Текст книги "Вельяминовы. За горизонт"

– То, что я хотела… – сидя под елкой, девочка углубилась в детскую повесть о жизни Джордано Бруно. Маша осталась довольна своим подарком:

– Книга дореволюционная, но в конном спорте мало что меняется. Приятно, что Саша обо мне думает… – ей досталось руководство по верховой езде, антикварного издания.

Всю новогоднюю ночь Маша, старательно, отгоняла мысли об увиденной на улице Чкалова девушке:

– Ничего там не было, это сила моего воображения. Я волновалась, из-за того парня, страх сыграл свою роль. На уроках биологии нам объясняли, как работает человеческий мозг… – намазав свежий батон черной икрой, она прислушалась.

В коридоре хлопнула дверь, раздался недовольный голос отца:

– Бутерброды мне не нужны, и кофе я тоже ждать не буду. В обкоме развернут буфет, все-таки экстренное заседание бюро… – мать, что-то, неразборчиво, сказала. Отец отозвался:

– Чушь, Наталья, религиозные бредни. Якобы вчера, в частном владении на улице Чкалова, девица танцевала с иконой, и застыла на месте. Там устроили вечеринку, гости к тому времени перепились. С пьяных глаз, еще и не то вообразишь… – зашуршал пиджак, заскрипели половицы:

– У дома собралась толпа, попы появились, чуть ли не молебен служат. Но милиция и скорая помощь на месте. Надеюсь, они разберутся, что там за девица с иконой. Только этого нам не хватало, перед партийной конференцией…

Бутерброд встал колом в горле Маши, она поперхнулась:

– Я ничего не придумала, в доме, действительно, стояла девушка. Она держала образ, только какой… – Маша не помнила икону, но хорошо помнила мертвенный холод метели, далекий, женский голос:

– Она говорила, что мне надо обрести жизнь вечную, найти спасение. Она тоже называла меня Марией Максимовной, как старик, в Москве. Девушка сказала, что мой отец, Волк. Была еще какая-то змейка… – Маша смутно помнила, как давно, в Москве, мужчина угостил ее конфетой, в телефонной будке:

– Мама забрала леденец. Она велела мне ничего не принимать от чужих людей. У него на руке был рисунок, то есть татуировка, голова волка… – Маша едва успела проглотить бутерброд. Повеяло сладкими духами. Мать, в шелковом китайском халате, с вышитыми драконами, опустилась в кресло напротив:

– У отца дела, даже в новогоднее утро, – вздохнула она, – он позавтракает в обкоме. Ты сыта, милая, или попросить принести еще пирожных… – Наталья налила себе черного кофе:

– Марта только к обеду встанет. Поедим, и погуляем, в парке… – она бросила взгляд на лицо старшей дочери:

– Машенька очень бледная. Но школа закончилась только пару дней назад. Вчера, то есть сегодня, она поздно легла. Ничего, впереди каникулы, пусть отоспится…

Поднявшись раньше мужа, Наталья вынула из ящика комода обитую бархатом коробочку:

– Марта к завтраку не выйдет, отдам Машеньке кольцо. Объясню, что это семейная реликвия. Носить она его пока не сможет. Пусть драгоценность останется нашим секретом, матери и дочери… – потянувшись, Наташа взяла руку девочки:

– Я приготовила тебе еще один подарок, милая… – она улыбнулась, – родовое кольцо… – Маша успела подумать:

– Мама родилась в рабочей семье, откуда у них драгоценности… – щелкнул замок коробочки. На ладони матери заискрились сапфиры и бриллианты. Изящная змейка гордо поднимала голову, обвиваясь вокруг старинного перстня.

Радиола замигала зеленым огоньком. Женский голос, мягко сказал:

– Today is first of January, six o’clock in the evening. Latest news, from London…

В зашторенные окна бились хлопья метели. Детская выходила в сумеречный парк. За оградой, на оживленной улице Куйбышева, двигались отсветы фар, мелькали красные огоньки такси. Девочка сидела на ковре, прислонившись к ножке радиолы, держа на коленях книгу о Джордано Бруно:

– Глава одиннадцатая. Скитания ученого… – рыжие, коротко стриженые волосы щекотали воротник синего халатика. Мама Наташа ворчала, что в таких нарядах разгуливают только уборщицы:

– Ученые тоже, – серьезно отозвалась Марта, – только на картинах их рисуют в белых одеждах… – она нахмурила бровки:

– Белые одежды. Кто-то говорил про такое. Наверное, папа Миша, когда он рассказывал о физических лабораториях. Мои родители работали в закрытом институте… – приемный отец обещал познакомить ее с товарищами Курчатовым и Королевым.

Марта покрывала страницы тетрадок не только уравнениями, но и рисунками. Она набрасывала ракеты, вырывающиеся в космос, летящие к луне, очертания спутников и огромных конструкций, повисших в стратосфере:

– Это рабочие станции, – объяснила она сестре и Саше Гурвичу, – скоро люди поселятся за пределами земли. Такие сооружения станут ступенькой, к освоению далеких планет, например, Марса. То есть Марс близкая нам планета… – откусив от ржаного пряника, Марта задумалась:

– Джордано Бруно сожгли потому, что он настаивал на множественности обитаемых миров. Мы пока не встретили никого, близкого по разуму, но мы и не выходили в космос… – Марта полистала блокнот. В энциклопедии она прочла о таинственном, исчезнувшем материке, Атлантиде, и наскальных рисунках, в Южной Америке:

– Это дело рук человека, – твердо сказала себе девочка, – а насчет Атлантиды, нет доказательств, что она существовала. Нельзя опираться на непроверенные данные. Кто-то так говорил, но я не помню, кто… – она вообще мало что помнила.

На задней странице тетрадки, мелким почерком, она записала два слова: «Корсар» и «Ник». Марта взяла с ковра блокнот:

– Корсар, похоже на кличку собаки, как Дружок… – черный терьер, дремавший в углу детской, поднял голову. Собака подобралась ближе к Марте. Теплый язык лизнул ее руку, Дружок благодарно заурчал.

Спрятав кусок пряника в карман, девочка обняла терьера за шею:

– Тебе нельзя много сладкого, собакам это вредно. Хотя ты вдоволь нагулялся…

После обеда, Марта, с матерью и сестрой, отправилась в парк. Дружок носился за палочками, по заснеженным газонам, и съезжал вместе с Мартой с ледяной горки:

– Мне было весело, – девочка поцеловала собаку в холодный нос, – а сейчас грустно. Но мне всегда грустно в метель… – она помнила треск огня, в камине, музыку из радио, ласковый, мужской голос:

– Мама работает, а мы попьем какао и послушаем детскую передачу…

– Самолет, – пролепетал детский голосок, – когда на самолет, папа… – неизвестный мужчина ответил:

– Нелетная погода, Ник. Пройдет метель, и я сяду за штурвал… – Марта хмыкнула:

– Это, наверное, полигон, где мы жили. Папа Миша сказал, что лаборатория находилась далеко на севере, может быть, даже на Новой Земле… – Марта нашла острова в атласе, – но мой отец был физик, а не летчик. И кто такой Ник… – она обнимала Дружка:

– На полигоне жили и другие ученые, все просто. Но Ник, не русское имя, русское имя Коля… – она решила

– Я, наверное, больше ничего, никогда не вспомню… – приемным родителям она ни о чем не говорила, – но папа Миша обещал, что мне скажут имена папы и мамы, или даже покажут их фото…

Марта слушала успокаивающий голос диктора. Британское радио рассказывало о новогодних празднествах, в Лондоне:

– Странно, что я сразу поняла английский язык, – подумала Марта, – словно я всегда его знала… – в школе Маши преподавали именно английский:

– Она занимается дополнительно, французским и немецким, и я тоже начну. Для переписки с зарубежными учеными, чтения монографий, надо знать языки…

Новости закончились. Марта покрутила рычажок:

– Час русского романса, – вступил мужской голос, по-русски, – поет солистка Свердловского театра оперы и балета Ирина Архипова. Слова Тургенева, музыка Абазы. «Утро туманное, утро седое» – низкий голос разливался по комнате, шуршала метель за окном, завывал ветер:

– Утро туманное, утро седое,

Нивы печальные, снегом покрытые,

Нехотя вспомнишь и время былое,

Вспомнишь и лица, давно позабытые….

Девочка поморгала рыжими ресницами:

– Я все вспомню, обязательно… – она прижалась к уютному боку Дружка: «Вспомню».

Серым, унылым днем улица Чкалова выглядела обыкновенной городской окраиной. На углу бойко торговала булочная. Очередь тянулась из дверей на каменные ступени магазина. Рядом притоптывала валенками закутанная в ватник женщина в ушанке:

– Пирожки, свежие, горячие, с ливером, с капустой, с рисом и яйцом…

Маше не позволяли покупать такие пирожки на улице. Мать поджимала губы:

– В школьной столовой бери, что хочешь, а на лотках можно подхватить расстройство желудка… – порывшись в школьном портфеле, Маша достала портмоне:

– С ливером и капустой, пожалуйста… – есть она не хотела, напившись чаю в Олиной квартире, но живот сводило неприятными спазмами. Маша ушла из дома после завтрака, под предлогом очередного посещения больной подруги и визита в детскую библиотеку:

– Саша просил обменять его книги, – объяснила она матери, – завтра он возвращается в город… – завтра Маша отправлялась и на первую тренировку, в новом году, на городском ипподроме:

– Надо Лорду принести что-нибудь вкусненькое, – напомнила себе она, – он всегда ждет моего появления, ласкается… – несмотря на кровное происхождение, жеребец оказался вовсе не заносчивым, а добродушным и покладистым.

Остановившись за магазином, придерживая локтем портфель, Маша кусала сразу два пирожка:

– Так вкуснее. У Оли я побывала, библиотеку навестила. Зачем я здесь? Надо было поехать домой… – весь день она уговаривала себя, что ей не стоит заходить на улицу Чкалова:

– Ничего не случилось, это мое воображение. Но змейка, змейка… – за новогодним завтраком, мать объяснила Маше, что перстень попал в ее семью после революции:

– Его носила моя мать, теперь я, а скоро и ты его наденешь, доченька… – заперев дверь своей комнаты, Маша спрятала кольцо в антикварном комоде, орехового дерева. Она поняла, что никогда не видела мать с драгоценностью:

– Мама носит золотые часы, серьги с бриллиантами, но кольцо она никогда не надевала… – Маша не стала интересоваться, почему. Она тоже не собиралась носить украшение:

– В школе разрешают только часы и простые серьги. Я еще пионерка, нас учат скромности… – мать хотела сшить Маше вечернее платье, для посещения «Щелкунчика»:

– Саша пойдет в парадной форме, – озабоченно заметила Наталья, – а тебе можно подобрать закрытую модель, без декольте… – Маша закатила глаза:

– Совершенно ни к чему. У меня есть праздничное платье, его я и надену… – утром мать уехала с Мартой в ателье обкома партии:

– Кажется, Марте не обойтись без платья, – весело подумала Маша, доедая пирожки, – хотя она не интересуется театром. Но музыку она любит, всегда слушает, когда я играю… – малышка утверждала, что музыка помогает ей думать. Выбросив промасленную чековую ленту в урну, Маша вытерла руки платком:

– Незачем думать. Если на улице Чкалова что-то и произошло, это ко мне отношения не имеет. Но девушка говорила о Волке, я помню человека, с татуировкой волка. Голос, который я слышала в доме, упоминал о кольце, змейке. Не случается таких совпадений… – Маша взглянула в сторону знакомого ей забора дома под номером восемьдесят четыре. Никакой толпы, о которой вчера говорил отец, у ограды не было. Не заметила Маша и милицейского поста.

За ужином, или сегодняшним завтраком, родители не обсуждали инцидент:

– Или обсуждали, но наедине, а не при мне, или, тем более, Марте… – небрежно помахивая портфелем, Маша пошла вдоль забора, – я загляну внутрь, и вернусь к автобусу. Я запомнила, где остановка… – Маша улыбнулась, – девушка, наверное, просто потеряла рассудок. Ее увезла скорая, а в дом вернулись жильцы…

Судя по скрипящей на ветру двери, дом пока пустовал. Маша, осторожно, ступила на прогнившие половицы:

– Странно. Тогда комнату ярко осветили, а теперь здесь полутьма… – впереди мерцал красноватый огонек лампады, переливались свечи. Маша ощутила теплый, пряный запах:

– Словно дома, словно мы сидим за чаем, все вместе. Так хорошо, так спокойно…

Она замерла на пороге комнаты. Свечи налепили на бревенчатую стену, обозначив силуэт человеческой фигуры. По углам, на коленях, стояли какие-то люди. Маша услышала заунывное пение, кто-то всхлипнул:

– Богородице Дево, святой Николай Угодник, молите Господа Иисуса Христа о рабе его, девице Зое, да обретет она здоровье душевное и телесное… – Маша не успела податься назад. Перед ней выросла почти забытая фигура, в расстегнутом, деревенском тулупе. Седобородый старик, с непокрытой головой, держал свечу:

– Здравствуй, Мария Максимовна, – тихо сказал он, – вот мы и снова свиделись.

Администратору куйбышевского Дома Колхозника, облупленного трехэтажного здания, неподалеку от железнодорожного вокзала, заселившийся неделю назад старик предъявил не обычную справку из правления колхоза или сельсовета, а, неожиданно, паспорт.

Из бумаги следовало, что новый постоялец, которому шел восьмой десяток, родился в Заволжье, в городке Пугачев, на реке Иргиз:

– В тех местах издавна жили раскольники, – вспомнила женщина, – но скиты давно разорили… – старик напомнил ей священника, или монаха. В первые годы революции, в тогдашней Самаре их еще попадалось много.

Постоялец занял койку, в общей мужской комнате, с двумя десятками соседей. Старик объяснил, что приехал из Саратовской области в больницу при местном мединституте, надеясь получить консультацию врачей.

Больным, постоялец, впрочем, не выглядел. По утрам он колол дрова, на заднем дворе, в одних ватных штанах и застиранной майке. Кухня Дома Колхозника работала на старинных, дровяных плитах. Старик не распивал в номере водку, не курил в коридорах, не играл на баяне и не пел по ночам военные песни. Утром он завтракал чаем, миской перловки или ячневой сечки, и куском хлеба. Старик даже отказывался намазать его маргарином.

Постоялец на целый день покидал гостиницу, возвращаясь поздно вечером. Администратор решила, что у него в городе живет родня:

– Должно быть, он столуется у кого-то на квартире. Вообще видно, что он не одинок, вещи у него в порядке… – повар, по секрету, сказала ей, что старик носит крестик:

– Носит, пусть носит, – подумала работница гостиницы, – он пожилой человек. Меня и саму крестили, до революции…

Иван Григорьевич Князев отлично управлялся не только с топором, но и с иголкой. Князев сам ухаживал за своими немногими вещами, и даже мог починить обувь. Обосновавшись у ограды парка культуры, он посматривал на автобусную остановку:

– Готовить я тоже умею, но здесь я обедаю у истинных христиан, как обычно…

После смерти жены Князев подался, как он говорил, обратно на запад. Овдовевшим мирянам разрешали принять монашеский чин. С официальной церковью Князев ничего общего иметь не хотел:

– Сначала они продались большевикам, назвали себя обновленцами. Теперь они и вовсе встали на сторону отродья диавола… – так в катакомбной, запрещенной церкви, где монашествовал брат Иоанн, называли Сталина. По мнению Ивана Григорьевича Хрущев был ничем не лучше:

– Истинная церковь всегда претерпевала лишения. Мучеников расстреливали, ссылали в лагеря, но они не отступились от веры. Так будет и дальше… – у ограды парка он ждал рабу божию, отроковицу Марию:

– Вчера она убежала из дома, откуда забрали рабу божию Зою, – вздохнул Князев, – даже разговаривать со мной не захотела. Но она должна знать, кто она такая, должна найти своего отца…

После пострига, в уединенном, алтайском скиту, Князев стал связником, как они выражались, на военный манер, между разрозненными группами истинных христиан. Настоятель скита, отец Гермоген, в двадцатых годах, с кучкой верных церкви монахов, отправился за Урал. Иван Григорьевич надеялся на тихую жизнь в тайге, однако перед кончиной Гермоген отрядил его в Москву:

