Текст книги "Вельяминовы. Время бури. Часть вторая. Том второй"

– Он не католик… – Виллем застыл на пороге, – он вообще неверующий. Они все антихристы, во главе с Гитлером. Он юрист, знает латынь, однако не имеет понятия о молитвах… – над столовой витал пряный запах сандала. Максимилиан, нарочито вежливо, поинтересовался: «Здесь все дети, святой отец?»

– Он не был в Льеже, не видел Барбье… – напомнил себе Виллем, – он не слышал о Маргарите. И ему ничего не сказали в комендатуре… – Виллем протянул фон Рабе папку: «Все». Бросив быстрый взгляд на детей, священник, почти незаметно, улыбнувшись:

– Игра… – пальцы, в дорогих, кожаных перчатках, листали бумаги, – в игре всегда есть злодеи. Но добро победит, обязательно. Мы с отцом Андре всегда так детям говорили… – Максимилиан поинтересовался: «У вас только католики?»

Виллем указал на снимок папы римского:

– Мы в католической стране, в католическом приюте. Где бы нам взять других детей, господин оберштурмбанфюрер… – Максу не нравилось угрюмое упрямство, в глазах святого отца:

– Словно у здешних шахтеров. Кровь Арденнского Вепря. Она ему два раза в голову бросалась, на третий он меня и убить может. Подобные люди расстрела не боятся… – оторвавшись от документов, Максимилиан взглянул на воспитанников

– Сестра святого отца, младшая, вас не навещала? Мадам Кардозо? С дочерью, Маргаритой… – фон Рабе был больше, чем уверен, что среди двух десятков ребятишек, прячется кто-то, с еврейской кровью:

– Прелатам доверять нельзя. Проклятый папа римский, наверняка, издал негласное распоряжение, о том, чтобы священники прятали евреев. Отправим сирот в льежскую тюрьму, и как следует, все проверим. Здешние мерзавцы будут молчать, весь поселок сговорился… – он услышал тихие голоса:

– Нет, господин офицер. Святой отец говорил, что у него есть младшая сестра, но мы ее не видели… – Максимилиан прошагал к близнецам:

– Кого-то они мне напоминают… – он смотрел на большие, голубые глаза, светлые локоны. Оберштурмбанфюрер схватил одного из мальчишек за подбородок, повертев голову туда-сюда: «Тебя как зовут?»

– Себастьян Мерсье, господин офицер, – отчеканил ребенок. Максимилиан не разбирался в местных акцентах, но парень говорил похоже на соученика. По документам близнецы родились в Вервье, городке рядом с Льежем:

– А кто из вас старший? – поинтересовался Макс, рассматривая второго мальчишку:

– Ты… – он справился в папке, – или Жозеф?

Макс понятия не имел, с кем разговаривает. У него даже закружилась голова, такими одинаковыми были дети:

– Сыновья Кардозо… – нахмурился он, – близнецы. Ерунда, этих ребятишек можно на обложку журнала Гитлерюгенда поместить, не будь они бельгийцами. Младшая дочь Кардозо вылитый отец, жидовка. Хотя доктор Горовиц не напоминает еврейку… – Макс вспомнил так называемого мистера О’Малли, оставившего ему шрам на руке:

– Ее младший брат похож. Если он только появится в рейхе, вместе с Холландом, их ждет гильотина… – Макс заметил откровенный смех в глазах близнецов. Жозеф, если это действительно был он, пожал плечами:

– Мы сироты, господин офицер. Откуда нам знать, кто из нас, когда родился… – Макс поднялся:

– В связи с тем, что вы наняли на работу подозрительное лицо, нам придется закрыть приют, до особого распоряжения… – мягкий, старческий голос вмешался:

– Шахтеры разберут ребятишек по домам… – отец Андре стоял в дверях. Маргарита добралась до квартиры врача, когда кюре прощался, в передней. Жена доктора Лануа быстро отвела девочку в заднюю спальню. Врач уверил священника:

– Гамен знает, куда бежать. Я напишу записку, предупрежу Монаха… – Маргарита только сказала, что в приют приехал немецкий офицер.

Девочка всхлипнула, указав себе на лоб:

– У него череп, здесь… – отец Андре обнял ее:

– Ничего не бойся, милая. Господь с тобой. Молись Иисусу, своей небесной покровительнице, святой Маргарите… – проводив девочку глазами, кюре сказал врачу:

– Надо ее вывести из поселка, ночью. Пусть пока в горах поживет… – отец Андре не закончил, но оба они знали, что мадам Кардозо может не вернуться из Льежа.

Виллем поймал взгляд старшего священника. Отец Андре легонько кивнул:

– Очень хорошо, – облегченно подумал Виллем, – Маргарита в безопасности, о ней позаботятся… – фон Рабе скинул шинель на стол, бросив поверх папку:

– Нет. Дети отправятся в Льеж, где местное гестапо тщательно проверит их документы… – Виллем отозвался:

– Я, разумеется, поеду с ними, господин оберштурмбанфюрер… – почти издевательски добавил он: – Этого вы мне запретить не можете. Священник должен оставаться с паствой… – Максимилиан склонил увенчанную фуражкой, светловолосую голову:

– Пусть посидит в тюрьме, очередной праведник. Если среди детей найдутся евреи, мы их депортируем на восток. Виллем под рукой окажется. Может быть, он признается, где мадемуазель Элиза… – не спрашивая разрешения, Максимилиан щелкнул зажигалкой, пахнув ароматным дымом на Виллема:

– Я не собираюсь вам ничего запрещать, господин кюре… – тонкие губы искривились.

– Вот и славно, – коротко ответил Виллем. Он заставил себя улыбнуться:

– Будем собираться, мои милые. Навестим Льеж. Это формальность, бояться нечего… – Макс посмотрел на часы. Он хотел отправить детей и соученика, под охраной, в город, как следует, обыскать приют, и заняться окрестными лесами. Фон Рабе намеревался найти Монаха, чего бы это ни стоило.

К поперечной балке подвесили фонарь, с тускло горящими свечами. Нары уходили вверх, тремя ярусами, упираясь в перекрытие, с прорезанным откидным люком. На дно шахты вела приставная лестница. Сейчас люк закрыли, стремянку сложили, унеся в угол. Пыхтела старомодная, чугунная печурка.

Обживая шахту, они пробили вентиляционную штольню, иначе на глубине в два десятка метров, можно было бы задохнуться. В начале прошлого века шахтерам не требовались теплые рабочие места. Днем, даже зимой, они разогревались, рубя уголь, а на ночь здесь никто не оставался. Монах строго запретил пользоваться печурками днем. Немецкие патрули могли заметить дым, над верхушками деревьев. Дежурные разжигали огонь по ночам, когда отряды уходили на акции:

– Нас здесь полсотни… – Гольдберг сидел за крепким, на совесть сколоченным столом, – за день, пока мы спим, воздух не остывает. Маленькая не замерзнет… – угля в узких, боковых ходах хватало для печурки и кухни. Они готовили еду в каменном очаге, растапливая снег в старых, прошлого века котелках. Летом и осенью с водой было хуже. Неподалеку от шахты бил родник, приходилось использовать фляги. Душа здесь, конечно, было никак не завести. Бойцы мылись, и стирали одежду, навещая родных, в округе.

– Я в Льеже последний раз мылся… – Гольдберг велел себе не вспоминать ласковые, маленькие руки, тихий смех:

– У тебя и волос почти нет, мыть нечего… – она поцеловала его в лоб:

– Я тебя вытру, и ложись. Я пока все постираю, к вечеру высохнет… – он покосился на нары. Маргарита спала, обнимая Гамена, под немецкой шинелью, со споротыми нашивками. Гольдберг не мог видеть свастику, и всегда сдирал знаки различия, с трофейного обмундирования. Табачный дым реял над столом, Монах потушил самокрутку в пепельнице, сделанной из стреляной гильзы:

– Сокращаем курение, здесь ребенок… – он тяжело вздохнул: «Детям табачный дым вреден». Гамен примчался к шахте после обеда. Днем они выставляли дозорных, на искусно сделанной платформе, в ветвях большой сосны, неподалеку. Собака заплясала на снегу, один из юношей спустился вниз. Гольдберга разбудили, подав записку, от доктора Лануа.

Монах обычно не ругался. Эмиль вырос в Брюсселе, и валлонского диалекта не знал, но живя рядом с шахтерами, нахватался местных словечек. Ребята еще дремали. Буркнув что-то себе под нос, протерев очки, он перечитал знакомый, разборчивый почерк коллеги. Эмиль не хотел думать, о том, что могло случиться в Льеже. Он был уверен, что Элиза избавилась от передатчика, при аресте, что она ничего не скажет:

– Надо послать человека в Льеж. Пусть тамошние ребята найдут ходы в тюрьму. Хотя после нашего взрыва охрану сменили, усилили… – доктор Лануа, торопясь, дописал, что детей из приюта тоже увезли в Льеж, в сопровождении отца Виллема.

– Пусть они проверяют документы, – мрачно сказал Гольдберг ребятам, – ничего они не найдут. И отец Виллем никогда детей не оставит… – коллега добавил, что в поселок приехал оберштурмбанфюрер фон Рабе, а комендант Барбье пока не появлялся.

Кроме кодов, для работы с Лондоном, Элиза знала шифры, которыми пользовались люди, отправляющие письма из Берлина. Эмиль напомнил себе:

– Она ничего не скажет. Но, даже если скажет, то, ни она, ни я, понятия не имеем, от кого приходят письма… – мысль о ребенке он загнал куда-то совсем далеко, и велел ей пока не появляться. Иначе Эмиль, взяв оружие, отправился бы в Льеж, что было равно самоубийству.

Он, все равно, ненавидел себя за то, что сидит в теплой штольне, пьет слабый кофе, и курит домашний табак, с делянок месье Верне. Длинные, сильные пальцы хирурга размеренно постукивали по столу. Гольдберг сам пошел навстречу доктору Лануа, предполагая, что с приездом бонзы, из СС, в лесу появится еще больше патрулей. Монах был особо осторожен:

– Эстер рассказывала о фон Рабе… – он ступал по легкому снегу, – описывала его… – к подошвам сапог прибили куски выделанных, коровьих шкур. Месье Верне хохотнул:

– Трюк старый. Мой папаша так делал, когда в лесах деда месье барона охотился, упокой душу праведника Иисус и все святые… – старик перекрестился:

– Дед месье барона велел егерям на поражение стрелять, если в лесу браконьеров находили… – лес, вокруг Мон-Сен-Мартена до сих пор, принадлежал де ла Маркам, на полсотни километров, вокруг:

– То есть теперь рейху… – Гольдберг отвел рукой заснеженную ветку, вспорхнула птица, он замер, – Барбье устроил лесопилку, для нужд шахт. Но заключенных он сюда не пускает, и далеко углубляться не решается. Правильно делает… – ребята Монаха отлично стреляли. По лесу были разбросаны платформы для снайперов. Дорога здесь проложили одну, ведущую к Ботранжу. На склоне горы до войны стояла гостиница, для туристов:

– Я и сам в отеле ночевал… – Эмиль пошел дальше, – там лыжи напрокат выдавали. И о чем я только думаю… – прошлого коменданта Гольдберг подстрелил на северном, льежском шоссе. Майор ехал домой, в заслуженный отпуск. Теперь туда соваться было опасно. Барбье поставил на дороге посты эсэсовцев. Охранники прочесывали лес, по обеим сторонам дороги. Новый комендант ездил с машиной сопровождения. Гольдбергу, отчаянно хотелось курить, но в сумерках огонек был бы слишком заметен. Об Элизе и ребенке он себе думать запретил. Вместо этого Эмиль хмыкнул:

– Судя по всему, прадед Элизы и Виллема, был отъявленным мерзавцем. Эксплуатировал шахтеров, как мог. Даже непонятно, в кого его сын таким вырос, внук… – Гольдберг читал старые истории болезни, в архиве. В рудничном госпитале ничего не выбрасывали. Доктор Лануа, наставительно, говорил:

– С десяток диссертаций по этим историям защитили, и еще защитят… – Эмиль, рассеянно, вспомнил, что и сам хотел заняться диссертацией, по оперативной травматологии:

– У шахтеров часто переломы случаются. Сын того Виллема в шахте покалечился, а его отец погиб. Перелом позвоночника, и сейчас подобное человека инвалидом делает… – сына старого барона лечил профессор Кардозо, в то время, лучший хирург Европы:

– Он сюда каждый год приезжал, они семьями дружили… – Эмиль остановился, – а отец Кардозо был первым кандидатом на получение Нобелевской премии. Только он умер, не успел… – о нынешнем профессоре Кардозо тоже думать не хотелось:

– Предатель, он и есть предатель… – Монах засунул руки в карманы потрепанной, толстой шерсти куртки, – будь он хоть трижды еврей… – он издалека увидел взрослого и ребенка, под опорами моста. Амель не замерзал зимой. Гамен, сидя на камне, внимательно следил за темной водой. Доктор Лануа и Маргарита, ожидая Гольдберга, слепили маленького снеговика. Эмиль пообещал себе:

– Все, что угодно сделаешь, а малышку защитишь. И Элизу… – он успокаивал себя:

– Даже если Элиза заговорит, ничего страшного. Она не знает, где базы моих отрядов. И руководство Сопротивления она не знает. Да и я сам не всех знаю. Так безопаснее… – Эмиль был уверен, что передатчика больше не существует:

– Надо поставить в известность Брюссель, что точка потеряна. Пусть сообщают в Лондон. Надо отправить открытку в Берлин, предупредить, чтобы больше не слали в Льеж письма, пока мы не восстановим связь. Нужен новый радист… – Эмиль не собирался позволять Элизе, с детьми, оставаться в Бельгии:

– Если удастся ее из тюрьмы выручить, – угрюмо понял он, – мальчишек Звезды тоже в Льеж увезли. Но с ними Виллем, и документы у них надежные… – Маргарита, сначала, испуганно, спряталась за доктора Лануа. Девочка, робко, улыбнулась:

– Я вас помню, немножко. Вы доктор Эмиль… – теплая ладошка легла в его руку. Гольдберг, тоскливо, подумал:

– Элиза может потерять дитя. Бедная моя девочка, надо самому отправляться в Льеж, устроить нападение на тюрьму… – льежское гестапо сидело в бывшем здании монастыря францисканцев, на окраине города. После взрыва стены круглосуточно патрулировали. Гольдберг был готов сесть за руль грузовика и протаранить ворота, но ничего, кроме его собственной гибели и смерти его ребят, это бы не принесло.

– Никто мне не разрешит нападение… – в лесу Маргарита, зачарованно, сказала:

– Я слышала. Вы меня к Монаху ведете, он под землей живет… – Гольдберг, ласково, улыбнулся:

– Именно так. Погостишь у нас, а потом вернется мамочка… – он отчаянно хотел в это верить:

– Если Барбье привезет Элизу в Мон-Сен-Мартен, будет легче… – сказал себе Эмиль:

– Здесь все шахтеры нас поддержат… – он отправил рассыльных на три остальные шахты. Монах велел сегодняшней ночью никому и носа не высовывать в лес. Доктор Лануа сказал, что оберштурмбанфюрер фон Рабе забрал охрану из концлагеря. Эсэсовец намеревался обыскать горы, со сворой овчарок.

– Пусть обыскивает… – Гольдберг изучал план шахт компании. Ребята в инженерном управлении работали исправно. Партизанам передавали свежие чертежи, с новыми штольнями, и вентиляционными ходами, проложенными с начала войны. Вернувшись на шахту, Гольдберг послал паренька на ферму месье Верне. Утром старик вез курьера на телеге, до следующей станции, по льежской ветке. Эмиль подозревал, что вокзал в Мон-Сен-Мартене запечатают.

Маргарита поела вареной картошки, с квашеной капустой, Гамен получил кабанью косточку. Девочка с собакой дремали, устроившись на нарах.

– В общем, так… – Эмиль бросил барабанить по столу:

– На «Луизу» каждый день пять сотен человек пригоняют. Если мы вооружим, хотя бы каждого десятого, они перебьют охранников, обещаю. Их пять сотен, нас двести… – он помолчал, – людей у нас, конечно, меньше, чем эсэсовцев, но не настолько меньше. Шахтеры помогут. Главное, чтобы мадам Дельпи привезли обратно в Мон-Сен-Мартен… – ребята знали кто, на самом деле, работает на передатчике.

– Привезут, Монах… – поле долгого молчания заметил кто-то из бойцов, – они захотят поискать ее здешние связи. Будут копать, интересоваться, не управляла ли мадам Дельпи диверсиями, на шахтах. Привезут, не сегодня-завтра… – над столом повисло молчание. Боец откашлялся:

– Мадам Дельпи ничего не скажет, можно не бояться… – Гольдберг, невольно, поинтересовался: «Почему?»

Он смотрел в темные и светлые, одинаково упорные глаза. Наконец, кто-то, ответил:

– Арденнский Вепрь тоже бы не сказал, а мадам Дельпи его потомок. Надо подумать, как на «Луизу» попасть, через новые штольни… – в шахтах Гольдберг не разбирался. Он всегда говорил:

– Технику я оставляю специалистам. Я врач, зачем мне лезть в инженерные дела… – Маргарита спала без шапки.

Присев рядом, Гольдберг плотнее укрыл ее шинелью. Длинные, черные ресницы девочки слегка дрожали. Она спокойно, едва слышно дышала. Гамен свернулся в клубок. Эмиль видел только кончики ушей собаки:

– Звезда мне пела… – вспомнил Гольдберг, – колыбельную на ладино. О девочке, маленькой девочке. Чтобы она не знала ни горя, ни несчастий… – наклонившись, Эмиль коснулся губами наголо стриженой, в пятнах от зеленки, головы:

– Durme, durme, mi alma donzella

Durme, durme, sin ansia y dolor…

– Все будет хорошо, моя милая… – он взглянул на схему, что ребята успели начертить, на обороте инженерного плана.

– Рассказывайте, – Гольдберг налил в остатки кофе, на дне оловянной чашки, едва теплой воды. Отпив, он поморщился:

– Заодно пополним запасы провизии, после налета на комендатуру… – коротко усмехнулся Монах. Он стал внимательно слушать шахтеров.

Элиза помнила кабинет директора поселковой школы. Она училась во Флерюсе, в обители, но каникулы всегда проводила дома. Элиза навещала подруг, участвовала в школьных постановках и ходила в библиотеку.

Она сидела на обитом старой кожей диване, положив руки на колени. Тонкие запястья охватывали стальные наручники. У двери кабинета дежурили двое вооруженных эсэсовцев. Третий стоял у большого, выходящего на площадь окна. Звенели церковные колокола:

– Барбье распорядился, – устало подумала Элиза, – сейчас не время мессы… – утро оказалось ярким, морозным. На сером мраморе крыши храма блестел снежок. Она видела очертания колокольни, за спиной немецкого солдата:

– Боятся, что я из окна выброшусь. Мы на втором этаже… – она не хотела смотреть на мертвую голову, на фуражке эсэсовца. Элиза перевела глаза на большой, дубовый стол бывшего директора. На плохо написанной маслом картине, фюрер, с надменным лицом, в партийном, коричневом френче, стоял у большого глобуса. Раньше на стене висели портреты короля Альберта и королевы Елизаветы. Королева стала крестной матерью Элизы. Монархи дружили с де ла Марками:

– Папа воевал с его величеством… – Элиза слегка пошевелила руками, запястья болели, – а я родилась двенадцатого ноября, на следующий день после перемирия… – Элизу крестил его высокопреосвященство кардинал Мерсье, примас Бельгии, в Брюсселе, в соборе святого Михаила и Гудулы:

– Мама говорила… – вспомнила женщина, – кардинал, в проповеди, обещал, что наступит мир, родятся дети… – в льежской тюрьме Элизу поместили в одиночную камеру. Она молилась Богоматери и своей небесной покровительнице, праведной Елизавете. Распятие и четки, освященные покойным папой римским, у нее не забрали, но во встрече со священником отказали. Барбье, издевательски, заметил:

– Мы не можем позволить вам свидания, мадам Дельпи… – он пристально оглядел Элизу, – тем более, с прелатом. Кто знает, что вы ему наговорите, на так называемой исповеди. У вас и прелаты, наверняка, свои… – он наклонился к уху женщины, Элизу затошнило от запаха крепкого табака, – например, отец Виллем. Вы встречались, на квартире? Признавайтесь… – Элиза не хотела слышать вкрадчивый голос, но уши было никак не закрыть. На допросах руки ей приковывали к стулу. Наручники не снимали и в камере. В умывальную ее водила крепкая женщина, в полувоенной форме. Элиза поняла, что она тоже работает в СС. Стоя на коленях, Элиза перебирала четки, тонкими пальцами:

– На прошлой войне немцы священников расстреливали. Кардинала держали под домашним арестом… – нынешний король, Леопольд, вступивший на престол после смерти отца, не последовал за правительством страны в изгнание, а остался в Брюсселе. Его открыто называли коллаборационистом. Эмиль показывал Элизе газету Сопротивления. В статье говорились, что Леопольд, после войны, должен отказаться от престола:

– В Голландии королевская семья покинула страну, с началом оккупации, – вздохнула Элиза, – они поддерживают Сопротивление. Наша вдовствующая королева, хоть и немка, но, по слухам, помогает детей прятать… – Элиза перекрестилась: «Это сейчас долг каждого христианина». Камеры устроили в бывших монастырских кельях, гестапо забрало окна толстыми решетками. Элиза заметила след от распятия, на беленой стене. Она жила в такой келье, девочкой, во Флерюсе. Ей показалось, что воздух, до сих пор, пахнет ладаном и воском:

– От Виллема похоже пахнет… – она сидела на узкой койке, зажав четки, – Иисус, сохрани моего брата, пожалуйста… – каждый раз, на допросах, Элиза боялась увидеть в бывшем кабинете настоятеля монастыря брата, или дочь:

– Или Эмиля. Я не смогу, не смогу молчать, если он… Барбье, начнет их пытать, на моих глазах… – Элизу пока не трогали, не били. Барбье был с ней почти вежлив. Мадам Дельпи настаивала, что передатчик принадлежит ее любовнику, человеку, с которым она встречалась на квартире:

– Это не преступление… – женщина, надменно, подняла изящную голову, – я вдова, он холост… – по словам мадам Дельпи мужчину звали месье Жан. Познакомились они случайно, на вокзале. Барбье смотрел на холодный огонек, в глазах цвета лаванды, на четкий очерк подбородка:

– Она совсем не простушка. Отлично притворялась, ее бы никто не заподозрил… – гауптштурмфюрер не поверил истории о месье Жане. Мадам Дельпи утверждала, что любовник показывал ей рацию. Она решила посмотреть, как работает устройство, из чистого любопытства:

– Я испугалась, когда вы сломали дверь… – пожала плечами женщина, – и выбросила приемник в окно… – Барбье приказал обыскать Маас, протекавший под окнами квартиры. Они не нашли никаких следов передатчика, в мощной, глубокой реке.

Мадам Дельпи любезно описала месье Жана, но по словесному портрету высокого, темноволосого мужчины, можно было арестовать половину Бельгии. Барбье хмыкнул:

– Надо ее привезти обратно в Мон-Сен-Мартен. Там ее дочка осталась. Приведем Маргариту, приставим ей пистолет к виску. Она мать, не волчица, она прекратит врать… – Барбье подумал, что ребенок мог не иметь никакого отношения к так называемой мадам Дельпи:

– Ее снабдили девчонкой, для пущей убедительности. Как Макс говорил? Вдова с детьми, что может быть прекрасней. Если отец Виллем тоже связан с Сопротивлением, он спрячет Маргариту в лесах, и мы ее больше никогда не найдем. И сам сбежит, вместе с приютом… – оберштурмбанфюрер фон Рабе, позвонив из Мон-Сен-Мартена, сообщил, что отправляет отца Виллема и ребятишек в Льеж:

– В приюте ничего подозрительного не нашли, но проверьте их документы, как следует… – распорядился Макс, – мне кажется, они скрывают евреев. Со мной связи не будет. Я собираюсь обыскивать горы, с охраной и собаками… – Барбье хотел спросить, едет ли в Льеж дочка мадам Дельпи, но Макс повесил трубку.

– Ладно, – решил комендант, – наверняка девчонку кто-то из шахтеров подобрал. Они люди сердобольные… – Барбье не виделся с детьми и священником, перепоручив их заботам коллег из отдела переселения, как называли ответственных за депортацию:

– Пусть посидит в камере, поварится… – Барбье вспомнил упрямые, серые глаза отца Виллема, – может быть, он испугается, начнет говорить… – на допросах мадам Дельпи настаивала, что случилось досадное недоразумение. Никакого отношения к Сопротивлению она не имела. Фамилии месье Жана женщина не знала. Барбье, удивленно, понял, что тихая экономка умеет кокетливо улыбаться, подрагивая ресницами:

– Случилась страсть… – томно сказала мадам Дельпи, – будто солнечный удар, месье комендант. Я не спрашивала его документов, я не для такого приходила на квартиру… – гауптштурмфюрер отправил приметы предполагаемого месье Жана в Брюссель, но особых надежд на его поимку не питал. Барбье не хотел устраивать очную ставку мадам Дельпи и отца Виллема:

– Незачем. Я не говорил ей, что кюре арестовали. Пусть не паникует, пусть думает, что я ей поверил. Хорошо, что Макс сюда детей отправил. Наверняка, у мадам Дельпи есть связи с бандитами. Привезу ее в Мон-Сен-Мартен. Партизаны либо захотят ее освободить, либо попытаются пристрелить, из опасений, что она всех выдаст… – в Мон-Сен-Мартен они поехали на гестаповском лимузине, с охраной. Несмотря на три дня, проведенных женщиной в камере, от мадам Дельпи пахло лавандой. Она сидела, в невидном, сером пальто, при шляпке, смотря вперед, на затылки шофера и вооруженных охранников.

Барбье подумал:

– Экономка, вдова. Откуда у нее такая стать, осанка? Видно, что она в жизни ни перед кем спины не сгибала… – он дал женщине подписать показания. Мадам Дельпи усмехнулась:

– У вас неграмотная машинистка, месье комендант. Она плохо знает французский язык… – Барбье заставил себя не краснеть. Показания экономки он печатал сам.

Машина вышла из Льежа рано утром. У мадам Дельпи были нежные, немного припухшие глаза. Из-под серой шляпки, на маленькое ухо, спускалась золотистая прядь. Элиза не обращала внимания на Барбье:

– Меня никто не выдаст… – она даже не поворачивала головы, к эсэсовцу, – никогда. Виллем позаботится о Маргарите, о малышах Эстер. О чем я? – Элиза, быстро, незаметно, улыбнулась:

– Эмилю сообщили о моем аресте. Он меня освободит, обязательно… – Элиза вспомнила свою довоенную книгу:

– Когда все закончится, я напишу еще одну… – решила женщина, – о войне, о Сопротивлении. О том, что герои могут стать предателями, а обыкновенные люди, героями… – Элиза долго не могла поверить, что мягкий, тихий доктор Гольдберг, пеленавший Маргариту, и неуловимый Монах, один и тот же человек. Эмиль, однажды, сказал:

– Я мог бы перебраться в Швейцарию, жить спокойно… – они лежали в полутьме зимнего вечера, обнявшись… – но я не хотел… – Эмиль приподнялся на локте:

– Католики спасали меня, еврея. Чужие люди, то есть свои… – поправил себя Гольдберг, – мои друзья, товарищи по оружию. Я не обвиняю тех, кто решил покинуть страну, но я отсюда никуда не уеду, пока мы не добьемся победы… – у него были горячие, сухие, нежные губы:

– И потом никуда не уеду, Элиза. Потому, что у меня есть ты, Маргарита, и маленький… – Элиза пошевелила застывшими пальцами:

– Мне не стыдно за книгу, о Давиде. Я не знала, что он может оказаться предателем. Подобного тоже нельзя скрывать. Это часть того, что с нами случилось… – они приехали в Мон-Сен-Мартен ранним утром. Поселок был еще пустынным, оставался час до конца ночной смены. Барбье поместил мадам Дельпи под охрану, в кабинете. Он справился, не возвращался ли оберштурмбанфюрер фон Рабе. После отправки приютских детей в Льеж, Максимилиан забрал собак, и уехал в горы. С тех пор он в поселке не появлялся.

Барбье велел дождаться конца ночной смены и собрать всех жителей Мон-Сен-Мартена на площади, под предлогом проверки документов. Он посадил на крыше церкви двух пулеметчиков. Комендант смотрел на мраморный, покрытый изморозью фонтан, на здании мэрии, с нацистскими флагами:

– Даже мэра нет. Прошлый ушел в отставку, в тот день, когда в поселке танки вермахта появились. За полтора года никто не согласился стать мэром… – он усмехнулся:

– Ладно, сегодня мы проверим, кто здесь связан с Сопротивлением… – он приказал солдатам взять ключи от церкви и отвести отца Андре на колокольню:

– Пусть звонит. Пусть все знают, что им надо собираться… – Барбье слушал звук своих шагов, отражающийся эхом от булыжников площади. Табличка: «Евреям вход воспрещен», на ограде маленького сада, висела криво. Комендант ее поправил:

– Гольдберга не нашли, а шахтеры до сих пор в сад не заходят. Даже дети не забегают… – кабачки были еще закрыты. Барбье расставил по периметру площади автоматчиков. Комендант велел солдатам стрелять, в случае, если кто-то, попытается освободить мадам Дельпи, и вообще, будет себя подозрительно вести. Рабочие, вернее, заключенные, оставались только на «Луизе». Барбье прикинул:

– Три тысячи человек, весь поселок. Женщины, дети… – он отдал приказ отложить, на час, начало утренней смены. Гауптштурмфюрер, немного, волновался за фон Рабе, но успокоил себя:

– С ним полсотни вооруженных солдат. Макс воевал, в Греции, на Восточном фронте. Он опытный человек. Может быть, и наткнется на кого-то, в горах. На проклятого Монаха, например… – Элиза слушала звон колоколов, снизу доносился шум:

– Эмиль здесь, – твердо сказала себе женщина, – он меня спасет. Господи, дай мне его увидеть, дай увидеть Маргариту, пусть мы всегда останемся вместе… – она, отчего-то, улыбнулась:

– Папу и маму сюда директор вызывал, когда Виллема с папиросой поймали. Ему тогда двенадцать лет исполнилось… – компания запрещала труд под землей для юношей младше восемнадцати. Элиза знала, что старые шахтеры, втайне от родителей, брали Виллема в штольни, когда брату было пятнадцать:

– Он высокий… – Элиза опустила веки, чтобы не видеть Гитлера, на портрете, – ему все давали двадцать лет. Он на танцы ходил, с дружками в Льеж ездил… – брат, до университета, славился в округе горячим нравом. Виллем, даже, несколько раз, ночевал в полицейском участке, в Льеже:

– Папа вздыхал, – вспомнила Элиза, – говорил, мол, в кого он такой растет? Пьет с матросами, с барж, дерется. Он и в Гейдельберге дрался. Кто знал, что все так обернется, что Виллем станет слугой Божьим? Он, не говорит, что случилось, но я в его глазах тоску видела. Господи, пусть мой брат будет счастлив… – Элиза вздрогнула. Ребенок еще не мог двигаться, но ей почудилось что-то неуловимое, нежное в животе:

– Взыграл младенец в чреве её, и Елизавета исполнилась Святого Духа. Благословенна Ты между женами, и благословен плод чрева Твоего! Блаженна Уверовавшая, потому что совершится сказанное Ей от Господа… – комендант Барбье стоял в дверях.

– Прошу вас, мадам Дельпи… – на серо-зеленой шинели, на черных нашивках, с молниями, таяли снежинки. Щеки эсэсовца разрумянились, от мороза:

– Все пришли, ждут только вас… – гауптштурмфюрер улыбался, – сейчас мы узнаем, кто вы такая, на, самом деле… – удары колокола стихли.

– Блаженна та, что уверила… – напомнила себе Элиза. Сжав четки в руке, высоко вскинув голову, женщина вышла из кабинета.

Снег на склоне горы Ботранж напомнил Максу зиму в Бертехсгадене, в альпийском шале. Вокруг поднимались метровые, пышные сугробы, по веткам сосен перепархивали птицы. В бывшей гостинице для туристов комендант Барбье посадил сторожевой пост. Рядом стояла лесопилка, где работали солдаты. Местным жителям гауптштурмфюрер не доверял.

Макс понял, что подобное поведение было разумным. Эсэсовцы, на Ботранже, не выходили в лес безоружными. Невидимые снайперы, прятавшиеся в деревьях, каждый месяц убивали, прямо во дворе лесопилки, несколько солдат. Сосны валили под охраной автоматчиков, эсэсовцы не решались углубляться в холмы.

Молодой лейтенант, командующий постом, довольно хмуро заметил:

– Есть большой шанс не вернуться с прогулки, господин оберштурмбанфюрер. Горы, словно кусок сыра. Все изрыто заброшенными шахтами и пещерами… – Максу показали одну из таких пещер, в полукилометре от гостиницы. Темный, порожистый ручеек, убегал вглубь, теряясь в непроницаемой черноте. Пахло сыростью и плесенью.

Взяв у солдата фонарик, Макс осветил остроконечные сталактиты и сталагмиты. Они, казалось, смыкались. Пещера напомнила Максу пасть динозавра. Скелеты стояли в берлинском музее естественной истории, куда они ходили с отцом, в детстве. Оберштурмбанфюрер крикнул: «Ау!»