Текст книги "Вельяминовы. За горизонт"

– Хорошее время мы выбрали для визита в Будапешт, но кто знал, что венгры восстанут именно сейчас… – Беата переводила ему разговоры на заседании штаба. Обсуждали штурм здания:

– Хватит ждать, – резко сказал кто-то из парней, – у госбезопасности есть слезоточивый газ, с минуты на минуту появится армия. Делегация пошла в здание без оружия, но у нас достаточно винтовок, надо раздать их людям… – винтовки напомнили Шмуэлю о партизанском отряде матери:

– Трофейные, немецкие и советские. После войны оружие припрятали, а теперь достали. Гранаты у Беаты ворованные, из русских частей… – девушка упомянула, что ее отец командует танковым подразделением, в венгерской армии:

– Он партизанил, – хмуро добавила Беата, – он старый коммунист… – коммунисты сидели и на радиостанции:

– Ребят могут расстрелять, прямо в здании, – крикнул кто-то, – надо штурмовать подъезд, строить баррикады… – Шмуэль велел девушке: «Переведи». Он выключил микрофон:

– Посмотрите вокруг, – спокойно сказал он, – баррикады полезны только в еврейском квартале, там узкие улицы. Будапешт похож на Париж, после перепланировки барона Османа. Бульвары и проспекты не приспособлены для баррикад… – кто-то отозвался:

– Падре прав… – узнав, что Шмуэль собирается в священники, ребята дали ему кличку, – коммунары, в прошлом веке, строили баррикады только в рабочих кварталах… – парень оглядел штаб:

– Надо делить толпу на регулярные части, выносить винтовки, начинать штурм… – в открытую дверь донесся истошный крик:

– Выстрелы в здании. Красные убили безоружных людей… – в декларацию студентов, с которой делегация пошла на радио, включили пункты о вступлении Венгрии в ООН и установлении в стране системы демократического социализма:

– Разрешение частного предпринимательства, гражданские свободы для населения, – вздохнул Шмуэль, – ничего радикального… – Беата дернула его за рукав грязной куртки:

– Включай микрофон. Передавай на площадь Парламента, что мы идем на штурм, говори западу правду… – Шмуэль не успел повернуть рычажок. Затрещали автоматные выстрелы, толпа заорала:

– Смерть красным мерзавцам… – Беата вскочила:

– Они стреляют с верхних этажей здания…

Зазвенело стекло, из разбитого окна радиостанции вывалилось что-то темное. Шмуэль похолодел:

– Труп. Они, действительно, подняли руку на безоружных людей… – из двери кафе, по цепочке, передавали винтовки. Ребята с ломами орудовали на мостовой, снимая трамвайные рельсы:

– На штурм… – скандировала толпа, – смерть красным, смерть русским… – в ночном небе плыло что-то белое. С улицы закричали:

– Они распылили газ… – вспыхнула факелом машина, Беата шепнула Шмуэлю:

– Оставайся здесь, веди трансляцию… – Шмуэль и сам не понял, как все случилось. Он успел услышать низкий вой:

– Танковый снаряд. Русские опомнились, ввели войска в город… – помещение кафе словно взорвалось изнутри. Выпустив микрофон, прикрывая телом Беату, он провалился в черноту подвала, в пролом среди разлетевшихся вдребезги половиц.

Циона потеряла счет времени.

В огромное окно светили огоньки Пешта, на той стороне реки. Они выключили свет в спальне. Горела одна лампа, с зеленым абажуром, рядом с низкой кроватью. Постельное белье, египетского хлопка, сбилось. Пахло тревожной лавандой, теплыми пряностями, тяжелым ароматом мускуса.

На ковре валялись пустые бутылки «Вдовы Клико» и дорогого токайского вина. От сырной тарелки ничего не осталось, на столе стояло пустое блюдо, из-под фруктов. На губах Ционы поселилась кислинка винограда, терпкая горечь ранних африканских апельсинов.

