Текст книги "Вельяминовы. За горизонт"

Медное солнце играло в круглых куполах, на башенках синагоги Дохани.

Из окна гостиной, в доме на углу улиц Доб и Румбах, было хорошо видно и храм, и пустынный проспект, напротив. Такси, обычно дежурившие у подъезда дорогого отеля «Астория», разъехались. Швейцар скрылся внутри гостиницы. Присев на подоконник, Наум Исаакович Эйтингон усмехнулся:

– Кажется, они сейчас вытащат мешки с песком, и начнут баррикадировать здание… – на тротуарах попадались редкие прохожие, но с каждым часом людей в центре становилось все меньше. Радиолу, в квартире Управления Государственной Безопасности Венгрии, с утра настроили на подпольную станцию. Иван Александрович Серов, сварливо, сказал:

– Непонятно, почему мерзавцев, шныряющих по городу на машинах, еще не нашли и не отвезли на проспект Сталина…

Дом на бывшем проспекте Андраши, где, во время войны, располагалось гестапо и венгерские службы безопасности, перестроили и расширили, снабдив новой подземной тюрьмой. Наум Исаакович поднял бровь:

– Товарищ генерал… – Серов его не поправил, – во-первых, сейчас у службы безопасности на руках сто тысяч человек, собравшихся у здания Парламента, а, во-вторых, так мы, хотя бы, знаем, что происходит в городе… – государственное радио вещало на венгерском языке. Они не хотели приводить в квартиру переводчика:

– Дело деликатное, – заметил Эйтингон, – можно сказать, операция ювелирной точности… – по лицу Серова он видел, что глава Комитета Государственной Безопасности чувствует себя не в своей тарелке:

– Избач не оперативный работник, он всю жизнь просидел за канцелярским столом… – Эйтингон покуривал в окно, – жаль, что сюда не привезти Яшу. Бедняга Яша, не дожил и до семидесяти лет… – Серов приехал на зону, где держали Эйтингона, в начале октября. Просмотрев донесения от Стэнли, Наум Исаакович присвистнул:

– Это наш шанс, гражданин генерал… – Серов покашлял:

– Членства в партии вас не лишали, товарищ Эйтингон… – несмотря на неожиданную приязнь новой власти, Наум Исаакович решил пока не интересоваться судьбой девочек и Павла. Он понимал, что не стоит преступать пределы дозволенного:

– Ничего, у меня есть Саша. Года через четыре он попробует выяснить, куда правительство дело моих детей. Впрочем, ничего с близняшками и Павлом не сделают. Хрущев хочет, чтобы я работал, на благо родины…

Стэнли получил очередное письмо Моцарта, из Израиля. Пани Штерна, с мужем, собиралась навестить Европу:

– В Будапешт едет и подружка нашей Саломеи, ныне мадам Гольдберг… – Эйтингон помнил холодные, темные глаза врача, – кто-то из них точно знает, где сейчас обретается беглянка… – не желая вызывать подозрения Моцарта, его приятель, мистер Тоби Аллен, не интересовался в письмах некоей Ционой Судаковой:

– Моцарт тоже в городе… – Эйтингон стряхнул пепел с сигары, – но его мы не тронем. Он нужен, на будущее… – планируя операцию, Наум Исаакович затребовал себе товарища Яшу. Эйтингон объяснил, что не доверяет молодому поколению:

– Здесь требуются люди с большим опытом оперативной работы, – сказал он Серову, – а не юнцы, вроде вашего Пеньковского… – назначение Пеньковского Эйтингон одобрил, но велел себе не выпускать нового резидента из вида:

– По характеристикам, он человек авантюрного склада. Именно из таких людей и вырастают те, кто потом продается врагам, с потрохами. Моцарт у нас тоже авантюрист… – пользуясь мощным, цейсовским биноклем, Эйтингон отлично видел Моцарта, у рояля, в квартире, в доме напротив. Пани Штерна с мужем поселилась в квартире, принадлежащей еврейской общине. Адрес пристанища бывших партизан узнать оказалось легко. В синагоге крутилось много агентов, работающих на местные силы безопасности:

– Мадам Гольдберг тоже живет с ними, но сейчас дома один Генрик… – Эйтингон опустил бинокль:

