Текст книги "Вельяминовы. Время бури. Часть вторая. Том второй"

Льеж

В кафе, напротив вокзала, несмотря, на субботнее утро, было многолюдно. Пахло горячими вафлями и шоколадом. Патроны неторопливо листали Le Soir. Наверху, на полке, уставленной бутылками, бубнило радио. На стенах, в серебристом, табачном дыму, виднелись афиши новых фильмов. В кинотеатре для немецких солдат, куда местных жителей пускали на один сеанс, показывали «Дядюшку Крюгера». Во французских залах крутили любовную драму, «Шторм», с Жаном Габеном.

Рядом висел плакат Организации Тодта. Крепкий юноша в шахтерском комбинезоне указывал на восток, в сторону терриконов и фабричных труб: «Бельгийский рабочий! Предприятия Германии ждут!». Афиш о записи в добровольческую дивизию валлонского СС в кафе не держали, но над стойкой с пирожными свешивался нацистский флажок.

Хорошо одетый мужчина, лет тридцати, при шляпе и пальто, принял у хозяина поднос с двумя чашками кофе и бриошью. На лацкане костюма блестел значок фашистской партии Валлонии, рексистов, корона с крестом и буквой «R». Под мышкой он зажимал коллаборационистскую газету, Le Pays Réel. Пальто посетитель расстегнул, но шляпы снимать не стал.

Хозяин кафе посмотрел ему вслед. Мужчина носил пенсне в железной оправе, нос у него был длинный, глаза, зоркие, внимательные. Хозяин задумался:

– Пока Гитлер не начал воевать с Америкой, у нас тамошние фильмы крутили. Прошлой осенью успели показать «Мальтийского сокола». Правильно, он похож на Хамфри Богарта… – владелец кафе пожалел, что Германия и США стали противниками. Немцы снимали одни пропагандистские фильмы, вроде «Дядюшки Крюгера», а правительство Виши жалело денег на кинематограф. Большинство продюсеров перебралось из Франции в Америку. В стране выпускалась едва ли пара фильмов в год. Вспомнив довоенного «Человека-зверя» с мадемуазель Аржан, в чулках и корсете, хозяин даже вытер пот со лба салфеткой:

– Она, наверное, тоже давно в Голливуде. Впрочем, американских фильмов нам долго не увидеть… – патрон походил на частного сыщика Сэма Спейда, в фильме. Он и курил так же, зажимая сигарету в углу рта:

– Должно быть, какой-то служащий у немцев… – значок со свастикой блестел на утреннем солнце, – хотя у меня подозрительных разговоров не ведут… – нацистский флажок хозяин прибил прошлой осенью, после взрыва в здании льежского гестапо, когда эсэсовцы прочесывали город.

Хамфри Богарт, закинув ногу на ногу, покачивая носком начищенного ботинка, обсуждал что-то с приятелем. Газета лежала на столе, рядом с блокнотами и тарелкой с бриошью:

– И шляпу он не снимает, – усмехнулся хозяин, – точно Сэм Спейд… – зазвенела касса, он забыл о посетителе.

Внутри газеты хранился неприметный лист бумаги с искусно вычерченной схемой. Гольдберг отпил кофе:

– Смотри… – он взялся за карандаш, – мне сообщили о времени отправления следующего транспорта. Он идет через Аахен в Кельн, и дальше… – Эмиль поморщился, – однако нам надо перехватить поезд, не дожидаясь немецкой границы. Здесь… – Монах поставил точку на карте:

– Тамошние ребята заранее подтянутся к мосту и устроят взрыв. Состав замедлит движение, немцы забеспокоятся… – Монах задумался:

– В охране подобных поездов не больше сорока человек, а нас ожидается двести. Сотня моя, из Арденн… – вообще Гольдберг воевал в группе С, пятого сектора, пятой зоны, но Эмилю было откровенно лень все это произносить. Перехватив укоризненный взгляд собеседника, Гольдберг бодро добавил:

– И сотня из четвертой зоны, из Брабанта… – Виктор Мартен, соученик Гольдберга по университету Лувена, закатил глаза:

– Эмиль, мы договаривались на совещании… – в целях безопасности бельгийское Сопротивление разделили на зоны и секторы.

Работы было много. Кроме диверсий и саботажа, партизаны устраивали побеги военнопленным и евреям. Людей переправляли на юг, переводя через швейцарскую границу или территорию вишистской Франции. Немцы пока оккупировали только север страны. Путь через Лион и Марсель в нейтральную Испанию оставался свободным.

Они наладили и дорогу на запад, через Лизье, и Ренн. В Ренне отряды Сопротивления поддерживали связь с Британией. Из порта Сен-Брие, на северном побережье, рыбаки ходили в Дартмут. Гольдберг собирался отправить этим путем Элизу и детей. Эмиль напомнил себе:

– Как можно скорее. Она, конечно, хочет остаться, но нельзя рисковать… – он поймал себя на улыбке.

Начиная с осени, Эмиль почти всегда улыбался. Ребята в отряде смотрели на него недоуменно. Они привыкли, что Монах, в общем, довольно хмурый человек и шутит редко. Никто ничего не спрашивал. Отлучки в Льеж считались деловыми поездками. Монаха люди уважали, воевал он с такими же молчаливыми, немногословными местными уроженцами. Поездки действительно были деловыми. Монах встречался с руководством Сопротивления и передавал материалы для радиста.

Виктор принес еще кофе:

– Значит, некий футляр ты забираешь? – Эмиль кивнул:

– От квартиры мы откажемся, я умею обращаться… – он пощелкал длинными пальцами, – с футляром. Здесь небольшой город, все на виду… – безопасную квартиру сняли в приречном квартале рядом с портом. Зная, что Элиза выходит в эфир, Гольдберг все равно беспокоился. На последней встрече, в прошлую субботу, он приложил палец к ее губам:

– Не надо спорить, пожалуйста. Письма из ящика я буду забирать, ты оставишь ключ… – информация приходила из Берлина. Элиза научила его шифру. После ее отъезда Гольдберг брал на себя передачу данных в Лондон. Держать радио в лесу было безопасней, чем в Льеже, или Брюсселе, утыканных немецкими войсками:

– В общем… – он намазал масло, на бриошь, – я останусь без радиста на какое-то время. Но я справлюсь, а потом сюда пришлют нового человека… – Элиза пока никому не сообщала об отъезде, даже брату. Не знали об этом и в Блетчли-парке, но Гольдберг затруднений не предвидел.

– Все просто, – ласково сказал он, – надену свой обычный наряд… – Элиза хихикнула, – иезуита. Довезу вас до Лизье, передам с рук на руки твоему кузену, Маляру… – Гольдберг подмигнул ей. Они были далеко от Бретани, но успели провести несколько совместных акций на французской границе, с местным Сопротивлением. Эмиль слышал и о Маляре, и о Драматурге и о Монахине. Элиза сказала, что Маляр и Монахиня обвенчались:

– Несмотря на войну… – она улыбалась, – видишь, как бывает. И кузен Стивен женился, только он погиб и дочка у него круглая сирота… – в сумерках заблестели ее большие, голубовато-серые глаза. Он поцеловал нежные веки, каждую влажную ресницу:

– Если бы я мог с тобой пойти в мэрию, мадам Дельпи, я бы сделал бы это прямо сейчас… – он лежал, устроив ее голову на плече, – только сначала оделся бы… – она заулыбалась. Эмилю стало спокойно:

– Прямо сейчас, – повторил он, – после войны я так и сделаю. В первый день победы… – он, тогда, отчего-то, подумал:

– Интересно, каким он станет, первый день? В Европе высадятся союзники. Русские отбросят Гитлера от Москвы. Дожить бы… – от золотистых волос пахло лавандой. Она, почти неслышно сопела ему в плечо:

– А во-вторых, – Эмиль прижал ее к себе, – никто сиротой не останется. У Маргариты есть отец, то есть я… – о бывшем муже Элизы они не говорили, – и если что-то случится…. – Гольдберг махнул на восток, – то мальчишек мы вырастим, конечно. И тебя, малыш, и твоих братьев и сестер… – он положил ладонь на белую кожу.

О ребенке Эмиль думал почти благоговейно. Элиза не могла пойти в рудничную больницу. Они доверяли доктору Лануа, помогавшему Сопротивлению, но все равно, стоило соблюдать осторожность. Эмиль сам измерял ей пульс, Элиза весело смеялась:

– Все хорошо, милый. Голова немного кружится, но даже не тошнит… – он знал о ребенке, которого ждала Элиза, в прошлом году. Гольдберг ничего не стал говорить. Он просто держал ее в руках, слушая тихие всхлипы. Эмиль шептал:

– Все закончилось, и никогда не вернется, любовь моя. Мы всегда останемся вместе… – он пообещал себе:

– Больше никогда Элиза не заплачет, пока я жив. Но ей надо уехать, с детьми… – за приют Эмиль не беспокоился. Он пока не встречался с братом Элизы, но мальчишки из поселка, связные, хвалили святого отца. Эмиль помнил Виллема с довоенных времен:

– Он хороший человек, надежный. Ребятишки с ним в безопасности. Они останутся в Мон-Сен-Мартене до конца войны, а потом их родители вернутся. Наверное… – двадцать детей в приюте были малой частью двадцати тысяч евреев, скрываемых Сопротивлением в бельгийских монастырях, на отдаленных фермах, и безопасных квартирах. Эмиль не очень хотел думать, что профессор Кардозо тоже может вернуться. Монах, обычно, зло говорил себе:

– Пусть попробует. Его осудят, за коллаборационизм, Элиза с ним разведется. Нечего здесь обсуждать… – Эмиль надеялся, что Звезда, как он ее называл, выживет и заберет близнецов.

Виктор тоже собирался на восток. До войны Мартен защитил докторат, по социологии. Приятель преподавал в университете Лувена. Виктор списался с академическими знакомыми, в Германии, объясняя, что готовит монографию, об устройстве рабочих из Бельгии и Франции, на немецких предприятиях. Он получил приглашения, от профессоров из Кельна и Бреслау. Брюссельское гестапо выписало доктору Мартену разрешение на проезд по рейху. Из Лондона сообщили адрес безопасного ящика Звезды, на варшавском почтамте. В Льеж пришло невинное письмо. Фрейлейн Миллер сообщала, что ожидает гостя. Мартен ехал в Польшу для сбора информации о немецких лагерях, где, по слухам, содержались евреи.

– И что? – как обычно, спросил себя Гольдберг:

– Виктор будет рисковать жизнью, Звезда каждый день это делает, а ни Британия, ни Америка, ни даже Россия, и пальцем не пошевелили, чтобы спасти евреев. Они заняты сражениями, в Северной Африке, в Бирме, под Москвой. Правильно Звезда говорила. Никто, кроме нас самих, нам не поможет… – вспоминая Эстер, Гольдберг, немного, краснел. Эмиль ничего не рассказывал Элизе, подобное было недостойно мужчины:

– Тем более, она бывшая жена ее мужа. Бывшего мужа… – поправил себя Гольдберг:

– Он предатель. Оставайся он здесь, голландские ребята давно бы его пристрелили. Или я бы лично съездил в Амстердам, не поленился… – они с Виктором просмотрели некий список, где значились инициалы. Некоторые пункты они пометили галочками. Это был план казней коллаборационистов, как хмуро думал Гольдберг, на ближайшие полгода.

Он передал Виктору блокнот с материалами для подпольного издания La Libre Belgique. Газету издавали тайно, в провинциальных типографиях, в ночное время, и распространяли через подростков, курьеров. Виктор ехал на печатный пресс, в маленьком городке Вервье. В статьях не упоминались имена командиров Сопротивления, или детали операций, но люди узнавали о саботаже, или взрывах, на железных дорогах. В немецких и коллаборационистских газетах, кричали, что вермахт скоро промарширует по улицам Москвы и Ленинграда.

– С осени они никуда не двинулись, – усмехался Гольдберг, – узнали, что такое русская зима… – предок Гольдберга служил в наполеоновских войсках. В семье передавались рассказы о дедушке, едва не замерзшем насмерть, при отступлении от Москвы. Услышав из Лондона, что русские, немного отогнав немцев, освободили несколько городов, Эмиль заметил ребятам:

– Правильно. Нельзя терять надежды. Будем сражаться, и в Бельгии случится, то же самое… – провожая Виктора на вокзал, Эмиль бросил взгляд на часы. Она всегда приезжала дизелем, в десять утра. На лотке Гольдберг купил букетик белых роз.

Виктор поднял бровь:

– Жаль, что у меня нет камеры. То есть сниматься нам нельзя… – над лотком наклеили плакаты, о розыске Монаха, – но на будущее я бы тебя запечатлел, для музея. Зачем тебе цветы?

– Для конспирации, – наставительно ответил Гольдберг:

– Твой дизель, на Вервье… – Эмиль, внезапно, остановился, среди утренней толпы:

– Мы и не думали, Виктор, в университете, что все так обернется. Я совершенно точно не представлял, что начну стрелять, заниматься взрывами… – Мартен покачал головой:

– Ты занимаешься взрывами, а я сижу в университете, и выполняю заказы немецкой администрации. Иногда даже удается что-то полезное узнать… – он обещал Гольдбергу:

– Ребятам из Брабанта, то есть из четвертой зоны, мы все передадим… – Гольдберг помахал вслед вагону. Он понял, что опять улыбается. Озабоченно посмотрев на замерзшие цветы, Эмиль подышал на лепестки:

– Дома, то есть на квартире, надо в банку поставить. Хлеб я купил, сыр тоже, кофе есть… – посмотрев на табло, Эмиль быстро пошел на шестую платформу, куда прибывал пригородный состав, из Мон-Сен-Мартена.

Брюгге

Максимилиан проснулся рано, от звона колоколов церкви Нотр-Дам, по соседству с гостиницей. Оберштурмбанфюрер занимал лучший номер, в отеле Ter Bruge, с личной террасой. Деревья стояли в легкой изморози, сверкало утреннее солнце, но вода не замерзла. На темной глади канала медленно скользили белые и черные лебеди. На часах церкви играла далекая музыка.

Закинув руки за голову, Максимилиан рассматривал деревянные балки потолка. В камине едва слышно потрескивали дрова, номер натопили. Он приехал в город вчера, остановившись по дороге в Генте. Фюрер подписал распоряжение об отправке Гентского алтаря из музея города По в Германию. Максу поручалось собрать в местных архивах материалы, касающиеся истории алтаря. Они бы понадобились для будущего музея фюрера, в Линце.

Из Парижа, почти каждый месяц, отправлялись составы с картинами, рисунками, и книгами, из частных коллекций евреев, но до сокровищ Лувра ведомство рейхсляйтера Розенберга пока не добралось. У Макса, в бумажнике, лежало удостоверение оперативного штаба рейхсляйтера. Оберштурмбанфюрера наделяли самыми широкими полномочиями, в поиске и транспортировке ценностей, достойных находиться в музее фюрера. Макс намеревался воспользоваться своими привилегиями. Кураторы Лувра, оставшиеся в городе, упорно молчали, о местонахождении «Джоконды», античных скульптур, «Мадонны канцлера Ролена», и бриллиантов, из коллекции музея. Макс хотел найти мальчишку, где бы он ни прятался. Оберштурмбанфюрер был уверен, что, попадись бывший куратор, а ныне, как он думал, бандит, ему в руки, кое-какие сведения он бы выдал.

Закрывая глаза, с недавних пор, Макс видел сияние темно-синего алмаза, и спокойный взгляд 1103. Женщина снилась ему, по ночам. Максимилиан, с группенфюрером Мюллером, обыскал каждый метр побережья острова Узедом. Водолазы прочесали мелководье. 1103 будто растворилась, в тумане, над морем, в шуршании белого песка, и шорохе камышей.

– Растворилась… – Макс потянулся за сигаретами, на столике резного дуба, – забрав с собой два десятка человек, из охраны… – машине оставалось три километра до ангара, когда пуленепробиваемые стекла мерседеса заколебались. Вихрь понес по равнине куски алюминия, на горизонте расцвел столб огня. Макс подумал:

– Оружие возмездия. Не ракеты, творение Вернера, а бомба. 1103, единственная в мире, могла бы ее сделать. Никто, кроме нее, на подобное не способен… – от конструкции, ангара, ограждения, и охраны не осталось и следа. Макс видел воронки от мощных бомб, на Восточном фронте. Даже когда пожар потушили, по краям ямы оставались скрученные обломки чего-то дымящегося. Чертежи не пострадали, бумаги хранились в сейфе инженерного управления, у Вернера, но с атакой Японии на США планы строительства дальней авиации отложили.

Более важным для Германии стало летнее наступление на востоке. Фюрер хотел прорваться к Волге и нефтяным промыслам Каспия. Гиммлер остался недовольным провалом в Пенемюнде, и бесследным исчезновением 1103. Макс, иногда, ловил себя на том, что почти хочет смерти 1103:

– Пусть она лежит на дне моря… – он видел спокойные глаза, цвета жженого сахара, – пусть никто, никогда не сможет воспользоваться ее разумом… – папка леди Констанцы осталась у Макса, но без 1103 разобраться в бумагах было невозможно. Оберштурмбанфюрер запер документы в личном сейфе, в кабинете. Он понимал, что рисунок, на раме зеркала, на эскизе Ван Эйка, является ключом, к шифру в папке, но Макс не хотел вмешивать в анализ бумаг других математиков. Более того, он и не надеялся, что кто-то, кроме 1103, поймет сведения, написанные странными, округлыми значками. Макс разглядывал карты неизвестных местностей, рисунок семи камней, напоминавших дольмены:

– Она унесла тайну с собой… – Макс, невольно, сжимал длинные пальцы в кулак. Он помнил свой шепот:

– Драгоценная, моя драгоценная… – он помнил узкую спину, веснушки, на худых, выступающих лопатках, коротко стриженые волосы, цвета старой охры. Он вынимал набросок Ван Эйка. Женщина смотрела на него прямо, откинув голову. Макс, осторожно, едва дыша, водил пальцем по незаметной груди, по худым бедрам, касался надписи ALS IK KAN.

– Как я мог… – 1103 была рядом, он обнимал ее, по ночам. Он дремал, прижимая ее к себе. Шумело море, за окном:

– Я никогда такого не делал, – понимал Макс, – никогда не засыпал, рядом с ней… – он почти боялся твердого взгляда женщины, на рисунке. Макс, сам не зная, почему, думал, что ее тоже звали Констанцей:

– Она позировала Ван Эйку. Знать бы еще, кто она такая… – в Генте, в архивах, он долго смотрел на копии алтаря, на мадонну, с бронзовыми волосами. Максу казалось, что мастер, в эскизе, и в алтаре, использовал одну и ту же модель:

– Они похожи, – понял Макс, – 1103 и жена Генриха… – глаза у невестки были тоже спокойными, цвета прозрачной воды, под летним солнцем:

– Даже странно… – Макс, невольно, поежился, – отчего бы им быть похожими… – отогнав эти мысли, он велел закрывать ящики, с документами по алтарю.

Оберштурмбанфюрер заказал номер в гостинице, в Брюгге. В Генте не сохранилось сведений о неизвестной модели, но Максимилиан надеялся найти что-то в городе, где работал мастер. Время у Макса было, он никуда не торопился.

Он провел Рождество с отцом и Эммой, не упоминая о фиаско в Пенемюнде. После нового года, выслуживаясь перед рейхсфюрером, он отправился на Восточный фронт. До фронта, Макс, конечно, не доехал, однако побывал на окраинах осажденного Ленинграда. Он даже летал бортовым стрелком, на бомбежку города. Гиммлер, как и фюрер, любил, когда подчиненные проявляли личный героизм.

Полет, впрочем, оказался безопасным. Пилот Люфтваффе хохотнул:

– Партайгеноссе фон Рабе, это все равно, что летать над кладбищем. В городе съели кошек, и перешли на крыс. Они все трупы, – пренебрежительно добавил авиатор, – еле ноги переставляют. Ни о какой зенитной артиллерии даже речь не идет… – немецкие и финские части, окружавшие Ленинград, получили приказ стрелять в перебежчиков из города. Оккупированные территории ломились от военнопленных. Людей было некуда девать, хотя в лагерях их держали на самой скудной пайке.

Макс знал о лагере для высших офицеров, оказавшихся в плену. У него не оставалось времени посетить бывшую Украину, но в самолете он достал блокнот. По мнению Макса, требовалось обратить внимание на генералов, недовольных политикой Сталина. Юнкерс летел на юго-запад, в бывшую Белоруссию. Глядя в иллюминатор, он, с удовольствием понял, что везде простирается территория рейха:

– Отто вернется из Арктики, женится, обоснуется на украинских черноземах, в деревне СС, – Макс усмехнулся, – и я женюсь, скоро… – он рассеянно пощелкал резинкой блокнота:

– Таким образом, посредством контактов с правыми, консервативными кругами белой эмиграции, и вовлечением в работу бывших кадровых офицеров РККА, мы сможем создать… – задумавшись, Макс быстро дописал: «Армию по освобождению России».

Он улыбнулся, тонкими губами:

– Украинцы, белорусы, русские, в очереди стоят, чтобы попасть в местную полицию. За близость к кормушке человек все, что угодно сделает. Профессор Кардозо тому пример. Отто пишет, что еврей в Аушвице работает. Мы вытащим офицеров из лагерей, где они едят мерзлую конину, дадим звания, форму… – Макс сделал примечание:

– Можно рассмотреть вопрос о создании марионеточного государства… – он принял от стюарда, в форме СС, чашку бразильского кофе:

– В конце концов, в Словакии мы на такое пошли, а они тоже славяне. Славянам нужна твердая рука, они все в душе рабы. И они мягкие люди, без еврейского упрямства… – подумав, что Муха стал бы отличным кандидатом, в подобное формирование, Максимилиан махнул рукой: «Где его сейчас искать, Муху? Но мы отлично обвели его вокруг пальца. Его, Сталина, все СССР».

Европейские коллаборационисты вели себя примерно, впрочем, вишистское правительство было обречено:

– Прикроем лавочку… – потушив сигарету, он взял папку с рисунком, – через юг Франции течет поток евреев, а они ничего не могут сделать. То есть не хотят, – женщина стояла в тазу. Он полюбовался хрупкой шеей, выступающими ключицами:

– Я тебя найду, – пообещал Макс, – найду, моя драгоценная, живой, или мертвой… – в архивах, оберштурмбанфюреру не удалось отыскать никаких данных о предполагаемой модели Ван Эйка. Макс, особо, и не надеялся на удачу, прошло пять сотен лет. Ему просто нравилось бродить по каменным улочкам города, по безлюдной площади, у ратуши, слушая звук своих шагов. Оберштурмбанфюрер вспоминал автопортрет Ван Эйка, в красном тюрбане, виденный в Национальной Галерее, в Лондоне. Художник пристально, внимательно смотрел с картины. Макс разглядывал игру складок, на тяжелой ткани, легкие морщины, под темными глазами:

– Кого ты рисовал… – напоследок, проведя рукой по плечу женщины на рисунке, он даже вздрогнул. Максу показалось, что 1103 рядом с ним.

Вчера он постоял у Мадонны Микеланджело, в соборе Нотр-Дам. Статую собирались отвезти в замок Нойшванштайн, в Баварии, где собирали шедевры, для музея фюрера. «Астроном» Вермеера, из коллекции Ротшильдов, уже находился в залах Нойшванштайна. В будущем туда отправляли панели Янтарной комнаты. Пока драгоценность хранили в Кенигсберге.

После Ленинграда, Макс остановился в Белоруссии. В Минске он участвовал в одной из акций, за городом, в новом концентрационном лагере. Оберштурмбанфюрер привез для домашней галереи отличный, древний крест, кипарисового дерева, с золотом и драгоценными камнями.

– Какая – то местная святыня… – Макс зевнул, – как рака святой Урсулы, здесь, в Брюгге… – рака, работы Ганса Мемлинга, пока стояла, волшебной, золоченой игрушкой в часовне при госпитале Иоанна Крестителя. Реликвия тоже попала в список кандидатов на поездку в Линц. Убрав рисунок, Максимилиан взял с деревянных половиц неприметную папку. В начале декабря фюрер подписал распоряжение «Nacht Und Nebel».

– Все партизаны, – пробормотал Макс, – все Монахи, Маляры, и так далее, больше не существуют… – директива предписывала похищение лидеров подполья, и отправку их в Германию. Людей лишали имен, оставляя только номера и пометку «NN». Коменданты концентрационных лагерей получили приказ, не держать никого из подобных заключенных в живых.

– Никто не узнает, как их звали, – Макс, легко, поднялся, – сдохнут без имени, сгорят, унесутся в трубу крематория… – вчера он гулял по городу в штатском костюме. Зная о местных бандитах, Макс был осторожен. Он совершенно не хотел оказаться на дне канала:

– И месье Корнель сдохнет, медленно и мучительно… – Макс прошел в ванную, – но сначала отдаст алмаз… – вечером Макс посидел с кружкой малинового пива, в кабачке Vlissinghe, старейшем заведении в Брюгге. Просмотрев отчеты из гестапо в оккупированной Европе, он наметил себе список будущих арестов, по приказу «Ночь и Туман».

– И в Норвегии всякие негодяи голову поднимают… – киркенесское гестапо не нашло полковника Кроу. Максу это не понравилось:

– Он один раз бежал из плена, он мог и сестру свою похитить… – Макс посмотрел на дату крушения самолета:

– Ноябрь. Норвегия рядом. Он вполне бы успел оказаться в Пенемюнде. Поляки сообщили в Лондон, что она на полигоне. Лондон связался с норвежскими бандитами. Все просто… – по настоянию Макса, всех польских рабочих со стройки концлагеря убрали:

– Генрих не обеднеет, у него русские появились. Полякам нельзя доверять… – подытожил Макс.

Он похлопал себя по холеным щекам:

– Я здесь выспался, наконец-то. Но еще лучше высплюсь с женой… – он взял эссенцию для бритья, от Санта Мария Новелла. Барбье переводили начальником гестапо в Лион.

– Но пока я навещу Клауса, – Макс, аккуратно, сбривал светлую щетину, опасной бритвой с ручкой слоновой кости, – и господин Монах поедет в рейх. Скажем, в Дахау, или Бухенвальд. Первым заключенным по директиве «Ночь и Туман». И мой бывший соученик поедет с ним, во главе жидовского кагала… – Макс поморщился, – только сначала расскажет, в каком монастыре его сестра прячется… – дочь Элизы, как и остальных еврейских детей, ждал Аушвиц.

– Она не доживет, – Макс завязывал итальянский галстук, запонки сверкали бриллиантами, – ей три года едва исполнилось. Сдохнет в дороге, их почти не кормят… – надев пиджак от Зеньи, он запер дверь номера. Завтрак в отеле подавали отличный, потом Макса ждал городской музей. Лимузин из брюссельского гестапо вез его на закрытое совещание и обед, в столице. Завтра оберштурмбанфюрер ехал в Мон-Сен-Мартен.