Текст книги "Вельяминовы. Время бури. Часть вторая. Том четвертый"

Петр покачал головой:

– Только расстрелы. Но мы восстановим повешение, как при невинно убиенном царе, мученике… – Петр кивнул надзирательнице: «Можете нас оставить».

У Бронниковой были большие, голубые глаза. Она хмуро сказала, на плохом немецком языке:

– Я не говорю по-немецки, и ничего… – прервав ее, Петр обаятельно улыбнулся:

– Не затрудняйтесь, Надежда Ивановна. Мы с вами объяснимся на родном, русском языке… – сержант Бронникова смерила его презрительным взглядом:

– Эмигрант, что ли? Продался Гитлеру за пайку? – девушка сочно, витиевато выругалась. Петр даже вздрогнул:

– Коммунистическое воспитание. Где видано, чтобы женщина так себя вела? Даже Кукушка не материлась, а она всю гражданскую войну прошла… – во взгляде Бронниковой Петр уловил то выражение, которое иногда видел у жены.

Он убеждал себя:

– Померещилось. Тонечка меня любит. Она нежный, деликатный человек, мать моего сына… – Петр даже не мог подобрать нужного слова:

– Не презрение, нет. Кукушка похоже на меня смотрела, на Лубянке. Брезгливо… – он попытался сказать:

– Надежда Ивановна, мое происхождение совершенно неважно. Я здесь по поручению будущего офицерского корпуса новой русской армии. Нам понадобятся врачи, медсестры. Вы… – Петр не успел отстраниться. Плевок пополз по щеке, стекая на серо-зеленый, эсэсовский китель:

– Тварь, – тихо сказала Бронникова, – я видела, что вы делали под Харьковом, проклятые палачи. Тебя повесят, а я приду плюнуть на твой труп, мерзавец. Прекрати говорить по-русски, ты недостоин родного языка… – Петр видел перед собой не Бронникову, а надменное лицо Кукушки, искривленные губы Тонечки:

– Они думали, что я ничтожество… – Петр поднялся, – они меня ни в грош, ни ставили. Даже для жида Эйтингона, я был плебеем, выросшим в детском доме, без рода, без племени. Она не смеет со мной так разговаривать, комсомольская подстилка… – девушка не успела поднять руки, не смогла закрыть лицо. Он хлестал ее по щекам, из носа лилась кровь, губы распухли:

– Сука, сука проклятая… – Петр дернул ее за короткие волосы, – ты пожалеешь, что вообще рот раскрыла… – сбросив папки на пол, он ударил ее лицом об стол: «Тихо!». Серое платье затрещало, Петр расстегнулся:

– Пусть знает, что мы сделаем с большевистскими сучками… – она сдавленно взвыла. Петр накинул подол платья ей на голову:

– Заткнись, я сказал… – девушка попыталась вывернуться, сжать ноги. Он вырвал из кобуры пистолет:

– Я тебя пристрелю, поняла? – стол раскачивался, она рыдала, Петр уткнул револьвер ей в затылок:

– Ты сдохнешь на нарах, в концлагере, и пожалеешь, что не повела себя разумно… – ноги, в спущенных, простых чулках, испачкала кровь:

– Полгода на фронте проболталась и осталась девственницей… – Петр тяжело задышал, – никто на нее не польстился… – убрав пистолет, он отступил:

– Вспомнишь мои слова, когда будешь умирать от голода. Пошла вон отсюда… – оттащив девушку от стола, он толкнул ее в сторону табурета.

Голубые глаза заплыли синяками, изо рта текла кровь:

– Ненавижу тебя, подонок, нацист, мразь… – у Петра был сильный кулак. Бронникова сползла на пол, потеряв сознание. Он хотел позвонить на пост охраны, но телефон ожил. Петр услышал веселый голос его светлости:

– Ваш подопечный дал отличные сведения. Гестапо мы известили. А как ваша работа? – Петр пошевелил носком сапога голову Бронниковой. Девушка слабо застонала.

– Люди упрямятся, – признался Петр. Фон Рабе рассмеялся:

– Я уверен, что ненадолго. Я знаю, что обещал вам рождественский обед, однако у нас сегодня шукрут, с кислой капустой. Вы, должно быть, скучаете, по родной еде… – Петр ахнул:

– Благодарю, ваша светлость. Я спускаюсь… – наклонившись над Бронниковой, Петр плюнул ей в лицо:

– Сучка, – усмехнулся он, – надеюсь, она поняла, кто здесь хозяин… – вызвав надзирательницу, Петр пошел умываться.

С началом последнего месяца беременности доктор Клауберг рекомендовал Марте дневной отдых, в постели:

– Женщине в деликатном положении не стоит обременять себя домашними обязанностями, – эсэсовец улыбался, – у вас есть прислуга. Не забывайте, вы ждете наследника титула… – Марта не говорила ничего Генриху, но надеялась, что родится девочка. Она положила руку на живот:

– Тебя не придется носить в рейхсканцелярию… – Марта не хотела, чтобы их ребенка касались руки Гитлера, и нацистских бонз:

– Будешь старшей сестрой, – пообещала Марта ребенку, – закончится безумие, появятся на свет мальчишки… – за окном спальни заходило низкое, зимнее солнце.

Марта полусидела на кушетке, устроив ноги на спине Аттилы. Овчарка приходила вечером, ложась у постели, словно охраняя ребенка. Марта хлопала ладонью по кровати:

– Можешь и сюда забраться.

Аттила, деликатный пес, мотал головой. Он утыкал нос в лапы, внимательно следя за дверью комнаты:

– Он даже не рычит, когда слышит что-то, – поняла Марта, – только зубы скалит. Странно, он появился на свет в Дахау, его родители натасканы на охрану заключенных… – согласно родословной, все предки Аттилы, были служебными собаками, в полиции Мюнхена:

– Со времен короля Людвига, еще до первой войны. В кого Аттила такой ласковый? Хотя его Генрих воспитывал… – думая о муже, Марта не могла сдержать улыбку:

– Все хорошо. Роды пройдут легко, я уверена. Генрих увидит дитя, мы побудем вместе, хоть и немного. Окрестим малыша, как положено… – о церемонии в рейхсканцелярии девушка старалась не вспоминать. Генрих показал Марте письмо, на атласной бумаге, от начальника партийной канцелярии НСДАП, рейхсляйтера Бормана, личного секретаря фюрера. Церемония расписывалась, чуть ли не по минутам, в рейхсканцелярии ожидали две сотни человек:

– Подарок фюрера нашей семье, – невесело сказал муж, – от подобного не отказываются. Борман меня ценит, я занимаюсь отправкой партийных денег в Южную Америку… – служба безопасности рейха гнала золото из концентрационных лагерей в Швейцарию. Генрих покачал головой:

– Гиммлер дальновиден. Швейцария, только первая ступень, средства переведут дальше. Рейхсфюрер не любит Бормана, его никто не любит, однако Гиммлер умный человек. Они с Борманом объединятся, в случае… – Генрих повел рукой, – и начнут искать контактов с союзниками. Те пойдут на соглашение… – на вилле можно было говорить спокойно. Граф Теодор, инженер, проверял телефонные аппараты, и радиоприемники, Марта ему помогала. Они доверяли слугам, но, все равно, помнили об отделе внутренней безопасности, на Принц-Альбрехтштрассе. Подобные темы обсуждались только в одиночестве.

Марта погладила Аттилу изящной ступней, в шелковом чулке:

– Союзники, а, тем более, русские, не пойдут на компромисс. Я так Генриху и сказала… – муж вздохнул:

– Пойдут, за ракеты фон Брауна, за исследования Гейзенберга. Теперь мы знаем, на что тратятся деньги, которые я отправлял в Южную Америку… – увидев папку, Марта сразу занялась географическими картами. С первым рисунком, где неизвестный автор изобразил семь дольменов, они с Генрихом бились долго. Марта хмыкнула:

– Ничего не удается. Может быть, перед нами вообще вымышленное место…

Она взвесила на руке папку:

– Подумать только, здесь есть даже размышления о химических элементах, в средние века… – Марта вспомнила упорное, твердое лицо женщины, на рисунке Ван Эйка. Они с Генрихом оба считали, что набросок принадлежит фламандскому мастеру:

– Не знаю, где Макс украл эскиз, – хмуро сказал муж, – но он стал хозяином величайшей ценности, принадлежащей человечеству…

Марта, осторожно, едва дыша, коснулась пальцем охряных волос женщины:

– Она похожа на доктора Кроу, Генрих. Он, наверняка, придумала шифр… – Марта указала на раму зеркала, – и папка тоже ее руки… – Генрих, впрочем, считал, что шифр создали раньше:

– Художник записал ключ, – задумчиво сказал муж, – скорее всего, по ее настоянию. Но если имелся ключ, значит, существовал и шифр. Жаль, что мы никогда не узнаем, кто она такая… – Генрих поцеловал Марту в бронзовый висок:

– Она и тебя напоминает, любовь моя… – заметки доктора Кроу им расшифровать не удалось:

– Я тоже доктор математики, – почти весело сказал Генрих, – но я здесь… – муж указал на рабочий стол, – а доктор Кроу далеко впереди… – палец поднялся вверх, – с Эйнштейном и Ферми. После войны она получит Нобелевскую премию… – тем не менее, они поняли, что изображено на втором рисунке. Марта погрызла карандаш:

– Антарктида, сомнений нет. Подожди, Отто рассказывал об экспедиции в Антарктиду, и в журнале Лиги Немецких Женщин… – Марта покривилась, – писали о путешествии… – Генрих принес атлас.

Экспедиция капитана Ричера отправилась на юг до войны. Участники сделали подробные фотографии земель на атлантическом побережье ледяного континента. Марта нахмурилась:

– Дайка мне энциклопедию… – она смотрела на очертания Антарктиды. Жена зашелестела страницами:

– Амундсен шел через те места к Южному полюсу. Потом его дорогой отправился сэр Николас Кроу… – Марта откашлялась:

– Слушай. Вернувшись из гималайской экспедиции, занявшей четыре года, сэр Николас начал готовить антарктический поход. Он отплыл из Плимута, на борту «Ворона», весной девятнадцатого года, с женой, леди Джоанной, и опытным экипажем, его товарищами по арктическим странствиям. Последняя весточка с борта корабля поступила с острова Южная Георгия, из гавани Грютвикен… – Марта, со значением, добавила:

– По преданию, остров открыл предок Ворона, знаменитый пират, в шестнадцатом веке. Тоже Ворон, друг Фрэнсиса Дрейка. Сэр Стивен Кроу… – Марта подумала:

– Кроу мне тоже родственники. Ладно, все после войны, – она, бодро, закончила:

– В общем, капитан Кук появился на острове Южная Георгия не первым. Ворон, кстати, мог, оттуда, в Антарктику отправиться… – Генрих не согласился:

– В семнадцатом веке не существовало кораблей, способных преодолеть льды… – Марта пожала плечами:

– Но кто-то отправился, потому, что рисунок… – она уперла ухоженный палец в бумагу, – повторяет очертания Новой Швабии, как в журналах называют места, где высадились люди Ричера.

Марта склонила голову набок:

– Все ясно. Место швартовки корабля, путь на юг континента. Дорогой Амундсена, только Амундсен пошел дальше… – Генрих склонился над ее плечом:

– Неизвестный автор свернул на восток, и оказался в оазисе. Может быть, и капитан Ричер его навещал.

– Поэтому они гонят деньги в Аргентину и Парагвай, – заявила Марта, – они готовят себе последний плацдарм, Генрих. Судя по карте, оазис свободен от льда, в нем есть пресноводные озера, источник термальных вод… – Аттила пошевелился. Отложив блокнот, Марта захрустела овсяным печеньем, на фарфоровой тарелке. Янтарные глаза овчарки укоризненно взглянули на нее. Аттила помахал хвостом:

– Валяешься на диванах и ешь печенье… – смешливо пробормотала Марта, – что с тобой делать… – Генрих пошел в ванную, она прибрала постель, и быстро оделась. Старший деверь, позвонив, предупредил, что пригласил к обеду коллегу:

– Очередной нацист… – зевнула Марта, – придется терпеть его за столом… – она потрепала собаку по голове. Овчарка лизнула ей руку, теплым языком:

– Аттила избегает Отто, – подумала Марта, – интересно, почему? Генрих сказал, что так и раньше было. С тех пор, как Отто вернулся из Тибета. Хотя понятно, почему. Собаки все чувствуют… – они с Генрихом долго обсуждали, стоит ли передавать сведения об антарктическом оазисе в Лондон:

– Незачем, – довольно угрюмо сказал муж, – карта неизвестного происхождения. У нас нет ни одного доказательства, что нацисты собираются обосноваться на юге… – Марта вздохнула: «Ты прав».

Она каждый день ожидала телефонного звонка из канцелярии нунция, но пока ничего не случилось:

– Сотни обителей, тысячи приютов, – напоминала себе Марта, – но если детей успели ариизировать, передать в семьи, поменять фамилии? Как тогда найти малышей? – оставалось надеяться, что в где-то в рейхе, с аккуратностью ведения документации, останутся следы группы сирот, из Мон-Сен-Мартена, и отца Виллема.

Генрих, в ванной, весело насвистывал:

 
Let there be cuckoos,
A lark and a dove,
But first of all, please
Let there be love…
 

Марта сунула ноги в туфли, Аттила спрыгнул на ковер. Она оправила дневное платье, тонкого кашемира, с вышитым норвежскими узорами палантином:

– Приходится носить подарки Макса, но, клянусь, я выкину всю мерзость из дома, немедленно, как только война закончится… – Генрих с отцом собирались вернуть картины и драгоценности законным владельцам:

– Максимилиан гостя в галерею поведет, будет хвастаться…. – Марта, перед зеркалом, надела крестик, – Отто привез ребенку ложечку другого ребенка, только убитого… – ее даже затошнило, – как я их всех ненавижу… – девушка похлопала себя по щекам:

– Ладно, они скоро уедут. Правда, и Генрих обратно в Польшу отправится… – в отделанной итальянской плиткой ванной пахло уютным сандалом.

Муж завязывал галстук:

– Черт бы побрал Макса, – недовольно сказал Генрих, – Отто уехал к его ненормальным приятелям, в Далем. Я рассчитывал, что Макс пообедает в городе… – Генрих повернулся к Марте, – и мы побудем с тобой и папой. Но придется привечать очередного эсэсовца… – Марта принесла твидовый пиджак, со значком НСДАП. Она прижалась щекой к щеке мужа: «Ты поешь сомнительные песни, мой дорогой».

– Я еще и танцую сомнительные танцы, – уверил ее Генрих, целуя зеленые, ясные глаза, – не говоря о практиках, – он кивнул на постель, – которые не одобряются рейхом и фюрером… – Марта хихикнула:

– После войны мы с тобой обязательно потанцуем свинг. Я тебя научу, как в Америке. Съездим в Америку… – она едва ни добавила: «Найдем моего отца».

– У папы внук родится, или внучка, – грустно поняла Марта, – а он ничего не узнает. Может быть, у меня есть братья и сестры, сводные, а я тоже ничего не знаю…

Она потянула Генриха к двери:

– Пойдем, я обещала поиграть, перед обедом. Выпьете аперитив, пока Макса нет… – Генрих, весело, поинтересовался: «Свинг собираешься играть?»

Бронзовая бровь поднялась вверх:

– Только благонадежную, арийскую музыку, мой дорогой. Ты слышал, у нас даже кружево арийское… – Марта фыркнула. Генрих свистнул Аттиле:

– Поднимайся, лентяй! Откуда ты только взяла это кружево? Я даже удивился… – он запер дверь спальни.

Марта призналась:

– Само выскочило. Но Максу понравилось. И Моцарт ему по душе придется… – держась за руки, они пошли по мраморной, широкой лестнице, со статуями работы Арно Брекера, любимого скульптора фюрера. Аттила побежал следом.

Приборную доску мерседеса его светлости графа отделали ореховым деревом, руль поблескивал накладками из балтийского янтаря. Сиденья обтянули отлично выделанной, телячьей кожей. Крышка серебряной пепельницы щелкнула, холеная рука стряхнула пепел:

– С началом кампании на восточном фронте мой отец передал в дар люфтваффе наш личный самолет… – Максимилиан небрежно, уверенно вел машину, – и мы отказались от двух автомобилей. У меня была гоночная Альфа-Ромео, подарок дуче Муссолини, – добавил штандартенфюрер, – салон мерседеса тоже дело рук итальянских мастеров… – пахло теплым, солнечным табаком сигар:

– Поставки табака идут через Португалию… – объяснил Максимилиан, – страна поддерживает политику рейха, но сохраняет нейтралитет. Отличная кубинская продукция. Помните Испанию, – фон Рабе усмехнулся, – где не было недостатка в сигарах… – они остановились на красном сигнале светофора. Петр смотрел на аккуратных детишек, во главе с учительницей:

– Рядом музей естественных наук. Надо с Володей сходить, когда я его в Берлин привезу… – мальчики и девочки стояли по парам:

– Пять лет малышу следующим летом, – вздохнул Воронцов-Вельяминов, – эти ребятишки немногим старше. Надеюсь, что Володя пойдет в школу в новой России. Настоящую гимназию, с молитвами, с уроками Закона Божьего… – встретившись с штандартенфюрером в служебной приемной Моабита, Петр не стал скрывать упрямства русской военнопленной. Он, правда, умолчал, о случившемся на допросе:

– На Лубянке многие так делали, – подумал Петр, – женщины часто ломаются после подобного, начинают говорить. Но я всегда избегал таких методов. Это бесчестно, по отношению к Тонечке. Но, если она жива, ей ничего знать не надо. Я исповедуюсь, раскаюсь в грехах, и ничего больше не произойдет… – Петр не знал, разрешены ли подобные вещи в службе безопасности рейха. Не желая рисковать неудовольствием начальника, он только заметил, что к Бронниковой пришлось применить строгие меры воздействия.

– Сколько угодно, – зевнул штандартенфюрер, – партию после стерилизации отправляют в лагерный бордель, в Аушвице. Даже если бы вы все зубы ей выбили, такое бы не имело значения. Заключенные оголодали, бросаются на любое женское тело. В России, наверняка, так же происходило… – он открыл для Петра дверцу мерседеса. Воронцов-Вельяминов обрадовался:

– Очень хорошо. Пусть сдохнет в борделе, где ей самое место… – в умывальной Моабита, Петр, тщательно привел себя в порядок:

– Я увижу семью его светлости. Надо выглядеть безукоризненно… – в Норвегии, на чистом воздухе и хорошей еде, с давешней девушкой из санатория «Лебенсборн», под рукой, Петр отдохнул и выглядел отменно. Лазоревые глаза блестели. Он провел рукой по новым нашивкам, с белым кантом пехотных частей СС:

– У нашей армии появится своя форма, но руны, огромная честь, для меня… – мерседес тронулся, фон Рабе хохотнул:

– Шесть лет прошло, с нашей первой встречи, в Мадриде. Помните прелестную блондинку, танго в подвальчике, некую квартиру, по соседству с театром… – штандартенфюрер добавил:

– Я расскажу вам забавную историю, о блондинке… – Петр отлично помнил рекомендацию Кукушки разрушить сиротский приют, или детскую больницу:

– Мы выбрали Теруэль. Я передал координаты фон Рабе, состоялся обстрел. Мы не интересовались тем, как фон Рабе всучил координаты испанским троцкистам, ПОУМ. Нам хватило результата. Я пришел к Тонечке, с цветами, и она меня выгнала. Я решил, что она на меня обиделась. Я долго не давал о себе знать, а она ждала ребенка… – фон Рабе рассказал Петру, что леди Холланд, как он называл Тонечку, жила в Барселоне с артиллерийским капитаном, бельгийцем:

– Он и обстрелял Теруэль, – машина свернула к Шарлоттенбургу, – наша с вами общая знакомая обладала даром убеждения… – Максимилиан подмигнул Мухе, – она действовала своими путями, что называется. Вообще, инцидент достоин пера писателя, – они ехали мимо ухоженных газонов вилл, – капитан де ла Марк обрел Бога, и отказался от мира. Наша с вами общая знакомая спряталась в английской глуши, воспитывая ребенка, скорее всего… – фон Рабе пощелкал пальцами, – дитя месье де ла Марка, то есть нынешнего отца Виллема. Все произошло потому, что вы решили перессорить ПОУМ и коммунистов, мой дорогой. Ни о тех, ни о других давно никто не помнит. Забавно, как жернова истории перемалывают людей… – Петр молчал:

– Тонечка не могла, не могла. В Нью-Йорке она говорила, что любит меня, что будет ждать. Но Тонечка была коммунисткой, и ей осталась, – понял Петр, – она могла оказаться лгуньей, как все большевики… – он увидел большие, серые глаза сына, в темных ресницах, золотистый отсвет в белокурых волосах:

– Володя напоминал Тонечку. И ее отца, она говорила…

Петр, незаметно, сжал кулаки:

– Его светлость дворянин, аристократ. Он ариец, офицер СС, личный помощник рейхсфюрера. Он не станет лгать, как жиды, большевики… – Петр не мог поверить, что Тонечка его обманывала.

Макс покосился на Муху:

– Почему он побледнел? Он с Далилой одну ночь провел, и больше никогда с ней не встречался. Какая ему разница, с кем она в Барселоне развлекалась? Что-то здесь не то… – на Принц-Альбрехтштрассе Максимилиан славился чутьем:

– Его фото с Далилой в архиве лежат, – вспомнил фон Рабе, – и те снимки, что я в Кембридже делал, кстати, тоже. Надо ему будет показать папку. Объясню, что я хочу избавиться от материалов, раз Петр Арсеньевич порвал с коммунистическими убеждениями. Посмотрим, как он себя поведет, увидев Далилу в, прямо скажем, более откровенных позах. Хотя куда откровеннее… – рейхсфюрер собирался увидеться с Мухой после нового года:

– Тогда и покажу… – кованые ворота виллы, мягко, открылись. Петр очнулся:

– Все неправда. Тонечка мертва, она себя не может защитить. Но, если она жива, она мне все объяснит. Его светлость ввели в заблуждение мерзавцы, Тонечку опорочили… – Петр пожалел, что не взял блокнот. Он велел себе запомнить здание виллы фон Рабе:

– У меня в Алапаевске тоже появятся такие ворота, и озеро, и причал для яхты… – фон Рабе отдал ключи от машины слуге:

– Девиз нашего рода… – он указал на бронзовый террикон, на мраморном фасаде виллы. Имперский орел раскидывал мощные крылья, верхушку террикона венчала свастика:

– Для блага Германии, – Петр прочел готические буквы. Дул влажный, сырой ветер, в сером озере играли лучи заходящего, медного солнца. Они стояли на гранитных ступенях:

– Яхта… – Максимилиан протянул стек, – конюшни, теннисный корт. В подвале бассейн, каррарского мрамора, турецкие бани… – позвонив домой, Макс выяснил, что Отто уехал на обед, с друзьями из общества «Аненербе».

– Схожу с Генрихом в хаммам, – решил Макс, – когда Муху домой отправлю. Я не пущу славянина в бассейн, в бани. Марта говорила, Клауберг считает плавание полезным, при беременности, даже сейчас… – невестка пользовалась бассейном каждый день:

– Марта брезглива, и Генрих не придет в восторг, если узнает, что славянин окунался в ту же воду, что и его жена… – Макс добавил:

– И подземный гараж, с лифтом, ведущим на виллу. Мы ведем скромный образ жизни. Машины и самолет нужнее рейху. Я всегда в разъездах, мои братья тоже. Отцу и невестке достаточно одного автомобиля… – вход в виллу напомнил Петру фотографии египетских храмов. Мраморный фасад, с колоннами, немного наклонялся вперед:

– Похоже на рейхсканцелярию, человек сразу чувствует мощь государства… – они остановились перед высокими, бронзовыми дверями, с орлами и свастиками:

– После обеда я покажу нашу картинную галерею… – Максимилиан махнул в сторону низкой пристройки, финского, темного гранита:

– У меня одна из лучших коллекций в Берлине… – оказавшись в вестибюле, Петр понял, что еще никогда не бывал в таких домах:

– Большевики разграбили Россию, присвоили сокровища царской семьи, и золото православной церкви, но у жидов никогда не хватит духа построить такое. Дом арийской семьи, крепость викингов… – зал вздымался вверх, к стеклянному куполу. Строгие колонны украшали черно-красные знамена, на площадке широкой лестницы висел огромный портрет фюрера. Гитлер, в партийном френче, простирал руку в нацистском салюте, на фоне развернутых флагов, со свастиками. Под картиной, на мраморном постаменте, стоял бюст фюрера:

– Работы Арно Брекера… – заметил его светлость, – как и статуи, на лестнице.

Статуи назывались: «Гимн молодости Германии». По словам герра Максимилиана, для мужской фигуры позировал его брат, Отто:

– Отто считается образцом арийца, вы могли его видеть на плакатах… – они остановились перед семейным портретом, – он сегодня занят, но вы с ним встретитесь на Рождество… – высокая, свежая елка, в центре вестибюля, тоже была увешана свастиками и портретами фюрера. Петр вдохнул запах леса, острый аромат хвои:

– Володя радовался елке, подаркам. Он залезал ко мне на руки, просил: «Подними, папа! Хочу звезду!»… – верхушку елки фон Рабе увенчивала свастика:

– А если Володя, не мой сын? Если я воспитывал чужого ребенка… – Петр похолодел.

Братьев фон Рабе изобразили в парадной, черной форме СС. Старший граф носил коричневый китель НСДАП. У ног красивой, высокой, белокурой девушки, в скромной синей юбке, и белой блузе, лежала овчарка:

– Моя сестра Эмма, вы ее тоже увидите, – Максимилиан улыбнулся:

– Она позировала для картины «Юность рейха». Мою невестку герр Циглер попросил стать моделью для будущего холста об арийском материнстве… – Марта восторженно сказала:

– Я вышиваю, качая колыбель, с Адольфом, под портретом фюрера. Генрих читает нам «Майн Кампф»… – брата Циглер собирался написать рабочим.

Подняв голову, Максимилиан свистнул:

– Аттила, дружище! Ты соскучился… – овчарка, с портрета, сбежав по лестнице, предостерегающе оскалила клыки:

– Аттила родился в Дахау, Петр Арсеньевич, – фон Рабе потрепал собаку по голове, – он недоверчив, к посторонним… – пес коротко зарычал.

– Свой человек… – успокоил его Максимилиан, – а где папа, и Генрих?

Он прислушался:

– Пойдемте, Петр Арсеньевич. Моя невестка и сестра хорошие музыкантши, младший брат играет на фортепьяно. Впрочем, кажется, они сейчас поют. Выпьем кампари, итальянский аперитив, – довольно любезно добавил Макс:

– Он пришел в себя. Но все равно, надо его проверить. Я понятия не имею, где сейчас Далила обретается. Может быть, и в Советском Союзе. Может быть, она поддерживала связь с Петром Арсеньевичем. Коммунисты вполне в состоянии отправить Муху агентом, в самое сердце рейха. Он сдал берлинскую группу, но невелика потеря, ради будущего… – Харнак и Шульце-Бойзен доступа к настоящим секретам не имели.

Аттила проскользнул в полуоткрытую дверь библиотеки, до них донеслось:

 
– Mann und Weib und Weib und Mann,
Reichen an die Gottheit an…
 

Максимилиан заметил:

– Моцарт, Петр Арсеньевич. «Волшебная флейта». У моей невестки отличное сопрано. Генрих тоже хорошо поет… – щека Воронцова-Вельяминова покраснела:

– Он, разумеется, узнал Моцарта, – усмехнулся Макс, – но пусть помнит, где его место. Генрих, вряд ли, разрешит Марте подавать ему руку. Она и сама не захочет… – штандартенфюрер толкнул дверь: «Вот и мы. Надеюсь, успели к аперитиву…»

– Мы с Тонечкой «Волшебную флейту» в Будапеште слушали… – Петр последовал за фон Рабе, – но если она мне лгала, если Володя не мой сын? Я не верю, не верю. Тонечка не могла так поступить. Она тоже из аристократической семьи, дочь герцога… – в камине, за медной решеткой трещали кедровые поленья. Крупный мужчина, лет шестидесяти, с остатками рыжих волос на голове, поднялся с просторного дивана:

– Гауптштурмфюрер, рад знакомству. Граф Теодор фон Рабе, мой младший сын, оберштурмбанфюрер Генрих фон Рабе… – брат его светлости носил домашний, твидовый пиджак, – моя невестка, графиня фон Рабе… – в свете заходящего солнца ее бронзовые волосы играли тревожными огоньками. Шелковые гардины отдернули. Она сидела у кабинетного рояля, в темном, платье старинного кроя, с палантином.

– В Норвегии такие наряды носят, – вспомнил Петр, – должно быть, подарок от его светлости… – у графини были большие глаза, цвета свежей травы. Тонкие губы разомкнулись:

– Добро пожаловать, гауптштурмфюрер. Мы рады друзьям Максимилиана… – на белой шее графини висел старый, золотой крестик Кукушки.

Колокольчик у двери приветливо звякнул. Пожилой, седоволосый человек приподнялся из-за отполированной, старого дерева стойки:

– Оберштурмбанфюрер фон Рабе! Ваш заказ готов, извольте получить… – Генрих обернулся к своему спутнику:

– Одна из лучших ювелирных лавок в Берлине, гауптштурмфюрер. Семейное дело, они здесь располагаются со времен Фридриха Великого… – дату основания магазина выбили тусклым золотом на вывеске. Его светлость граф принял от ювелира аккуратно перевязанный голубой, атласной лентой, пакетик:

– Мой средний брат привез в подарок будущему племяннику ложку… – Генрих улыбался, – Отто решил сделать гравировку, для Адольфа. Именно здесь я и купил крестик, о котором вы спрашивали у моей жены. Летом сорок первого года, перед свадьбой. Герр Райзе, – обратился он к ювелиру, – мой друг интересуется антикварным крестиком, с изумрудами… – Петр не мог поверить своим ушам:

– Друг, он считает меня другом. Герр Максимилиан никогда так не говорил… – графиню фон Рабе звали Мартой. Штандартенфюрер представил Петра, ее светлость поднялась, из-за фортепьяно:

– Боже! – ахнула девушка:

– Я никогда не видела русских, славян…. – Максимилиан, за спиной у Мухи, закатил глаза: «Разумеется. Сейчас она спросит, не ходят ли по Москве медведи». Так и случилось.

Младший брат и его жена, тем не менее, поздоровались с Петром Арсеньевичем. Марта, правда, протянула руку, только когда Генрих, почти незаметно, кивнул.

– Долг гостеприимства… – завыл гонг, отец повел невестку, – Муха усядется с нами за одним столом… – на обеде Максимилиан, несколько раз, ловил себя на том, что ему хочется заткнуть уши. Невестка блистала отменной глупостью. Макс усмехнулся:

– Не зря говорят, что беременные женщины теряют способности к логике. Марта, правда, никогда логикой и не славилась. А впереди еще кормление… – невестка, хлопая зелеными глазами, интересовалась у Петра Арсеньевича, есть ли в России электричество и водопровод:

– Я слышала, что славяне дикие люди, – Марта поежилась, – я посещала лекцию специалиста, из расового отдела СС. Отто говорит, что в России одни леса и пещеры… – речь, разумеется, зашла и о медведях на Красной площади. Марта изумилась тому, что в Москве есть метрополитен.

Макс почти ожидал, что невестка спросит, не конная ли тяга передвигает вагоны:

– Даже неудобно, – недовольно подумал Макс, – Марта образец арийских кровей, а такая дура. Впрочем, Муха с Эммой познакомится. Эмма, хотя бы, не несет чушь, без остановки… – отец с Генрихом слегка улыбались:

– А что с ней делать? – к ароматному бульону из фазанов принесли гренки, с паштетом:

– Она рожает, ухаживает за детьми, обеспечивает мужу отдых и покой, у семейного очага. То есть выполняет предназначение женщины. В конце концов, – хмыкнул Макс, – лучше такая жена, чем та, что забрасывает семью… – он вспомнил глаза цвета патоки:

– Жене надо доверять, а не оглядываться из-за плеча. При 1103 я никогда не спал, и правильно делал. Она бы, не задумываясь, вонзила мне в спину кинжал. У нее правда, не было оружия, но она бы устроилась, как-нибудь… – Макс едва сдержал ругательство:

– Смогла же она заминировать конструкцию. Она хотела подорвать аппарат, на первом испытании. Гиммлер туда собирался приехать. Евреи жестоковыйные, правильно Библия говорит. Она была готова погибнуть, и унести в могилу конструкцию, жизни людей. Мою жизнь… – Макс напомнил себе, что доктор Кроу давно мертва.

За шукрутом, он прислушался. Невестка расспрашивала Муху об авиации:

– Я знакома с нашей знаменитой летчицей, Ганной Рейч, – гордо сказала Марта, – я даже поднималась с ней в воздух. Она испытывает новые модели самолетов, для доблестного Люфтваффе, стоящего на страже границ рейха… – Муха уверил невестку, что военно-воздушный флот большевиков почти разгромлен:

– В армии новой России появится авиационное соединение, – к шукруту подали гевюрцтраминер из Эльзаса, – впрочем, я не летчик, ваша светлость, – признался Муха, – мой брат больше разбирается в этом вопросе. Его тяжело ранили, он инвалид. Я уверен, что он поддержит нашу новую армию, несущую освобождение России, от жидовского, большевистского гнета… – щеки невестки смертно побледнели: «Генрих!».