– Яша бы пригодился, но бедняга умер в марте этого года. Якобы, у него случился сердечный приступ… – Серов не сказал Эйтингону, сидел товарищ Яша, или нет:

– Сидел, конечно, – хмыкнул Наум Исаакович, – наверняка, он скончался на допросе. Интересно, зачем пани Штерна притащила сюда одного из близнецов… – по данным Стэнли выходило, что в Будапешт приехал Шмуэль. Парень понравился Науму Исааковичу:

– Армия пошла ребятам на пользу. Они не похожи на Кардозо, больше напоминают мать… – с помощью местных сил безопасности, им предстояло похитить кого-то из гостей Будапешта:

– Мы пока не решили, кого, – Наум Исаакович повертел брошюру, лежащую на подоконнике, – пани Штерну, или мадам Гольдберг… – голос в радиоле зачастил по-немецки:

– Демонстранты поднимают венгерские флаги, с вырезанными коммунистическими символами… – Серов, непонимающе, посмотрел на Эйтингона:

– Ругают коммунистов… – Наум Исаакович вздохнул:

– Избач у нас не славится знанием иностранных языков… – переведя, он добавил:

– Хорошо, что подпольщиков не поймали. Они любезно ведут передачи на немецком, в расчете на то, что их слушает вся Европа… – Серов витиевато выматерился:

– Сюда надо ввести танки, и раздавить шваль, мутящую воду, по заданию запада… – Эйтингон смотрел на знакомый очерк сильного профиля, на обложке брошюры:

– Сначала надо завершить операцию, товарищ генерал. Иначе и пани Штерна и мадам Гольдберг исчезнут из поля зрения, а такого мы позволить не можем… – брошюру ему привез Серов, вместе с письмом от Саши:

– Книги дедушки можно найти в любом магазине, осенью выходит новый фильм, о его жизни… – брошюру написал бывший воспитатель Саши в пермском детском доме, некто Королёв:

– Мои встречи с Александром Горским… – Эйтингон поморщился:

– Сейчас все начнут строчить про встречи с Горским, Тухачевским, Блюхером, и так далее. Я тоже могу многое написать… – он зевнул:

– Но мне это совершенно не нужно. Мне надо освободиться, и найти своих детей… – кинув брошюру в портфель, он навел бинокль на улицу:

– Пани Штерна явилась, с мужем. Сына при них нет, а мадам Гольдберг и мисс Майер здесь. На такси приехали, отыскали машину… – диктор, восторженно, заорал:

– Демонстранты взбираются на статую Сталина, хотят ее раскачать… – памятник Сталину возвели на месте разрушенной церкви, на краю городского парка. В радиоле послышался треск, трансляция прервалась:

– Зря вы говорили, что здешняя госбезопасность даром ест свой хлеб, товарищ генерал… – Эйтингон нащупал в кармане браунинг, – видите, они нашли передвижную точку. Но я не сомневаюсь, что есть и другие передатчики… – светлые волосы пани Штерны блеснули в низких лучах солнца. Она зашла в подъезд. Вернувшись к машине, доктор Судаков сел за руль:

– Значит, не такси, – понял Эйтингон, – у них прокатный автомобиль… – обогнув синагогу, послевоенный, американский форд, пропал из вида.

Разложив на столе в гостиной карту Венгрии, Эстер провела резкую черту карандашом:

– Двести пятьдесят километров до австрийской границы, – она еще раз промерила расстояние, длинными пальцами, – Авраам постарается достать оружие, у старых знакомцев…

Новости о студенческой демонстрации они услышали днем, на торжественной церемонии закрытия музыкального конкурса. Адель получила диплом, за второе место по отделению вокала. Девушка вернулась в партер с ворохом пышных букетов, с восторженной улыбкой:

– Это большой успех, тетя Эстер, – задыхаясь, сказала Адель, – в прошлом году я выиграла британский конкурс, но важно международное признание… – председатель жюри откашлялся:

– Диплом за первое место и большая золотая медаль, Гран-При конкурса пианистов… – зал взорвался овацией, Эстер наклонилась к уху мужа:

– Никаких сомнений быть не может. Генрик выше всех участников на две головы… – председатель шуршал конвертом. Авраам отозвался:

