Текст книги "Вельяминовы. Время бури. Часть вторая. Том третий"

– Потом, – велел он себе, – я еще не доказал своей преданности рейху, не начал борьбу с большевизмом. Фон Рабе может не понравиться, что я женат на Тонечке. Она подданная Британии, нашего врага… – Петр был уверен, что Тонечка поддержит его решение:

– Понятно, что война окончена. Вермахт, к осени, окажется на Волге, на Кавказе. Нам надо обустраивать Россию, возвращаться к жизни до большевистского морока… – герр Максимилиан пообещал Петру, что ходатайствовать за него, перед рейхсфюрером СС Гиммлером:

– Вы скандинавского происхождения, Петр Арсеньевич, потомок варягов, – фон Рабе, ласково улыбался, – вы сможете стать членом СС. У нас есть добровольческий полк, для русских эмигрантов, тоже названный в честь варягов… – полк начали формировать весной, в Белграде. По возвращении в Берлин Петра Арсеньевича ждали нашивки оберштурмфюрера СС. Макс извинился:

– Мы пока не может присвоить вам звание майора, однако в СС быстро продвигаются по службе. Мы принимаем во внимание заслуги человека перед рейхом… – Петр твердо намеревался служить новому режиму. В Русской Освободительной Армии он должен был отвечать за работу с белоэмигрантами.

– Вам пойдут навстречу, – уверил его фон Рабе, – вы родственник царской династии. Ваша семья тысячу лет служит России, – Петр, иногда, ловил себя на том, что не верит случившемуся. Просыпаясь ночью, он слушал пение птиц, в соснах, окружающих офицерский дом отдыха:

– Я дворянин, аристократ. Фон Рабе граф, но его семья получила титул в начале прошлого века. А моя семья… – у Петра, даже, немного, захватывало дух. Энциклопедии здесь было не достать. Он попросил герра Максимилиана заказать из Берлина справку о Воронцовых-Вельяминовых. Один из предков Петра возглавлял Посольский Приказ, и был женат на родственнице царя Михаила Федоровича, первого из Романовых. Из Германии прислали описание герба рода:

– Щит разделен перпендикулярно на две части. В правом золотом поле виден до половины вылетающий белый орел в золотой на главе короне; в левой части в красном поле положены крестообразно три палицы, имеющие рукоятки… – Петр заучил описание наизусть. Он собирался, в Берлине, заказать визитные карточки.

Фон Рабе сказал, что добровольческий русский полк будет участвовать в борьбе с европейскими партизанами:

– Франция, Югославия, Норвегия… – Максимилиан загибал пальцы, – работы впереди много, Петр Арсеньевич. Мы принесем свободу народам России, и передадим управление страной в руки ее исконных хозяев, то есть вас… – в машине Макс просматривал донесения из Парижа и Варшавы. Правительство Виши, через неделю, начинало депортацию парижских евреев, в перевалочный лагерь, в Дранси, откуда шли поезда в Польшу. Летом планировалось отправить на восток двадцать тысяч человек:

– Из Варшавы тоже пойдут эшелоны, в конце месяца… – Максимилиан вспомнил о докторе Горовиц:

– Ерунда, она не спрячется в гетто. Это удобно, патрули туда не заходят, но у жидовки арийская внешность. Она воспользуется своим лицом… – Петр Арсеньевич сам предложил проехаться в ближайший лагерь военнопленных. Выступать перед солдатами было еще рано, сначала Власов должен был привлечь на свою сторону офицеров. Воронцов-Вельяминов заметил:

– Я больше чем уверен, что у сил вермахта не доходят руки, до поисков евреев, в лагерях. Шваль, – Петр Арсеньевич поморщился, – надо безжалостно уничтожать, согласно урокам фюрера. Если бы ни жиды, в России не случилось бы революции. Они прячутся, выдают себя за других людей… – Макс, с интересом, выслушал историю о так называемом Горском:

– Доктор Горовиц, его родственница, – фон Рабе помнил сведения из энциклопедии, – вот откуда у нее подобные замашки. И у ее брата, мистера О» Малли. Надеюсь, что он сдох, где-нибудь на азиатском фронте… – Петра Арсеньевич рассказал и о раввине Горовице. Макс отмахнулся:

– Американских евреев ждет одна участь, с европейскими соплеменниками. Жидовской семье недолго осталось жить… – по возвращении в Берлин им с Мухой предстояло много работы. Петр Арсеньевич обещал выдать сведения о русских разведчиках, в Германии, завербованных до войны, и о тех, кто работал в Японии.

