Текст книги "Вельяминовы. Время бури. Часть вторая. Том третий"

Свердловск

Лампочка над кокпитом загорелась. Пилот выглянул наружу:

– Снижаемся, товарищи. Посадка на аэродроме Кольцово, через полчаса. Погода в Свердловске отличная, плюс двадцать восемь… – он осекся, глядя в холодные глаза пассажира.

В кабине сидело двое мужчин, старше и более молодой, в штатских, хороших костюмах. Рейс был секретным. Летчики понятия не имели, кого черная эмка подвезла к самолету, на аэродроме Остафьево, неподалеку от Сухановской особорежимной тюрьмы. До войны Остафьево считалось закрытым аэропортом НКВД. Поле передали ВВС Красной Армии, но отсюда отправлялись только особые вылеты. Летчик возил посланцев к партизанам. Он привык, что пассажиры не представляются. В этот раз они летели не на запад, как обычно, а на восток.

Командир экипажа встретил мужчин у трапа транспортного самолета Douglas DC-3. Окна эмки задернули шторками, но авиатору показалось, что он видит знакомый профиль, в пенсне. Пассажиров провожал нарком Лаврентий Павлович Берия.

В полетном листе значились Свердловск, где рейс задерживался, на несколько дней, и Куйбышев. С Волги самолет шел обратно в Москву.

Карие глаза остановились на командире, летчик пробормотал:

– Простите, товарищи. Не хотел мешать… – крепкая рука махнула в сторону кокпита: «Занимайтесь своим делом, товарищ». Вдохнув запах отменного кофе, сигар, мужской туалетной воды, летчик задернул синюю, бархатную шторку. Наум Исаакович Эйтингон зашелестел страницами антикварного издания «Севера и Юга», мисс Элизабет Гаскелл.

– Мистеру П. К., в благодарность за его неоценимую помощь, в создании романа… – в начало книги он вложил свернутый листок. Эйтингону не хотелось даже трогать бумагу, однако Наум Исаакович заставил себя вглядеться в хорошо знакомое лицо, в мундире немецкого лейтенанта пехоты.

Когда листовку доставили с Западного фронта, Наум Исаакович, на какое-то, мимолетное, мгновение, подумал, что перед ним не согласованная инициатива управления. Проводив Петра с грузом на Дальний Восток, Эйтингон улетел в командировку, в Турцию.

НКВД готовило покушение на посла рейха, Франца фон Папена. Кроме устранения немецкого дипломата, требовалось проверить работу новой модели бомбы, созданной в отделении оперативной техники иностранного отдела. Подобное взрывное устройство использовали до войны, для убийства главы украинских националистов, Коновальца. Ликвидацией руководил нынешний начальник четвертого управления, как назывался сейчас иностранный отдел, Павел Судоплатов. Механизм усовершенствовали. Его предполагалось использовать для ликвидации немецких чинов, на оккупированных территориях:

– Если бы я остался в Москве, – желчно подумал Наум Исаакович, – ничего бы не случилось. Кто позволил ему отправиться на фронт, еще и Волховский? Жену искал… – он кинул окурок сигары в чашку с кофе:

– С начала наступления было понятно, что Любанская операция обречена на провал. Кто разрешил этой Антонине Ивановне, поехать в действующую армию… – Эйтингон был уверен, что жена Петра давно перебежала к своим настоящим хозяевам:

– Вторая Ударная армия гниет в новгородских болотах… – он сжал зубы, – лучше бы и подонок стал трупом. Хотя он и так труп… – Наум Исаакович вспомнил длинные ноги Антонины Ивановны, прозрачные, голубые глаза, белокурые волосы:

– Немцы ее к Петру в Испании подвели. Он мальчишкой был, влюбился. Убеждал меня, что она порвала с троцкистскими симпатиями, что ненавидит фашистов. Я, дурак, поверил, разрешил им пожениться. Фон Рабе нас водил за нос, с помощью этой… – Эйтингон, обычно, не ругался, но пробормотал что-то нелестное:

– Даже ребенка родила, для достоверности. Какая она мать, волчица… – дело с ребенком, как и с остальными родственниками предателя, было ясным, и колебаний не требовало.

Листовку в комиссариате видело всего несколько человек. С бойцами Западного фронта затруднений не предполагалось. Особые отделы, в действующей армии, прошлым летом получили распоряжение, касающееся немецкой пропаганды. Бойцы, хранившие подобные листовки, арестовывались, для направления в штрафные батальоны:

– Даже если они бумагу для самокруток подбирают… – Наум Исаакович протянул, через проход, золотой портсигар: «Угощайся, Михаил Иванович». Старшего майора госбезопасности Журавлева он вызвал с освобожденных территорий Московской области, на Лубянку:

– Фильтрационные лагеря подождут, – хмуро сказал Наум Исаакович коллеге, – у нас появились более важные дела… – на юге фронт рушился, войска, в панике, бежали, немцы стояли в Воронеже, но Лаврентий Павлович, вернувшись от товарища Сталина, привез недвусмысленные указания. Взрослые родственники предателя подлежали немедленному расстрелу. Ребенка отправляли в специальный детский дом, меняя фамилию и отчество.

Наум Исаакович подозревал, что товарищ Сталин знал об истинном происхождении большевика Семена Воронова:

– Однако мерзавцу не Иосиф Виссарионович все рассказал. А кто? – Стэнли, из Лондона, прислал исчерпывающие сведения о семье жены Петра, и ее родственниках. Полковник Кроу и его сестра, Констанца, умерли. В последнем Наум Исаакович совсем не был уверен:

– Она тоже служит немцам, – мрачно, думал он, – не зря они целый полигон устроили, на Балтийском море. Строит оружие возмездия… – он вспомнил, что хотел послать Петра в Германию, под видом перебежчика:

– И послал, – Наум Исаакович пыхнул кубинской сигарой, – он теперь может встретиться с Вороной, только мы ничего не узнаем… – у мерзавца имелись сведения об агентах, работающих в Берлине, и о группе арестованного прошлой осенью Зорге.

Рамзай, судя по всему, молчал. Поэт, заменивший его, сообщил, что консервирует передатчик, из соображений безопасности. Эйтингон велел предупредить и берлинских работников, и Поэта, что надо соблюдать особенную осторожность. О предательстве Воронова им, конечно, ничего не сказали.

Выяснилось, что Петр Семенович, кузен крупного английского промышленника, офицера в британской армии. Герцог Экзетер, брат так называемой Антонины Ивановны, находился на бирманском фронте, с разведывательной миссией. Эйтингон покусал карандаш:

– А если это не фон Рабе? Если англичане? Отец леди Холланд, – он криво улыбнулся, – мог поручить, собственной дочери втереться в доверие к советскому разведчику, влюбить его в себя…

Наум Исаакович считал, что любви есть место только на страницах викторианских романов. Живя с третьей по счету женой, он, весьма скептически, относился к браку:

– Хотя Петра можно понять… – он принес еще две чашки кофе, передав одну майору Журавлеву, – ему в Испании кровь в голову ударила. Мне за сорок, со мной подобного никогда не случится. Вот и хорошо… – Эйтингон поделился соображениями с наркомом Берия и Судоплатовым. Они чертили разные схемы. Наум Исаакович, в конце концов, покачал головой:

– Нет, товарищи. Если бы он работал на англичан, мы бы давно лишились Стэнли и Паука. А с ними все в порядке… – Паук процветал, исправно сообщая в Москву о работе лаборатории Ферми, и подготовке нового, секретного проекта, по созданию будущего оружия, на основе распада атомов.

На совещании Эйтингон, невесело заметил, что Советскому Союзу остается ждать, кто придет к бомбе первым, Америка, или Германия. В донесении, Паук написал, что его кузен, небезызвестный Ягненок, или мистер О’Малли тоже отправился в Бирму. С одной стороны, Эйтингон хотел, чтобы и Холланд и Горовиц сложили головы в джунглях. Тем не менее, ему было жаль лишаться младшего мистера Горовица, призванного отвлечь внимание ведомства Гувера, в случае интереса к Пауку.

– Конечно, остается старший брат… – Наум Исаакович даже улыбнулся, – с женой, работающей в штабе военно-морского флота, с путешествием через Советский Союз… – рав Горовиц подвизался в Каунасе, до освобождения Прибалтики Красной Армией. Архивы НКВД успели перевезти в Москву, Эйтингон заказал справку. Выходило, что рава Горовица арестовывали, и даже успели расстрелять:

– Он капелланом служит, в чине капитана. Как труп сумел проехать из Каунаса до Харбина? – хмыкнул Наум Исаакович. Посмотрев на подпись, под протоколами допросов, Эйтингон едва ни застонал вслух:

– Подонок инсценировал арест и расстрел. Наверняка, по указанию хозяев, из Германии. Завербовал Горовица, он теперь немцам сведения передает… – Горовиц был евреем, но Наум Исаакович не питал иллюзий касательно поведения людей на войне:

– Продаются тому, кто больше платит. Немцы не дураки, они понимают свою выгоду… – судя по всему, немцы, в августе собирались оказаться на Волге. Перед отъездом из Москвы Берия показал Эйтингону черновик приказа, который через два дня уходил в войска:

– Сформировать в пределах армии хорошо вооруженные заградительные отряды. Поставить их в непосредственном тылу неустойчивых дивизий и обязать в случае паники и беспорядочного отхода частей расстреливать на месте паникеров и трусов и тем самым помочь честным бойцам выполнить долг перед Родиной… – в приказе упоминался подобный опыт вермахта, во время зимнего контрнаступления Красной Армии, закончившегося взятием Калинина и Калуги.

После этого войска уперлись в плотную оборону немцев:

– Даже до Смоленска не добрались, – вздохнул Эйтингон, – а хотели, на одном энтузиазме, прорвать блокаду Ленинграда. Правильно Иосиф Виссарионович распорядился, никакого снисхождения к трусам, к мерзавцам, продавшимся Горскому. В прошлом году мы плохо мы армию почистили. Ничего, успеем завершить начатое… – Эйтингон считал, что Петру, о его отце, рассказала именно жена:

– Рассказала и завербовала. Впрочем, с ними все понятно. Когда мы войдем в Германию, они оба отправятся на расстрел. Самое главное, что Паук и Стэнли в безопасности… – конверт от Кукушки прошлой осенью отправили в Нью-Йорк. Пауку они ничего не говорили. Эйтингон не хотел волновать мальчика. После визита в Мурманск, к агенту приставили женщину, шифровальщицу советского посольства. Они встречались, когда Паук находился в столице:

– Очень хорошо, что мы Князеву ликвидируем, – довольно подумал Наум Исаакович, – меньше опасности… – по донесениям с Дальнего Востока, Кукушка пребывала в подземной камере. Очередное письмо от нее ушло в Нью-Йорк летом, после возвращения Наума Исааковича из Турции.

Пакет надежно лежал в хранилище юридической конторы. Никаких оснований беспокоиться за Паука не было. На случай необходимости, у них имелись под рукой братья Горовицы, которых предполагалось выставить агентами СССР. Эйтингон надеялся, что ни того, ни другого не убьют. Он не хотел сообщать американским союзникам, что раввин Горовиц, возможно, работает на немцев. Наум Исаакович не любил разбрасываться полезными людьми.

Покушение на фон Папена прошло неудачно. Бомба разорвалась в руках боевика, убив его на месте. Посла Германии и его жену, на другой стороне улицы, только сбило с ног, взрывной волной. Турки арестовали и двух советских разведчиков, и болгарских исполнителей операции, работавших на НКВД. Наум Исаакович с гораздо, большим удовольствием, нанял бы ребят из Палестины, подпольщиков из Иргуна, или Лехи, но пока в Израиле, в правых кругах, не работало советских агентов:

– Ничего, – успокоил себя Эйтингон, – после войны я лично найду доктора Судакова. Поговорю с ним, по душам, как с Пауком… – Наум Исаакович подозревал, что Рыжий воюет где-то в партизанах, в оккупированной Европе:

– Он встретит коммунистов, подружится с ними. В конце концов, его покойные родители были коммунистами. Советский Союз спасет евреев Европы. Судаков не сможет мне отказать. Война все изменит… – он пробежал глазами первый абзац книги:

– Предсвадебная суета… – как и подозревала Маргарет, Эдит уснула. Она лежала, свернувшись на диване, в гостиной дома на Харли-стрит и выглядела прелестно в своем белом муслиновом платье с голубыми лентами… – в последнюю неделю Наум Исаакович перечитал все викторианские романы, в своей библиотеке. Сестры Бронте и мисс ди Амальфи успокаивали лучше коньяка.

Он бережно закрыл книгу:

– Ладно. И следа на земле от мерзавца, Петра Арсеньевича, не останется. Еще и Власова уговорил к немцам перебежать, наверняка… – Свердловское управление НКВД селило Наума Исааковича и Журавлева в отличной, четырехкомнатной квартире, в жилом комбинате чекистов, на улице Володарского. Эйтингон пока не отдавал распоряжения следить за квартирой полковника Воронова:

– Калека, конечно, ничего не заметит, но Князева наблюдательная девушка. Диверсанта разоблачила, на Халхин-Голе. То есть притворялась, что разоблачила… – Петр бы не стал вербовать брата, дурака и пьяницу, однако Князева, по мнению Наума Исааковича, могла начать работать на немцев еще в Монголии:

– Она участвовала в воздушном параде, познакомилась со Степаном. Летчик представил ее Петру… – схема была простой. Эйтингон не хотел показываться на глаза девушке. Майор Журавлев, изображавший местного работника комиссариата, вызывал ее на дружескую беседу, в управление:

– Посмотрим, как пойдет, – заметил Эйтингон коллеге, – никуда они не денутся. Воронов еле на ногах стоит, ничего не видит… – уши немного заложило, самолет снижался.

Эйтингон, аккуратно, убрал книгу в портфель крокодиловой кожи, купленный до войны, в парижском ателье Гойяра:

– Родственник мерзавца в Сопротивлении воюет, – вспомнил он, – тоже Воронцов-Вельяминов… – майор Журавлев тронул его за плечо: «Жена фотографию прислала!»

Дети Наума Исааковича выросли. Старший сын тоже работал в органах, дочь училась в школе. Эйтингон, иногда, скучал по тому времени, когда они были малышами:

– Полгода ей, в следующем месяце, – гордо сказал Михаил Иванович, – наконец-то, увижу нашу Машеньку… – Наталья, в хорошем костюме, с лисой на плечах, держала кружевной сверток:

– Весной снимали… – моторы дугласа натужно гудели, в иллюминаторах появлялась и пропадала земля, – на первое мая… – рядом с локтем женщины, Эйтингон заметил тонкую полоску. Фотографию обрезали. На остатке воротнике матроски виднелся кусочек якоря. Он вернул Журавлеву снимок: «Отличная у тебя дочка».

В прохладном, гулком вестибюле четырехэтажного здания управления комиссариата НКВД по Свердловской области уходили вверх, гранитные колонны. Они упирались в беленый потолок, с мощной, сверкающей бронзой и хрусталем люстрой. На щите висел «Уральский рабочий» и карта области, с отмеченными фабриками и заводами: «Труженик тыла, крепи оборону страны! Все для фронта, все для победы!». Кумачовые, аккуратно выписанные буквы вились по верху щита.

У дежурного по управлению, в ящике стола, лежала похожая карта, только условные знаки на ней были иными.

На севере, в вечной мерзлоте, на реке Ивдель, двадцать тысяч заключенных валили лес. На юге, под Челябинском, в Бакальском лагере, пять тысяч врагов народа, из выселенных в прошлом году немцев Поволжья, строили металлургический завод. На западе, в Соликамске и Березниках вывезенные из Прибалтики кулаки и буржуазия тоже занимались лесозаготовками. На востоке, в Тавде, заканчивали гидролизный завод. Дежурный даже не знал, сколько зэка разбросано по Уралу:

– В одних лагерях, где лес добывают, восемьдесят тысяч врагов народа… – полистав паспорт, он улыбнулся:

– Подождите, пожалуйста, товарищ Воронова. На скамеечке… – привстав, юноша указал в сторону стены.

Он читал, в «Уральском рабочем», о подвиге Героя Советского Союза Воронова. Летчик совершил единственный в мире таран подводной лодки.

Дежурный на фронт не собирался. С осени НКВД начинало формировать в Свердловске собственную дивизию, но служить туда посылали бойцов внутренних войск. Об отправке офицеров комиссариата в боевые части речь не шла. На партийных и комсомольских собраниях подчеркивали, что служба в тылу, не менее почетна и важна. Область наполняли эвакуированные, выселенные, освободившиеся заключенные. В Свердловск, с заводами и производствами, приехало почти полмиллиона новых жителей. Здесь строили танки и артиллерию, делали мины, и оружие. От комиссариата требовалась предельная бдительность.

Юноша, с треском, опустил шторку. В ящике стола лежали шоколадные конфеты, полагавшиеся по усиленному пайку, работникам НКВД. Полакомившись, он хотел набрать номер товарища Иванова. Гостя из Москвы представили именно так. К нему на прием и пришла товарищ Воронова. Облизав сладкие губы, юноша вспомнил, что на севере, в тамошних лагерях, паек лучше:

– Но там гнус, вечная мерзлота, никаких удобств… – он поежился, – одни зэки вокруг… – лейтенант не собирался уезжать от концертных залов, кинотеатров, и городского парка, с танцевальной площадкой. Он жил в хорошей комнате, в городке чекистов, и не хотел менять тепло и уют на пустынные пространства тундры:

– Она, наверное, хорошо танцует… – решил юноша, едва увидев товарища Воронову.

Девушка носила легкое, летнее шелковое платье. Короткие, черные волосы завивались на белой, стройной шее. Щеки немного загорели, голубовато-серые глаза обрамляли длинные ресницы. В статье о ее муже говорилось, что товарищ Воронова, тоже орденоносец. Девушка, до войны закончила, летное училище. Фотографии полковника в газете не напечатали. Журналист упомянул, что Степан Семенович выписался из окружного военного госпиталя, после излечения:

– У них тоже паек отличный, – со знанием дела решил лейтенант, – из обкомовского распределителя продукты получают. Квартира, машина… – товарищ Воронова, на скамейке, рассеянно покачивала обнаженной до колена ногой. В следующем году лейтенанту обещали однокомнатную квартиру:

– Надо жениться, – он поднял трубку внутреннего телефона, – на проверенной девушке, из нашей системы… – товарищ Воронова накручивала на палец прядь черных волос.

Лиза несколько дней пролежала с летней простудой. Она обрадовалась, что придумала поездку в Куйбышев. Степан мог бы забеспокоиться, не посещай она госпиталь. Девушка смутно помнила, что собиралась куда-то, и даже садилась на поезд:

– Я на вокзале оказалась, – недоуменно думала она, – с чемоданом… – день, будто выпал из памяти. Лиза списала все на усталость, жару, и начинающуюся простуду. За несколько дней она сильно похудела:

– Потому, что мне есть, не хотелось… – температура поднялась до тридцати девяти градусов. Лиза только пила горячий чай. Поняв, что кровотечение не закончилось, она обрадовалась

– Как я и думала, ничего тогда не случилось. Я не хочу о нем помнить, я его почти забыла… – грудь покраснела, была болезненной. Лиза мазала ее мазью Вишневского. Она держала дома хорошую аптечку, на всякий случай. По словам врачей, Степан, если не считать ранений, в остальном был здоровым человеком. Лиза помнила свой довоенный бронхит:

– Тогда у меня тоже грудь болела, я кашляла… – девушка пила аскорбинку и пирамидон. Через три дня все прошло. Лиза сунула промокшие потом бюстгальтеры в мешок для грязного белья. На ткани она увидела высохшие, белые пятна:

– Тоже от пота, – девушка пожала плечами, – надо стирку затевать… – оставаясь в одиночестве, Лиза не любила заниматься домашними делами. Она готовила Степану, приводила в порядок квартиру, но не хотела, ради нескольких пар белья, ставить на плиту оцинкованную кастрюлю, разводить грубое мыло. Она с удивлением поняла, что грудь уменьшилась. Лиза вытащила из комода бюстгальтеры, которые она носила еще осенью. Погода стояла отличная. Она, внезапно, поняла:

– У меня отпуск. Увольнительная. Все думают, что я уехала… – рассмотрев себя в зеркале, она обнаружила, что темные пятна с лица исчезли. Зайдя в аптеку, Лиза взвесилась. Осенью в ней было пятьдесят два килограмма:

– Пятьдесят четыре… – она отдала пожилой женщине пятачок, – из-за того, что я Степану готовлю. Я слышала, что женщины, выйдя замуж, поправляются… – Лиза не варила себе обеды, перехватывая на ходу бутерброды.

У нее были деньги, в портмоне. Степану полагалась хорошая пенсия, как инвалиду войны, и Герою. На рынке Лиза покупала малину и клубнику. По дороге домой девушка брала пломбир, в коммерческом ларьке. Она ходила на Исеть, сидела в парке, с книжками из городской библиотеки. Лиза читала Тургенева и Чехова:

– После свадьбы появляются дети. Но у нас со Степаном ничего не было. Мы даже в одной постели не спим… – она отгоняла мысли о сбитом белье, о жарком, тяжелом теле чужого человека, о запахе спиртного и вкрадчивом шепоте:

– Я не знаю, как все выглядит. Не знаю, может ли он… – Лиза не очень понимала, что происходит между женой и мужем, а спросить ей было не у кого. Товарки Лизы по учебе в Энгельсе все воевали, и были молодыми девушками:

– Потом, – решила Лиза, – Степе надо окрепнуть, восстановить зрение, речь… – она сходила в кино, на «Парня из нашего города». Танкист Сергей Луконин, попав в плен к немцам, на испанской войне, выдавал себя за француза, но его подвел акцент. Сергею удалось сбежать, но в нынешних сражениях он опять встретился с немцем, что его допрашивал. Лизе всегда казалось, что артист Крючков похож на Степана. Она вздохнула:

– То есть был похож. Но Степа оправится, я верю… – она посмотрела и первую часть эпопеи о боях за Сталинград, на гражданской войне. Лиза, как и весь зал, хлопала, когда на экране появился Иосиф Виссарионович. У них дома висела репродукция картины, где товарища Сталина изобразили в ссылке, с отцом Степана, большевиком Вороновым.

Лиза рано ложилась спать, и поздно вставала. Девушка варила себе кофе, со сливками, и пила его в постели. Она даже сходила в картинную галерею и на концерт. В городском парке устраивались танцы. Лиза покачала головой:

– Неудобно. Степа в госпитале, а я развлекаюсь. Мы никогда с ним танцевали. Только с полковником Кроу, покойным… – она вспомнила лазоревые глаза английского летчика:

– Они со Степой тоже были похожи… – вчера Лизе позвонили из управления НКВД. Товарищ Иванов, ласково сказал:

– Мы хотим удостовериться, что у семьи Героя все в порядке, товарищ Воронова. Вы наша гордость, жители Урала… – НКВД надеялось, что Степан, в будущем, сможет вести воспитательную работу, в военных училищах. Лиза договорилась о встрече, с товарищем Ивановым. Вечером она ехала в госпиталь, забирать мужа:

– Кончились мои каникулы… – она смахнула пыль с лаковой туфли, – теперь Степу только осенью будут оперировать… – шторка открылась. Юноша в форме лейтенанта НКВД позвал:

– Проходите, товарищ Воронова! Второй этаж, направо, кабинет номер восемь. Не забудьте пропуск отметить… – зашуршал синий шелк платья. Миновав барьер, Лиза скрылась на широкой лестнице.

Положив телефонную трубку, майор Журавлев полюбовался снимком жены и дочки. Он получил фотографию и письмо в мае. Жена сообщала, что Машенька выросла, окрепла, и научилась улыбаться:

– Володя, очень славный мальчик. Он ходит в очаг, занимается с няней и помогает мне, с малышкой. Я ему пока не говорила, что его родители в окружении. Он ждет, когда приедет Антонина Ивановна… – майор помнил белокурого, крепкого ребенка, в аккуратной матроске, на фото. Он вздохнул:

– Может быть, Петр и найдет жену, они вырвутся из котла. А если нет, кто о мальчишке позаботится? Дядя у него, хоть и женат, но инвалид… – Михаил Иванович хотел поговорить с женой, насчет Володи, но в письме такого делать не стоило. Он ждал отпуска, чтобы поехать в Куйбышев, и посмотреть на девочку:

– Тогда с Натальей и посоветуемся. Напишу жене Степана Семеновича… – в июле стало ясно, что ни писать, ни советоваться не требуется. Услышав от товарища Эйтингона о будущей командировке, Михаил Иванович одолжил, у секретаря приемной иностранного отдела ножницы. В мужской уборной, запершись в кабинке, он аккуратно отрезал отродье предателя с фотографии. Порвав часть снимка, с Володей, на мелкие кусочки, Журавлев спустил их в унитаз:

– Наталья прекословить не собирается… – он закурил «Казбек», – она понимает, что речь идет о моем продвижении по службе. С распоряжениями наркома и товарища Сталина не спорят… – Наум Исаакович связался с приемником-распределителем НКВД, в Куйбышеве. Ребенка ожидали. Из Воронова, он становился Ивановым:

– Он все забудет, – сказал себе майор Журавлев, – ему четырех лет не исполнилось. Конечно, такого никто не усыновит. Но, может быть, он станет честным человеком. Товарищ Сталин указывает, что сын за отца не отвечает… – Михаил Иванович, правда, придерживался того мнения, что яблочко от яблоньки недалеко падает:

– Сын шпионов, предателей, фашистских агентов… – фотографию он убрал в папку, где лежала немецкая листовка, со снимком Петра Воронова. Вызвав Журавлева в Москву, товарищ Эйтингон предупредил его, что болтать об увиденном не стоит:

– Семен Воронов был честным человеком, и не скрывал ничего от партии… – Михаил Иванович и не собирался никому рассказывать о настоящем происхождении Воронова:

– Товарищ Сталин знал, они ссылку вместе отбывали. И партия знала. Петр к немцам переметнулся потому, что его завербовали… – сегодняшняя беседа с Вороновой была предварительной. Наум Исаакович велел майору не волновать девушку:

– Пусть забирает мужа из госпиталя. С завтрашнего дня мы установим слежку, за квартирой, и за ней самой. Увидим, что за связи она поддерживает… – Наум Исаакович улыбался, одними губами. Карие глаза оставались спокойными, невозмутимыми.

В Куйбышеве им предстояло проверить круг общения немецкой шпионки, жены Петра, и арестовать людей, вызывающих подозрение. Михаил Иванович беспокоился, что жена, как соседка Антонины Ивановны, может заинтересовать Наума Исааковича. Он честно признался во всем начальнику. Эйтингон отмахнулся:

– Твоя Наталья после восьми классов на коптильный завод устроилась. А жена Воронова… – Наум Исаакович оборвал себя. Журавлеву не стоило слышать больше положенного. Эйтингон не хотел рассказывать майору, что так называемая Антонина Ивановна, товарищ Эрнандес, родилась в семье британских аристократов, получившей титул от Вильгельма Завоевателя, закончила Кембридж и брала интервью у Троцкого. Наум Исаакович внимательно, перечитал «Землю крови», сравнивая книгу со статьями Антонины Ивановны в «Огоньке» и сборниках комиссариата:

– Стиль похож, – хмыкнул он, – никаких сомнений. Троцкистская грязь… – он, раздраженно, отбросил книжку. Товарищ Эрнандес добиралась до Москвы через Цюрих. В Швейцарии девушка жила на попечении Кукушки. Можно было бы слетать на Дальний Восток, и лично поинтересоваться у Горской ее связями с немецкой разведкой, но Эйтингону не хотелось видеть женщину:

– Мерзавец ее допрашивал, тем летом. Все было игрой, Петр и Горская работали вместе… – сведения от Кукушки ничего бы не изменили. Женщина, все равно, не сказала бы, где ее дочь. Марта Янсон исчезла, будто никогда и не появлялась на свет:

– И где искать Петра, она тоже не скажет… – устало подумал Эйтингон, – впрочем, понятно где… – Кукушка была нужна, она писала послания адвокатам, в Нью-Йорке. От нее зависела жизнь Паука, который должен был принести СССР, будущее атомное оружие. На Лубянке обсуждали создание закрытых шахт, для добычи урана, и особых лабораторий, где, после победы, предполагали собирать немецких физиков. Вермахт переправился через Дон, и шел к Волге, но это ничего не значило. Миллионы юношей были готовы броситься под немецкие танки, чтобы остановить гитлеровцев:

– В новгородском котле двести тысяч солдат и офицеров погибло… – зевнул Наум Исаакович, – двадцать дивизий. Ерунда, мы еще сто наберем, буде понадобится. Людей не жалко. Лес рубят, щепки летят. Народ счастлив, умереть за товарища Сталина, за нашу советскую родину… – Эйтингон подумал о Степане Воронове:

– Петр его не вербовал. Степан совершил подвиг, искренне… – судьбы полковника это не меняло:

– Калека или не калека, его ждет расстрел. Товарищ Сталин ясно выразился… – майор Журавлев разговаривал с орденоносцем Князевой, как девушку, по привычке, называл Эйтингон. Наум Исаакович взял на себя инструктаж офицеров, отобранных для наблюдения за квартирой. Он не хотел, чтобы жена Степана его видела. Девушка могла вспомнить товарища Котова, из мурманского обкома, и насторожиться.

Михаилу Ивановичу жена Воронова напомнила его собственную Наталью:

– Она сирота, дочь прачки, плоть от плоти трудового народа… – майор, исподтишка, рассматривал красивую, стройную шею, – советская власть вывела ее в люди, дала образование. Неужели она тоже продалась немцам… – девушка пришла в управление в изящном, летнем платье. Тонкий шелк облегал высокую грудь, от нее пахло чем-то сладким, немного детским. Журавлев, не видевший жену с прошлой осени, даже покраснел. Воронова коротко стригла мягкие, черные волосы, и не носила каблуков:

– Она высокая, для летчицы… – подумал майор, – мне вровень будет, или чуть ниже… – позвонив, он заказал чаю с печеньем:

– Я уралец, – развел руками товарищ Иванов, – уверен, что вы почувствовали наше коренное, русское гостеприимство, товарищ Воронова. Попробовали нашу гордость, уральские пельмени… – перед поездкой, Журавлев несколько дней просидел с энциклопедией, заучивая наизусть историю Урала. Проверив по карте его знание Свердловска, Эйтингон остался доволен. Серо-голубые глаза Вороновой улыбались:

– Большое спасибо, товарищ Иванов. Я первый раз в управлении… – Лиза вспомнила давешний фильм, с товарищем Крючковым:

– Немцы догадались, что он русский, из-за акцента в языке. Но товарищ Иванов может быть эвакуированным… – Лиза заметила, что говор у работника комиссариата не местный. Девушка не знала, почему ей не понравились прозрачные, северные глаза товарища Иванова. Он принял гостью в голом кабинете. На большом столе лежала одна, неприметная, картонная папка. Лиза рассматривала крепкие плечи, в майорском кителе с нашивками комиссариата, редеющие, светлые волосы:

– Он Степы ровесник, или чуть старше… – в комнате, отчетливо, пахло пылью. Лиза поняла, что товарищ Иванов здесь не работает. Девушка обругала себя:

– Ты ожидала, что тебя в личный кабинет приведут? Комната для гостей, как положено, по соображениям безопасности… – Лиза, про себя, в голове, загибала пальцы:

– Зачем он сказал, что уралец? Хочет усыпить мои подозрения, расположить к себе… – у нее появилось странное, звериное чувство тревоги. На Халхин-Голе, после гибели диверсанта, Лиза провела немало часов на допросах, с работниками особого отдела. Она никому не говорила о красивом азиате, с бесстрастным, спокойным лицом, в потрепанной куртке, цвета хаки. Лиза не знала, кто он такой, и понимала, что никогда не узнает:

– Может быть, он советский разведчик, находился на нелегальном положении, – ей иногда, снились раскосые, темные глаза мужчины. На висках блестела легкая седина, он шел неслышно, словно кошка. Дул жаркий ветер пустыни. Лиза сидела, среди сухой травы, на склоне холма, читая ровный почерк ученицы читинского епархиального училища, Марфы Князевой.