– Мало ли что. Здесь всем заправляют русские, а Генрик израильтянин… – молодые студенты консерватории, на галерке, скандировали: «Авербах! Авербах!». Председатель улыбнулся:

– Гран-При присуждается Генрику Авербаху, Государство Израиль… – приняв диплом, Генрик подошел к микрофону. Откинув назад голову, он провел рукой по коротко стриженым волосам:

– Это мой первый конкурс, дамы и господа… – кто-то из венгерских чиновников, в жюри, недовольно покашлял, – в последние два года я нечасто подходил к роялю, или брал в руки скрипку… – Тупица улыбнулся, – я носил винтовку. Я солдат Армии Обороны Израиля, я выполняю долг гражданина страны. Я благодарен Израилю, он спас и обогрел меня, еврея, сироту, выжившего в огне войны… – среди студентов было много евреев. Сзади запели «Атикву», люди вставали с мест. Генрик добавил:

– Наше государство открыто для всех евреев… – Эстер коснулась руки Цилы:

– Это ты его попросила сказать… – женщина отозвалась:

– Нет, конечно. Мы выступаем только в синагоге, в общине, в еврейских школах. Это он сам решил… – сев к роялю, Тупица сыграл Листа:

– Его только что на руках из зала не вынесли, – мрачно подумала Эстер, – русские, наверняка, поставили галочку, в его досье… – за шампанским они и услышали о демонстрации, в центре города. Прошагав к открытому окну, Эстер закурила

– Шмуэля было не остановить, он ушел к приятелям, будущим священникам… – они привезли Шмуэля в Будапешт, следуя указаниям отца Войтылы. В Рим ехала группа молодых ребят, из Польши, Словакии и Венгрии:

– Они студенты, теологи, многие тоже хотят принять постриг, – написал отец Кароль, – в их компании Симону будет легче добраться до Италии… – покинув армию, сын крестился. Эстер не могла привыкнуть к новому имени Шмуэля.

Парень, весело, сказал:

– Нет нужды, мама, дядя Авраам. Семья может называть меня Шмуэлем, как и прежде… – генерал Моше Даян знал о крещении, знало о нем и правительство:

– Но семье мы еще не писали… – Эстер рассматривала задернутые шторами окна квартиры, в доме напротив, – может быть, позвонить Марте, вызвать ее с Волком в Будапешт… – она разозлилась:

– Еще чего не хватало. Во-первых, границы страны сейчас запечатают, а, во-вторых, у Марты дети на руках. Сами справимся, доберемся до Вены… – сзади раздался робкий голос Цилы:

– Дети ужинают… – так они звали Адель с Генриком, – тетя Эстер, поешьте, вы весь день на ногах… – Цила подошла ближе. Твердые плечи Эстер, в простом жакете, казались выкованными из стали:

– Хорошо, что они с дядей Авраамом не привезли младших детей, – подумала Цила, – Эмиль, должно быть, услышал новости по радио… – она испугалась:

– Эмиль может попытаться приехать в Будапешт. Но такого делать нельзя, здесь русские, они хотели его убить. Они охотились за тетей Эстер, даже после войны… – Эстер показалось, что в квартире напротив что-то блеснуло:

– Бинокль, что ли? – она присмотрелась, – нет, почудилось… – обернувшись, она заметила блеск слез, в серых глазах Цилы. Женщина сглотнула:

– Тетя Эстер, может быть, не стоит торопиться. Это демонстрация, они пошумят и разойдутся… – смуглое, жесткое лицо доктора Горовиц слегка дрогнуло. Она покачала коротко стриженой головой:

– Нет, Цила, не разойдутся. Надо добраться до границы, пока здесь не появились русские танки. Авраам найдет Шмуэля, привезет оружие, и мы двинемся в путь. Не волнуйся… – Эстер привлекла Цилу к себе, – я триста человек вела пешком, через пять границ. С вами четырьмя мы с Авраамом справимся. Тем более, у нас машина. Скоро увидишь своих девочек, и Эмиля… – Цила шмыгнула носом:

– С Израилем связываться бесполезно. Хорошо, что мы успели отправить несколько самолетов… – последний рейс в Лод, с новыми репатриантами, ушел из Будапешта третьего дня:

