Текст книги "Вельяминовы. Время бури. Часть вторая. Том третий"

– О нем у Брокгауза и Эфрона написано… – сухой, надтреснутый голос Власова бился в ушах Петра, – ты почитай, когда мы до какой-нибудь библиотеки доберемся, не разоренной. Я читал, мальчишкой, в Нижнем Новгороде… – город теперь назывался Горьким. Петр не поправил Андрея Андреевича:

– Они отказались от своего рода, и нас хотели заставить все забыть… – Петр сжал кулаки, – забыть, что была великая Россия. Мои предки выгнали поляков из Москвы. Они возводили столицу, с Петром Первым, прокладывали Транссибирскую магистраль… – Петр Федорович воевал с японцами и немцами, строил железные дороги и мосты, работал на Путиловском заводе:

– Я в штабе сидел, когда его на допрос привели… – вспыхивал и тух огонек папиросы, над лугом поднималось солнце, – я, и еще трое ребят. И отец твой, комиссар Воронов… – отломив горбушку ржаного хлеба, Петр посыпал корочку солью. Мутный самогон отдавал картошкой. Он опрокинул стаканчик, толстого стекла:

– Мой отец убил собственных родителей, взрывом, в здании суда, в Санкт-Петербурге. Он убил двоюродного дядю, расстрелял его… – Власов помолчал:

– Полковник Воронцов-Вельяминов достойно себя вел. Он попросил с женой встретиться, перед казнью. Семен, то есть Арсений, ему в лицо рассмеялся… – полковник узнал родственника, едва переступив порог штаба:

Андрей Андреевич запнулся:

– Твоя семья, вернее то, что от нее осталось, знала, что с Арсением Воронцовым-Вельяминовым произошло. Семен, то есть Арсений, даже рта раскрыть не успел. Мы все слышали, те, кто в горнице сидел. Трое бойцов, со мной. Один я в живых остался. Я хотел рассказать, когда тебя увидел, но все не выпадало подходящего времени… – Петр вышел на луг, в росистую траву. Он смотрел на рассвет, над верхушками елей, на востоке:

– Хорошо, что немцы войну начали. Россия, после войн, всегда менялась. После первой войны большевики одурманили страну, подученные жидами, вроде Горовица. Сейчас мы подобного не позволим. Немцы уйдут, Россия станет прежней, русской. Правильно они жидов расстреливают, воздух очистится… – Петр вернулся в сарай:

– Спасибо вам, Андрей Андреевич. Низкий поклон, как говорится. Послушайте, что я придумал… – они были уверены, что жители в Туховежах, сообщат немцам, о зашедшем в деревню советском генерале:

– После того, что с ними большевики сделали, при коллективизации, – мрачно думал Петр, – нельзя крестьян в предательстве обвинять… – в конце двадцатых годов, Воронов был подростком. Он помнил победные реляции в газетах, о создании колхозов:

– За одну корову людей расстреливали, в Сибирь ссылали… – он читал архивные папки, на Лубянке, – развалили сельское хозяйство, уничтожили деревню… – партийные билеты они с Власовым не трогали. Им требовалось доказать, кто они такие, на допросе у немцев. Петр взглянул на четкий, канцелярский почерк, на марки взносов:

– Это не я. Воронова не существует. Поэтому я, никогда не знал, где, правда, а где ложь. Из-за отца, лишившего меня семьи, фамилии, происхождения… – Петр спросил у Власова, знает ли генерал что-то о его семье. Андрей Андреевич покачал головой:

– Полковник ничего не говорил, только просил с женой увидеться. Ее, к тому времени, как и остальных сестер… – не закончив, Власов махнув рукой. Под курицу они выпили еще по стаканчику самогона. Петр, с удивлением, понял, что не захмелел:

– Я два месяца водки не пробовал, и все равно… – им сейчас нужна была холодная голова. Петр поделился с Андреем Андреевичем планом:

– Фон Рабе я найду, – пообещал он, – мы с вами старшие офицеры. Нас никто не собирается расстреливать на месте. Отвезут в тыл, на допрос. И вообще… – Петр усмехнулся, – у меня много сведений о, как это сказать, нынешней работе комиссариата… – Петр был готов продать с потрохами всех советских разведчиков в Берлине, и не только:

– Пусть сдыхают, – думал он, – пусть вся страна сдохнет. Японцы арестовали Зорге… – Петр узнал новости, вернувшись с Дальнего Востока, – даже если он молчит, о своей группе, то я молчать не стану… – в сарае они с Власовым набросали тезисы будущего обращения к солдатам Красной Армии. Петр хотел, чтобы его имя пока не упоминалось в листовках. Сначала он должен был вывезти Володю из Куйбышева в Германию:

– Обоснуемся в Берлине, на первое время, – решил Петр, – а потом вернемся в Россию. В новую Россию, которую мы восстановим… – Власов рассказывал о жизни, до переворота, о приходских школах, о ярмарке в Нижнем Новгороде и пароходах, на Волге. Блокнот с тезисами лежал в кармане гимнастерки генерала. Окна горницы были распахнуты на улицу, Петр прислушался:

– Как мы и думали, Андрей Андреевич, они полицаев позвали… – Петр, краем глаза, заметил во дворе избы какое-то движение. Зашуршали шины, он насторожился:

– Кажется, немцы. Я с ними поговорю, Андрей Андреевич, не беспокойтесь… – заскрипели половицы, дверь распахнулась, Петр обернулся.

Он носил безукоризненный, серо-зеленый китель, на рукаве переливались серебряные руны, на фуражке сверкала мертвая голова. Длинные пальцы вертели офицерский стек, оружие он не вынул.

Повеяло сандалом, голубые, пристальные глаза оглядели Петра, с ног до головы:

– Не ожидал я его здесь увидеть… – хмыкнул фон Рабе, – а это Власов, сомнений нет. Бывший командующий бывшей Второй Ударной армией… – несмотря на бороду, и усталое, покусанное комарами лицо, Муха выглядел хорошо. Максимилиан удивился:

– У него глаза не бегают, он взгляда не прячет. Спина выпрямилась, плечи развернулись. Он, кажется, даже выше стал… – от Мухи пахло застарелым потом. Фон Рабе заметил вырванные с мясом петлицы:

– Боялся, что его расстреляют, как работника НКВД… – Петр вскинул голову:

– Ваша светлость, позвольте представить генерала Андрея Андреевича Власова, командующего Второй Ударной армией Волховского фронта, сдающегося на милость германских войск… – подождав, пока Муха переведет, фон Рабе рассмеялся:

– Вы можете не представляться. Мы старые знакомые… – лазоревые глаза блеснули холодом.

Муха ответил:

– Отчего же, ваша светлость. Петр Арсеньевич Воронцов-Вельяминов, к вашим услугам. Пойдемте, Андрей Андреевич… – Петр задержался на пороге горницы. Герр Максимилиан, ласково, улыбался:

– Очень рад встрече, Петр… Арсеньевич. Уверен, у нас найдется, о чем поговорить… – раскрыв золотой портсигар, Макс угостил русских сигаретами.

Игла патефона дрогнула, опускаясь на пластинку, зазвучала «Кумпарсита».

Солнце садилось на западе, над Волховом. Двери гостиной распахнули на деревянную террасу, с круглым столом и плетеными стульями.

В хрустальной рюмке поблескивало красное вино:

– Только для вас, сеньора Антония, – напыщенно сказал капитан Эскуэрра, – конечно, нашей, испанской риохи, здесь не достанешь… – французское бордо оказалось неплохим, довоенного урожая. Запотевшие, холодные бутылки немецкого шнапса, выстроились на столе, рядом с запеченной свининой, солеными грибами, икрой и рыбой. Ожидалась паэлья, на кухне трудился личный повар генерала Августина Муньоса Грандеса, командующего «Голубой Дивизией». Креветок и ракушек здесь не водилось, но повар обещал хорошие сосиски, и курицу. Взмахнув ресницами, покачав стройной ногой, Тони отпила вина.

В абвере сеньору Эрнандес встретили радушно. Тони не могла сообщить больше того, что рассказала бригадефюреру Вюнненбергу, в Чудово. Она развела руками:

– Должно быть, в котле есть и другие банды, однако я все время провела с ними… – Тони поморщилась:

– Мне неприятно о них вспоминать, господин майор… – Тони допрашивал глава армейской военной разведки. Она видела, как смотрит на нее офицер:

– Надеюсь, мне не предложат вернуться за линию фронта… – насторожилась Тони, – им еще придет в голову воспользоваться моим знанием русского языка… – Тони говорила почти без акцента. Майор, действительно, мимолетно подумал, что можно было бы отправить фрау Эрнандес обратно:

– Но для чего? Русские разгромлены, Ленинград в кольце. Город скоро станет пустыней, усеянной трупами, мы окажемся на Волге… – фрау Антония, судя по всему, ненавидела большевизм всей душой. Майор почесал висок:

– С одной стороны, она собирается вернуться домой, в Испанию. Однако у нас мало тех, кто в совершенстве владеет языком, может переводить… – для работы в абвере и СС привозили из Прибалтики местных немцев, фольксдойче:

– И в диверсионных школах они преподают… – майору очень не хотелось терять фрау Антонию. В диверсионных школах абвера пока учились юноши из среды белоэмигрантов, не имеющие ни малейшего представления о жизни в СССР. Работа с военнопленными только разворачивалась. Весной, в лагерях, начали стихийно создаваться антибольшевистские организации:

– Русских женщин отправляют в Равенсбрюк… – майор угостил фрау Антонию отлично заваренным кофе, и пирожными, с офицерской кухни, – тех, кто, как бы это выразиться, выжил после первых дней плена… – в Красной Армии служило много женщин, не только врачей и медсестер, но и летчиц, снайперов, и связисток. Майор, искоса, поглядывал на фрау Антонию:

– Очень приятная девушка, сразу к себе располагает. В диверсионных школах мы работаем только с мужчинами, а зря. Женщина меньше привлекает внимания. Ее никто не заподозрит в шпионаже… – на фронте гостил помощник рейхсфюрера Гиммлера, штандартенфюрер фон Рабе:

– Не стоит его подобным обременять, – решил военный, – он бонза, ищет генералов, для руководства русскими военнопленными… – фрау Антонию отправляли в Берлин, на попечение испанского посольства. Майор подождал, пока она, изящно, доест свежевыпеченную корзиночку, с кремом и малиной. Длинные пальцы ловко смахнули крошки с губ, крахмальной салфеткой. Отпив кофе, она взяла предложенную майором сигарету.

Лагерями заведовало СД. Для вербовки агентов, из пленных женщин, требовалось пойти на сотрудничество с Принц-Альбрехтштрассе, поделившись с ними фрау Антонией. Майор успокоил себя:

– Напишу докладную, адмиралу Канарису. Объясню, что никак иначе агентуру не найти. Не посылать же с разведывательными миссиями пустоголовых девчонок, с оккупированных территорий… – у военнопленных имелся опыт службы в армии, и технические навыки.

Майор снабдил фрау Антонию запиской, к оберштурмбанфюреру Хайнцу Грефе, начальнику отдела «Цепеллин», подразделения СД, отвечавшего за работу в советском тылу. Он пометил в блокноте, что надо связаться с партайгеноссе Грефе, и рекомендовать фрау Антонию, как человека, полезного для рейха:

– Она знает языки… – подумал майор, – СД может ее перехватить, для работы в Европе, но Канарис и Грефе согласятся с моими доводами. Нам требуется женская агентура. Нигде, кроме Равенсбрюка, ее не найти… – вслух, он заметил:

– Оберштурмбанфюрер Грефе мой хороший друг. Он покажет вам Берлин, позаботится о вас… – фрау Антония ласково улыбалась: «Большое спасибо, господин майор».

Не желая вызывать ненужных подозрений, Тони решила не спрашивать, напрямую, о фон Рабе. Она спрятала конверт в сумочку:

– Отлично. Грефе тоже работает в СД, он подскажет, где искать Максимилиана… – Тони пока не знала, как ей спасти Виллема. Сначала требовалось выяснить, куда отправили детей из Мон-Сен-Мартена, со священником:

– Они не евреи, – размышляла Тони, – может быть, их послали в приют, при монастыре, и Виллема с ними. Но в Мон-Сен-Мартене произошло восстание. СС подозревало тамошних жителей в связях с партизанами. Максимилиан выяснит, где Виллем… – о Воронове Тони не думала:

– Он позаботится об Уильяме, а больше он, ни для чего не нужен, проклятый убийца. Пусть немцы его расстреливают… – из абвера ее забрал личный мерседес командующего «Голубой дивизией», генерала Муньоса Грандеса. Тони, с удовольствием перешла на испанский язык. Ее поселили в особняке, на берегу Волхова, где размещался генерал. Сеньор Августин, как любой испанец, немедленно начал ухаживать за Тони, немного старомодно, но очень мило.

Абвер снабдил ее оккупационными марками. На следующей неделе Тони, с командированными сюда фольксдойче, ехала на машине в Ригу, где садилась на самолет, идущий в Берлин. Новгород находился близко от линии фронта, но магазины в городе бойко работали. В церквях шли службы, в кинотеатрах крутили немецкие ленты, с русскими субтитрами. Навестив комиссионную лавку, Тони выбрала несколько платьев, на первое время. Она, наконец-то, надела туфли на высоком каблуке. Едва увидев Тони на завтраке, в общей гостиной особняка, капитан Эскуэрра подсел к ней, и долго распространялся о красоте сеньоры. Жертву большевистского режима жалели все испанцы. Эскуэрра обнадежил ее:

– Скоро вы окажетесь дома, в родном Мадриде, забудете все, что случилось, как страшный сон… – Тони, набожно, перекрестилась:

– Я каждый день молилась Иисусу, и деве Марии, сеньор Мигуэль, просила победы германскому оружию… – молитвы сеньоры Эрнандес принесли плоды. Вечеринку испанцы устроили в честь отличных новостей. Из Чудова сообщили, о полном разгроме банды партизан. Сегодня, генерал Муньос Грандес объявил, что командующий Второй Ударной армией, Власов, сдался в плен:

– Очень хорошо, – облегченно вздохнула Тони, – надеюсь, что Волкова убили, и я больше никогда в жизни его не увижу… – она подумала о брате и Питере:

– Джон, скорее всего, в Блетчли-парке сидит, а Питер на заводах. Впрочем, какая разница? Мне они неинтересны. Мне нужен только Виллем, наш сын и будущие дети… – Тони была уверена, что после войны они смогут поселиться в Мон-Сен-Мартене:

– У де ла Марков есть немецкая кровь, и я аристократка. Оккупационная администрация заинтересована, в работе шахт. Пусть уголь идет рейху, ничего страшного. Мы вернемся к спокойной жизни, обвенчаемся, родятся малыши… – в Новгороде, Тони аккуратно посещала православные службы, в компании испанцев. Она избегала рассказов о жизни в Советском Союзе, но никто, ничего и не спрашивал:

– Они рыцари… – Тони смотрела на офицеров, в форме вермахта, с красно-желтыми, испанскими нашивками, – они не станут интересоваться у женщины подобным. Видно, что мне тяжело говорить о прошлом. Я страдала, мучилась… – Тони блеснула белыми зубами:

– Вино хорошее, но вы правы, сеньор Мигуэль, хочется выпить нашей риохи… – Тони, вспомнила вечеринку, шесть лет назад, в Мадриде:

– Изабелла была еще жива. У нас бочонок риохи стоял, мы баранину сделали. Мишель мне отказал, а я так хотела, чтобы он согласился. Я хотела забыть о фон Рабе, о Воронове. Я была бы хорошей женой, – отчаянно подумала Тони, – если бы меня кто-то полюбил, по-настоящему, как Виллем. И я стану хорошей женой, обещаю… – на вечеринке собралось много девушек. Они кое-как, щебеча, объяснялись с испанцами. У некоторых на пальцах блестели кольца. Эскуэрра, весело, сказал Тони:

– Некоторые ребята обвенчаться успели, в местных церквях. Женщины в России красивые, хорошие хозяйки. После войны вернемся домой, в Испанию, привезем жен в родные края… – русские девушки, с удовольствием, встречались с офицерами. Тони хмыкнула:

– Конечно, за немцев им замуж не выйти, подобные связи запрещены… – один раз появившись с испанцами в городском клубе, на танцах, Тони поняла, что вермахт смотрит на такое сквозь пальцы:

– Но брака с арийцами они все рано не дождутся, – лениво подумала Тони, – впрочем, здесь в Германию вербуют, на работу… – девушки говорили о службе у немцев, машинистками и секретаршами. В Смоленске, осенью, открывалась учительская семинария, готовящая кадры для школ, на оккупированной территории. Тони прочла объявление о наборе студентов в коллаборационистской газете: «Новый путь». Листок издавался в Смоленске, но продавали его и в Новгороде. Просматривая страницы, Тони усмехнулась:

– Узнаю стиль. Редакция областной партийной газеты в полном составе перешла к новым хозяевам… – в «Новом пути» печатали статьи, расписывавшие прелести труда в Германии:

– Мы верим, что все ваши мечты и планы исполнятся. Германия обогатит вас знаниями, культурой, раздвинет ваш умственный кругозор. С открытыми глазами будете вы шагать по дорогам жизни… – Тони откровенно зевнула:

– Сменили мелодию, но шарманка осталась прежней. Раньше они зазывали на великие стройки коммунизма… – Тони хотелось быстрее оказаться в Риге и Берлине:

– Я два года здесь прожила… – девушка приняла руку капитана, – как давно я не видела хороших магазинов, не останавливалась в дорогом отеле. После войны мы с Виллемом объедем всю Европу… – взметнулся светлый шелк платья, Тони закружилась в танго.

На лоб опустилось что-то прохладное, влажное. Едва слышно застонав, Максим уловил тихий шепот:

– Очнулись, вот и хорошо. Не двигайте головой, у вас контузия… – Волк лежал с закрытыми глазами. Затылок отчаянно ныл. Вдохнув, Максим ощутил тупую боль где-то слева:

– У вас ребро сломано, Максим Михайлович… – голос был знакомым, – я вас перевязал… – не поднимая век, Волк поинтересовался: «Как твоя фамилия?»

– Ованесян, – с готовностью ответил голос, – Григор Ованесян, из Еревана… – о Ереване убитый Левон рассказал Грише столько, что фельдшер мог бы водить по городу приезжих:

– Хорошо… – облизав пересохшие губы, Волк почувствовал капли воды, падающие сверху, – не забывай фамилию, Григор… – Волк решил, что на дворе день. Глаза открывать было тяжело. Максим приказал себе: «Надо». Пахло грязью, потом, нечистотами. Пошевелившись, он понял, что лежит на грубо оструганных досках. Увидев забинтованную, выбритую наголо голову Гриши, Волк скосил глаза направо, в проход между нарами:

– Лагерь военнопленных… Им все-таки удалось взять холм… – последнее, что помнил Волк, был разрыв немецкой ручной гранаты, в каких-то двух метрах, от его окопа:

– Значит, Тони наткнулась на патруль эсэсовцев… – Волк сжал зубы, – рассказала, где наш отряд… – Максим и не думал обвинять любимую женщину:

– Нельзя никого судить, – напомнил он себе, – неизвестно, как бы ты себя повел, под пытками, Максим Михайлович. Вряд ли ее в живых оставили… – сердце, тоскливо заболело, – мальчик теперь сирота. Мне надо бежать, добраться до Куйбышева… – пока что Максим даже не знал, где находится:

– Понятно, что в лагере, – присев, он забрал у Гриши мокрую тряпку, – в плену… – поведя носом, Максим понял, что до войны в бараке располагался свинарник, или коровник. Наскоро сколоченные нары поднимались вдоль дощатых стен. В земляной пол втоптали старый навоз. Максим посасывал тряпку, ощущая привкус болота:

– Вы осторожней, – шепнул Гриша, – воду немцы в бочках привозят. Как бы дизентерию не заработать… – Максим окинул взглядом барак:

– Полтысячи человек, не меньше… – судя по худым, обросшим бородами лицам, многие попали в плен в начале окружения. Максим заставил себя отдать тряпку Грише. Пить еще хотелось, но фельдшер сказал, что воду выдают раз в день, с баландой из картофельной шелухи, и жижей, похожей на древесные опилки. Взяв сохраненную для него миску, Максим решил, что это, видимо, каша. Хлеба не приносили. По словам Гриши, половина барака еле могла подняться, для поверки:

– Нас два назад привезли, – вздохнул фельдшер, – но других ребят я не видел. Должно быть, они разделили выживших… – Максим, медленно, пережевывал подгнившую крупу. Ложек здесь не водилось, пришлось, есть рукой. Он облизал пальцы: «Рассказывай».

Рассказывать, в общем, было нечего.

Голова у Гриши оказалась перевязанной на всякий случай. При атаке не холм его не ранило. Кроме охранников, в форме вермахта, в барак никто не заходил:

– Здесь десять строений… – фельдшер махнул в сторону открытых дверей – пять тысяч человек в лагере. То есть, люди умирают… – в их бараке сидел военный врач, взятый в плен месяц назад. Он сказал Грише, что каждый день, в большую яму, на задах плаца стаскивают несколько десятков трупов. Гриша сам видел больных дизентерией и сыпным тифом. Охранники требовали, чтобы все заключенные выходили на утреннюю и вечернюю поверки:

– Я вас прятал, – признался Гриша, – под нарами. Они туда не заглядывают. Если бы они узнали, что вы на ногах стоять не можете, они бы вас пристрелили… – сегодня утром один из охранников убил больного, в их бараке. Солдат был не в силах подняться:

– Вас тоже били… – Гриша, аккуратно, коснулся повязки под грязной гимнастеркой Волка, – когда нашли, в окопе… – по словам фельдшера, раненых расстреляли сразу. От всего отряда осталось не больше десяти человек. Держа миску на коленях, Максим коротко усмехнулся:

– А сапоги они зачем сняли? У вермахта обуви не хватает? – Гриша посмотрел на свои босые, испачканные ноги:

– У всех снимают. Раньше ребят на работу гоняли, трупы хоронить, но в округе все убрали. Скорее всего, нас дальше повезут… – он кивнул в сторону ведра, над которым кружились мухи:

– Ваши документы я забрал, в грузовике… – в красноармейской книжке Волка ничего подозрительного не было. Гриша, все равно, решил ее порвать. Вытерев миску ладонью, Волк облизал последние крошки варева:

– Ладно. Порвал и порвал, даже лучше… – он потрогал крестик на шее:

– Его не забрали, как я посмотрю… – крестик у Максима был простой, стальной, на крепкой цепочке. Гриша помотал головой:

– Внимания не обратили. Впрочем, я немецкого языка не знаю… – Волк похвалил себя за то, что до войны не забрасывал занятия, даже в лагерях:

– У тебя сейчас много практики появится, Максим Михайлович, – угрюмо понял он, – впрочем, ты здесь ненадолго. Надо осматриваться, собирать ребят и бежать… – Максим предполагал, что, перейдя линию фронта, окажется в советском, фильтрационном:

– Они не доверяют тем, кто в плен попал. Какая разница, – разозлился Максим, – думай не о себе, а о ребенке. Ты крепкий мужик, на третьем десятке, а парнишка малолетний, сирота, с чужими людьми живет… – он вспомнил белокурые волосы мальчика, большие, серые глаза:

– Маленький Володя готовится к первомайской демонстрации… – Волк, несмотря ни на что, улыбнулся:

У парня семья есть, дядя, другие родственники. Они и моя семья тоже. Они не знают, что с Тони и мальчиком случилось. Значит, моя обязанность, привезти малыша домой… – подытожил Волк.

В раскрытые двери виднелись золотистые лучи низкого, вечернего солнца. Лагерь устроили на бывшей свиноферме, на окраине какой-то деревни:

– Местные женщины, сначала, хлеб через колючую проволоку бросали, – грустно заметил фельдшер, – однако немцы в них стреляли. Теперь к нам никто не приходит… – Волк спустил ноги с нар. В довоенных лагерях он не помнил такой гулкой, страшной тишины. Люди лежали и сидели, безучастно глядя на противоположную стену. В темноте, кто-то постанывал:

– Пить, пить дайте, пожалуйста… Очень пить хочется… – Гриша сглотнул:

– Мальчик, ему лет восемнадцать. Дизентерия, обезвоживание… – Волк поднялся, пошатнувшись. Голова немного кружилась. Он постоял, привыкая к чувству твердой земли, под ногами:

– С Тони так было… – он выдохнул, – словно в землетрясении, в урагане. Господи… – Волк перекрестился, – упокой душу рабы Твоей, Антонии, дай ей приют в сени Твоей, иже под крылами Твоими нет ни горя, ни несчастий… – он велел:

– Пойди, напои его. В тряпке кое-что осталось… – Волк подумал:

– В лагерях всегда шумно. Мы в карты играли, шестерки за чаем бегали, кто-то романы тискал. А здесь, как у Данте, молчание… – он даже поежился:

Мы вновь пошли своим святым путем,

Среди теней, по-прежнему безгласно

Поверженных в рыдании своем…

Миновав ведро с нечистотами, он вышел на порог. Вдалеке темнел лес, ферма стояла на краю вспаханного поля. Бараков, действительно, оказалось десять. Территорию окружили тремя рядами изгороди, из колючей проволоки:

– Даже вышки успели построить… – у входа торчали две наскоро сколоченные будки, – тоже десять… – ворота охранялись нарядом солдат, на вышках расхаживали автоматчики:

– Разве что ночью бежать… – земля была теплой, нагретой летним солнцем, – но здесь прожектора. Ферма электрифицирована, в бараке я лампочки видел… – от лампочек остались одни патроны. Волк почесал белокурые, немытые волосы:

– Надо обойти барак, поговорить с ребятами. Пусть они в окружении были, пусть мы сейчас в плену, но сдаваться нельзя… – над будкой у ворот висел репродуктор:

– Раньше советские песни играли, для колхозников… – горько усмехнулся Волк, – а немцы, наверное, свои марши гоняют… – загремел «Хорст Вессель». Волк узнал мелодию. До подписания пакта о ненападении в Москве, перед киносеансами, часто показывали хронику преступлений немецких фашистов.

– Потом мы с Гитлером стали лучшими друзьями… – он почувствовал толчок в спину. Люди, еле переставляя ноги, выходили из барака, выстраиваясь рядами, на расчищенном плацу, в центре лагеря. Волк оглянулся. Гриша едва ни тащил худого, молоденького мальчика, с обритой наголо головой:

– Это быстро, товарищ боец, – мягко убеждал его фельдшер, – зачем рисковать. Я вас поддержу, не бойтесь… – Волк перехватил руку:

– Я сильнее… – вдвоем они довели мальчика до обозначенного краской места их барака, за номером пять.

Охранники не знали русского языка. Солдаты считали заключенных по головам, сверяясь со списками:

– Надо выяснить, куда нас отправлять собираются… – велел себе Максим, – в дороге легче бежать… – он представил себе карту. Послать пленных могли куда угодно, от Польши до Франции, и от Норвегии до Греции:

– Вряд ли, конечно… – Максим вспомнил рассказы кузена Авраама об Израиле, – никто нас на Средиземное море не повезет. Рейху нужна рабочая сила. Отправят на немецкие заводы, или польские предприятия… – куда бы их ни отправили, Максим туда доезжать не намеревался.

Поверка почти закончилась, люди бросали взгляды в сторону каменной пристройки, где помещалась лагерная кухня. Гриша, углом рта, сказал:

– Сейчас вечерние бочки выкатят, с водой, с баландой… – сквозь колючую проволоку виднелась проселочная дорога, к деревне:

– Машина какая-то… – Максим насторожился, – начальство, что ли, едет… – по опыту лагерей, Волк знал, что визит начальства ни к чему хорошему не приводит:

– Встань за мою спину… – велел он Грише, – и не высовывайся… – фельдшер подчинился. Волк приказал соседу:

– Что рот открыл, помоги парню… – боец с дизентерией, казалось, не понимал, что происходит вокруг. Бледные губы двигались:

– Мама, мамочка, больно… – мальчик плакал. Максим стиснул зубы:

– Потерпи немного, сейчас в барак вернемся… – черный, закрытый мерседес остановился. Максим разбирался в нашивках вермахта:

– В охране никого выше фельдфебеля нет. Но это не вермахт… – на рукаве мундира блестели эсэсовские молнии. Высокий офицер, с отличной осанкой, прислонившись к капоту, разглядывал ряды молчаливых, истощенных людей. Щелкнув зажигалкой, он наклонился к машине.

В черном, начищенном сапоге играло солнце:

– Не верю, – сказал себе Волк, – не может быть. Это не товарищ комбриг… – в ноябре прошлого года он прочел в «Красной Звезде» о подвиге летчика-истребителя, полковника Степана Семеновича Воронова, пошедшего на таран подводной лодки:

– Героизм и самоотверженность большевика, товарища Воронова, спасли жизнь советских моряков и пехотинцев. Товарищ Воронов заслуженно носит высокое звание Героя Советского Союза… – товарищ Воронов носил полевую форму вермахта, без погон и знаков различия. Каштановые волосы были хорошо подстрижены. Волк заметил на холеном лице мелкие царапины:

– Он брился недавно… – Воронов не выглядел истощенным, – почему он в немецком мундире? Он служил в НКВД. Может быть, его забросили за линию фронта, для разведывательной работы… – визитеры, медленно, обходили ряды.

У эсэсовца были пристальные, ледяные, глаза. Он похлопывал себя стеком, по хорошо скроенным бриджам. Волк, невольно, постарался лучше закрыть Гришу спиной. Над крышами бараков кувыркались ласточки. Охранники, с автоматами, почтительно сопровождали гостей, отступив на несколько шагов.

На Волка повеяло сандалом:

– В первый раз я его так близко вижу… – понял Максим, – одно лицо с товарищем комбригом. Но глаза у него другие… – лазоревые глаза остановились на лице Волка. Воронов, безучастно, рассматривал военнопленных. Наконец, он что-то шепнул эсэсовцу. Стек протянулся рядом со щекой Волка, эсэсовец кивнул.

– Два шага вперед… – услышал Волк знакомый голос:

– Они с братом даже говорят одинаково. Брат ранен, обожжен, наверняка. Это Петр Семенович, сомнений нет…

– Ты, ты… – повторил Воронов. Забрав у эсэсовца стек, он хлопнул Гришу по плечу:

– Выйди из строя… – в расстегнутом воротнике серо-зеленого мундира Воронова виднелся крестик.

– Не убоюсь зла, – Максим шагнул вперед, к Петру Воронову.

По дороге в лагерь военнопленных штандартенфюрер фон Рабе едва удерживался от веселого свиста. Он покуривал, опустив окно мерседеса, вдыхая свежий, лесной воздух. Из Чудова сообщили, что банда партизан, скрывавшаяся в лесу, полностью разгромлена.

Максимилиан не стал отправлять генерала Власова, и Муху, как он, по старой памяти, называл Петра Арсеньевича, ни в Новгород, ни в Чудово. Они обосновались в штабе первого авиационного корпуса, в Луге, под крылом приятеля отца, генерала Гельмута Ферстера. Макс выбрал Лугу, из-за аэродрома. Власов и Муха вскоре улетали под Винницу, в лагерь для высшего офицерского состава Красной Армии.

В Луге они поселились в загородном доме отдыха, Люфтваффе, в отдельных апартаментах. Готовим им личный повар. Фон Рабе проводил с русскими почти все время, внимательно выслушивая генерала. Власов не знал немецкого языка, переводил Петр Арсеньевич.

Максу передали блокнот, с тезисами обращения к русским военнопленным. Все складывалось, как нельзя лучше. На беседах они, втроем, наметили устройство будущей Русской Освободительной Армии, и набросали предварительный состав комитета по освобождению народов России, как называли его Власов и Петр Арсеньевич. Макс, искоса, смотрел на спокойное лицо Воронцова-Вельяминова:

– Я еще думал, на кого он похож? Конечно, на герра Питера. Его кузен, двоюродный брат… – связавшись с Берлином, фон Рабе получил исчерпывающие сведения о семье Воронцовых-Вельяминовых. Петр Арсеньевич оказался родственником герра Теодора Корнеля, что было весьма на руку Максу. Из соображений безопасности фон Рабе пока не упоминал о семье Мухи. Он понял, что Петр Арсеньевич не знает ни английской, ни французской родни:

– И не надо, – решил Макс, – герр Питер гниет где-то в пражской канализации, а господина Драматурга, вкупе с Маляром, ждет арест и расстрел. Русские сентиментальны. Петр Арсеньевич может захотеть увидеться с семьей. Тем более, Корнель воевал на стороне белых сил… – Воронцов-Вельяминов, правда, не выказал никакой сентиментальности, когда речь зашла о его родном брате. Лазоревые глаза Петра Арсеньевича сверкнули холодом, он отчеканил:

– У меня нет ничего общего с мерзавцем, коммунистом. Его судьба меня совершенно не интересует… – Петр не хотел спрашивать у фон Рабе о Тонечке, или говорить о Володе: