих, Спасе, ныне обнищавшее мое да не презриши сердце. Тебе бо, Господи, умилением зову: согреших на Небо и пред Тобою»[8]8
  Седален, глас 1-й по 3-й песни канона в Неделю о блудном сыне.


[Закрыть].

Раз в году звучат на богослужении эти слова, в Неделю о блудном сыне, за всенощной. Где-то поются, трогая душу, проникая до самой глубины ее, где-то читаются, скоро и невнятно, никак не обращая на себя внимание, не давая понять заключенный в них смысл. Кому случалось бывать на постриге монашеском, тому в этом смысле больше повезло: там этот тропарь поется трижды, пока ползет из притвора храма к алтарю постригаемый, от мира грешного, куда удалился он, к объятиям сим любезным.

Евангелие о блудном сыне (см.: Лк 15, 11–32) читается, конечно, за литургией, но в нем много всего, что требует внимания нашего, что заставляет нас задуматься (или должно). Неразумие и наглость одного сына. Самомнение и жестокосердие другого. Пища свиней. Любовь отца. Его дары.

Наверное, каждый задумывается о том, что в этот момент ближе лично ему, что почему-либо находит отклик в его сердце. Или не задумывается даже, потому что кажется, что именно сейчас эта притча для него уже не актуальна. Хотя актуальна, конечно, и как раз сейчас, просто тот, кто не слышит ее, на страну далече отошел – на какую-то из тех, что поблизости суть, стоит лишь шаг ступить. Уверенность в своей праведности, нечувствие сердечное, слепота душевная – мало ли стран этих?..

А я вот задумался на этот раз о том, о чем не думалось как-то прежде – так не думалось. Трудно ли сыну заблудившемуся собраться в обратный путь? Да ясно, что нелегко. И путь неблизкий, и стыдно, и страшно, да и прежде того «в себя прийти» надо, как сказано в притче, потому что до того и не помыслишь о нем, о возвращении. А легко ли, сыном по естеству будучи, до звания наемника унизиться? И не в порыве лишь каком-то сиюминутном, а сознательно решить проситься в дом родной лишь в таком качестве, не смущаясь ни трудностью подобного положения, ни позорностью его для того, кто в доме этом одним из совладельцев должен был стать!

Трудно сыну… А отцу, отверзающему свои объятия, легко? Или точнее так – Отцу. Мы знаем, что с сыном было, как он сначала веселился, потом бедствовал, мучился, голодал. А что с Отцом? Тайна это… Да и как сами объятия эти выглядят, как именно отверзает Он их – каждому по-разному или одинаково для всех? Что они такое, объятия эти? Непростой вопрос? Может, даже лишний, праздный?

Но только в каждом храме есть на него ответ – вряд ли случайный, вряд ли напрасный. В каждом храме – икона этих объятий, единый их и ничем более не заменимый образ.

Я не про гравюры с изображением отдельных эпизодов из этой притчи – их-то в храмах нет как раз. Я про Распятие…

Вот они – «объятия Отча». Руки, пронзенные гвоздями и ко Кресту прибитые, струйки Крови, стекающие на землю. Руки, весь мир объять готовые и весь мир обымающие.

Ради чего именно так все? Почему по-другому нельзя – без гвоздей, Крови, Креста? Никто ведь и из святых отцов, учителей церковных не дает единого ответа, почему такие страдания, почему такая смерть…

…Кажется, для того, чтобы мы заметили. Заметили и поверили, что Любовь, Которая и такую цену за возлюбленных заплатить не усомнилась и таким образом для всех объятия Свои открыла, ни от кого, и от нас в том числе, не отвратится. Это для того, чтобы мы страх преодолеть могли, стыд, отчаяние. Чтобы решились поверить: Он всегда ждет нас, что бы мы ни наделали, что бы ни натворили, как бы далеко ни ушли.

Для того Отец на это идет, чтобы детям Его, блудным и грешным, легче было. Он ведь знает, как трудно им, и не может их не жалеть…

Отцовская ли это вина?

Как же по-разному можно читать, слышать Евангелие, да и вообще Священное Писание как таковое!

Можно – со всяким тщанием, при любой возможности, напитывая и врачуя им свою измученную лукавством мира, алчущую и жаждущую насущного хлеба истины душу.

Можно – по долгу, по необходимости, в составе однажды и навсегда или, по крайней мере, надолго благословляемого правила.

Можно – скользя по его поверхности взглядом равнодушным и холодным.

А можно – придирчиво и испытующе, выискивая в нем нестыковки и противоречия, позднейшие вставки и исправления.

А еще можно… использовать его как некую оценочную шкалу, как вернейший метод, позволяющий разобраться в окружающих нас людях, выявить поразившие их духовные заболевания, поставить им точный диагноз. А себе? Ну и себе, конечно, тоже, в случае, если на это останется время и будет желание.

Много есть разных еще способов чтения Евангелия, и нет, наверное, нужды перечислять их все – мы ведь знаем по большей части свои ошибки. Чужие – тем более. Могу только поделиться личным убеждением: мне кажется, что правильным способом чтения является лишь тот, согласно с которым мы воспринимаем Евангелие не только как то, что «было», но и как то, что есть, и более того – находим в нем самих себя.

Какое нам, в сущности, дело до всех, о ком говорит в Своих притчах Господь, кто встречает Его, как самарянка у колодца или Закхей на дереве? Кто эти люди, зачем нам что-либо знать о них? Затем, чтобы в одном случае умилиться, в другом вознегодовать, кого-то осудить, кого-то оправдать? Мне кажется, нет.

Они – то зеркало, в которое, по милости Божией, мы можем заглянуть и увидеть… себя. И больше того: в каком-то смысле они – это мы сами. И в этом же смысле Евангелие тоже о нас. Оно ведь о Боге, ради людей ставшем Человеком, и о людях, и об их отношении к этому. Поэтому – и о нас…

Просто иногда это бывает трудно понять, и мы, читая Евангелие, возмущаемся, недоумеваем, скорбим – о чьей-то жестокости, чьей-то подлости, чьей-то низости… Мы никак не отождествляем всего этого с собой. Нам кажется: фарисей – это фарисей, мытарь – мытарь, Пилат – Пилат, Иуда – Иуда, а мы – это мы. Но то, что есть в одном человеке, есть и в любом другом – в зародыше, зачатке, просто один это в себе подавляет, а другой взращивает. И именно поэтому рассказывает нам Евангелие, а точнее – Сам Господь, о людях самых разных – потому что это имеет непосредственное отношение лично к нам.

Рассказывает нам Евангелие о людях, имена которых известны и жизнь их отчасти тоже нам известна; это, как правило, те, кто встретился с Господом на путях Его земного служения и либо последовал за Ним, либо враждовать с Ним же, Создателем и Спасителем своим, принялся. Рассказывает Евангелие и о других людях, имен которых мы, скорее всего, никогда не узнаем, потому что они суть образы собирательные, в назидание лишь нам предложенные. Из нас, опять же, собирательные…

Вот и в чтении этой Недели подобный образ нам явлен. Причем такой, в котором, пожалуй, трудно каждому себя не увидеть, не признать. Блудный сын…

Так все, кажется, ясно: все мы дети, сыновья и дочери одного Отца. Какие дети? Бесконечно Им любимые, но, однако же, блудные. Есть ли из нас кто-то, кто не отлучался бы от Него на страну далече, не тратил бы там имение свое, живя распутно? И много ли таких, кто отлучался лишь однажды, дважды, трижды, а не многажды, не то и дело, не постоянно?

У меня лично блудный сын из притчи восхищение вызывает – не жалость, не удивление, а именно восхищение. Чего стоит это решение – вернуться к отцу, когда, казалось бы, связь с ним расторгнута, отношения разорваны уходом от него, дерзким и безрассудным. Это какую же надежду на него надо иметь, как глубоко понимать, какой он, чтобы решиться вновь обратить к нему стопы свои! И какое смирение должно было таиться в этой неразумной, казалось бы, мятежной душе, чтобы додуматься до этого: прими меня, как одного из наемников твоих (см.: Лк 15, 19). Ведь куда логичней было бы заявить: «Вот он я, сын твой! Будь уж добр, прими меня обратно под свой кров. Да, ты отдал мне все, что мне причиталось, но разве исчерпывается этим отцовский долг?»

Решился, додумался… и оказался в итоге не среди свиней, с которыми вместе питался, не среди наемников несчастных и рабов, а в объятиях отца, почувствовал их силу и тепло и, может быть, ощутил соленость и горечь отцовских слез на своих губах.

Этот блудный сын – идеальный. Лучший, какой только может быть. Думаю даже – святой. Потому что остальные либо так и не возвращаются, либо возвращаются и не просят, а требуют, либо возвращаются и снова уходят, и опять идут назад, и так до бесконечности. А точнее – до смерти.

А еще есть такие, как «верный сын» из той же притчи. Которым кажется, что они всегда при отце, которые никогда бы не помыслили и не помыслят, что место им среди тех же наемников в лучшем случае. Да, телом этот сын всегда был с отцом. Но сердце-то его где было, оно от отца не отлучалось ли? Отлучалось… Столько лет служу тебе и никогда не преступал приказания твоего, но ты никогда не дал мне и козленка, чтобы мне повеселиться с друзьями моими (Лк 15, 29). Тут и обида, и мелочность какая-то поразительная, и убежденность в своей праведности и в своем праве. У младшего-то ничего этого уже не осталось, и потому нет между ним и отцом никакой преграды. Воистину – «за одного битого двух небитых дают», а можно и больше было бы: настолько небитый не понимает еще ничего, как должно.

Хотя… Может, и неправда это. Ведь мы все, наверное, битые. Все не раз отлучались – кто телом, кто сердцем, кто умом – и шли потом, понурив голову, обратно, к родному очагу. Отлучались и отлучаемся. И мечемся – туда и сюда. И даже привыкли в большинстве своем к такому образу бытия и ничего предосудительного в нем не находим, столь естественным и единственно возможным он представляется.

Не потому ли это, что Отец наш столь милосерд, что ни разу не дал нам задержаться в наемниках надолго, так, чтобы нам показалось даже, что навсегда? Не потому ли, что всякий раз находили и находим мы распахнутыми Его объятия? И знаем уже, что всегда на тельца упитанного, и перстень на руку, и одежду первую (см.: Лк 15, 22–23) рассчитывать можем?

Если и так, то лишь безумный усмотрит в этом Отцовскую вину и не признает своей…

Образ путешествующего

Слушая порой, что говорят, пишут в наши дни про верующих людей, заслуженно или нет, неважно, – ощущаешь иногда вдруг непреодолимое желание узнать: а как лично ты выглядишь в глазах других людей? Нет, не потому, что так зависишь от постороннего мнения. И не оттого, что ищешь от людей славы. И не в силу каких-то неизжитых комплексов. И не из корысти… Совсем по другой причине.

Когда же приближались дни взятия Его от мира, Он восхотел идти в Иерусалим; и послал вестников пред лицем Своим; и они пошли и вошли в селение Самарянское; чтобы приготовить для Него; но там не приняли Его, потому что Он имел вид путешествующего в Иерусалим (Лк 9, 51–53).

Самарянам, жившим в этом селении, не понадобилось в этот раз слышать слова Христа, видеть дела Его. Им оказалось достаточно лишь Его внешнего облика, чтобы признать в Нем путешествующего в Иерусалим и на этом основании отказать в приюте и ночлеге.

И если посмотреть на историю Церкви Христовой, то нетрудно заметить, как похожи были на Господа и Учителя своего все Его истинные ученики – от апостолов до новомучеников ХХ столетия. У каждого из них был вид путешествующего в Иерусалим. В горний, небесный, разумеется. В Иерусалим, град земной, сегодня путешествуют многие и с разными целями. И среди них, к слову, далеко не всегда различишь паломников – разве что по внешним каким атрибутам и признакам.

Вот и хочется понять поэтому: как видят тебя другие люди? Угадывается ли и в тебе образ путешествующего? Или ты похож на кого угодно, только не на того, кто, по слову апостола, не имеет здесь пребывающего града, но грядущего взыскует (см.: Евр 13, 14)?

И это не праздный вопрос, потому что очень редко мы, современные христиане, «узнаваемы», «отличны». Мы ходим в храм, молимся, постимся, читаем Евангелие и святых отцов и… остаемся такими же, как и те люди, которые ничего не знают об открывшейся нам жизни, не вкушали этой духовной пищи, но живут по-прежнему во тьме и сени смертной (см.: Ис 9, 2).

У нас те же реакции – ветхого, а не нового человека, мы так же быстро теряем душевное равновесие, стоит нас слегка задеть, так же поддаемся раздражительности, гневу, зависти. Так же косны в том, чтобы прийти на помощь нуждающемуся, тем паче – пожертвовать чем-то ради него или предпочесть пользу ближнего своей. В нас не видно смирения и той любви, по которой когда-то так хорошо узнавали христиан язычники – даже из числа их преследователей и гонителей. Не видно… И самаряне, скорее всего, не стали бы чинить нам препятствий, чтобы войти в их селение и заночевать в нем.

И – вот беда! Нас это, судя по всему, не очень и беспокоит. А с другой стороны, и правда – что нам суд внешних! Мы ведь знаем, кто мы. Знаем, во имя Кого крестились, Чье Тело и Кровь принимаем во Святом Причащении, Кому молимся. И потому мы свободны. Свободны в той мере, что можем не думать о том, как поступаем с этими самыми внешними в своей повседневной жизни, честны ли, порядочны, любовны ли с ними. Можем не думать и о том, как поступаем друг с другом у всего мира на глазах, можем ссориться, спорить со «своими по вере», предаваться взаимным насмешкам, обвинениям, оскорблениям, осуждению… И при этом все так же твердо знать, что мы – христиане.

И конечно, мы можем не беспокоиться о том, что не похожи на путешествующих в Иерусалим. И быть уверенными в том, что именно туда идем. Можем… Мы вообще многое можем. Кроме одного, пожалуй: так живя, и вправду его достичь…