– Надо было и нам полететь, – мимолетно, подумала Эстер, – но шел конкурс, продолжалась конференция. Шмуэль только послезавтра должен отправиться в Рим. И отправится, но из Вены. Надо было, но кто знал… – она вытащила из кармана платок:

– Слезы вытри. Все будет хорошо, майор Штерна обещает… – Цила мелко закивала:

– Спасибо, тетя Эстер. Поешьте, я сварила рыбный суп, с паприкой. Эмиль его любит… – Эстер вспомнила, как Монах, пятнадцать лет назад, готовил на ее кухне, в Антверпене, гентский ватерзой:

– Хорошо, что он счастлив, наконец-то… – она подтолкнула Цилу:

– Тогда покорми меня. И вообще, вам надо еще мальчиков, у вас дома женское царство… – отчаянно покраснев, Цила только кивнула.

Заселяясь в отель «Геллерт», господин Ритберг предъявил паспорт крохотного княжества Лихтенштейн, с гроздью католических имен:

– Максимилиан Алоиз Флориан Мария Себастьян… – портье шевелил губами, – Ритберг фон Теттау… – он почти ожидал увидеть в документе титул великого князя, или, по крайней мере, графа. Господин Ритберг, светловолосый, высокий, с военной осанкой, казался тридцатилетним. Только вблизи портье заметил легкую седину, на висках постояльца, тонкие морщины, вокруг голубых, пристальных глаз. Костюм, плащ и багаж гостя были отменного качества. Он приехал на дорогом, американском лимузине.

Господин Ритберг предупредил, что в Будапеште он ненадолго. Гость постучал сигаретой о золотой портсигар, с монограммой: «Р.Т.»:

– Я жду друга. Мы хотим провести конец бархатного сезона на Балатоне, поездить по винодельням… – австриец, как о нем думал портье, поинтересовался художественным музеем:

– Я в первый раз в столице Венгрии, – улыбнулся он, – я слышал, что у вас замечательные картины… – снабдив его планом города, портье спросил, не желает ли гость посетить гала-концерт музыкального конкурса:

– Завтра, двадцать второго октября, – он бросил взгляд на календарь, – я могу заказать вам билет. Гран-При досталось юному гению, из Израиля, господину Авербаху. Он сын погибшего музыканта, тоже известного, до войны… – австриец развел руками:

– Я предпочитаю выбор своего друга. Он знаток оперы, у вас отличные голоса… – мальчик подхватил саквояж и портплед австрийца. Портье посмотрел вслед сильной спине, широким плечам гостя:

– Лихтенштейн сохранял нейтралитет, но по господину Ритбергу видно, что он не отсиживался дома. Австрийцев принимали в вермахт и СС… – портье напомнил себе, что прошлое господина Ритберга его не касается.

Ожидая друга, австриец ходил в музей и плавал в отельном бассейне, с целебными водами. Он, несколько раз, заказывал разговоры с Цюрихом, с некоей адвокатской конторой, и с частным номером, в провинциальном швейцарском городке:

– В Лихтенштейн он не звонит, – подумал портье, – но ведь он может жить и в Швейцарии… – даже получив новые документы, отказавшись от личины сеньора Массимо Ланге, Феникс не расстался со своим именем. Так его называла мать:

– И Цецилия тоже… – он стоял у панорамного окна номера, выходящего на Дунай, – она совсем скоро будет здесь…

Получив весточку из Англии, Феникс, сначала хотел, немедленно отправиться в Банбери. Только соображения осторожности заставили его не покидать континент. Он не сомневался, что проклятый герцог Экзетер, он же фальшивый герой вермахта Фриц Адлер и фальшивый танкист Нойман, принудил Цецилию выйти за него замуж:

– Он и Эмму мог изнасиловать в Берлине, летом сорок четвертого, – решил Феникс, – бедняжка просто не сумела мне о таком рассказать. Она замкнулась в себе, а я навязал ей проклятого Муху, которого она никогда не любила… – Феникс считал себя виновным в смерти сестры:

– Но я воспитываю Адольфа, как собственного сына, – думал он, – мальчик считает мать героиней рейха, валькирией, отдавшей жизнь на жертвенный алтарь… – Феникс оставил племянника под надежной охраной лично отобранных, бывших членов СС. Он искал и находил тех, с кем сражался на войне:

– Больше никаких Нойманов, никаких неприятных сюрпризов, – он отпил токайского, – безопасность превыше всего… – днем он услышал новости о студенческой демонстрации:

– Ерунда, пошумят и разойдутся, – заметил он соседу по столику в ресторане, австрийскому дельцу, – в их возрасте я тоже посещал митинги… – митингами Феникса были собрания союза нацистских студентов и торжественные сожжения книг евреев и коммунистов:

– Адольф слушает меня, раскрыв рот, – довольно вспомнил он, – мальчик, наконец узнал, чей он наследник… – каждое лето Феникс увозил племянника в горы.

Они бродили по безлюдным тропам, ночуя в маленьких пансионах, или ставя палатку. Феникс рассказывал Адольфу о былом величии Германии, о победном шествии воинов рейха по Европе, о подвигах его семьи, о служении фон Рабе героически ушедшему из жизни фюреру. Мальчик знал имя своей матери. Феникс объяснил, что теперь, из соображений безопасности, он пользуется только прозвищем:

– Но тебя зовут Адольф Гитлер, – сказал он племяннику летом, – послушай, как ты появился на свет… – ребенок, зачарованно, прошептал:

– Я посмертный сын фюрера, дядя Макс… – Феникс кивнул:

– Именно. Твой отец отдал жизнь ради великой Германии, теперь его миссия перешла к тебе… – допив токайское, он вздохнул:

– Мальчик проводит дома последний год. В двенадцать он поедет учиться в закрытую школу, под Цюрихом, где учились я и Отто. Но ко мне присоединится Цецилия, у нас появятся собственные дети… – Фениксу не хотелось думать о герцоге Экзетере:

– С ним я еще рассчитаюсь. Он расскажет, что случилось с 1103, и где мой старший племянник… – Феникс запретил Рауффу подробно расспрашивать малышку:

– Не надо вызывать у нее излишних подозрений. Она нужна, чтобы подманить проклятого мистера Холланда. Почему я его не убил, в Венло… – радио в номере настроили на венскую волну. Покрутив рычажок, Феникс услышал треск:

– Коммунисты блокируют западные передачи, – понял он, – когда приедет Цецилия, надо выбираться отсюда. Студенты студентами, но не стоит ждать появления русских танков. В сорок пятом я улетал из города под их залпы. Я тогда увозил в рейх товарища барона. С ним и его женой я тоже увижусь, обещаю. Кстати, малышка Вальтера здесь… – он видел программу конкурса музыкантов, – но ее я не трону… – готовясь к поездке в Будапешт, он подумал вызвать на подмогу Рауффа:

– Ерунда, – сказал себе Феникс, – мне надо только встретить Цецилию и отвезти ее домой, в Швейцарию. Тем более, Вальтер в сентябре отправился в Египет, вместе с Доктором. Его девочка пошла в школу, в Пунта-Аренасе… – Адольф и Клара обменивались письмами. Фениксу нравилась дочь приятеля:

– Она хорошо воспитана. Из нее выйдет настоящая арийская женщина, как из Цецилии… – он понял, что волнуется. Он мог назначить рандеву и в Вене, но Феникс считал себя обязанным выполнить данное двенадцать лет назад обещание:

– Вряд ли нам удастся попасть на Балатон, с этими беспорядками, – недовольно понял он, – ничего, я отвезу Цецилию в Тоскану, на итальянские озера… – на той стороне Дуная зажигались огни, над городом играл ясный закат:

– В бинокль, я бы мог разглядеть балкон своей бывшей квартиры, – понял Феникс, – рядом парламент, где собрались тысячи человек. Надеюсь, Цецилия приедет. Она не может не приехать, она меня любит, она ждала меня, двенадцать лет… – Феникс провел рукой по гладко выбритой щеке:

– Она меня узнает. Я изменился, но не слишком. Она поймет, почему я так сделал… – чтобы занять голову, он взялся за черный, с резинкой блокнот. В музее Феникс не увидел не только погибших в Валгалле картин, но и кое-каких других холстов:

– Русские натащили себе трофеев, – он налил себе кофе, из серебряного кофейника, – венгры вряд ли получат их обратно. Но, как я и обещал, Цецилия обретет свой алмаз… – забрав кольцо из сейфа в Цюрихе, Феникс привез драгоценность в Будапешт. Лазоревый камень заблестел искрами, в свете заходящего солнца. Ладонь дрогнула. Он, с неожиданной неуверенностью, протянул руку к телефону:

– Наверное, портье, опять с этим концертом… – Феникс откашлялся: «Слушаю».

– Госпожа Сечени к господину Ритбергу, – церемонно сказал портье, – вы спуститесь, или гостья пройдет в номер… – сердце Феникса отчаянно заколотилось:

– Пусть, – выдавил он, – пусть госпожа Сечени поднимается.

Неожиданным образом оказалось, что лучше всех по-немецки говорит именно Шмуэль. Венгерский парень, его ровесник, сидевший за рулем машины, где разместили передвижную радиостанцию, заметил:

– Стрелять мы все умеем… – он взвесил на руке пистолет, – но важно, чтобы запад услышал о происходящем в городе… – он кивнул Шмуэлю:

– Бери микрофон… – в последний год службы в армии, кроме визитов к семьям, потерявшим родных, Шмуэль занимался еще и, по словам генерала Даяна, связями с общественностью. Покрутив черный микрофон, юноша отозвался:

– Я говорил с журналистами, но никогда не выступал по радио… – венгр шумно вздохнул:

– Не надо выступать. Описывай, что видишь вокруг… – Шмуэль устроился на заднем сиденье неприметного форда, остановившегося у городского парка.

Выла толпа, в закатное небо поднимались огни факелов. К бронзовой, девятиметровой статуе Сталина, подогнали грузовик, с краном. Сыпались искры, крепкие ребята орудовали крючьями и сварочными аппаратами. Что-то заорали по-венгерски, в динамики. Шофер бросил Шмуэлю:

– Просят людей расступиться… – Шмуэль крикнул в микрофон:

– Символ сталинизма повержен, памятник, распиленный на части, падает на землю… – над головами толпы реяли трехцветные, национальные флаги, с вырезанным в центре кругом:

– Народ Венгрии избавляется от коммунистического символа, красной звезды, – добавил Шмуэль.

Поискав в толпе знакомые лица, он увидел ребят из группы священников, как они звали сами себя. Кто-то из поляков, заполучив банку с черной краской, мазал кистью по довольной улыбке Сталина, под пышными усами:

– Они все терпеть не могут коммунистов, – подумал Шмуэль, – из-за них ребятам пришлось учиться подпольно… – получить сан священника в Восточной Европе было невозможно:

– У нас нет официальных семинарий, – объяснили Шмуэлю новые приятели, – и даже в монахи нельзя постричься. Все монастыри обязаны передавать сведения о новых послушниках в управления государственной безопасности. Ставших священниками до войны, или во время войны, не трогают, но за молодежью пристально следят… – после получения сана ребята собирались вернуться в Восточную Европу:

– Как иначе, – пожал плечами кто-то, – люди ходят в церковь, значит, нужны священники. Это риск, но Иисус не заповедовал отсиживаться в безопасности, когда антихристы преследуют верующих… – кое-кто хотел тайно пробраться в Советский Союз:

– На территориях, раньше принадлежавших Польше и Словакии, осталось много католиков, – вспомнил Шмуэль, – Сталин отправлял священников в лагеря. Теперь это делает Хрущев, никакой разницы нет… – услышав его польский язык, ребята, одобрительно, сказали:

– Молодец. Ждем тебя в Варшаве или Кракове… – то же самое написал и отец Войтыла. Читая его весточку, Шмуэль хмыкнул:

– До этого еще долго. Надо учиться, принять обеты, получить благословение на рукоположение… – пока ему надо было рассказать о происходящем в Будапеште остальному миру:

– Венгерские флаги развеваются над оставшимися на постаменте сапогами Сталина, – Шмуэль улыбнулся, – куски статуи распиливают сварочными аппаратами. Сейчас вы узнаете, что происходит у парламента… – передвижные радиостанции оборудовали переносными рациями:

– Вы хорошо подготовились, – заметил Шмуэль венгру, оказавшемуся братом местного парня, из группы священников. Шофер рассмеялся:

– Мы не все изучаем теологию, как Янош. Филологи писали прокламации, готовили требования к правительству… – требования зачитали еще у статуи генерала Бема, – а мы собирали оружие и занимались техническим обеспечением революции… – он подмигнул Шмуэлю. Тот почувствовал холодок, пробежавший по спине:

– Революция. Я думал, что уезжаю в безопасный Рим, а Иосиф остается в гуще событий… – брат решил на год продлить службу:

– Медицинский факультет Еврейского Университета от меня никуда не убежит, – сказал Иосиф, – сейчас надо не сидеть за учебниками, а следить за диверсантами… – отряд капитана Леви продолжал базироваться у египетской границы:

– Даян говорил, что мы, непременно, начнем воевать, из-за Суэца, – вспомнил Шмуэль, – только бы с Иосифом все обошлось. Хорошо, что мама и дядя Авраам не привезли сюда Фриду и Моше. Детям в таких местах делать нечего… – услышав, что она с младшим братом остается в Кирьят Анавим, девочка, обиженно, сказала:

– Как всегда. Наши кузены видели Париж и Нью-Йорк, а мы дальше озера Кинерет не ездим… – Эстер обняла дочь:

– Во-первых, вы учитесь, а во-вторых, вы все еще увидите, обещаю… – Фрида велела Шмуэлю обойти и сфотографировать римские достопримечательности:

– Колизей, – она загибала пальцы, – Форум, все музеи. Присылай снимки и обязательно все опиши. Ты почти журналист, у тебя хороший слог… – Шмуэль делал для генералитета выжимки, как выражался генерал Даян, из западной прессы:

– Мне намекали, что я смогу стать военным атташе, в каком-нибудь нашем посольстве, – смешливо подумал Шмуэль, – но у меня своя стезя, я не хочу ее оставлять. Я обещал Иисусу стать священником, в благодарность за наше спасение, так и случится… – писать его попросила и младшая дочка дяди Джованни. Лаура, открыв рот, ходила за Шмуэлем по крепости Масада, по замкам крестоносцев, на севере, слушала его рассказы в Капернауме и на реке Йордан:

– У нее скоро первое причастие, – вспомнил Шмуэль, – надо прислать ей подарок, из Рима… – взобравшиеся на постамент ребята затянули «Национальную Песню», Шандора Петефи. За последние часы гимн восстания пели столько раз, что Шмуэль выучил слова наизусть, даже на венгерском языке:

– Мы клянемся, что никогда больше не будем рабами… – люди размахивали флагами, трещали факелы, он услышал крики:

– На Парламент! На проспект Андраши… – никто, разумеется, не называл улицу проспектом Сталина. Шмуэль, озабоченно, подумал:

– Синагога и квартира оттуда далеко. Надеюсь, им не придет в голову ходить на демонстрации. Впрочем, мама и тетя Цила не выпустят Генрика с Аделью из квартиры. Адель девушка, а Тупица гениальный музыкант… – гениальный музыкант проводил службу в армии, сидя на отдаленной, тихой заставе, на северной границе:

– На юг его никто не отправит, – облегченно понял Шмуэль, – если начнется война, он останется в тылу… – у парка, впрочем, мог появиться дядя Авраам:

– Он знает, куда я пошел, я при нем созванивался с ребятами… – продолжая трансляцию, Шмуэль высунул голову из открытого окна машины. Он едва успел отклониться. Пули зацокали по металлу, парень, за рулем, выругался:

– Госбезопасность явилась. Кажется, они накрыли вторую станцию… – он послушал треск в рации, – здесь все понятно, нам надо двигаться… – не договорив, он осел грудью на руль. Шмуэль видел раненых, навещая их в госпиталях. Лобовое стекло машины пошло трещинами, на стекло брызнула кровь. Бросив микрофон, он рванул на себя дверь:

– Погоди, я тебя вытащу… – венгр поморщился:

– Ерунда, по плечу царапнуло. Надо уводить станцию, у нас всего несколько передвижных точек… – опираясь на Шмуэля, он закричал:

– Беата, ты где… – из толпы вынырнула высокая, темноволосая девушка, в полувоенной куртке, с повязкой на рукаве, трехцветным флагом:

– Матиаш, иди в санитарный пункт, – деловито распорядилась она, – врачи сидят у постамента… – венгр вытер бледное лицо здоровой рукой:

– Симона надо отвезти в центр, нельзя бросать трансляцию… – Шмуэль буркнул:

– Я умею водить машину… – Матиаш оборвал его:

– Ты не знаешь города, а, тем более, проходных дворов. Госбезопасность опомнилась, они начнут разворачивать войска… – Шмуэль вздохнул:

– Сюда может приехать мой отчим, доктор Судаков, он будет меня искать… – Беата кивнула:

– Я его слышала, на конференции в университете. Матиаш напишет на постаменте, где вас найти. Ваш отчим говорит по-венгерски, он все прочтет… – девушка забралась на водительское место:

– Садитесь. Вторая станция, на том конце парка, кажется, попала в руки… – она сочно выругалась, – в общем, госбезопасности. Мы поедем окраинами, так лучше. Не волнуйтесь, у меня есть оружие… – форд рванулся вперед. Шмуэль, невольно, пригнулся:

– Я отслужил три года в израильской армии, я лейтенант, – обиженно сообщил он, – стрелять я умею… – Беата ловко закурила:

– Это хорошо. У меня и гранаты имеются… – она кивнула на полевую сумку, – мой отец, – девушка помолчала, – полковник, в нашей армии… – Шмуэль поинтересовался:

– Вы ходили на конференцию историков… – темная бровь, в зеркальце, поднялась вверх. Она улыбнулась:

– Я сама историк, то есть будущий. Занимаюсь средневековой Венгрией… – машина свернула в арку, Беата сообщила:

– Мы едем на улицу Шандора Броди, к зданию государственной радиостанции… – Шмуэль спросил: «Зачем?». Девушка выпустила дым в окно:

– Будем атаковать радио, разумеется, по заветам Ленина… – издевательски усмехнувшись, она процитировала:

– Чтобы непременно были заняты телефон, телеграф, железнодорожные станции… То есть сейчас это радио, в первую очередь… – форд исчез в сумраке проходных дворов.

Чисто вымытую витрину кафе, с золочеными буквами «Сириус», обложили неизвестно откуда взявшимися мешками с песком. Итальянская машинка давно не шипела. Со стойки исчезли блинчики, с шоколадным соусом и торт «Эстерхази». На прилавок водрузили стальную урну с горячей водой и банку дешевого, кофейного порошка.

У входа в «Сириус» красовался трехцветный флаг с вырезанной дырой в середине и написанное от руки объявление: «Временный штаб восстания». Шмуэль, с микрофоном, в одной руке и переносной рацией, в другой, сидел на шатком стуле, слушая шепот Беаты. За окном метались лучи фонариков. Над головами толпы, темной громадой, возвышалось здание венгерского национального радио.

Час назад, в главный подъезд, вошла студенческая делегация. Ребята собирались потребовать доступа к эфиру. Шмуэль, обычно, не курил. Вынув сигарету из слегка дрожащих пальцев Беаты, юноша глубоко затянулся.

Отчим так и не появился на улице Шандора Броди, рядом с Национальным Музеем:

– Андраша тоже нет… – Шмуэль глотнул горький дым, – Янош сказал, что с площади у парка его отправили в подпольный лазарет. Он должен был оставить надпись на постаменте, указать дяде Аврааму, где меня найти…

Янош, будущий священник, входил в делегацию, о судьбе которой пока ничего известно не было. У Парламента осталась одна, работающая, передвижная радиостанция. Силы Национальной Безопасности блокировали площадь, заперев собравшихся людей в ловушку.

На коленях Шмуэль расстелил карту города. Угол улиц Доб и Румбах, с квартирой еврейской общины, и синагога Дохани, находились к северу от здания радио. С тем же успехом, они могли быть и на луне. Скауты, вернувшиеся из разведки, донесли, что на проспекте Ракоши, названном в честь бывшего главы Венгрии, выстроились грузовики с армейскими силами:

– Недалеко и до танков, – зло подумал Шмуэль, – русские тоже помнят заветы Ленина. Они отправят армию на мосты, разрежут город на две части, займут вокзал Келети… – у них была прокатная машина, с полным баком бензина. Шмуэль понятия не имел, где находится автомобиль, отчим, мать и вся семья. Локтем он почувствовал пистолет Беаты: