Текст книги "Вельяминовы. Время бури. Часть вторая. Том второй"

Эхо заметалось, отражаясь от стен. Макс присмотрелся:

– Здесь тропинка, она ведет дальше… – лейтенант, мрачно, согласился:

– Ведет. Только дальше обрыв, в пять метров высотой, господин оберштурмбанфюрер. Если вы альпинист, шахтер, вы сможете по нему спуститься, с крючьями и веревкой… – по слухам, пещера была длиной в несколько километров. Глубину залов никто не измерял. Вспомнив, что «Луиза» уходит под землю почти на километр, фон Рабе, незаметно, поежился. За день, в лесу, они видели кабанов, оленей, лис и рябчиков, но, ни одного следа человека не нашли.

Вернувшись из пещеры, лейтенант приказал закрыть ворота гостиницы. Здание обнесли забором. Сидя у камина, Макс видел прожектор, освещавший узкую дорогу, автоматчиков, расхаживающих вдоль стен. К вечеру подморозило, на небе высыпали колючие, большие, горные звезды. У лейтенанта имелась глиняная бутылка местной можжевеловой водки, женевера. Макс повертел стаканчик:

– Развели бандитов. Мы на территории рейха, а стоит спуститься ночи, как никто не смеет и носа за ограду высунуть. Днем надо ездить с охраной, словно здесь Смоленск какой-нибудь, а не цивилизованная местность… – брат лейтенанта служил на Восточном фронте, вернее, в давно оккупированной Белоруссии:

– У них похожая ситуация, герр оберштурмбанфюрер, – невесело заметил юноша, – тоже не могут… – Макс прервал его:

– Хватит церемониться. Подобные мерзавцы представляют угрозу безопасности рейха. Расстрел на месте любого подозрительного лица, казни заложников, разрушение домов бандитов… – Макс рассказал лейтенанту, как они обходились с партизанами, на Крите:

– И здесь надо бросить жалость, – подытожил фон Рабе, – мы думаем, что бельгийцы, французы, норвежцы, это европейцы. Стремимся обращаться с ними, как с цивилизованными людьми… – Макс махнул в сторону лежащей у двери овчарки:

– Я знаю, как натаскивать собак, юноша… – он выпил женевера:

– Собака должна подчиняться хозяину. Если она хотя бы попытается напасть на владельца, ее бьют, безжалостно, до крови… – Макс помолчал:

– И убивают, буде подобное понадобится. Так же я собираюсь поступить и здесь… – он лежал на жесткой кровати одного из бывших номеров, глядя на звезды. Фон Рабе вспоминал большую спальню, с камином, в альпийском шале, вид из окна, выходящего на заснеженные горы.

Поднявшись, Максимилиан закурил, стоя у окна. Прожектор у ворот освещал только начало дороги. Он вгляделся в бесконечный, темный, хмурый лес:

– Рано или поздно, но мы их всех уничтожим. Здесь, во Франции, и везде. Монахов, Маляров и так далее. Отнимем у них имена, они станут ночью и туманом, как указал фюрер. Никто, никогда о них больше не вспомнит… – над лесом парила какая-то птица. Задернув гардины, Макс почувствовал, что никакая сила не заставит его покинуть гостиницу, с полусотней автоматчиков, и каменными стенами:

– Пройдет… – он вернулся в постель, – здесь просто местность угрюмая. Как и люди, ее населяющие… – Макс подумал о мрачных глазах соученика:

– Если гестапо в Льеже, отыщет евреев, среди детей, он захочет поехать с ними на восток, праведник. Пусть едет, – усмехнулся Макс, – пусть отец де ла Марк сгниет в концлагере. Только сначала он скажет мне, где Элиза… – фон Рабе думал о ее золотистых волосах, о нежной, белой коже, слышал ее шепот: «Я люблю тебя, милый, люблю…»

– Мне никто, никогда подобного не говорил, – Макс открыл глаза, – ни Далила… – он даже поморщился, – ни 1103… – он понял, что хотел услышать это, от заключенной:

Макс ощупал щеку, куда три года назад вонзилось перо от ручки:

– Если бы она мне покорилась, если бы не была такой жестоковыйной. Еврейская кровь… – он вспомнил тонкие пальцы 1103, рвущие свидетельство об арийском происхождении, увидел ее кривые, острые зубы. В ушах забился ненавидящий шепот: «Ублюдок, проклятый мерзавец, убирайся отсюда…»

– Она могла бы стать моей женой, графиней фон Рабе. Клянусь, я бы ее баловал, холил, я бы всю жизнь ей посвятил. Я просто хочу, чтобы меня любили… – Макс подумал:

– Мама любила Отто, папа, Генриха и Эмму, а я? Я всегда был старшим, ответственным. Отто два года едва исполнилось, а мне четыре. Мама мне выговаривала, за его проступки… – он вспомнил наставительный голос матери:

– Ты старший брат, Максимилиан, ты наследник титула, ты обязан… – оберштурмбанфюрер стиснул зубы:

– Я еще короткие штанишки носил, а уже был обязан. Хватит. Элиза меня полюбит, я знаю. Моя косуля, моя нежная. Она не такая, как 1103, в ней нет еврейского упорства, хитрости. Из католичек получаются лучшие жены. Взять хотя бы Марту. Хлопочет над Генрихом, смотрит ему в рот, ходит вокруг него на цыпочках… – для невестки, понял Макс, других мужчин просто не существовало:

– Ей никто больше не нужен. Мюллер может хоть наизнанку вывернуться, – усмехнулся фон Рабе, – она всю жизнь посвятит мужу. Но это и есть женская стезя… – он тоже хотел, как младший брат, возвращаться в теплый дом, к хорошенькой, ухоженной жене, к вкусному обеду, и детскому смеху:

– Но у меня ребенок быстрее появится… – довольно понял Макс, – осенью, до Рождества. Хотя, может быть, Марта беременна. Но вряд ли, она молода еще. Она не хочет возиться с пеленками… – в Пенемюнде, по требованиям безопасности, посторонние не допускались. Слуг на полигоне было не завести:

– Хотя она католичка, – Макс зевнул, – им ничего подобного нельзя. Устраиваются как-то… – он поймал себя на улыбке, – а мы с Элизой не станем… – Максимилиан не хотел дожидаться венчания:

– Надо ее к себе привязать, приучить. Обвенчаемся позже, в Берлине, но сейчас я ее от себя никуда не отпущу. Поедет со мной в Париж. Шанель ее оденет, я ей подарю драгоценности… – Макс был уверен, что невестка вышла замуж девственницей, со школьной скамьи:

– Элиза быстро забудет о своем еврее, я постараюсь… – успокоил себя оберштурмбанфюрер, – тем более, она почти год одна живет. Спряталась в какой-нибудь обители, с детьми. Дети поедут на восток, а она останется со мной… – Макс заснул спокойно, почти слыша ее легкое дыхание, рядом, обнимая теплое, покорное тело.

Утром он забыл о страхах. Завтрак подавали хороший, Барбье снабжал лесопилку провизией. После картофельных оладий, сосисок, и чашки кофе, Макс пожал руку лейтенанту:

– Выполняйте свой долг, на благо рейха. Помните, под вашим началом часть стратегического предприятия. Никакого снисхождения к бандитам… – Макс взял в горы лимузин, на котором приехал из Брюсселя. Солдаты охраны и собаки ехали в грузовиках. Он смотрел на заснеженные кусты, по обеим сторонам дороги:

– Надо жестко пресекать все попытки сопротивления. Весной начнется атака на юг России. Мы пойдем к Волге, на Кавказ, получим в свое распоряжение бакинскую нефть… – помощи союзников России ждать не приходилось. Америка, судя по всему, проигрывала Японии на море, на суше и в воздухе:

– Сейчас японцы перережут железную дорогу, ведущую из Китая на юг, к морю. Китайские повстанцы останутся без помощи запада. Япония получит нефтяные скважины, в Малайзии, рванется в Индию. Без колоний Британия обречена. Все они обречены… – Макс щелкнул зажигалкой, – когда немецкий солдат одной ногой ступит за Волгу, русские будут деморализованы, поднимут руки. Прошлым летом они катились на восток, и сейчас покатятся… – он достал паркер:

– Надо не стесняться казнить так называемых партизан, посылать их семьи в концлагеря. Может быть, тогда они образумятся. Эйхман мне рассказывал. Британцы используют арабов, в Палестине, берут их надсмотрщиками, в лагеря для еврейских подпольщиков. Арабы работают в полиции. Правильно, – Макс улыбнулся, – разделяй и властвуй. Арабы ненавидят евреев. Впрочем, скоро во всем мире евреев не останется, и очень хорошо. Надо сюда, в Европу, присылать русских, из будущих соединений. Они помогут нам. Они своих соотечественников расстреливают, что говорить о каких-то бельгийцах, или французах. Муха такой человек, у него нет предрассудков…

Кортеж промчался по пустынным улицам Мон-Сен-Мартена. Макс, издалека, услышал колокольный звон:

– Сегодня, вроде бы, никакого праздника нет… – улицы, ведущие на главную площадь поселка, перекрывали солдаты. Лимузин остановился. Макс открыл дверцу:

– Что случилось… – прислушавшись, он уловил хрипение динамика. У Барбье в штабе, имелся реквизированный с одной из шахт, репродуктор:

– Поэтому, если кто-нибудь, скрывает сведения о настоящем имени мадам Дельпи… – Макс хмыкнул:

– Они ему ничего не скажут, упрямые сволочи. Да и что скрывать, если она здесь под чужими документами жила. Она им вряд ли представлялась… – Макс посмотрел в сторону терриконов: «Господин комендант отложил начало смены?»

– Да, господин оберштурмбанфюрер, – вытянулся эсэсовец, – на час. На «Луизе» идет работа. Но там заключенные, а остальные все на площади. Только больные по домам остались, старики… – Макс, не дослушав, широким шагом, в сопровождении охраны, направился к церкви. Эсэсовцы расталкивали толпу. Краем глаза он заметил крепких мужиков, в шахтерских комбинезонах, и шерстяных куртках:

– Они здесь все друг на друга похожи, не различишь. Виллем человек благородной крови, у него крестоносцы в роду, а на вид, вылитый рабочий парень, только отбойного молотка не хватает… – у Макса, почему-то, заныли несколько зубов, даже протез:

– Надо в Берлине Франца навестить… – он увидел мелькание чего-то красного, за спинами людей:

– Ребенок, что ли… – Макс вышел на середину площади, где стоял Барбье, с репродуктором, окруженный оцеплением. Фон Рабе скользнул взглядом по невысокой женщине, в сером пальто и шляпке. Он замер, не в силах двинуться с места:

– Если кто-то скрывает, ее истинное имя… – надрывался Барбье. Макс увидел огромные, расширенные глаза Элизы:

– Она меня узнала. Она здесь с дочкой, наверняка. Надо ее найти. Маргарита… – Макс, открыв рот, шагнул к оцеплению.

Он не успел ничего сказать.

Под лопатку, вонзилось что-то острое, горячее, боль наполнила тело. Оберштурмбанфюрер, покачнувшись, упал лицом вперед, в растоптанный снег. Фуражка слетела на булыжники, размеренно, гулко забил колокол. Шахтерский, растоптанный ботинок, опустился на мертвую голову СС, раздавив фуражку. Колокол ударял в уши, толпа ринулась вперед, на солдат. Теряя сознание, оказавшись под ногами шахтеров, Макс услышал треск пулемета.

Он заставил себя приподняться, чувствуя, как течет кровь, по шинели:

– Откуда у них оружие, Барбье давно все конфисковал… – шахтеры смяли оцепление, на церкви опять зазвенел колокол. Макс услышал, издалека, крик: «Огонь!». Фон Рабе, пригнувшись, еле удерживаясь на ногах, обернулся. Солдаты, перекрывавшие вход на площадь, стреляли по толпе, в знакомых, полосатых куртках, с черными, номерами:

– Партизаны вооружили заключенных, на «Луизе» бунт. Но это евреи, они подобного не умеют. Они, как скот, садятся в вагоны, едут на восток. Еще ни разу, ничего не случалось… – люди падали, под выстрелами, но в охрану, все равно, летели камни, и куски угля. Он выдернул из кобуры пистолет. Левая рука почти не двигалась:

– Хорошо, что левая. Сучка, Элиза, работает на Сопротивление. Она отправится в концлагерь, если выживет. Пусть сдохнет, со своим братом… – Элиза смотрела на Монаха.

Гольдберг, в шахтерском комбинезоне, в старых ботинках и потрепанной кепке, поймав ее взгляд, едва заметно кивнул. Собираясь на акцию, Эмиль положил пенсне, в крепком, жестяном футляре, в карман суконной куртки. Без очков Гольдберг видел плохо, но хмуро заметил ребятам:

– Куда стрелять, я разберусь. Если фон Рабе появится на площади, ему не жить, и Барбье тоже… – заключенных вооружали два дня подряд, через бригады техников, обслуживающих «Луизу». Комендант хотел оставить на шахте только заключенных, но у него ничего не выходило. Требовалось следить за вентиляцией, измерять уровень рудничного газа, в воздухе, работать на подъемниках. Евреи ничего не умели, и доверять им было нельзя. Шахтерам с инженерами Барбье тоже не доверял, но выбора коменданту не оставалось. Рейх нуждался в топливе. До войны одна «Луиза» производила десятую часть угля всей Бельгии.

Технические бригады тщательно обыскивали, прежде чем допустить на шахту. Ребята подмигнули Гольдбергу:

– При старом бароне штейгеры всю душу рабочим трясли, но, если шахтер хочет что-то под землю отправить, он своего добьется… – пистолеты попадали на «Луизу» в разобранном виде. Детали превращались в работающее оружие где-то на нижних ярусах шахты. Охрана в забой не спускалась. Заключенные и техники, на смене, были предоставлены сами себе.

Каждый месяц, пользуясь вентиляционными ходами, с «Луизы» бежали несколько человек. Некоторые выбирали присоединиться к партизанам, остальных Гольдберг отправлял на безопасные квартиры Сопротивления, уединенные фермы, и в монастыри. Оттуда людей везли на юг, через территорию вишистской Франции, в нейтральную Испанию, или переводили через швейцарскую границу.

Вчера Гольдберг получил весточку из Льежа. Дети, с отцом Виллемом, находились в гестаповской тюрьме. Монах успокоил себя:

– У них надежные документы. Посидят немного в камерах, их отпустят. Конечно, Элиза работала в приюте. Гестапо теперь более тщательно проверит бумаги, но это дети. Они никакого отношения к Сопротивлению не имеют. Отец Виллем их не оставит, никогда… – ранним утром на базе отряда появился гонец, парнишка из Мон-Сен-Мартена. По поручению Гольдберга, подростки внимательно следили за комендатурой, не оставляя поста даже ночью. На колокольне церкви было холодно, костер они разжигать не могли:

– Наверняка, флягу с женевером взяли, – усмехнулся Гольдберг, – или отец Андре им вина выдал, из своих запасов… – мальчик, шмыгая носом, сказал, что комендант привез мадам Кардозо в Мон-Сен-Мартен. Гольдберг потрепал его по голове:

– Отлично. Беги обратно, передай отцу, чтобы на «Луизе» начинали… – Монах посмотрел на хронометр, – через час… – Эмиль был уверен, что Барбье отложит начало утренней смены на шахтах. Отец гонца трудился техником на «Луизе». Он был одним их тех, кто проносил вниз оружие. За два дня им удалось снабдить пистолетами полсотни заключенных:

– Капля в море, – горько подумал Эмиль, – и нас двести человек. Барбье соберет весь поселок, мы затеряемся в толпе, но эсэсовцев здесь больше тысячи, у них пулеметы… – Гольдберг предполагал, что евреи на «Луизе», даже не получив оружия, все равно пойдут в бой.

– Это самоубийство… – он медленно, спокойно одевался, завязывая шнурки ботинок, – их расстреляют, сразу. Но я не могу запретить людям сражаться, не имею права… – Гольдберг почувствовал сзади шорох. Обернувшись, Эмиль увидел большие, голубые глаза. Она аккуратно натянула красную шапочку и пальтишко:

– Я сама оделась, дядя Эмиль, – сообщила Маргарита, – и ботинки застегнула… – Гамен лизнул ладошку хозяйки:

– Я пойду с вами… – девочка вскинула упрямый, материнский подбородок, – вы будете немцев убивать. Я тоже хочу… – она показала Гольдбергу какой-то камешек, – я меткая. Братья… – девочка запнулась, – учили меня камни бросать. А где мамочка, где Иосиф и Шмуэль… – Маргарита ойкнула. Гольдберг устало улыбнулся:

– Ничего страшного, здесь их можно так называть. Ты скоро всех увидишь… – пообещал Эмиль. Он сказал себе:

– Ладно. Элизе станет легче, если она поймет, что с Маргаритой все в порядке. Конечно, Барбье ее может заметить, или мерзавец, фон Рабе… – на площадь пришло много детей. Ребята Эмиля легко исчезали в толпе. Маргарита крепко держала его за руку. Гольдберг подтолкнул девочку:

– Беги к малышам, и ничего не бойся, милая. Мы освободим твою мамочку… – наклонившись, он услышал шепот:

– Вы словно рыцарь, дядя Эмиль. Мы будем жить в замке… – звонили колокола. Гольдберг, краем глаза, увидел на крыше церкви эсэсовцев:

– Барбье пулеметчиков туда посадил. Здесь три тысячи человек, женщины, дети… – глядя на своих ребят, на угрюмые лица поселковых шахтеров, он понимал, что не сможет запретить им стрелять в немцев:

– Обязательно будем… – уверил он Маргариту, чуть не добавив: «Все вместе».

Дождавшись, пока фон Рабе окажется к нему спиной, Эмиль выстрелил. Он целился в сердце, с расстояния в полсотни метров. Гольдберг еще успел прикинуть:

– У него шинель, китель. Но сейчас все начнут стрелять. Только бы Элиза ничего не делала, сразу бы бросилась на землю… – трещал пулемет, эсэсовцы, в оцеплении, закрывали Барбье. Макс навел пистолет на серую шляпку:

– Предательница, такая, как 1103. Никому из них нельзя доверять… – он хотел ранить женщину. Барбье толкнул ее на землю. Шляпка слетела, золотистые волосы упали на спину. Она подняла скованные руки, бросившись на коменданта, вцепившись зубами в его щеку. Женщина мотала головой. Сквозь гул колоколов, треск выстрелов, крики толпы, Максу даже послышалось рычание. Барбье отбросил ее, Элиза упала на заснеженные, окровавленные булыжники площади. Какой-то шахтер, схватившись врукопашную с эсэсовцем, прорывался к женщине.

Кепка слетела, Макс заметил бритую, почти наголо голову:

– Заключенный, что ли? Почему он в комбинезоне… – шахтер закрыл Элизу своим телом, по лицу Барбье текла кровь. Макс, прицелившись, всадил несколько пуль в спину мужчины:

– Даже если она ранена, это ничего не меняет. Я ее сам, лично расстреляю, никаких концлагерей… – пулеметы работали, эсэсовцы поливали толпу автоматными очередями. Женщины и дети, падая, спотыкаясь, бежали к настежь распахнутым, тяжелым, бронзовым дверям церкви. Макс, превозмогая боль, крикнул:

– Огонь на поражение, из всего оружия… – фон Рабе напомнил себе:

– Надо найти девчонку. Она тоже здесь, наверняка… – на площади оставались только трупы и раненые. Из церкви доносился детский плач. Отогнав шахтеров и заключенных к стенам домов, эсэсовцы держали мужчин под прицелом. Макс подумал, что расстреливать всех нецелесообразно. Шахты требовали работников.

Барбье держал у окровавленной щеки платок. Подходя к нему, глядя на грязные, испачканные, рассыпавшиеся волосы женщины, Макс выругался. Неизвестный шахтер держал Элизу за руку. Мужчина, судя по всему, был мертв. Она тоже не двигалась. Макс, брезгливо, сдвинул труп:

– Теперь она ничего не скажет… – пулеметная очередь пробила ей грудь, но Элиза еще дышала. На сером пальто появлялись и опадали кровавые пузыри. Макс уловил движение ее губ. Ему показалось, что умирающая женщина шепнула: «Эмиль…». Элиза дрогнула, вытянулась, изящная голова дернулась. На серо-голубые, открытые глаза, падали снежинки.

Барбье откашлялся:

– Макс, ты ранен… – перевернув шахтера на спину, Макс понял, что никогда в жизни его не видел:

– Странно, лицо типично еврейское. Откуда здесь евреи… – в голове закрутилась какая-то мысль:

– Дети, из приюта. Что-то было не так… – Макс понял, что при падении получил слабую контузию:

– Дети подождут, – разозлился он, – все равно они отправятся в концлагерь, со святошей. Я покажу, как надо обращаться с партизанами… – забыв о мертвом шахтере, фон Рабе разогнулся:

– Ранен. Сухожилие в плече перебило. Пусть меня перевяжут. Принесите доски, и канистры с бензином. Из церкви никого не выпускать! – приказал он солдатам, стоявшим на паперти, белого мрамора.

– В храме священник, он с колокольни спустился, – крикнул кто-то из эсэсовцев, – и женщины, с детьми. Мужчин нет. Кюре просит пройти, к умирающим людям… – Макс плюнул в окровавленный снег: «Я сказал, не выпускать».

Он сбросил разодранную, испачканную шинель. Морозный воздух обжег потную спину, рана болела меньше:

– По их милости у меня второй шрам останется, – зло подумал Макс, – мистер О’Малли мне в правую руку стрелял… – на холоде кровотечение остановилось, но голова гудела:

– Мистер О’Малли, брат Горовиц… – Макс, покачнувшись, сумел зажечь сигарету, – нет, не помню, что я хотел… – фон Рабе принял заряженный пистолет. Над крышей церкви парила большая птица:

– Сокол, – мимолетно подумал Макс, – в Альпах они тоже водятся. Какой красавец… – ему показалось, что в дальнем конце улицы, за поворотом, промелькнуло что-то красное. Солдаты несли к церкви доски, на площади пахло гарью и кровью. Макс повернулся к Барбье:

– Закрывайте двери, заколачивайте окна… – окна в храме были большими, с витражами. Макс добавил:

– Расставь автоматчиков, на безопасном расстоянии, вокруг здания. Стреляйте по всем, кто попытается бежать… – Барбье, казалось, все еще не понимал:

– Что ты хочешь сделать, Макс… – фон Рабе забрал у него платок:

– Сучка ему зубами в лицо вцепилась. Все они такие, тихони. Кровь Арденнского Вепря… – он успокоил Барбье:

– Даже шрама не останется, заживет. Поверь моему опыту… – Макс посмотрел на труп женщины. Шахтер лежал рядом, раскинув руки. Ему почудилось, что кончики их пальцев соприкасаются:

– Двигается он, что ли? – нахмурился Макс. Прошагав к трупам, фон Рабе со всего размаху наступил сапогом на руку шахтера. Затрещали кости, он поморщился: «Нет, мертв».

– Я собираюсь сжечь змеиное гнездо, Клаус, – коротко ответил фон Рабе. Он махнул рукой солдатам, у дверей церкви:

– Кидайте гранаты, начинаем!

Люди, у стен домов, остановившимися глазами, смотрели на стену огня, вспыхнувшую внутри храма. Языки пламени лизали чашу со святой водой, эсэсовцы захлопнули тяжелые двери. Раздался звон стекла, кто-то из мужчин, стоявших у стены, упал на колени, в мокрый, растоптанный снег. За витражами поднималась стена огня. Птица, сорвавшись с крыши, полетела в сторону темных развалин замка, на холме.

– Не надо! – шахтер плакал:

– Там наши жены, дети. Не надо! – раздвинув эсэсовцев, Максимилиан навел оружие на арестованных:

– Смотрите, – холодно сказал фон Рабе, – вы никуда не уйдете, пока ваши семьи не сгорят дотла. Какой мерой мерите, такой вам и отмерено будет… – стекла лопались, церковь, казалась, кричала, на сотни голосов. Белый мрамор, на глазах, покрывался копотью. Кто-то из мужчин попытался броситься на солдата:

– Пустите нас, дайте нам… – Макс разрядил обойму пистолета ему в лицо. Толкнув труп ногой, он приказал Барбье:

– Свяжись с Льежем, пусть привозят подкрепление. Я камня на камне не оставлю от бандитского гнезда. И вызови нашего врача. Здешнему доктору, даже если он выжил, я не доверяю… – черепица с церковной крыши летела вниз, огонь охватил колокольню. Над храмом поднимался столб черного дыма. Макс заметил проблеск ее золотистых волос, на усеянной трупами площади:

– Мера за меру, – усмехнулся он, махнув рукой: «Уводите арестованных в концлагерь. Начинайте уборку, когда все догорит!»

Штандартенфюрер фон Рабе лежал в отдельной палате рудничной больницы. Здание не пострадало от огня. Максимилиан велел поджигать только дома шахтеров. Запретив держать в госпитале раненых и обожженных людей, он вызвал из Брюсселя немецкого врача, работавшего в больнице вермахта. Здешнего доктора Лануа Максимилиан к себе не подпускал. Выжившие женщины и дети, с ранеными, ютились в уцелевших домах, или бывших кабачках. В разговоре с Максом, Барбье заметил:

– Странные люди. У них мужья в концлагере сидят, а они ходят по развалинам, и мебель подбирают. Где они мебель держать будут? – Макса это не интересовало. Он получил телеграмму от рейхсфюрера Гиммлера. За ликвидацию банды Монаха, Максу присвоили очередное звание, он получил Железный Крест, первого класса. Барбье назначался начальником лионского гестапо. Приятель тоже продвигался по службе.

Гиммлер распорядился убрать евреев из местного концлагеря. Заключенных отправляли на восток. Из Мон-Сен-Мартена начали уходить товарные поезда, с немецкой охраной и немецкими, присланными из Кельна машинистами. Барбье пожал плечами:

– Местные отказываются подобным заниматься. Скатертью дорога, пусть сдыхают от голода. Стратегическую ветку нельзя перепоручать бандитам… – выжившие шахтеры теперь содержались в концлагере. Они ходили на работу под охраной, без права появляться в поселке, вернее, в кварталах разрушенных и сожженных домов.

Макс не хотел видеть бывшего соученика. Он подписал распоряжение, согласно которому, все дети из приюта, и отец Виллем, как подозрительные личности, связанные с так называемым Сопротивлением, отправлялись в Аушвиц. Макс никак не мог вспомнить, что ему мешало, когда он думал о приюте. Пробежав глазами список фамилий, увидев Мерсье, он едва не хлопнул себя здоровой рукой по лбу:

– Конечно, близнецы. Я думал, что Отто они понадобятся… – поставив росчерк, Макс забыл и о детях, и об отце Виллеме:

– Сволочь, как и его сестра, – зло сказал себе фон Рабе, – она сдохла, и он Аушвица не переживет… – Макс предполагал, что ее похоронили, на поселковом кладбище, среди бесконечных рядов наскоро поставленных крестов, из обожженного дерева. При ликвидации банды, как называл Макс акцию, погибло пять сотен мужчин, женщин и детей. Церковь Иоанна Крестителя, с могилами де ла Марков, и саркофагами святых, сгорела до фундамента. Над поселком возвышался остов замолкшей колокольни.

Макс не мог запретить католическое погребение, но церемония проходила без колокольного звона. Из Льежа приехали священники, тщательно проверенные гестапо. Барбье доложил, что женщины ходят к остаткам храма, собирая пепел. Макс отозвался:

– Пусть. Они все суеверные дикари. Одно название, что европейцы… – в набитых до отказа домах плакали малыши, женщины готовили и стирали на кухнях кабачков. В школьных классах лежали, под охраной, раненые шахтеры. Макс не собирался никого оставлять на свободе.

Вынув пулю, врач развел руками:

– Какое-то время движения будут ограничены. Когда мы снимем повязку… – Макс прервал его:

– Я долго валяться не собираюсь. Меня ждут дальнейшие дела… – он скосил глаза на бинты:

– До Парижа я доеду, здесь недалеко… – Макса вез в Париж личный лимузин, с двумя охранниками, положенными теперь, по новому званию и должности. Максимилиан стал офицером для поручений, у рейхсфюрера СС Гиммлера.

Фельдсвязью, из Берлина, прислали новое удостоверение. В документе значилось, что Макс имеет право отдавать распоряжения от имени рейхсфюрера. Гестапо на оккупированных территориях Европы и бывшего СССР обязали оказывать штандартенфюреру всемерное содействие, в рамках директивы «Ночь и Туман», и всех последующих приказов высшего командования.

Макса немного беспокоило, что Монаха, среди трех сотен погибших мужчин, никто не опознал. Барбье заметил:

– Они и раньше его описание скрывали. Правда, мы их не пытали… – Макс рассматривал отполированные ногти, на правой, здоровой руке:

– А теперь будем, Клаус. Очень хорошо, что Мон-Сен-Мартена больше не существует. Вся Европа содрогнется, узнав о таком… – победные реляции напечатали в немецких газетах. Из Кельна приехал корреспондент «Сигнала». Журналист пообещал Максу большой репортаж о героических немецких офицерах, борющихся с внутренними врагами рейха.

Взял сигарету, из медной пепельницы, затянувшись, Макс аккуратно переложил окурок в пальцы левой руки:

– В любом случае, Клаус, я уверен, что Монах мертв. Твоего преемника больше никто не побеспокоит… – как бы ни хотел Макс отправить в Аушвиц и девчонку Кардозо, он ничего сделать не мог. Так называемая Маргарита Дельпи, после акции, пропала без следа. У шахтеров, или их жен спрашивать о девчонке было бесполезно. Макс понял, что упрямцы скорее бы умерли, чем что-то выдали.

– Пусть сдыхают под землей, на двенадцатичасовых сменах и лагерной пайке… – зевнув, он отпил бразильского кофе:

– Ладно, Клаус. Передатчика у мерзавцев больше нет, Монах разгромлен, можно не беспокоиться. Думаю, в Лионе мы с тобой встретимся… – он подмигнул Барбье, – впереди депортации евреев с юга Франции, уничтожение тамошних бандитов… – завтра Макс ехал на запад, в Париж:

– Найду мальчишку, – пообещал он себе, устраиваясь в кровати, – живым он от меня больше не уйдет. Отыщу месье Корнеля, с его алмазом… – за окном серый день катился к вечеру. На больничном дворе зажигались фонари.

Доктор Лануа, в сопровождении солдата, шел к воротам. На улице стояла телега, запряженная першеронами, со сгорбленным стариком, на козлах. Он курил короткую трубку, сплевывая на дорогу.

– Медикаменты брал… – Макс присмотрелся, – мы разрешили… – ему показалось, что в сене, на телеге, лежит какая-то черная шавка:

– Кардозо похожую тварь держали… – вспомнил Макс, – впрочем, они здесь в каждом доме… – он закрыл глаза:

– Сдохла, и хорошо. Подобным женщинам доверять нельзя. Она бы мне в постели в спину нож вонзила. Не то, что Марта… – Макса немного раздражала глупость невестки, но, по крайней мере, она была истинно арийской женщиной, покорной мужу и фюреру.

– Мне тоже надо найти хорошую жену… – решил Макс, – у нас есть страны, сателлиты. Венгрия, Румыния. Такие браки разрешены, даже поощряются. Эмму пора замуж выдавать… – телега свернула за угол, он задремал.

Доктор Лануа и месье Верне молчали.

Першероны поравнялись с дорогой, ведущей на холм, к развалинам замка. Врач, тихонько, свистнул. Гамен поднял голову, из сена. На ошейнике пса висел холщовый мешочек. Порывшись в старом саквояже, доктор положил туда две вареные картофелины, кусок домашней колбасы, и горбушку хлеба. Гамен облизнулся, розовым, острым языком:

– На шахту не ходи, – строго сказал доктор Лануа, – завтра к мосту прибегай… – шипперке завилял хвостом. Месье Верне оглянулся: «Можно». Соскочив с телеги, собака понеслась вверх, к остаткам мощных стен. Пес пропал, они поехали дальше. Месье Верне закашлялся:

– Может быть, стоит мадемуазель Маргариту забрать оттуда… – он дернул небритым подбородком в сторону развалин, – не сейчас, позже, когда все стихнет… – доктор покачал головой:

– Вода там есть. Не зря мне коллега Гольдберг говорил о колодце. Надо же, со времен первого адмирала он сохранился. Тогда к осадам готовились… – Лануа, чиркнув спичкой, затянулся папиросой:

– Так безопаснее. Фермы они могут обыскивать, а туда никто не полезет… – першероны тянули телегу на холм. Месье Верне выругался себе под нос:

– В прошлый раз мы его в шахте прятали, сейчас в пещере… – старик, почти робко, спросил: «Выживет он, доктор Лануа?»

Врач вздохнул:

– Посмотрим, месье Верне… – над развалинами замка парил большой, мощный сокол. Доктор выбросил окурок в мерзлый, слежавшийся снег, на дороге: «Опять похолодало».

– То обманная весна была, – угрюмо сказал старик, – на Ботранже вчера еще метр снега выпал. Пещеру, если не знаешь, где вход, и не найти теперь. Телегу дома оставим, как обычно, а дальше пешком… – Лануа кивнул, поставив на колени докторский саквояж.

Першероны растворились в сумерках, скрип колес затих. Сокол, сложив крылья, устроился на неровных камнях замковой стены. Птица, нахохлившись, следила за освещенной прожекторами равниной, за темными силуэтами терриконов, окружающими Мон-Сен-Мартен.