Макс хмыкнул:

– Группенфюрер Мюллер обрадуется, и рейхсфюрер тоже. Нам важно поддерживать хорошие отношения с японскими коллегами… – Петр хотел рассказать герру Максимилиану о Кукушке, и ее кузене, Пауке, но махнул рукой:

– Для чего? Кукушка мертва, Япония скоро разгромит США. Никому подобное больше не интересно… – Петр ожидал, что Рождество немецкая армия отпразднует на берегах Волги:

– Большевики побегут на восток… – думал он, – надо успеть забрать Володю, из Куйбышева… – осенью Петр намеревался тайно отправиться за линию фронта.

Максимилиан знал, как умеют скрываться евреи, но усмехнулся:

– Он хочет доказать свою преданность, пусть доказывает… – в Луге Петра Арсеньевича и Власова привели в порядок. Для генерала, с его огромным ростом, спешно сшили особую форму. Воронцов-Вельяминов носил полевой мундир вермахта.

Они, неторопливо, обходили ряды военнопленных. Петр смотрел в худые, безучастные лица:

– Ребята обмануты, большевиками. Мы предложим русским людям достойную, честную жизнь, борьбу за освобождение России. После войны крестьяне получат землю, рабочие вернутся на фабрики. Мы разрешим частную торговлю. Андрей Андреевич рассказывал, как жили люди до переворота. Никто не голодал, Россия кормила всю Европу… – понимая, что большевики сделали с его страной, Петр хотел, лично расстрелять бывших начальников и сослуживцев:

– Отца тоже одурманили евреи, – сказал он себе, – он был студентом, юношей. Наверняка, его сбили с пути, Горский, и Ленин, еще один еврей… – Петра раздражали бесконечные большевистские клички. В Луге он написал листовку, для обращения к солдатам Красной Армии. Петр передал текст фон Рабе:

– На будущее, герр Максимилиан. Ребята опомнятся, прочитав о преступлениях коммунистов против русского народа… – к удивлению штандартенфюрера, Муха обладал бойким пером.

– И выступает он хорошо… – Максимилиан слышал рассуждения Петра Арсеньевича на беседах с Власовым, – полезное приобретение… – в рядах пленных царила тишина. Фон Рабе услышал легкий шепот Мухи:

– Еврей, можно не сомневаться, ваша светлость… – лицо юноши напомнило Максу мертвого шахтера, в Мон-Сен-Мартене:

– Они животные, они не способны на восстание… – в закатном небе порхали ласточки, – Глобочник говорил, что они покорно идут на расстрел. Да я и сам видел, в Белоруссии… – штандартенфюрер ожидал, что темноглазый парень, с перевязанной тряпкой головой, выйдет из строя.

Шаг вперед сделал высокий, широкоплечий солдат, в порванной, грязной гимнастерке, с испачканными подсохшей кровью белокурыми волосами. Глаза у парня были ярко-голубые, спокойные, словно летнее, высокое небо:

– Он похож на викинга, – подумал Макс, – настоящая арийская внешность… – в расстегнутом воротнике поблескивал стальной крестик:

– Он, наверное, тоже еврея заметил, – решил штандартенфюрер, – хочет донести. Русские, украинцы, белорусы, ненавидят евреев. У нас много добровольных помощников, на оккупированных территориях. Айнзацкомандам не надо самим ликвидировать жидов… – в бывшей Брянской области все было сделано руками тамошних коллаборационистских соединений:

– Он верующий… – Макс покосился на Муху, – и Петр Арсеньевич у нас крестился, в Луге… – Казанский собор, превращенный большевиками в склад, восстанавливали. Протоиерей крестил Воронцова-Вельяминова в готовом приделе. Восприемником стал генерал Власов.

Петр Арсеньевич заметил:

– Я в тюрьме на свет появился. Даже если меня и крестили, то сведений не сохранилось. Я русский человек, православный. Мне важно, чтобы все было, по правилам святой церкви… – Петр, с удовольствием думал, что Володя тоже крещен:

– С Тонечкой мы обвенчаемся, когда я ее найду… – Петру хотелось, чтобы это случилось, как можно скорее:

– А если она мертва, если ее убили… – Петр, ночью, ворочался в кровати, – Тонечка, моя Тонечка. Володя без матери вырастет, как и я… – в прорехах гимнастерки неизвестного солдата виднелись синие татуировки. Опустив глаза, Воронцов-Вельяминов наткнулся взглядом на голову волка, с оскаленными зубами, на крепком запястье парня.

– Уголовник, – понял Петр, – они все большевиков ненавидят… – еврей, с перевязанной головой стоял прямо, но темные глаза, в длинных ресницах, смотрели испуганно.

Волк напомнил себе:

– Нельзя показывать, что я знаю немецкий язык. Зачем ему Гриша, если он здесь, как разведчик? А если нет… – Максим вскинул голову:

– Что от моего бойца требуется? Я командир отделения, обращайтесь ко мне… – Петр, почти, ласково, сказал: «Очень хорошо. Как зовут вашего солдата?»

– Григор Ованесян, – хмыкнул Волк, – а зачем вам знать, господин хороший? – на красивых, сухих губах появилась и пропала издевательская улыбка:

– Он из Еревана, – добавил Волк, искренне надеясь, что в лагере больше нет армян:

– Даже если есть, – вздохнул Максим, – никто Гришу не выдаст. Никто не согласится прислуживать нацистам… – он смотрел в лазоревые глаза Петра Семеновича. Воронов, внимательно, изучал лицо Волка:

– А вас как зовут? – поинтересовался он.

– Иванов, – почти весело отозвался Максим, – Иванов, Иван Иванович… – незаметный смешок, прокатился по рядам. Сзади закричали:

– Ты еще кто такой, – боец выматерился, – и зачем ты сюда в гитлеровской форме явился? Эмигрант, задницу фашистам лижешь… – Волк, облегченно, подумал:

– Очень хорошо. Ребята не сломаются, никогда. Но что ему здесь надо… – он вздрогнул. В лоб Максиму глядело дуло вальтера.

– Вернись в строй, – приказал Воронов. Обернувшись, он добавил, по-немецки:

– Берите жида, стащите с него штаны! Сейчас все увидят, кто он такой, на самом деле… – Максим застыл:

– Он мой солдат, – повторил он, – армянин… – схватившись за щеку, Максим вытер кровь. Эсэсовец, рядом с Вороновым, брезгливо отряхнул стек:

– Взять его, – распорядился фон Рабе, – держите бандитов под прицелом, им нельзя доверять… – Максим раздул ноздри:

– Нет, подобного я не позволю… – он обернулся к Грише:

– Беги, что встал… – было поздно. Двое охранников повалили Максима на землю. Ряды пленных сомкнулись, эсэсовец приказал: «Огонь!». Поверх толпы захлестали пули, кто-то жалобно вскрикнул. Люди бросались к баракам, закрыв головы руками. Гришу вытащили в центр плаца, поставив на колени. Юноша жалобно плакал:

– Пожалуйста, не надо, я армянин, из Еревана, поверьте мне… – Максим велел себе не закрывать глаза:

– Ты запомнишь, и все расскажешь. Он здесь не как разведчик, он… – немецкий ефрейтор, заломив Максиму руки за спину, надел на него наручники, уперев в спину автомат.