– Встретишься с матушкой Матроной, – велел почти столетний настоятель, – может, ей помощь какая нужна… – Гермоген знал Матрону по дореволюционным годам:

– Вокруг нее одни женщины, что надежно, но мужская рука тоже понадобится. Ты долго жил в миру, антихристы на тебя не обратят внимания… – Матрона и рассказала Князеву о рабе божией, девице Марии:

– Сейчас она увидела Зою, – подумал Иван Григорьевич, – она пришла в домик не случайно…

Судьба Зои, увезенной новогодней ночью, с улицы Чкалова, вместе с иконой, пока оставалась неизвестной. Князев надеялся на сведения от медсестры в городской психиатрической больнице. Женщина, раньше работавшая в клинике при мединституте, тоже была тайной монахиней. Очевидцы рассказали, что Зою вынесли из дома на носилках, прикрытую одеялом:

– Приехала скорая помощь, милицейская машина… – переступая ногами в аккуратно зашитых валенках, Князев следил за автобусами, – а ведь я так хотел уйти от мира, отказаться от документов, не вспоминать о сатанинской власти. Но Господь рассудил по-другому, мне надо выполнять свой долг…

Он надеялся выручить Зою из лечебницы и переправить девушку в сибирские скиты:

– Иначе мученица сгинет, в руках иродов… – Князеву надо было услышать от Маши о ее встрече с девушкой:

– Надо убедить ее найти отца, Волка, где бы он ни был… – матушка скончалась, а без нее Князев не мог узнать, где сейчас настоящий отец Маши:

– Да и матушка сего не знала, только сказала, что он жив и не в СССР…

Вглядевшись в пассажиров прибывшего автобуса, Князев заметил знакомую шапочку, темного соболя. Оторвавшись от газетного щита, он пошел вслед за Машей в парк.

Мягкие хлопья снега кружились над уединенной скамейкой. По укрытой белой пеленой дорожке прыгал, щебетал красногрудый снегирь.

Порывшись в кармане ватника, Иван Григорьевич бросил птице крошек, от съеденной по дороге в парк четвертинки ржаного хлеба:

– Видишь, – добродушно заметил старик, – как сказано в Евангелиях, взгляните на птиц небесных: они ни сеют, ни жнут, ни собирают в житницы. Отец ваш Небесный питает их. Вы не гораздо ли лучше их…

Сцепив длинные пальцы, в замшевых перчатках, Маша, слабым голосом, проговорила:

– Пушкин писал, тоже о птицах… – Иван Григорьевич кивнул:

– Птичка Божия не знает

Ни заботы, ни труда;

Хлопотливо не свивает

Долговечного гнезда…

Маша заметила в его седой бороде мимолетную улыбку:

– Это из поэмы «Цыгане». Я учился дома, но читал не только Библию… – девушка пробормотала:

– Я не читала. Библию, я имею в виду… – Маше было стыдно за то, что вчера она не осталась в доме, по улице Чкалова:

– Но я испугалась, он опять назвал меня Марией Максимовной. Я решила, что он меня преследует… – догнав ее в парке, Иван Григорьевич, тихо сказал:

– Не бойся, милая. Я здесь затем, чтобы невинная душа не страдала… – на скамейке, представившись Маше, старик быстро рассказал, что произошло в новогоднюю ночь, в деревянном, окраинном домике. Девушка смотрела на порхающую над сугробами птицу:

– Зое не хватило пары, для танцев. Она сняла со стены икону Николая Чудотворца, и крикнула, что святой станет ее кавалером… – об этом рассказали в панике бежавшие из комнаты парни и девушки:

– Зоя застыла на месте. Все решили, что она шутит, стали ее тормошить, но она даже не могла двинуться, ее словно впечатали в стену. Говорить она тоже не могла, но со мной говорила… – Маша объяснила Ивану Григорьевичу, что попала в дом на улице Чкалова случайно. Девушка покраснела:

– На тротуаре появился пьяный, он приставал ко мне… – Маша отвела взгляд. Иван Григорьевич кашлянул:

– Словно Господь тебя туда направил, Мария. Ты единственная, кто слышал голос Зои после случившегося. Или это был не ее голос, а чей-то другой голос… – Маше, внезапно, стало страшно. За серыми верхушками облетевших деревьев, виделись окна их особняка. Маше захотелось уйти:

– Зачем я здесь? Все это ерунда, насчет какого-то Волка. У меня есть мать и отец, все указано в метрике. Я родилась в Куйбышеве, в марте сорок второго года… – она так и сказала старику, добавив:

– В клинике при мединституте. Иван Григорьевич, я понимаю, что не все… – Маша замялась, – не все можно объяснить наукой, но это совпадения. Моя мать, действительно, отдала мне наше семейное кольцо, змейку, но перстень не имеет никакого отношения к Волку, кем бы он ни был. Вы вообще знаете его, этого Волка… – поинтересовалась Маша. Князев развел руками:

– Понятия не имею, кто он такой. Но матушка Матрона… – отряхнув подол дубленого пальто, Маша поднялась:

– Иван Григорьевич, при всем уважении к вашей старости… – она помолчала, – к вашей вере, вы сами говорили, что матушка была слепа, от рождения. Как она могла знать какого-то Волка, или, тем более меня… – Маша вскинула на плечо изящную сумочку:

– Вы его не знаете, а я знать не хочу. Иван Григорьевич, у меня есть родители, они меня вырастили и воспитали. Я от них никогда не откажусь… – Маша вздернула твердый подбородок, – да и незачем отказываться, я их дочь… – помня о секретности, окружавшей погибших родителей Марты, о приемной сестре она вообще не говорила:

– Если он следил за нами в парке, я объясню, что Марта, дальняя родственница, она гостит у нас… – о Марте речь не заходила.

Иван Григорьевич тоже встал, нацепив на седую голову заячий треух:

– Неволить я тебя не стану, Мария, – серьезно сказал Князев, – однако попрошу тебя, о помощи… – Маша вспомнила мертвенно-бледное лицо Зои, росчерк алой помады, на губах:

– Иван Григорьевич сказал, что Зоя только немногим старше меня, – вспомнила Маша, – она, скорее всего, сейчас в психиатрической лечебнице, бедная… – снегирь, вспорхнув, уселся на ветвь рябины. Маша, растерянно, ответила:

– Мне очень жаль Зою, Иван Григорьевич, но что я могу сделать… – Князев вздохнул:

– Твой… – он запнулся, – отец, член бюро обкома партии, я прочел о нем в «Волжской коммуне». Он должен знать, где Зоя, что с ней… – серые, в глубоких морщинах глаза, взглянули на Машу:

– Иисус заповедовал нам помогать страждущим, милая… – Маша отозвалась:

– Хорошо, Иван Григорьевич. Ждите меня завтра, у этой скамейки. Я постараюсь что-то выяснить… – она быстро пошла по дорожке к главной аллее парка. Князев перекрестил стройную спину девушки, белокурые косы, выбившиеся из-под шапочки:

– Господи, не дай ей блуждать во тьме. Пусть она обретет веру, пусть найдет истину, на своем пути.

Скромная церковь апостолов Петра и Павла стояла в глубине занесенной снегом, тихой улочки Буянова, бывшей Сенной. В прошлом веке храм возвели на личные средства самарского богатея, торговца зерном Головачева. После революции кафедральный, Вознесенский собор, закрыли, в Покровском соборе обосновались обновленцы. В окраинную церквушку стали потихоньку стекаться истинно православные верующие.

До войны священников у Петра и Павла, несколько раз, арестовывали, но летом сорок первого года одного из бывших настоятелей выпустили на волю, вернув на прежний пост. Церковь, как и Покровский собор, отремонтировали. В храме служили молебны за победу советского оружия над фашистами, собирали пожертвования, на нужды армии. Даже через десять лет после конца войны, над конторкой, где продавали свечи, красовалась выцветшая телеграмма. Давно умершего настоятеля и паству благодарили за взнос, в дело борьбы против нацизма.

Торговала свечами, и принимала записочки с именами здравствующих и усопших, пожилая, поджарая женщина. На службах она появлялась в черном, монашеского покроя платье, при платке. Бывшая медсестра клиники при мединституте, после войны тайно приняла постриг. Женщина ездила в один из немногих открытых монастырей, в Пюхтицкую обитель, в Эстонию. После пострига она, по благословению духовника, стала сестрой в городской психиатрической лечебнице.

Длинные пальцы перебирали записочки. Она, краем уха, слушала спевку хора:

– До обедни еще час, пока в церкви тихо… – заканчивался Рождественский пост, – да и на обедню ходят одни старики со старухами… – у медсестры сегодня был выходной день. Заутреня в храме тоже не отличалась многолюдностью:

– Сюда, хотя бы, не посылают осведомителей, как в Покровский собор, – подумала медсестра, – хотя, в последние два дня и здесь все кишело милицией…

Храм стоял неподалеку от улицы Чкалова. Настоятель церкви был одним из священников, отслуживших молебен, у забора дома. Медсестра и сама побывала в комнате, откуда скорая помощь увезла мученицу, как стали в городе говорить о Зое.

Сложив записочки, она полистала церковный календарь, издания Московской патриархии:

– 26 февраля, память преподобной Зои Вифлеемской. Святая жила в Кесарии Палестинской и была блудницей. Обращенная ко Христу преподобным Мартинианом, она раскаялась в грехах и поступила в монастырь в Вифлееме, где в строгих подвигах прожила двенадцать лет, до кончины…

Верующие не знали, крестили ли работницу трубного завода, комсомолку Зою Карнаухову. На всякий случай, священники стали возносить молитвы преподобной Зое:

– Она попыталась соблазнить святого Мартиниана. Праведник, дабы избежать падения, на ее глазах шагнул в горящий костер… – медсестра не была уверена, что Зоя доживет до своих именин:

– Сегодня четвертое января, она четыре дня в больнице, но не проглотила и крошки… – девушку держали в охраняемой палате. За четыре дня прошло четыре консилиума. Вчера в клинику приехали спешно вызванные специалисты, из Москвы, во главе с доктором медицинских наук Лунцем. Светило появился в больнице в форме полковника внутренних войск:

– Они все работают в институте Сербского… – медсестра слышала, что Зою собираются перевести в столицу, – в отделении, где содержат так называемых сумасшедших, то есть нормальных людей, арестованных за веру… – ходили слухи, что на вчерашнем консилиуме профессор Лунц орал на местных врачей:

– Он считает, что Зоя симулянтка. Она разыгрывает кататонию, намеренно отказывается от пищи. Ему объяснили, что Зое невозможно делать уколы, иголки ломаются об ее руки, а он сказал, что именно затем и придумали зонд. Сегодня ее попытаются кормить насильно… – медсестра поежилась.

Инок Иоанн, Иван Григорьевич Князев, обедая у нее, туманно сказал, что постарается выручить Зою из беды. Медсестра вздохнула:

– Но как? Милиция стоит только у ее палаты, в вестибюле дежурит вахтер, и больше никого. Но Зою еще надо вывести из больницы… – Князев хотел переправить девушку в сибирские скиты:

– У него может появиться помощь, с проходом больницу. Иван Григорьевич надеется, что Зоя еще придет в себя. Вряд ли… – медсестра покачала головой, – да и как ее везти куда-то? Она не ходит, не шевелится, ей надо менять пеленки…

Женщина вздрогнула. Над закапанной воском стойкой появилась ухоженная, с алым маникюром, рука. От воротника мехового пальто, из богатой чернобурки, пахло сладкими духами. Посетительница, робко, пробормотала:

– Возьмите, матушка… – сестра не стала ее поправлять:

– За здравие раба божьего Михаила, отроков Александра и Владимира, девиц Марии и Марфы, за упокой рабы божьей Антонины… – она вскинула глаза.

За почти пятнадцать лет лицо женщины не изменилось, только сильно округлилось. Из-под зимней шляпки, с кокетливой брошкой, выбивались крашеные, светлые локоны. Медсестра заметила мелкие морщинки, у щедро накрашенного помадой рта:

– Тогда ей было двадцать четыре. Жена старшего майора госбезопасности Журавлева. Она родила девочку, в один день со своей соседкой. Дочку соседки я крестила Марией, но она умерла. И Журавлева свою дочь назвала Машенькой… – медсестра велела себе молчать:

– Она меня не узнает, и не надо. Но ведь она может помочь. Ее муж, наверняка, крупный чин, какой-нибудь генерал. Не стой над кровью ближнего, как в Писании говорится. Мы должны спасти Зою…

Приняв записочки, медсестра поднялась: «Здравствуйте, Наталья Ивановна».

Наташа Журавлева понятия не имела, что массивное, серого гранита здание театра оперы и балета, на главной городской площади, имени Куйбышева, выстроено на месте взорванного в начале тридцатых годов кафедрального собора Христа Спасителя.

Пухлые пальцы, с аккуратным маникюром, шелестели программкой, на атласной бумаге:

– Как в Москве. Женщины, ухаживавшие за матушкой Матроной, рассказывали, как взорвали собор на Метростроевской… – о самарском храме упомянула Вера, как попросила ее называть женщина в церкви. Наташа не сразу поняла, кто перед ней. Узнав медсестру, она обрадовалась:

– Она первой ухаживала за Машенькой. Когда дочка Антонины Ивановны умерла, она утешала меня, приносила успокоительное… – после смерти безымянной девочки, Наташа так рыдала, что врачи боялись пропажи молока:

– Но все обошлось, – вздохнула Журавлева, – если бы я знала имя малышки, я бы подала и за нее записочку… – Наташа всегда упоминала покойную соседку и просила за здравие Володи. Мальчик остался в ее памяти маленьким, серьезным ребенком:

– Он помогал, с Машенькой, купал ее, укачивал. Он просил рассказать ему сказку, на ночь… – Наташа прижала к себе уютно устроившуюся на бархатном диванчике Марту. После первого отделения балета Маша, вместе с Сашей Гурвичем, повела компанию одноклассников в буфет.

Подростков ждало чаепитие, но Наташа махнула рукой:

– Пусть поедят сладкого. Они растут, Маша за последний год стала выше меня, и Саша тоже очень вытянулся… – подружки дочери краснели, разглядывая высокого мальчика, в безукоризненном, парадном белом кителе. Саша не распространялся, где он провел новый год:

– Наверное, с коллегами покойного отца, – решила Наталья, – может быть, кто-то вернулся из заграничной командировки, то есть с задания… – генерал Журавлев, сегодня утром, тоже улетел в командировку. Муж навещал строящийся полигон, в низовьях Волги. Наташа погладила рыжие косички углубившейся в книгу Марты:

– Ее родители тоже погибли на полигоне, только на севере. Что-то пошло не так, случилась авария. Господи, убереги Михаила Ивановича от всякого зла… – хотя Наташа точно знала, что мужа крестили, она никогда бы не сказала Михаилу Ивановичу о записках, поданных в церкви за его здравие:

– Его небесный покровитель архангел Михаил, – вспомнила женщина, – надо поставить ему свечку… – Наташа волновалась за мужа, но его отсутствие было Журавлевой очень на руку. Вчера, от маникюрши, она услышала подробности случившегося на улице Чкалова. Втирая крем в пальцы Наташи, женщина зашептала:

– Говорят, что через Зою слышно голос Богородицы, Наталья Ивановна. Мол, матерь Божья двигает ее устами. Что Зоя скажет, то и сбудется… – Наташа пришла в церковь Петра и Павла, ближайшую к улице Чкалова, надеясь узнать о судьбе Зои:

Она смотрела на тяжелый, золоченый занавес:

– И нашла. Я даже не думала, что мне так повезет… – завтра Вера обещала попытаться провести ее к Зое:

– Она отвлечет вахтера, в вестибюле, милиционеры, у палаты, отправятся на обед… – сердце Наташи глухо забилось, – я только хочу попросить у Богоматери благословения, для Машеньки… – в последние дни дочь ходила с бледным, взволнованным лицом. Наташа беспокоилась за девочку:

– Надо ее показать врачу. По-женски у нее еще ничего не случилось, но это время не за горами. Она быстро растет, занимается спортом, она может уставать… – она послушала спокойный стук маленького сердечка Марты: