Текст книги "Вельяминовы. Время бури. Часть вторая. Том третий"

Уингейт сам сидел за штурвалом:

– Научился летать, на досуге… – бригадир подмигнул Джону, – ничего сложного в управлении нет… – самолет был двухместным, но, в случае нужды, в пассажирское отделение помещался еще один человек:

– Как говорится, в тесноте, да не в обиде, – Уингейт угостил Джона хорошими, американскими сигаретами, – но капитана Вадию мы забирать отсюда пока не хотим. Она развернула отличную деятельность. Я всем диверсионным партиям ставлю ее в пример… – отряды, работавшие в джунглях, по предложению бригадира Уингейта, назвали чиндитами, или львами, на бирманском языке. Статуи львов украшали входы в пагоды и дворцы, по всей стране. Они считались приносящими удачу.

Бригадир Уингейт заметил, что удача, с началом сухого сезона, им очень понадобится. Джон, кратко рассказал о лагере военнопленных. В Калькутте его ждала работа с армейской разведкой. Потом он улетал, через Цейлон и Южную Африку, домой, в Лондон:

– Передавайте привет Пикадилли и Лестер-скверу, – велел Уингейт, – вы получили крещение джунглями. Теперь знаете, что это такое… – по словам бригадира, кузина командовала не какими-то двумя десятками европейских добровольцев, а пятью сотнями людей:

– Она права, привлекая на свою сторону местное население, – одобрительно сказал Уингейт, – японцы заигрывают с бирманскими сепаратистами, обещают им независимость. Однако здешние жители, моны, не очень любят коренных бирманцев. Мы капитана Вадию называем королевой джунглей, – Вингейт, ласково улыбнулся. Он рассказал Джону, что на севере чиндитами тоже командует женщина, ровесница Тессы:

– Мисс Боуэр этнограф. До войны она изучала, народ нага, на северо-западе Бирмы, – объяснил бригадир, – отлично говорит на местных наречиях. И тоже предпочитает пистолет-пулемет «Стен» … – Уингейт рассмеялся, поднимаясь.

Кузина переоделась в полевую, мужскую форму, за спиной у нее висело оружие.

Пройдясь по лагерю, Джон, восхищенно, присвистнул:

– Вы здесь зря времени не теряли, Тесса… – он остановился на плацу, посреди бамбуковых хижин: – Местные бойцы тоже здесь живут? – кузина кивнула:

– Большей частью. У них семьи, в деревнях. Они не хотят подвергать жен и детей риску… – Джон оценил отлично устроенный склад вооружения, с японскими винтовками, пистолетами, и взрывчаткой. Отряд построил отдельную хижину для кухни и склада. На стене висело расписание дежурств. Тесса показала Джону японские рационы, реквизированные, как выразилась кузина, с грузовиков, доставлявших припасы из Бангкока. Тесса оборудовала маленький госпиталь, на две койки, с японскими медикаментами:

– Я здесь и роды успела принять… – в голубых глазах промелькнула какая-то тень, – у жены одного из бойцов… – после доклада бригадиру Уингейту, Тесса помялась:

– Я бы хотела уволиться из армии. Не сейчас, – торопливо добавила она, – после сезона муссонов, – девочка должна была появиться на свет в ноябре. По расчетам Тессы, до сентября, когда начинался сухой сезон, она вполне могла остаться с отрядом, в джунглях:

– Люди мне доверяют, – напомнила себе капитан Вадия, – надо подождать замены, ввести человека в курс дела. Помочь ему, на первых порах. Я высокая, ничего заметно не будет. Пополнела и пополнела. Тем более, у нас хорошая кухня появилась. Ребята приносят рис из деревень, овощи, японская провизия помогает… – Тесса не собиралась отказываться от обетов, связанных с пищей:

– То, что я больше не монахиня, ничего не значит, – сказала себе женщина, – надо продолжать соблюдать правила… – к ноябрю она рассчитывала добраться до Бомбея, до своего госпиталя:

– Может быть, я потом с девочкой в монастырь отправлюсь, – размышляла Тесса, – поживем в спокойствии. В Лхасу, или в Непал… – она подумала, что можно написать знакомой настоятельнице женского монастыря, в деревне Тенгбоче, на границе Непала и Тибета:

– Сестры меня примут, – Тесса улыбалась, – обоснуемся в деревне. Малышка вырастет в тишине, будет видеть горы, каждый день… – из Тенгбоче, с плато высотой почти в две тысячи футов, открывалась лучшая панорама Гималаев. Живя в тамошнем монастыре, Тесса каждое утро любовалась из окна кельи величественной Джомолунгмой. Она хотела, чтобы дочь провела первые годы в чистом воздухе высокогорья, вдалеке от шума и суеты большого города. Тесса вспоминала глинобитные домики, в деревне:

– Нам одной комнаты хватит. Родник есть, очаг во дворе стоит, как в Лхасе. Разведу грядки, для овощей. Ко мне пациенты будут приходить… – Тесса вздохнула: «Может быть, написать дяде Хаиму?»

Ведя Джона обратно в деревню, Тесса, все время, думала об этом:

– У меня нет ни одного доказательства… – поняла она, – никто, ничего не знал. Дядя Хаим мне не поверит, и будет прав. У него голова другими вещами занята. Аарон служит, Эстер в подполье. Его внуков, может быть, в концентрационный лагерь отправили. И Меир погиб… – Тесса повторяла себе, что больше никогда не увидит Меира:

– Исии не оставит его в живых. Из его лаборатории еще никому не удалось бежать… – Тесса рассказала Джону и об Отто фон Рабе:

– Я знаю, – мрачно отозвался кузен, – он в Аушвице, в медицинском блоке, если можно так выразиться, работает. Тесса, – он замедлил шаг, – что они делают, врачи? Зачем профессора Кардозо, то есть Давида, туда отправили? – Тесса покачала головой:

– Они не врачи, Джон. Они преступники. После войны их надо арестовать и судить… – она запнулась:

– И Давида тоже, хотя он еврей. Он может сказать, что его принудили, угрожали смертью… – Тесса вспомнила:

– Он давал клятву. И я давала. И генерал Исии тоже, и этот Отто. Как они могут, как у них поднимается рука… – она жестко закончила:

– Но подобное не послужит оправданием его действиям, я уверена. Если, конечно, найдутся доказательства, свидетели… – Тесса боялась, что ни в Квантунской армии, ни в концентрационных лагерях, после войны, не останется ни одного человека, могущего выступить на процессе против врачей.

Тесса заставляла себя не думать о веселом свисте Меира, по утрам, о серо-синих глазах, под очками, о длинных ресницах. Она засыпала, уютно свернувшись в его руках, слыша шепот:

– Я люблю тебя, люблю. Полюбил сразу, когда увидел, в Рангуне. Ты самая красивая женщина на земле, Тесса… – она смахнула слезы с глаз:

– Он обещал, что мы поселимся на Лонг-Айленде, у океана. Он хотел перевестись в Нью-Йорк. Я бы принимала больных, в кабинете дяди Хаима. Он хотел повесить баскетбольное кольцо, на гараже, и водить наших детей на бейсбол… – Тесса едва не завыла в голос:

– Он говорил, что попробует все индийские сладости… – она велела себе не вспоминать, как лежала головой у него на плече, перемежая шепот поцелуями:

– Гулабджамун, молочные шарики, в сахарном сиропе, ласси, с манго… – она тихо засмеялась, – ты в Рангуне его хвалил, халва… Ладду, конфеты из нутовой муки, с орехами и корицей… – Тесса повторила:

– Не пиши никому, никто тебе не поверит. Дождись замены, уезжай в Непал. Настолько далеко, насколько возможно… – Уингейт, услышав ее, развел руками:

– Мы, конечно, не можем настаивать, капитан Вадия. Тем более, вы врач, то есть в корпусе медицинских сестер служите. Но я уверен, – британец усмехнулся, – что из вас вышел бы отличный пехотинец, разведчик. Мы увидим то время, когда женщины будут служить в регулярной армии, наравне с мужчинами… – Тесса дернула краем рта:

– Я лично, бригадир, надеюсь дожить до времени, когда никому больше не придется воевать, ни женщинам, ни мужчинам… – замену, самолетом, ей обещали прислать в сентябре. Джон уверил Тессу, что в Калькутте свяжется с американцами. Тесса хранила немногие вещи капитана Горовица. Она хотела забрать себе томик Лорки, на испанском языке, но потом решила:

– Не надо. Я помню наизусть, что он мне читал. И всегда буду помнить. Пусть его отец все получит… – она передала Джону брезентовый, полевой мешок:

– Еве я обязательно расскажу об отце. Когда война закончится, когда она подрастет немного… – за госпиталь в Бомбее Тесса не беспокоилась.

Благотворительная клиника святого Фомы находилась под патронажем Индийского Национального Конгресса, в ней работали университетские врачи:

– Поживу с Евой в Тибете, в Непале, и вернусь на юг… – Тесса, почти весело, поинтересовалась:

– Допили кофе? Следующая чашка только через два часа, в Калькутте… – бригадир Уингейт пошел на поле, проверять самолет.

В лагере Джону нашли свежую форму. Правда, ничего другого, кроме комплектов японского, тропического хаки, здесь не водилось:

– Мы нашивки не спарываем, – махнула рукой Тесса, – для миссий удобнее. Европейцы, конечно, такие гимнастерки не носят, а наши бойцы, моны, надевают… – Джон превратился в японского сержанта:

– В Калькутте тебя переоденут, – обещала Тесса, – и не забудь сходить в госпиталь. Записку мою не потеряй… – Джон, внезапно, понял:

– Дядя Хаим сына лишился. Он не знает, что с Эстер, где его внуки. Надо попросить, чтобы Мэтью к нему сходил, с новостями. Мэтью на тихоокеанском театре не служит. Он при штабе, в Вашингтоне. Легче, когда такое родственник говорит… – полоса освещалась факелами. Уингейт, высунувшись из кабины, крикнул: «Прощайтесь, Холланд, нам пора на север!»

Джон обнялся с ребятами, из отряда. Привстав на цыпочки, он поцеловал кузину в щеку:

– Спасибо тебе за все, Тесса. Ты меня спасла… – пахло смолой, в голубых глазах играли отсветы огня. Тесса, едва заметно, улыбнулась:

– Будем воевать дальше, капитан Холланд… – Уингейт, по секрету, сказал Джону, что капитана Вадию представляют к Королевскому Ордену Красного Креста, высшей награде для военных медсестер:

– У бабушки Марты такой орден был, – вспомнил Джон, – за Крымскую войну. Королева Виктория бабушке Марте титул предлагала, а она отказалась. Как всегда… – герцог, невольно, усмехнулся:

– Тетя Юджиния покойная тоже только личный титул приняла. У Тессы орден появится, а я еще без наград. Хотя не это главное… – кузина, перехватив факел, помахала: «Счастливой тебе дороги!».

Тесса смотрела вслед темному силуэту самолета, среди ярких звезд:

– Вот и все, – одними губами сказала она, – остались мы с тобой вдвоем, малышка… – по хронометру Тессы, через полчаса из лагеря уходила очередная диверсионная партия. Она отправила ребят получать провизию и оружие. Подняв факел, женщина всмотрелась в полосу:

– Здесь раньше огород был, – поняла Тесса, – где я горчичные листья собирала, утром. В последний раз мы с Меиром тогда, в последний раз… – ей почудился теплый запах нагретой солнцем земли, острый аромат горчицы.

Капли мелкого дождя падали на затухающие факелы, самолет пропал из виду. Вытерев щеку, Тесса услышала щебет. Давешняя птичка кружилась у проваленных крыш старых хижин. Она стрелой ринулась куда-то на север.

– Там Китай, – равнодушно подумала Тесса, – Маньчжурия. Даже могилы не осталось, чтобы на нее прийти… – покачнувшись, она сжала зубы:

– Его больше нет, хватит об этом. Занимайся делом… – почти печатая шаг, вдавливая подошвы в мокрый гравий, она пошла к лагерю, освещая тропинку факелом. Капитан Вадия хотела проводить миссию на задание, и собрать военный совет. Отряд намеревался заняться устройством побегов пленных, из ближних лагерей.

Часть восьмая

Урал, июль 1942

Свердловск

Конец июля выдался жарким. В кабинете главного врача окружного военного госпиталя теплый ветер колыхал легкую, холщовую занавеску. По стертым половицам, бродили солнечные зайчики. Пахло чернилами и дезинфекцией. На широком подоконнике виднелись следы желтой пыли. На прошлой неделе шли дожди, быстрые, летние грозы, сбивавшие с веток липовый цвет. С понедельника установилась солнечная погода. Медсестры вывозили раненых в госпитальный парк, оставляя коляски под старыми, прошлого века, деревьями. Ходячие гуляли сами, присаживаясь на лавочки, покуривая с товарищами, под звуки репродуктора, над служебным входом. По радио и сейчас гремел «Марш защитников Москвы».

– Разгромим, уничтожим врага… – музыка затихла, раздались позывные Информбюро: «Сегодня двадцать первое июля, вторник…»

Парк спускался к берегу неширокой, тихой Исети. Берега реки заросли травой. В центре города устроили гранитные набережные, с коваными перилами, но здесь, на окраине, в бывшей усадьбе промышленника Ларионова, Исеть оставалась почти деревенской. С дореволюционных времен сохранился и причал, для лодок, и ротонда, в парке, и даже маленькая, домашняя церквушка, где сейчас помещался госпитальный склад. В конце прошлого века единственная дочь и наследница Ларионова, Наталья, вышла замуж. Переехав в столицу империи, она отдала усадьбу под благотворительную больницу, для бедных.

Главный врач, рассеянно листал «Уральский рабочий»:

– Она во взрыве погибла, с мужем. Муж у нее судья был, цепной пес царского режима… – взрыв в здании Санкт-Петербургского суда, во время революции пятого года устроил большевик Семен Воронов, которому тогда едва исполнилось двадцать лет:

– Ларионовы тоже уральский пролетариат угнетали… – главный врач слышал о восьмичасовом рабочем дне, и оплачиваемом отпуске, на алапаевских заводах Ларионовых, но не верил, что при царском режиме подобное было возможно. Он прислушался к сводке. Войска вели бои под Воронежем и Ворошиловградом. Больше никаких изменений на фронтах не происходило:

– Как не происходит изменений в состоянии полковника Воронова… – главный врач отложил газету.

– Товарищ Воронова, – мягко сказал он, – сейчас я не вижу оснований для повторной госпитализации вашего мужа. В мае мы закончили первый, так сказать, цикл пластических вмешательств. Надо подождать до осени. Что касается глаза, то зрение должно восстановиться. Потерпите, хирургическое вмешательство здесь бессильно… – Воронов оглох. Несмотря на операции, летчик пока не говорил.

Раненый не мог сказать, видит он, или нет, но, по мнению окулиста, оставшийся глаз был способен обрести свои функции.

Главный врач, исподтишка, бросил взгляд на женщину. Бывшей летчице и орденоносцу Князевой, а ныне Вороновой, исполнилось двадцать один, однако ей можно было дать все сорок. Опухшее лицо, пестрило темными пятнами:

– Из-за солнца, – подумал врач, – на синяки не похоже. Но на теле у нее точно синяки. Не зря она в мешковатой одежде ходит. Не хочет, чтобы все видели следы побоев… – главный врач читал личное дело Воронова. Начальник особого отдела, при госпитале, утверждал, что партийное бюро должно знать о прошлом раненых, находящихся на излечении:

– Интересно, он ей рассказывал о своем алкоголизме, о дебошах? Вряд ли, она за него здесь замуж вышла, в декабре. Он культями тогда едва шевелил, а речь вообще отсутствовала. Голос и сейчас отсутствует… – рот, и губы раненому восстановили. Он был способен, есть сам:

– То есть жевать и глотать, – поправил себя доктор, – к протезам он пока не привык. Да и протезы кистей, откровенно говоря, не лучшего качества… – Воронов встал на ноги, и научился ходить на костылях. Главный врач присутствовал в палате, когда в госпиталь приехал регистратор, из городского загса. Воронову, тяжелораненому Герою Советского Союза, разрешили оформить брак в госпитале:

– Она настаивала, что ее будущий муж слышит… – хмыкнул врач, – он культей пошевелил, когда его спросили, согласен ли он. Пусть отоларинголог еще раз его посмотрит. Может быть, действительно, что-то осталось, от внутреннего уха… – от лица полковника осталось мало. Весной хирурги постарались хоть как-то привести его в порядок. Глядя на фотографии в истории болезни, главный врач поежился:

– Не удивительно, что он пьет. Я бы тоже пил, на его месте. Он слепой, однако, он понимает, что с ним происходит. Пьет, на нее руку поднимает… – доктор посмотрел на бледное лицо женщины:

– Жить под одной крышей с таким чудовищем, спать с ним в одной постели… – обком партии предоставил Вороновым хорошую, двухкомнатную квартиру, в доме на площади Уральских Комсомольцев, напротив особняка, где размещался музей революции.

Летом прошлого года рядом с двухэтажным строением еще стоял бюст верного сына трудового народа, соратника Ленина и Сталина, Александра Даниловича Горского. Сейчас на месте памятника красовалось пустое, огороженное забором место. Главный врач, подростком, посещал музей. У стены в подвале, экскурсовод, наставительным тоном, говорил:

– Именно здесь, товарищи, уральский пролетариат, по приговору трудового народа, казнил последнего царя, кровопийцу Николая, и его семью… – в музее висели и фотографии Горского, с маузером. Александра Даниловича окружали боевые соратники, в кожаных куртках и папахах, с оружием. Один даже лежал за пулеметом. Снимки из музея давно убрали. На них оказались изображенными враги народа, предатели дела Ленина-Сталина.

Бюст Горского остался в одиночестве. Теперь партия раскрыла коварный план Горского. Именно из-за него, прошлым летом, Красная Армия терпела поражения на Западном фронте, из-за него немцы сейчас перешли Дон, и взяли Ворошиловград.

Жена Воронова напоминала главному врачу Горского, резким очерком лица, и упрямым подбородком. Большие, голубовато-серые глаза, припухли и покраснели. Несмотря на тепло, она куталась в бесформенный плащ, темного, мышиного, цвета. Женщина коротко стригла черные волосы. Доктор посмотрел на ноги, в простых туфлях, без каблука:

– Щиколотки отекли. Тоже, из-за жары… – он предложил Вороновой кипяченой воды, из графина. Жадно осушив стакан, женщина высморкалась:

– Товарищ Лукин… – жалобно сказала она, – я прошу вас, прошу. Мне надо уехать, по семейным обстоятельствам, в Куйбышев, недели на две… – врач вспомнил, что в Куйбышеве живет невестка Вороновой, журналистка, с малолетним сыном. Брат полковника, по анкете, трудился в органах НКВД:

– Я не могу оставить мужа одного… – голос женщины дрожал, – Степан себя пока не обслуживает… – протезы полковнику приладили только в мае, после первого цикла операций. Тогда же его поставили на костыли. Домашних сиделок в городе не водилось. Пионеров, шефствующих над выздоравливающими ранеными, к подобным больным не пускали:

– Не стоит им такого видеть, – утверждал главный врач, – ожоги, паралич, полные ампутации. Вообще надо стараться, как бы это сказать, изолировать людей после тяжелых, обезображивающих ранений… – на городском рынке и у вокзала терлись инвалиды, на протезах и в тележках, слепцы, обожженные танкисты, с натянутой, лаковой, красной кожей. Они пели, под гармонь, собирая деньги на водку, пролезая без очереди к стойке буфета:

– Пусть милиция ими займется, – недовольно говорил врач, – они уродуют облик города, позорят партийные билеты… – у полковника Воронова тоже имелся партийный билет. Доктор подозревал, что жене бывшего летчика хорошо известна склонность мужа к запоям.

Он вздохнул:

– Боится, что Воронов дебоширить начнет. Деньги у него есть, пенсия хорошая. Да и попросту некому будет ему задницу подтереть. Не пионерам же… – он окунул перо в чернильницу: «К невестке вашей едете? Все у нее в порядке?».

Воронова покусала сухие губы:

– Да, она должна в командировку отправиться. Просила меня за мальчиком присмотреть… – Лиза, на самом деле, даже не знала, где живет Антонина Ивановна. Жена деверя могла быть в Москве. Кроме одной телеграммы, полученной от Петра Семеновича, в конце осени, больше никаких вестей не приходило. Послание доставили в госпиталь, обратным адресом на бланке значилась Лубянка.

Лиза читала мужу статьи в «Огоньке», подписанные невесткой. Судя по фамилии, она родилась в Испании:

– Наверное, из коммунистов тамошних, – думала девушка, – после войны сюда приехала, как товарищ Ибаррури… – Степана выписали из госпиталя в мае. Лиза приходила к мужу каждый день, с «Красной Звездой». Многие ее товарки сражались с фашистами, в женских авиационных полках. Слыша о подвигах летчиц, Лиза говорила себе:

– Я тоже выполняю долг комсомолки. Я забочусь о раненом герое. Я всегда останусь рядом с ним… – голубовато-серые глаза следили за движением пера главного врача. Лиза, немного неловко, пошевелилась. Пояс юбки впивался в живот. Почувствовав движение, внутри, она сомкнула руки на плаще:

– Мне просто, кажется. Я волнуюсь, из-за Степана, поэтому меня тошнило, зимой. Я пополнела, но здесь хорошее снабжение… – семью Героя прикрепили к обкомовскому распределителю. Колбаса, мясо, икра и фрукты напоминали Лизе застолья в мурманском доме отдыха. Она иногда просыпалась, в своей комнате, видя холодные, серые глаза, слыша вкрадчивый шепот:

– Я не могу вас отпустить просто так. Всего один поцелуй, один… – Лиза сглатывала, наливая себе воду:

– Ничего не случилось. Я ушла из его номера, ушла… – она мало что помнила, но была уверена, что ту ночь провела у себя:

– Потом товарищ Котов, повез меня в госпиталь, я увидела Степу… – Лиза всегда, почему-то, ежилась, представляя спокойные, карие глаза товарища Котова. Главный врач подул на чернила:

– Хорошо, товарищ Воронова. Сделаем для вас исключение. Займемся с полковником гимнастикой, физиотерапией… – доктор подумал, что все процедуры совершенно бесполезны:

– Лица они ему не восстановят, зрения тоже, а ходит он хорошо, на удивление… – на последнем осмотре, две недели назад, полковник справился без костылей. Он вышел из разгонной обкомовской эмки, в сопровождении жены:

– Ноги отлично срослись, даже не хромает, – доктор, у форточки, затянулся папиросой, – и к протезам он привыкнет, рано или поздно. Кстати, с естественными функциями у него все отлично… – он усмехнулся:

– Но, ни одна женщина этой Вороновой не позавидует. Даже за паек, машину и квартиру с таким мужем в постель не ляжешь… – красное месиво ожоговых шрамов покрывало торс. Кисти рук ампутировали, на месте одного глаза зияла проваленная дыра. Второй глаз, мутной голубизны, смотрел откуда-то из центра того, что раньше было лицом. Носа, губ и ушей тоже не осталось. Череп блестел тугой, воспаленной, пересаженной кожей. Хирурги заново сделали раненому рот. Язык, на удивление, не пострадал, но полковник пока не начал говорить.

Главный врач отдал Вороновой направление:

– Привозите Степана Семеновича, на две недели. Удачной вам поездки… – длинные пальцы, с неухоженными, обкусанными ногтями, с заусенцами, взяли бумагу.

Воронова шмыгнула носом:

– Большое вам спасибо, товарищ главный врач… – доктор улыбался:

– Это наш долг, товарищ Воронова. Забота о выздоравливающих раненых, возвращение их в строй… – она ушла, неуклюже переваливаясь, прижав к боку простую сумочку. Доктор посмотрел ей вслед:

– Мозоли на руке, экзема. Наверняка, от стирки, уборки. Он засыпает пьяным, ходит под себя. Бедная девушка, прикована к неизлечимому инвалиду… – если не считать ожогов и ампутации, полковник Воронов, вообще-то, был здоровым человеком. Давление и анализы у него пришли в норму:

– Ему тридцать лет, он еще полвека проживет. Если не сопьется, конечно… – дверь за Вороновой закрылась. Главный врач вернулся к газете и стакану недопитого чая.

Лиза добралась до женской уборной, в конце высокого, гулкого коридора. Ей надо было вернуться домой, накормить Степана, и собрать его в госпиталь. Лиза всегда, уходя из квартиры, оставляла радио включенным. Она была уверена, что муж слышит.

Она ласково касалась протеза:

– Я ненадолго, милый мой. Выбегу в магазин, и вернусь… – продукты привозили из распределителя, но Лиза брала в гастрономе хлеб и молоко:

– Надо ему сказать, что я уезжаю, в Куйбышев… – Лиза заперлась в прохладной кабинке, – объяснить что-то… – в последний месяц она часто едва успевала добежать до уборной. Она опять почувствовала шевеление внутри:

– Ничего не происходит, – уверила себя Лиза, – лето, жарко, я много воды пью. Ноги поэтому отекли… – она поморщилась от боли. Ноги располнели, наверху терлись друг об друга. Лиза мазала покрасневшую кожу аптекарской болтушкой, которую делали для Степана. Опустив юбку, она дернула за цепочку:

– С декабря ничего не было. Просто из-за волнения… – живот опоясала резкая боль. Она постояла, согнувшись, подышав:

– Спазм желудка, такое случается… – плеснув в разгоряченное лицо холодной водой, она велела себе:

– Привези Степана в госпиталь, и уезжай первым поездом куда-нибудь в область… – Лиза хотела сходить к врачу, но стеснялась навещать местных докторов, в госпитале, хорошо ее знавших:

– И здесь нет женщин, врачей… – она плотно запахнула плащ, – но со мной все в порядке. Я просто располнела. Мне надо быть здоровой, надо поставить на ноги Степана… – Лиза улыбнулась.

Она вышла из ворот госпиталя, зазвенел трамвай. На остановке, Лиза подставила лицо летнему солнцу. В животе что-то двигалось, вертелось. Она сжала кулаки, в карманах плаща:

– Навести врача, и все. Даже не обязательно на две недели уезжать… – Лиза, правда, боялась, что ее могут положить в больницу. Двери трамвая осаждала толпа, Лизу толкнули. Какая-то женщина средних лет крикнула:

– Да что за люди пошли нынче! Пропустите беременную, она на сносях… – Лиза, недоуменно, оглянулась:

– Где она беременную видела… – женщина подсадила ее на ступеньку: «Давай, давай. Мужа, что ли, в госпитале навещала?»

Лиза ласково улыбнулась: «Его выписали».

– Вот и хорошо… – женщина ловко пробралась в середину вагона:

– Здесь место свободное есть. Садись, сейчас жарко, тяжело носить… – Лиза согласилась: «Тяжело». Она, действительно, заметила, что даже маленькая авоська, с молоком и хлебом, казалась неподъемной:

– Я стала быстро уставать… – передав деньги на билетик, Лиза услышала голос соседки: «Когда тебе рожать-то?».

Вагон тронулся. Лиза, недоуменно, пожала плечами:

– Я не жду ребенка, гражданка, вы ошибаетесь… – окинув ее долгим взглядом, женщина ничего не сказала. Закрыв глаза, Лиза прислонилась виском к нагретому стеклу:

– Я здорова. Я просто поправилась. Все будет хорошо, обязательно… – въехав на мост, над Исетью, трамвай свернул к центру города.

– От Советского Информбюро… От Советского Информбюро… – по радио давно начался концерт военных песен. Он сидел, положив протезы на стол, упорно повторяя:

– От Советского Информбюро… – Стивен хорошо слышал и новости, и разговоры врачей, и нежный голос Лизы, как он, про себя, называл жену. За девять месяцев он стал понимать русский язык еще лучше. Полковник только иногда запинался, на трудных словах.

Практиковался он всегда в одиночестве. В госпитале ему, как Герою, полагалась отдельная палата. После пластической операции, прислушавшись к докторам, он понял, что ему восстановили рот и губы. Стивен начал говорить, сам с собой, едва слышно. Он читал наизусть Шекспира и Байрона, вспоминал строки Экзюпери, на французском языке, или шептал что-то ласковое, думая о покойной Густи:

– Я всегда с ней по-немецки говорил… – Стивен ворочался в госпитальной кровати, – ночью… – белье пахло дезинфекцией. Из высокого коридора, в щель двери, пробивался белый свет ламп. Он вспоминал теплую, нежную щеку, русые волосы, заплетенные в косы. Густи сидела, поджав ноги, в шелковой рубашке, держа во рту шпильки. От нее веяло ванилью, губы были сладкими. Локоны струились под гребнем, она хихикала:

– Ты очень долго меня расчесываешь. Признайся, тебе просто нравится… – Стивен целовал ее куда-то в затылок:

– Я могу хоть до утра тебе косы заплетать. Иди, иди сюда… – о подобном он старался не думать. В госпитале было проще. Судя по голосам, за ним ухаживали пожилые женщины, с ловкими, безучастными руками.

Вернувшись в квартиру, он решил, что должен учиться все, делать сам:

– Нельзя, – говорил себе Стивен, – вы не муж и жена. Лиза меня не любит. Она меня жалеет, я инвалид, калека, слепец… – оставшийся глаз различал свет и тьму, и видел тени. На осмотрах, в госпитале, Стивен притворялся, что ничего не слышит, и не пытался говорить. Зная, что в русском языке у него есть акцент, он не хотел рисковать:

– Странную речь могут списать на ранение, я едва после операции восстановился, но все равно… – ему еще требовалось объясниться, наконец, с Лизой:

– Ты виноват, – мрачно напоминал себе полковник Кроу, – ты обманываешь девушку. Она считает, что живет с другим человеком, с тем, кто ее любит… – вспоминая, как танцевал с Лизой, в Мурманске, он чувствовал прохладный шелк платья, под рукой, небольшую, высокую грудь, видел белую, стройную шею, и завиток черных волос, над маленьким ухом. У нее были серо-голубые глаза, похожие на небо, после проливного дождя:

– Тучи уходят, горизонт становится ясным, и ожидаешь, когда появится солнце… – Лиза робко, едва заметно улыбалась. Полковник Кроу ругал себя за то, что согласился на брак:

– Согласился… – хмыкнул он, настойчиво двигая новыми, скроенными из лоскутов кожи губами, – как будто я мог отказаться. Она потеряла любимого, она совсем одна. Долг джентльмена, о ней позаботиться… – Ворон понимал, что обманывает себя. В госпитале, он ждал ее легких шагов, ее голоса:

– Доброе утро, Степа. Я вижу, что тебе сегодня лучше… – шуршал халат. Она садилась у изголовья кровати, разворачивая газету:

– Давай, я тебе почитаю… – она прочла ему и телеграмму от брата, поздравлявшую с присвоением звания Героя:

– То есть не от брата, – в который раз поправил себя полковник Кроу, – хотя так удобнее… – он, невольно, усмехнулся. Стивен понимал, почему погибший полковник Воронов ничего не говорил о брате. Петр Семенович работал в комиссариате внутренних дел. Жена Петра, судя по всему, приехала из Испании, после разгрома республиканцев. Кроме фамилии, Стивен о ней ничего не знал, а Лиза не говорила. Она только упомянула, что у брата есть сын, почти четырех лет, Владимир:

– Уильяма ровесник, – подумал Стивен, – интересно, где сейчас Тони, с малышом? И что с Джоном, с Питером, с остальной семьей… – сидя в Свердловске, он, конечно, ничего бы не узнал. Корреспонденции товарища Эрнандес, в «Огоньке» неуловимо напоминали Стивену что-то знакомое. Полковник никак не мог понять, где видел похожие тексты:

– Мне кажется, – убеждал себя Стивен, – она испанка, она читала «Землю крови». Все читали, на той войне… – после единственной телеграммы ни от Петра Семеновича, ни от него жены, вестей не приходило.

Утром, за завтраком, Лиза сказала, что должна уехать в Куйбышев. Невестка отправлялась в командировку, и просила ее присмотреть за ребенком. Письма, однако, жена никакого не прочла:

– Наверное, телеграмму получила, – решил Стивен, – а мой брат, то есть его брат, воюет, на фронте… – из сводок он знал, что бои идут за Доном. Немцы стремились к Волге и Кавказу. О сражениях в Северной Африке по радио тоже сообщали. Танки Роммеля пока сдерживали, не пуская их в Египет. На тихоокеанском театре японцы захватили Сингапур и Бирму.

Сложнее всего было не показывать вида, что он все слышит:

– Лиза уверена, что я ее понимаю, – думал Степан, – она всегда со мной так говорит. И радио всегда оставляет, когда уходит… – жена поехала в госпиталь.