Запахло мочой, Волк услышал наставительный голос Воронова:

– Посмотрите все, он жид. Жиды скрываются, притворяются русскими, армянами, грузинами. Мы их уничтожим, очистим Россию… – Волк приказал себе не отворачиваться:

– Ты должен все видеть. Ты должен выжить, свидетельствовать против него. Он переметнулся к немцам… – отступив, Воронов выстрелил Грише в затылок. Мальчик, покачнувшись, уткнулся лицом в утоптанную землю.

Волк услышал скрип сапог, Воронов наклонился к нему. Голос был шелестящим, ласковым:

– Он вас обманывал, Иван Иванович, выдавал себя за другого человека… – солдат повел широкими плечами, Петр махнул охранникам. Немцы отошли:

– Вы русский, Иван Иванович, я видел у вас крестик. Я тоже русский, православный… – Петр не успел отстраниться. Плевок попал в глаз и потек по щеке:

– Гори в аду, мразь, – грубо сказал солдат, – исчадие дьявола. Я приду посмотреть, как тебя повесят… – у Петра была сильная рука. Солдат согнулся, выплевывая кровь изо рта. Вспомнив допросы, на Лубянке, Петр ударил его сапогом по ребрам:

– По сломанному ребру… – боль вспыхнула в голове, острыми искрами, Максим потерял сознание.

Охранники загоняли заключенных в бараки. Ласточка, щебеча, села на труп еврея. Птица сорвалась вверх, расправив крылья.

Фон Рабе похлопал Петра по плечу:

– Отличная работа, вы молодец.

Он указал стеком на русского солдата:

– Может быть, его просто расстрелять… – Воронцов-Вельяминов смотрел на белокурые волосы.

Он покачал головой:

– Нет, ваша светлость. Пусть его отделят от других, держат под стражей. В лагере тоже, куда бы их дальше не повезли. Он ошибается, – они с фон Рабе пошли к мерседесу, – он увидит, что мы несем свободу России… – Петр закурил:

– Иван Иванов. Вряд ли его так зовут, на самом деле. Однако нам он понадобится… – в машине, откинувшись на сиденье, Максимилиан весело сказал:

– В Луге нас ждет сюрприз, обед с шампанским. Завтра вы с генералом улетаете под Винницу. Я нагоню вас немного позже… – ворота лагеря закрылись. Мерседес пошел вниз, к деревне, где ждал конвой СС.

Типография бывшей газеты «Лужская правда» помещалась в здании бывшего городского комитета партии, в подвальном этаже. Машины, при эвакуации города, а вернее, как подозревал Макс, паническом бегстве, не сдвинули с мест, и не успели накрыть чехлами. Штандартенфюрер, в приятной прохладе, с чашкой кофе, рассматривал свежеотпечатанную листовку.

Позавчера Макс проводил Власова и Муху под Винницу. В тамошнем лагере, в отдельном, закрытом офицерском блоке, содержали более ста человек, из высшего командного состава Красной Армии. Офицеры попали в плен, в первый год войны. Максимилиан привез на Волховский фронт блокнот, с выписками, из допросов заключенных, и наблюдениями охраны лагеря.

Длинные пальцы щелкнули черной резинкой, зашелестели страницы, покрытые четким, разборчивым почерком. В швейцарском пансионе, и позже, в Гейдельберге, преподаватели хвалили Максимилиана, за умение упорядочивать информацию, строить логические схемы, и внимание к деталям. Он отпил кофе:

– Из меня бы вышел отличный адвокат, или прокурор. Когда война закончится, я вернусь к юридической практике. Отставные генералы будут нарасхват… – Макс понимал, что ему не стоит, быстро, ждать нового звания. Шелленберг тоже стал штандартенфюрером, в одно время с Максом:

– Мы ровесники… – он щелкнул зажигалкой, – но Вальтер, сидя в уютном кабинете, занимается внешней разведкой, а я вынужден таскаться среди завшивевших славян, задыхаясь от пота, и лично расстреливать партизан… – Макс, впрочем, не жалел, что занялся практической работой, как он говорил о своей должности:

– Теоретики пусть протирают штаны в ведомстве Розенберга, – зевнул он, – я рискую, но я приношу настоящую пользу рейху… – Макс решил, что с женитьбой торопиться не стоит:

– Надо закончить русскую кампанию, и разобраться с еврейским вопросом, раз и навсегда. Невозможно жить спокойно, когда в Италии и Венгрии жиды отравляют воздух, своими миазмами. Надо, в конце концов, преподнести будущей графине фон Рабе синий алмаз… – Максимилиан был брезглив. Он не пользовался услугами офицерских публичных домов, или так называемых санаториев общества «Лебенсборн». Подобные девушки его не привлекали.

Кроме того, Макс, как и профессор Кардозо, считал, что мужчина несет ответственность за своих детей:

– Генрих станет настоящим арийским отцом, – ласково подумал он, – папа нас хорошо воспитал, своим примером. Он все нам отдал, поставил на ноги. В кого только Отто такой… – Макс поискал слово, – беспечный… – он, правда, был уверен, что средний брат не посещает лагерный бордель в Аушвице. Евреек в заведении не держали, после опытов их умерщвляли. Женщин, полек, русских военнопленных, или подпольщиц из Западной Европы, привозили из Равенсбрюка:

– Мы планируем создать женское отделение лагеря, – написал брат, – так значительно удобнее. Материал, в основном, долго не живет. С точки зрения экономии невыгодно гонять вагоны в Равенсбрюк… – Макс намеревался лично приехать в Аушвиц и проследить, чтобы доктор Горовиц умерла как можно более мучительной смертью:

– Пусть ползает на коленях, и молит о пощаде, жидовская тварь. Француженка, в Касабланке, тоже, наверное, была полукровкой. Упрямая гадина, хотела мне вену перекусить… – Макс, к его облегчению, обошелся без шрама:

– Нет, я хочу дождаться свадьбы. Хочу, чтобы моя невеста была девственницей, невинной, как положено… – он просматривал выдержки из лагерных донесений:

– Все поливают Сталина, почем зря… – усмехнулся Макс, – Власов, и Петр Арсеньевич встретят благодарную аудиторию. Вот, пожалуйста: «Поносили на чем свет стоит, Сталина и советскую власть, сходились на том, что расстрелянные по делу Тухачевского, расстреляны невинно. Выражался нецензурными словами по адресу Верховного командования Красной Армии… – Макс захлопнул блокнот:

– Дело ясное. Офицеры побегут к Власову, отталкивая друг друга локтями. Каждый захочет первым оказаться у кормушки. Муха тому пример. Он действительно аристократ, но должно пройти время… – штандартенфюрер вздохнул, – прежде чем из них вытравится большевистское воспитание… – на отдельной странице блокнота, он пометил себе, что надо отбирать способных военнопленных, для пропагандистской работы:

– Не тупых животных. Пусть таких в Травниках в надзиратели готовят. Нам понадобятся располагающие к себе люди, с хорошо подвешенным языком, с бойким пером. Как Петр Арсеньевич… – Максимилиан полюбовался четкой, хорошего качества фотографией. Мухе он объяснил, что снимок нужен для будущего офицерского удостоверения добровольческого полка «Варяг». Петра Арсеньевича военный фотограф снял в мундире немецкого лейтенанта пехоты. Превращать Муху в эсэсовца Макс не решился. Листовка была его личной инициативой, правда, согласованной с Берлином.

Рейхсфюрер, весело, сказал:

– Если он нам так предан, как показывает его поведение с бывшими соотечественниками, то он должен порвать все связи с большевизмом. Мы ему поможем… – Макс использовал текст, написанный Мухой. Переводчик при авиационном штабе, фольксдойче из Латвии, немного разукрасил обращение, добавив слезливых оборотов:

– Русские парни заплачут над судьбой сироты, обманутого большевиками… – благородное лицо Петра Арсеньевича удачно оттенял хорошо сшитый мундир. Листовка, в общем, была ни к чему. Немногие русские войска, оставшиеся в котле, тонули в болотах, или бросали оружие. На юге вермахт взял Ворошиловград. Русские, откатившись за Дон, бежали к Волге. В конце июля, Паулюс намеревался оказаться под Сталинградом:

– Даже раньше, чем было запланировано, – Макс потушил сигарету, – скоро мы не будем знать, куда девать пленных. Под Ленинградом войскам отдали приказ стрелять в гражданских лиц, пытающихся перейти линию блокады… – судя по донесениям, от довоенного населения города, мало что осталось:

– Они кошек всех съели, как пленные, в лагерях… – Максимилиан узнал, куда повезли русских из давешнего концлагеря. Товарный состав отправили на запад, в генерал-губернаторство, в рабочий лагерь Плашов, под Краковом, на каменоломню и военные заводы. Выполняя просьбу Мухи, Макс послал распоряжение в Плашов. Он предписывал держать некоего Иванова, под строгим надзором. По дороге обратно в Лугу, Муха немного рассказал о татуировках русского. Макс хохотнул:

– Он станет капо, помяните мое слово, Петр Арсеньевич. В наших лагерях уголовники тоже получили привилегированные должности. Они арийцы, нельзя забывать о чистоте расы… – изящные ноздри дрогнули. Макс усмехнулся:

– Получил? Славянин есть славянин. Пусть не думает, что он теперь равен нам, по крови. Даже, несмотря на варягов… – листовка вышла отменной. В типографии работали местные служащие. Газету закрыли, но оккупационная администрация печатала приказы и распоряжения:

– Они получают паек… – Макс, еще раз, сверился, с немецким переводом текста, – никто не может обвинить нас в жестоком обращении с русскими. Упрямцы, отказывающиеся сотрудничать с новой властью, сдыхают от голода, но это их личный выбор… – пять тысяч оттисков листовки грузили на бомбардировщики Люфтваффе, отправлявшиеся на восток и юг. Над Ленинградом разбрасывать материалы было бесполезно. Как сказал Макс командиру авиаполка, тамошние полутрупы, скорее всего, начали бы жевать бумагу. Листовка должна была попасть на позиции русских по всему Западному фронту.

Макс погладил черные, четкие буквы:

– Как я разочаровался в большевизме. Обманутый партией и Советским Союзом, я обращаюсь к вам, мои соотечественники… – Петр Арсеньевич ничего не писал о брате. Макс велел вставить проникновенный абзац, где Муха призывал Героя Советского Союза полковника Воронова перейти на сторону справедливости и правды. Макс подозревал, что полковник Воронов и пары дней после этого не проживет, но пожал плечами:

– Муху он не интересует, а меня тем более… – Петр Арсеньевич называл брата по имени. Листовку подписал Воронцов-Вельяминов, бывший Воронов. Муха распространялся о еврейском засилье, в партии и правительстве, и раскаивался в своей работе на НКВД:

– Низкий вам поклон, братья во Христе. Помните, каждый может искупить свои грехи, и грехи своих родителей, как сделал это я, в борьбе против бесовской власти коммунистов… – Макс пробормотал: «Очень трогательно».

Угостив переводчика сигаретой, он велел: «Грузите тираж в мою машину». Штандартенфюрер сверился со швейцарским хронометром. У него оставалось время проследить за вылетом бомбардировщиков, и добраться до Новгорода.

Максимилиан не хотел наполнять галерею картинами славянских художников, но в местном музее ему нашли отличный средневековый ларец, лиможской эмали. Он занял бы достойное место по соседству с распятием, привезенным Максом в прошлом году, из Белоруссии. Садясь в мерседес, он решил:

– Надо устроить отдельный зал, для оружия, драгоценностей. У меня будет лучшая частная галерея в Берлине… – Максимилиан посмотрел на листовки с портретом Мухи:

– Хорошая работа, – похвалил себя штандартенфюрер, – думаю, к осени у нас появятся первые русские соединения… – мерседес, рванувшись с места, разметал по мостовой золотистый, июльский липовый цвет.