Стараясь не разбудить Макса, она подняла руку. Лазоревый алмаз, размером с кофейное зерно, сверкал в полутьме. Кольцо словно делали для Ционы, драгоценность легко скользнула на длинный палец. Перегнувшись, она нашла его военные часы:

– Я помню хронометр, с сорок четвертого года. Тогда надпись еще не была закрыта. Массимо, другу и соратнику по борьбе… – Panerai показывал почти одиннадцать часов вечера:

– Я пришла сюда в два часа дня, – Циона блаженно улыбалась, – мы не обедали, не ужинали. Мы забыли обо всем… – опустив часы в ворох разбросанной одежды, она почувствовала сладкую усталость:

– Господи, спасибо тебе… – прильнув к сильному плечу, она целовала старые, знакомые ей с сорок четвертого года, шрамы. У него появились и новые. Он отмахнулся:

– Разное случалось. Но я выжил, нашел тебя, теперь мы навсегда останемся вместе… – Циона сразу узнала его. Лицо изменилось, но она видела в нем прежнего Макса, с которым она познакомилась двенадцать лет назад, в будапештском кафе:

– Я сходил туда, – признался он, целуя ее пышные, распущенные волосы, – выпил кофе. Рояль старый, за ним сидит бездарная девица. Я не слушал ее, я думал о тебе. Я представлял, что на ты поднимаешься на подиум, любовь моя… – Макс рассказал о швейцарской вилле, в уединенной деревеньке, на берегу горного озера:

– Дом тебя ждет, – он целовал ее руки, – или, если хочешь, мы переедем к океану. Выстроим имение, в Аргентине или Чили. Я жил в тех местах, после войны. Я отлично знаю испанский язык, а ты его выучишь… – он упомянул, что воспитывает сына покойной сестры:

– Адольф круглый сирота, – он помолчал, – Эмма скончалась, в Аргентине. Впрочем, ты, наверное, знаешь всю историю, только с другой стороны… – нынешнего мужа Ционы они не обсуждали. Девушка не хотела думать о Джоне. Услышав Макса, она кивнула:

– Твой второй племянник живет в Лондоне. Эмма похоронена в Банбери, на их… – Циона прервалась, – родовом кладбище. Но мне тяжело… – Циона подышала, – говорить о нем… – Макс привлек ее к себе:

– Не надо, любовь моя. Я понимаю, что тебя принудили, заставили. И во время войны… – он коснулся старого шрама, пересекающего спину, – и потом, когда он тебя встретил, в Израиле… – Циона вздохнула:

– Я виделась с твоим посланцем, сеньором Алонсо, однако он спешно уехал из Иерусалима… – про себя Максимилиан, в который раз, обругал проклятого труса Муху:

– О покойниках либо хорошо, либо ничего, но я бы лично плюнул на его могилу, то есть в озеро Фаньяно, куда сбросили его труп. Он бежал из Израиля, наткнувшись на бывших хозяев, русских, но они приезжали туда вовсе не за Мухой. Бедная девочка, если бы не Муха, мы давно могли бы воссоединиться. Проклятый Холланд ее изнасиловал, как и Эмму, принудил выйти за него замуж… – теперь Макс знал настоящее имя Цецилии, но не мог назвать ее на жидовский манер:

– Пока мы живы, для меня она останется Цецилией… – Циона ничего не сказала о русских, или о Полине:

– Я больше никогда не увижу их, или девчонку, – решила она, – все закончилось. Максу знать о таком необязательно… – она смотрела на его спокойное, умиротворенное лицо. Длинные ресницы дрожали, он улыбался во сне:

– Он спит, словно ребенок, – поняла Циона, – еще на Балатоне я подумала, что он, наверное, так спал в детстве. Фрида, то есть Фредерика, похожа не него, как две капли воды… – сказав Максу о дочери, Циона даже испугалась. Он отвернулся, голубые глаза заблестели:

– Я знал, – шепнул он, – знал, что у нас есть ребенок, наша малышка. Она мне снилась, Цецилия. Спасибо, спасибо тебе… – услышав, что его дочь воспитывается в семье доктора Горовиц, Макс, коротко усмехнулся:

– Это ненадолго. Говоришь, они оба сейчас здесь… – он повел рукой за окно, Циона кивнула:

– Я найду их, убью, – подытожил Макс, – и мы поедем в Израиль. Мы заберем нашу девочку домой, к настоящим родителям… – Циона не думала о сиротстве младшего сына Судаковых, о неминуемой смерти дяди и тети:

– Они сами виноваты, они украли у меня, то есть у нас, Фредерику… – Циона считала, что девочка все поймет:

– Необязательно говорить ей о прошлом. Макс гражданин нейтральной страны, она станет Ритберг фон Теттау, получит паспорт Лихтенштейна. Я объясню, что Эстер и Авраам воспитывали ее, из-за моей болезни. У нас с Максом в следующем году появится новое дитя… – Циона задумалась:

– В июле, в разгар лета. На вилле свой сад, с яблонями, причал для яхты, маленький пляж. Я буду сидеть, с маленьким, на террасе, Фрида пойдет в местную школу… – из-за окна донесся гул. Пошевелившись, Максимилиан застыл. Он хорошо помнил звук, с военных времен:

– Нельзя волновать Цецилию, – напомнил он себе, – но и ночевать в городе тоже нельзя. Надо немедленно покинуть Будапешт. Демонстрация превратилась в восстание, русские вводят сюда армию… – он поцеловал большие, серые глаза, коснулся губами стройной шеи:

– Одевайся, любовь моя, быстро складывай вещи. Мы уезжаем, к австрийской границе…

В своем нейтральном паспорте Макс был уверен:

– Но я не привез документы, для Цецилии, – укорил он себя, – а у нее венгерские бумаги. У нас нет свидетельства о браке, и взять его неоткуда… – он повторил:

– Одевайся, ни о чем не беспокойся. Машина отличная, через четыре, пять часов мы окажемся в Вене…

Накинув шелковый халат, он подошел к окну. Над бывшим мостом Франца-Иосифа, отстроенным после войны, над темными силуэтами танков, развевались красные знамена.

Руки господина Ритберга, в замшевых перчатках, уверенно лежали на руле лимузина. Феникс выбрал в дорогом автомобильном салоне, в Цюрихе, британский Rolls Royce Silver Cloud, с континентальным управлением. Немецкие заводы едва восстановились после войны и пока не производили качественных моделей машин. Французам он не доверял. Итальянцы, как сказал он, устроив Циону на обитом телячьей кожей сиденье, хорошо делали только спортивные автомобили:

– У меня есть гоночная Альфа Ромео, – он вывел лимузин из гостиничного гаража, – тебе мы тоже купим лимузин. Я сделаю тебе новые документы, мы съездим в Лихтенштейн, обвенчаемся там. Великий князь мой хороший друг, затруднений с твоим гражданством не будет… – гостиничный мальчик принес вниз чемоданы Феникса и скромный саквояж Ционы. Гараж почти опустел:

– Портье не стал предлагать билеты на концерт, – усмехнулся Феникс, – постояльцы бегут из отеля. Никому не хочется торчать в восставшем городе, который вот-вот зальют кровью русские… – он подозревал, что венскую дорогу забьют автомобили:

– Поедем через Балатон, – сказал он Ционе, – на Сомбатхей. Путь на Шопрон опасен, он ведет через Дьер, большой город. Там, наверняка, стоит русский гарнизон, который двинется в столицу. Не стоит отправляться навстречу советским танкам… – Циона подумала, что у местной службы безопасности может иметься ее описание:

– Но откуда… – она курила американскую сигарету Максимилиана, – русские меня потеряли, они понятия не имеют, где я сейчас. Господин Нахум меня никогда не найдет. Может быть, его, как и Берия, вообще расстреляли, после смерти Сталина… – Циона не читала новости с первых страниц газет, но краем уха слышала разговоры охранников. Муж с ней политику не обсуждал:

– Он меня не замечал, – вспомнила Циона, – он держал меня, словно куклу, для постели. Он брал то, что хотел, и уходил в свои апартаменты. За восемь лет брака мы ни разу не проснулись вместе… – Макс рассказывал ей о супружеской спальне, выходящей окнами на озеро, о рояле, который он закажет, о поездках на горные курорты, и конных прогулках. О войне они не говорили:

– Что было, то прошло… – Макс целовал ее руки, – я аристократ, коллекционирую картины, я уважаемый человек… – он решил пока не упоминать Ционе о происхождении Адольфа или о новом рейхе:

– Она моя жена, мать моих детей, – сказал себе Феникс, – женщина должна заниматься не политикой, а домом и семьей. Пусть обучает Фредерику музыке, играет мне по вечерам, ведет хозяйство, а остальное ее не касается… – к вечеру Буда опустела.

Феникс предполагал, что столичные жители отправились на противоположный берег Дуная. Мотор машины, размеренно, гудел. В салоне пахло духами Цецилии, его туалетной водой, хорошим табаком:

– Но это и хорошо, – Феникс бросил взгляд на часы, – в Пеште нам делать нечего. Танки и войска сейчас именно там… – мосты через Дунай озаряли огни машин, – мы спокойно выедем из города, окраинными дорогами…

Судя по всему, ни венгры, ни русские не оставили в Буде патрулей. Лучи фар выхватывали из темноты почти деревенские коттеджи, вывески закрытых магазинов, безлюдные автобусные остановки. Феникс хорошо помнил карту:

– До Веспрема мы доберемся к полуночи, здесь всего сто двадцать километров. Переночуем в городе и поедем вдоль северного побережья Балатона к границе. Я обещал Цецилии навестить озеро в бархатный сезон. Так и случится, пусть и ненадолго… – он был готов бросить машину на венгерской стороне:

– Денег у меня более, чем достаточно, пистолет лежит в кармане… – он прибавил скорости, – Цецилия сняла кольцо и отдала его мне, на всякий случай. В конце концов, мы перейдем границу пешком… – одной рукой удерживая руль, он поднес к губам прохладные пальцы. В свете приборной доски ее лицо казалось бледным, взволнованным:

– Ни о чем не беспокойся, любовь моя, – ласково шепнул Макс, – мы почти миновали одиннадцатый район… – он гнал машину к юго-западному выезду из города, – скоро Будапешт останется у нас за спиной…

Феникс едва успел ударить по тормозам. Окраинную улицу перегораживал деревянный шлагбаум. У барьера стояли грузовики, с алыми, пятиконечными звездами. Феникс заметил трехцветные флаги:

Заглушив двигатель, он крепко сжал руку Цецилии:

– С венграми я справлюсь… – офицер, в форме службы госбезопасности, заглянул в окно лимузина: «Ваши документы, пожалуйста».

На головы им посыпалась труха, Беата замерла: «Тише!». Сверху доносился размеренный гул, отдаленный грохот, неприятный, словно металлический лязг. Шмуэль шепнул: «Это метро?». Девушка помотала растрепанной головой, с застрявшими в волосах щепочками, с белым налетом штукатурки:

– Метро на проспекте Андраши, а мы в районе Парламента… – пробираясь по низким подвалам, Беата объяснила Шмуэлю, что о подземном Будапеште ей рассказал отец:

– Во время войны я жила с мамой в провинции, – шептала девушка, – нашу семью держали под надзором. Мой отец был членом комсомола, потом компартии. Он сидел в тюрьме строгого режима, в Сегеде. Он лучший друг товарища Кадара, – Беата презрительно фыркнула, – в Сегеде они делили камеру… – девушка вздохнула:

– Мы надеялись, что армия начнет переходить на нашу сторону, но от моего отца такого ждать не стоит… – Беата помолчала:

– Осенью сорок четвертого года мой отец работал с покойным Валленбергом и его другом, Фаркашем. Они вывозили евреев из страны, группа папы им помогала… – Шмуэль прервал ее:

– Валленберга арестовали русские, а Фаркаш, то есть Волк, сбежал из СССР. Он обосновался в Лондоне, с ним все хорошо… – девушка перекрестилась:

– Слава Богу! Русские недавно арестовали бывших партизан, евреев. Они хотели подготовить процесс, обвинить евреев в убийстве Валленберга… – Шмуэль возмутился:

– Что за чушь! Никто из евреев и руки бы на него не поднял. Запад понял бы, что дело шито белыми нитками, что люди себя оговорили, стремясь избегнуть пыток…

Остановившись, Беата закурила. Огонек сигареты освещал усталое, выпачканное грязью лицо:

– Моего отца вызвала госбезопасность, – тихо сказала она, – ему объяснили, что его долг коммуниста и офицера, помочь органам. Он дал показания против товарищей по оружию, тоже коммунистов, только евреев. Якобы они, действительно, похитили Валленберга и расстреляли его. Процесс, правда, не состоялся, Сталин вовремя умер… – Шмуэль поинтересовался:

– Ты откуда знаешь, о показаниях? Отец бы тебе такого не сказал… – она затянулась сигаретой:

– У меня имелся ухажер, – губы искривились, – сотрудник госбезопасности. Папа считал, что он хорошая партия… – девушка сплюнула:

– Пошли они все к чертовой матери, думать о них не хочу… – по дороге Шмуэль предложил пробраться в Буду, на противоположный берег Дуная. Возвращаться к зданию радиостанции было бесполезно. Они предполагали, что танковые снаряды разворотили не только кафе «Сириус», со штабом восстания, но и половину остальной улицы:

– Если дядя Авраам туда попадет, – испугался Шмуэль, – он может решить, что я погиб. Надо найти семью, мама волнуется… – Беата покачала головой:

– Тоннели под Дунаем пока не проложили. Хотели, для метрополитена, но строительство второй линии заморозили. Я не собираюсь бежать, я должна сражаться… – Беата вела его к парламентской площади. Девушка ожидала, что тамошние демонстранты не разошлись:

– Армия их тоже не рассеет, – пообещала Беата, – ни венгерская, ни русская. Мы хотим, чтобы Венгрия изменилась, так и случится… – она бросила взгляд на Шмуэля:

– Ты правда в священники собираешься… – юноша кивнул:

– Да. Я родился евреем, я израильтянин, я служил в армии, но я верю в Иисуса, я принял крещение, как и обещал, во время войны…. – Беата отозвалась:

– У моей матери еврейские корни, но ее предки крестились в прошлом веке. В любом случае, она тоже член партии… – по словам девушки, коммунисты почти перекрыли западные границы страны. В одном, особенно тесном проходе, им пришлось передвигаться ползком. Беата шептала:

– Евреям они разрешали уезжать, и можно было подать прошение о воссоединении с родственниками, – Беата загибала пальцы, – в Австрии или Германии… – по ее словам, венгры жили и в других странах Восточной Европы:

– Но и там правят коммунисты, – горько сказала девушка, – нет никакой разницы. Некоторые находят родню в Америке, отправляются туда… – в стране имелось американское посольство:

– Дяди Меира или тети Марты здесь ждать не стоит, – понял Шмуэль, – Венгрия даже не член ООН. Если бы не наши подпольные трансляции, запад ничего бы не узнал. Коммунисты, наверняка, передают, что в Будапеште все спокойно…

Он колебался между долгом пастыря и обязанностью позаботиться о семье:

– Надо вернуться к маме и дяде Аврааму, помочь вывезти остальных из страны. Но и восставших бросать нельзя. У парка, у здания радиостанции, я видел священников… – узнав, что Шмуэль оказался в Будапеште проездом в Рим, Беата заметила: «Понятно». В свете фонарика Шмуэлю показалось, что ее темные глаза погрустнели.

Они не двигались с места, прислушиваясь к звукам. Шмуэль склонил голову набок:

– Это танки, но пока они не стреляют, только разворачиваются… – камни задрожали, опять раздался грохот:

– Танки и здесь могут открыть огонь, как у здания радио, – подумал юноша, – мы с Беатой отделались синяками и ссадинами, но остальные, собравшиеся в кафе, наверное, погибли. Коммунисты расстреляли безоружную делегацию, отправившуюся на радио. Если мы вылезем наверх, мы попадем под пули. Беате еще тяжелее, танками может командовать ее отец… – словно поняв его мысли, девушка запнулась:

– Когда… – если восстание потерпит поражение, нам придется бежать на запад. То есть пытаться, – поправила себя она, – иначе нам не миновать расстрела… – рука Беаты легла ему на плечо:

– Симон… – девушка всхлипнула, – я не хочу умирать, мне всего двадцать лет… – Шмуэль велел себе успокоить ее:

– Надо сказать, что нельзя терять надежды… – он говорил то же самое семьям пропавших без вести солдат, утешая жен и матерей, – надо поддержать ее… – Беата обняла его, прижавшись к нему всем телом:

– Это может быть, в последний раз, – он едва разбирал ее шепот, среди лязга гусениц танков, над колеблющимся сводом тоннеля, – то есть у меня в первый… Я не хочу погибать, не узнав, как это случается. Пожалуйста, Симон, пожалуйста… – она целовала его. Руки девушки рвали ворот его свитера, расстегивали рубашку:

– Пожалуйста, милый… – Шмуэль напомнил себе о будущих обетах:

– Я собирался обещать Иисусу хранить целомудрие. Нельзя обманывать Бога, давать ей ложную надежду. Я уйду из мира, то есть, уйду, если выживу. Но если не выживу, если сейчас сюда попадет снаряд, или я нарвусь на пулю… – у нее были сладкие, ласковые губы. Она застонала, Шмуэль понял:

– Но я не знаю, что делать… – швырнув куртку на гору осыпавшейся штукатурки, Беата увлекла его за собой. Фонарик, помигав, потух. Сверху послышался вой танковых выстрелов.

Ложка застучала о фарфоровую чашку. Цила, примирительно, сказала:

– Девочки, не толкайтесь. Каждая получит простоквашу, здесь хватит на всех… – в Бельгии простоквашу не делали. Цила помнила будапештское детство:

– Каждое утро к нам приходила молочница, – весело сказала она Эмилю, – у нее была красивая юбка, с вышивкой, крестьянская блуза… – Цила улыбнулась:

– Она приносила простоквашу, домашний творог, сметану… – Эмиль вытряхнул из чашки последние капли:

– Конечно, ставь простоквашу. Я еще в кибуце к ней привык…

В сарайчике, на заднем дворе, они держали пару коз, но за коровьим молоком Цила ездила на ферму, на окраину Мон-Сен-Мартена. Когда двойняшки подросли, Виллем сколотил для них тележку, на голландский манер:

– Поедем к коровкам, – ласково говорила Цила, усаживая дочерей, – вы попьете парного молочка… – девочки мычали. Гамен, взлаивая, мчался за велосипедом:

– Старшего Гамена мы похоронили у развалин замка, – сквозь сон Циле слышались голоса дочерей, – Маргарита поставила камень, над холмиком. Она плакала, бедная. Гамен с ней прожил всю жизнь…

Шипперке умер тихо, ночью, лежа на ковре, в спальне Маргариты:

– Ему было семнадцать лет, ее ровесник, – поняла Цила.

После окончания школы, перед отъездом в Лувен, на первый курс университета, Маргарита провела лето, работая санитаркой в рудничной больнице. Виллем присоединился к бригаде горных спасателей:

– Эмиль предлагал ей забрать младшего Гамена в университет, но Маргарита сказала, что девочкам с собакой лучше… – Элиза и Роза сначала ползали, потом ковыляли, а потом и побежали за Гаменом. Пес ночевал в детской, деля с двойняшками кровать.

Цила дремала, уронив голову на кухонный стол:

– В Остенде они не вылезали из воды. Эмиль строил с девочками песочные замки, а Гамен гонялся за чайками и лаял на весь пляж. Тиква сидела с книжкой, то есть с очередными рассказами Аарона… – из Лондона в Мон-Сен-Мартен приходили пухлые конверты, с отпечатанными на машинке рукописями:

– Он сначала посылает рассказы тебе, – поинтересовалась Цила у старшей дочери, – только потом в отдает в журналы… – Тиква покраснела:

– Аарону важно мое мнение. После школы он, кстати, едет в Париж. Он хочет поработать в театре, пожить в мансарде, на Монмартре… – Эмиль вмешался:

– Разумеется. Перебиваться вареными яйцами и кофе. Ты, наверное, тоже отправишься в столицу Франции… – девочка собиралась стать актрисой. Тиква зарделась еще сильнее:

– Посмотрим. Консерватория есть и в Брюсселе. Но Маргариту скоро навестит гость, именно из Парижа… – девушка подняла голову от учебника:

– Джо едет в паломничество, – голубые глаза заблестели, – он будет в Лизье, а мы недалеко… – Виллем хмыкнул:

– Недалеко. Ночь на поезде. Но для любящего сердца, это вовсе не расстояние… – потянувшись, Маргарита треснула его по голове анатомическим атласом:

– Язык укороти, месье барон, – предупредила девушка кузена, – не лезь не в свои дела… – Виллем закатил глаза:

– Я, всего лишь, рассчитываю на место шафера, на твоем венчании… – Маргарита вернулась в кресло:

– Не раньше, чем твоя невеста возьмет меня в подружки… – Виллем что-то пробурчал. Девчонки копошились на ковре, юноша пообещал им:

– Вырежу для каждой свой Ноев Ковчег, чтобы вы не ссорились… – на Песах шахтеры преподнесли дочкам месье доктора искусно сделанный ковчег, с фигурками животных и птиц. Элиза с Розой никак не могли поделить игрушку:

– Роза бойчее, она старшая, но Элиза хитрее… – подумала Цила, – она утаскивает фигурки, прячет их под ковер… – девочки родились с разницей в пятнадцать минут. Принимал двойняшек сам Эмиль:

– Он сделал вид, что ему надо помыть руки, но он, кажется, плакал, – вспомнила Цила, – прямо в родильном зале. И потом он плакал, когда пришел ко мне в палату… – вечером девочки цеплялись за отца:

– Казку, папа, – требовали двойняшки, – только папа…

Тиква тоже рассказывала сестрам сказки и развлекала их марионетками, но, когда Эмиль проводил вечера дома, девочки висели только на нем:

– В поселке их называют, наши цветочки, – Цила вдохнула сладкий, детский аромат, – они, и правда, словно розы, в больничном саду…

Летом Цила ставила коляску рядом с куртинами фиалок и маргариток, у фонтана. Скульптуру заказали мастеру, из Брюсселя. По краю бассейна рассыпались бронзовые лилии, символ святых Елизаветы и Виллема. Среди цветов поселилась семья пеликанов, олицетворения самопожертвования. Журчала вода, мирно сопели девочки, солнце играло на золотистых волосах Элизы, в темных локонах Розы:

– Она похожа на Эмиля, и глаза у нее тоже темные. У Элизы они цвета лаванды, как у меня… – длинные ресницы Цилы подрагивали. Она заснула на кухне, вымыв посуду после ужина. Адель с Генриком отправились в гостиную, к роялю. Улицы погрузились во тьму, краем уха Цила уловила стук двери:

– Или это ложка стучит, я двойняшек кормлю… Тетя Эстер ушла, сказала, что она ненадолго. Надеюсь, она не поедет на демонстрацию, искать дядю Авраама или Шмуэля. Они так и не возвращались… – Цила вспомнила усмешку Эстер:

– У вас в Мон-Сен-Мартене женское царство… – кровь прилила к щекам:

– Тогда я тоже покраснела. Но еще ничего не понятно, может быть, все из-за волнения…

Опять что-то застучало, Цила встрепенулась. На столе лежали ключи от машины. Лицо доктора Горовиц было усталым, осунувшимся. Она курила, прислонившись к плите, карман жакета оттопыривался:

– Собирай вещи, – велела Эстер, – вы с Аделью и Генриком уезжаете из города, прямо сейчас.

Циона смотрела на затылок шофера, прикрытый зеленой фуражкой службы госбезопасности. Машина, трофейный опель, пахла старыми окурками. Их с Максимилианом, предупредительно, усадили на заднее сиденье, сопроводив офицером, объясняющимся на немецком языке. Еще один гэбист, как о них думала Циона, устроился впереди.

У нее в ушах звучал холодный голос Макса:

– Я не понимаю, в чем заминка. Я иностранец, гражданин нейтрального государства, фрейлейн Сечени моя невеста… – по глазам венгерских офицеров Циона поняла, что они не знают, чьи документы держат в руках:

– Моего описания они не получали. Это рутинная проверка, но зачем они везут нас в центр города… – лимузин венгры, с извинениями, реквизировали:

– До выяснения обстоятельств, – туманно сказал старший офицер, – после нашего разговора, господин Ритберг фон Теттау, мы, немедленно, вернем вам ключи…

Машина госбезопасности, с Ционой и Максом, ехала в Пешт. Они миновали пустынный мост Франца-Иосифа. Циона заставила себя не оглядываться на гостиницу «Геллерт»:

– Мы были там счастливы. Хотя бы один день, даже меньше, но счастливы… – слезы закипели в глазах, – а если Макса узнают? С сорок четвертого года прошло не так много времени… – Циона, искоса, посмотрела на его спокойное лицо:

– Не узнают, – уверенно сказала себе девушка, – он изменился. Он похож, на себя, прежнего, но только очерком лица. Он напоминает тысячи других мужчин, но одно у него осталось неизменным… – Циона вспомнила летнюю ночь на Балатоне:

– Сейчас я тоже бросила считать. Семь раз, или восемь, или больше… – она сглотнула, – может быть, я ношу его дитя, брата или сестру, для Фредерики… – держа ее за руку, Феникс тоже смотрел вперед.

Он думал не об апартаментах в отеле «Геллерт», не о рыжих, тяжелых волосах, рассыпавшихся по его плечу, не о низком стоне, который он помнил с той ночи, в сорок четвертом году:

– Не расслабляйся, – велел себе он, – хорошо, что Цецилия рядом, но думать сейчас надо не о ней, а о том, как вырваться из рук красных… – за свои документы или внешность Феникс не беспокоился:

– Меня не узнал папа римский, а я часто навещал его, в прежнем обличье. Что говорить о каких-то вшивых венграх? Они все предатели, подняли руки перед Красной Армией. Зимой сорок пятого, когда я улетал из города, здесь сражались немцы и боснийская дивизия СС. Венгры попрятались по крысиным норам, а потом выкинули белые флаги. Правильно Вальтер говорит, боснийцам можно доверять. И они мусульмане, что нам очень на руку… – швейцарскую виллу Феникса охраняло два десятка тщательно отобранных бывших солдат боевого СС:

– То есть нынешних солдат, – поправил себя Феникс, – братство СС скреплено кровью, оно длится до самой смерти. Но надо подумать и о молодежи, в охранниках. Можно взять кого-то из палестинских лагерей, на востоке… – прошлым летом Феникс летал в Саудовскую Аравию. Он встречался с новым королем, Саудом, и его братом, Фейсалом. Он привез в страну несколько проверенных людей, инженеров, специалистов по добыче нефти. У Феникса появились интересы в саудовских скважинах:

– Учитывая семейное богатство, и мои сбережения военных лет, – он тонко усмехнулся, – даже с расходами на создание нового рейха, денег хватит и моим внукам… – внуков надо было еще дождаться.

Венгры не обыскивали их с Цецилией. Синий алмаз висел на цепочке, на шее, надежно спрятанный под накрахмаленным воротником рубашки, египетского хлопка. Браунинг лежал в кармане итальянской замшевой куртки. Даже в темноте, Феникс узнавал дорогу:

– Впрочем, какая темнота, светло, как днем… – на мосте установили колонны грузовиков, белый свет фар метался по воде Дуная. Над остроконечными башенками парламента полыхало зарево:

– Туда нас не повезут. Там, кажется, идет бой, а в этом районе они блокировали улицы, рассеяли демонстрантов… – машина проехала классические колонны и портик Национального Музея:

– Товарища барона я подобрал не здесь, а у музея художественного, в конце проспекта Андраши. Должно быть, я сейчас увижу прежнее место работы… – Феникс опомнился:

– Там русские, там показываться нельзя… – автомобиль миновал поворот к зданию радио. Феникс заметил на обочинах остовы сожженных автомобилей, темные тени трупов. На тротуары осыпалась штукатурка, машина виляла между камнями:

– Здесь стреляли танки, – понял он, – опять я оказываюсь в Будапеште во время уличных стычек. Но сейчас у меня нет под рукой Мухи и легкого самолета… – даже с медленной ездой, до проспекта Андраши, оставалось едва ли четверть часа.

Они пересекли площадь, с гостиницей «Астория». По правую руку вздымалась в ночное небо неосвещенная громада синагоги Дохани. Он ласково погладил руку Цецилии:

– Бедняжка, она дрожит. Ничего, в машине всего три человека. Главное, дождаться подходящего момента… – старший офицер сказал что-то по-венгерски. Феникс ожидал, что машина повернет направо:

– Там более широкие улицы, это безопасней. Нет, они решили срезать дорогу, поехать через бывшее гетто… – автомобиль помчался вперед. У подъезда, на углу улицы Доб, стоял потрепанный форд, с табличкой «Такси». За рулем курил коротко стриженый, темноволосый парень, на тротуаре громоздился багаж:

– Все бегут из города… – Феникс надеялся наткнуться на баррикаду, или отряд повстанцев, – сейчас я разберусь с мерзавцами, и мы тоже уйдем на запад… – у него не оставалось времени искать доктора Горовиц или ее мужа: