Текст книги "Вельяминовы. Время бури. Часть вторая. Том четвертый"

Младший брат, холодно, сказал:

– Мы не говорим в доме о неполноценных расах, гауптштурмфюрер. Даже находясь в утробе матери, ребенок должен слышать только о чистых, арийских воинах. Для вас мы сделали исключение. Вы славянин, но с кровью викингов… – Петр Арсеньевич, спешно, испуганно извинился. За кофе он попросил разрешения прочесть отрывок из своей поэмы. Невестка захлопала ухоженными ладонями:

– Браво, браво. Вы познакомитесь с великой, арийской поэзией, и поймете, что славяне не в состоянии произвести на свет ничего выдающегося. То ли дело наши саги, древние, героические повествования о доблести богов и валькирий… – Марта даже прослезилась.

Невестка рано пошла, спать. Отправив Муху, домой на такси, Максимилиан спустился с младшим братом в хаммам. Принесли холодного, берлинского белого пива, и соленых крендельков. Сидя в плетеном кресле, Генрих, сварливо, заметил:

– Хорошо, что ты его сюда не пригласил, Макс… – он указал на бирюзовую гладь бассейна, под хрустальными люстрами, на колонны каррарского мрамора, – Марта каждый день плавает. Упражнения полезны, для будущих родов. Я бы не хотел видеть здесь славянина… – Макс затянулся сигаретой:

– Конечно. Но гауптштурмфюрер мне нужен, Генрих. Рейхсфюрер Гиммлер интересуется проектом создания русской армии. Петр Арсеньевич дал отличные сведения, о берлинских агентах большевиков… – Макс рассказал брату о листовке, Генрих расхохотался:

– Ты молодец. Очень трогательно, любой посочувствует судьбе несчастного сироты… – по словам брата, гауптштурмфюрер, сдавшись в плен с генералом Власовым, проявил себя в Югославии и Норвегии. Он занимался работой с русской эмиграцией:

– Смешно, что у него дальний кузен среди бандитов, во Франции. Тоже Воронцов-Вельяминов, или месье Корнель, или Драматург… – зевнул Максимилиан, – а покойный герр Кроу вообще его двоюродный брат. Петр Арсеньевич ничего не знает… – Генрих кивнул:

– Они похожи. Славянин только выше… – брат захрустел крендельком:

– Папа велел повару выделить прибор для славянина, и хранить его особо. Я не хочу, есть с его тарелок, и Марта тоже, разумеется… – Генрих скривил губы:

– С другой стороны, у герра Кроу отец был русский, а мы с ним обедали. Однако герр Кроу, хоть и мерзавец, но человек европейского воспитания. Твоего подопечного, надо еще учить и учить…. – Генрих и Марта заехали за Петром в его комнаты, на Кудам:

– Я обещал экскурсию по Берлину, – весело сказал оберштурмбанфюрер, – заодно навестим лавку, где я покупал крестик. Очень уважаемое заведение….

Петр сразу отмел мысли о том, что графиня фон Рабе может оказаться Мартой Янсон:

– Ерунда, она дочь Горовиц, еврейки. Ее светлость чистая арийка, сразу видно. И вообще, это безумие. Граф Теодор друг Геринга, герр Максимилиан помощник рейхсфюрера Гиммлера. Вся семья служит в СС, даже их сестра… – Петру понравилась девушка, на картине, однако он вздохнул:

– Не думай о таком. Она арийка, тебе никогда не позволят… – кроме того, он надеялся, что Тонечка жива:

– Ерунда, – повторил себе Петр, – откуда дочери Кукушки вообще знать подобную семью… – крестик оберштурмбанфюрер фон Рабе купил в антикварной лавке:

– Изумруды подходят к глазам моей супруги… – объяснил герр Генрих, – увидев безделушку, я сразу подумал о Марте… – графиня осталась ждать в кондитерской, напротив. Петр видел, через окно лавки, бронзовые волосы. Ее светлость, сняв шляпку, изящно пила кофе с молоком:

– Если Тонечки больше нет, я женюсь… – вздохнул Петр, – Володе нужна мать, он малыш. Я уверен, что он мой сын. У меня появятся еще дети, много… – по словам герра Генриха, его жена собиралась, через четыре года, получить почетный крест немецкой матери:

– Война к тому времени закончится. Крест дают за четверых детей, но вообще… – оберштурмбанфюрер улыбался, – мы хотим большую семью. Десять, двенадцать сыновей и дочерей. Мы сможем получить золотой знак почетного креста. Россию надо заселять арийцами… – услышав о крестике, ювелир развел руками:

– Я помню вещицу. К сожалению, другой такой с тех пор не попадалось. Изделие старое, вероятно, его кто-то сдал на комиссию… – в советское посольство Кукушка пришла без креста:

– Избавилась от него, вот и все… – они с герром Генрихом пожали друг другу руки, на мостовой, – какая она православная, Кукушка. Она жидовка, носила крест только для вида… – графиня фон Рабе оказалась набожной католичкой, и носила в сумочке четки из Лурда. Она горячо говорила, что немецкие католики лояльны фюреру, отцу страны и нации:

– Его высокопреосвященство папский нунций, монсеньор Чезаре Орсениго, обещал, что его святейшество пришлет личное благословение нашему будущему сыну Адольфу… – узкая ладонь легла на выпуклый живот, – вместе с благословением от фюрера… – Орсениго ничего такого не обещал, но Марта рассудила, что упоминание о папе и нунции не помешает.

Она помешала сахар в чашке:

– Прощаются. Он говорил, что в Моабит едет, работать с русскими военнопленными… – Марту затошнило, – Лиза могла попасть в плен, если она воевала. Наверняка, воевала… – Петр Арсеньевич Воронцов-Вельяминов шел к станции метро Кохштрассе. Марта проводила глазами серо-зеленую, эсэсовскую шинель, широкие плечи, коротко стриженые, каштановые волосы, под фуражкой.

На нее повеяло сандалом. Муж опустился напротив, расстегнув кашемировое пальто, махнув кельнеру. Марта не заказала пирожное, боясь, что ее вырвет, как вчера, в спальне. Сославшись на усталость, Марта попрощалась с гостем. Ребенок недовольно ворочался, она стояла на коленях, перед унитазом:

– Петр Арсеньевич Воронцов-Вельяминов. Но он летчик, майор Воронов. Я помню его, с авиапарада. Не летчик… – Марта прополоскала рот, – он ничего не знает об авиации. Его брат, Степан, летчик. Я не знала, что есть еще один брат, что он работал в НКВД. Они близнецы… – Марта так и сказала Генриху, когда муж поднялся наверх, после хаммама.

Они лежали в постели, Аттила устроился у кровати, на ковре. Генрих, обняв ее, зашептал:

– Я почти все выведал, у Макса. Проклятый позер, он не упустил возможности похвастаться успехами… – выслушав мужа, Марта приподнялась на локте:

– Он может знать, что случилось с моей матерью, Генрих. Но спрашивать о маме нельзя, такое подозрительно… – девушка закусила губу, – и он интересовался крестиком… – Генрих уверил ее:

– С крестиком все будет просто. Недаром у нас под рукой ювелирная лавка. Но ты сегодня была в ударе… – он прижал Марту поближе, – когда Макс пошел сажать мерзавца… – он поморщился, – в такси, папа сказал, что ты большая умница, не растерялась…

– Я знаю, – вздохнула Марта, – Генрих, невозможно подумать, что он кузен герра Кроу. Его брат, Степан, очень хороший человек… – муж, мрачно, отозвался:

– А я брат Максимилиана и Отто. Родной брат, Марта… – она слушала спокойное дыхание мужа:

– Тварь родственник моего отца. Месье Корнель, или Драматург… – Марта велела себе запомнить кличку. Она обрадовалась, услышав, что отец воюет в Сопротивлении:

– Я знала, что он будет сражаться с фашизмом… – Марта позволила себе закрыть глаза, – как мама. Может быть, мы увидимся после войны. С мамой мы больше никогда не встретимся… – она тихо всхлипнула:

– Петр Арсеньевич, то есть Петр Семенович, ее знал, наверняка. Но ничего не выяснить… – Генриху принесли крепкий, черный кофе.

Муж выпил чашку почти залпом:

– Он все купил, – одними губами сказал Генрих, – и вообще, он в рот смотрит, и мне, и тебе, и Максу… – заранее заехав в ювелирную лавку, Генрих обо всем договорился. Он позвонил гауптштурмфюреру, в его комнаты, у Кудам, пригласив того на прогулку по Берлину.

– В общем, все прошло удачно, – подытожил муж, – и я не думаю, что он станет болтаться на вилле. Макс уедет, после нового года, и он тоже… – Марта поняла:

– Генрих сидит на месте мамы. Она мне оставила конверт, с письмом и крестиком, и ушла, чтобы не вернуться… – найдя под столом руку мужа, Марта погладила теплую ладонь:

– Генрих никуда не уйдет. Мы вместе, навсегда… – девушка, устало, отозвалась:

– Хочется надеяться, что ты прав, и после рождественского обеда мы его больше не увидим… – она отставила пустую чашку:

– Не стоит о нем говорить… – Марта поморщилась, – после войны его повесят, как и остальных… – взглянув на ее бледные щеки, Генрих, решительно, поднялся:

– Тебе сейчас не помешает прогулка в лесу, и хороший обед, в ресторане, у воды… – он окутал плечи Марты собольей шубкой:

– Я тебя люблю. Пойдем… – он посмотрел на небо, – надо пользоваться ясной погодой… – усадив жену в мерседес, Генрих помахал ювелиру. Пожилой человек запирал двери лавки, пудель крутился у его ног:

– После войны я куплю Марте самое лучшее кольцо, – Генрих завел машину, – в конце концов, мы в ювелирной лавке встретились… – он бросил взгляд на решительный профиль жены:

– Не говори ничего. Она сейчас о матери думает, ей тяжело… – дворники смели со стекла палые листья. Вывернув на Кохштрассе, Генрих повел машину на запад, к Груневальду.

Высокая пара, в эсэсовских шинелях, медленно шла по аккуратной дорожке, вдоль берега реки Хафель. На деревянных скамейках блестели медные таблички: «Только для арийцев», рядом стояли чистые урны. Лес Груневальд, на рассвете, убирали дворники, уносившие холщовые мешки в кузова грузовиков:

– Виллем рассказывал, – тоскливо подумала Тони, – как хорошо в Арденнах осенью. Холмы усыпает бронзовая листва, небо голубое, пахнет хвоей и свежим ветром, с Ботранжа. Он обещал, что мы пойдем по грибы. Я Уильяма водила грибы собирать, под Москвой. Маленькому нравилось… – белокурые волосы сына играли золотом в утреннем солнце. Он шел, держа Тони за руку, в шерстяном пальтишке, с якорями. Малыш помахивал жестяным, маленьким ведерком:

– Мы боровик нашли… – Уильям, зачарованно, остановился: «Мама, грибочек! Большой!».

– Он побежал к сосне, хвоя пружинила под ногами, пели птицы… – Тони помнила прикосновение ладошки сына, – но не захотел срывать гриб. Стоял, открыв рот. Белка спустилась по сосне, мы ей шишку бросили. В России рыжие белки, как в Арденнах… – ночами, в Барселоне, Виллем рассказывал о родных местах, о белках и оленях, о лисьих норах и гнезде сокола, на крыше замка, о старом, времен Арденнского Вепря, мосте:

– Папа меня взял форель ловить, когда мне два года исполнилось… – у него было теплое, крепкое плечо, – я очень гордился, что сам принес рыбу на кухню. Не форель, конечно, – Виллем тихо усмехнулся, – плотву. Улов, кажется, кухонный кот съел, хотя родители меня убеждали, что повар рыбу к столу подал. Той осенью война началась, папа в армию ушел… – Тони нежилась в его руках:

– Вы со Стивеном в Банбери тоже рыбу ловили. Папа и твои родители разрешили вам на барже оставаться. Мы все вам завидовали… – брат и Питер тоже просились на рыбалку. Мальчишек посчитали маленькими, для ночевки в одиночестве. Приехав из Лондона не выходные, герцог забрал ребят в палатку:

– Девочек в замок отправили. Считалось, что леди неприлично проводить ночь в таких условиях… – Тони слышала звон комаров, над тихой, зеленой рекой. Загорелые ноги, в простой, холщовой юбке, открывающей колени, шлепали по воде:

– Виллему пятнадцать исполнилось, а мне девять лет. Кто бы мог подумать, тогда? Мы скоро встретимся, я его спасу. Мы заберем Уильяма, из России, и навсегда останемся вместе. Наши дети будут ходить на рыбалку, к мосту… – Виллем говорил, что под сводами живут ласточки:

– На реке очень красиво, – шептал он в ухо Тони, – вода холодная, мелкая, она бурлит по камням, птицы порхают над ручьем. Мы заведем шипперке, для малышей, и баржу, на Маасе. Я со штурвалом хорошо управляюсь, – в темноте было видно, как Виллем улыбается, – у меня много дружков имелось, матросов… – Тони поцеловала сильные, пахнущие порохом пальцы: «Собутыльников».

– Можно и так сказать, – весело согласился Виллем, – меня старые шахтеры тайком вниз взяли, когда мне пятнадцать исполнилось. Осенью, после того, как мы в Банбери гостили… – он погладил Тони пониже спины, – а потом сказали, что если я в забое начал работать, то обязан товарищей по бригаде угостить, как положено… – его серые глаза блестели, в свете крупных, южных звезд:

– В долине со времен бабушки и дедушки ничего, крепче пива не продают. Пришлось ехать в Льеж… – Виллем, смешливо, махнул рукой, – в общем, понятно, чем все закончилось. Я к тому времени, три года, как курил, и пиво успел попробовать, но с женевером не сталкивался. Мы с ним подружились… – Тони расхохоталась: «И все остальное случилось, наверняка».

– Конечно, – признал Виллем, – ребята меня на танцы повели. Льежские парни с нашими шахтерами всегда дрались, традиция такая. Мне из-за какой-то девчонки нос разбили, но я ее отыскал, не поленился. Даже татуировку себе хотел сделать, на руке. Сердце со стрелой, и надпись: «Всегда твой». Без имени… – он поднял бровь, – я и в те года понимал, что сегодня одна, завтра другая… – Тони тихо застонала:

– Но все закончилось… – простыня полетела на пол, она шепнула: «Нет, нет, это я вся твоя, Виллем, всегда…»

– Все закончилось, когда я увидел тебя, в Теруэле… – Тони вздрогнула.

– Как я говорил на лекции… – донесся до нее монотонный голос оберштурмбанфюрера фон Рабе, – я считаю сахар, табак, алкоголь, губительными для человеческого здоровья, фрейлейн Антония. Особенно женского здоровья… – он поднял белый, ухоженный палец:

– По примеру фюрера, я не употребляю мяса, и придерживаюсь того мнения, что вегетарианская диета продлевает жизнь. Однако в течение беременности и кормления моя супруга может, есть мясо и рыбу. Белки необходимы для правильного развития плода… – Тони, невольно, оглянулась, ища глазами камень. Ей хотелось разбить оберштурмбанфюреру голову, в безукоризненной фуражке, с черепом и костями. Фон Рабе заехал в санаторий «Лебенсборн» после обеда, под предлогом того, что хочет проведать сестру.

– Клюнул, – удовлетворенно поняла Тони, глядя на смущенный румянец, на щеках офицера, – он с меня всю лекцию глаз не сводил, а после выступления сказал, что хочет ответить на мои вопросы более подробно… – желая обратить на себя внимание фон Рабе, Тони поинтересовалась сущей чушью:

– Вегетарианские рецепты для здорового образа жизни… – она едва ни закатила глаза, – его бы удар хватил, увидь он паэлью и хамон, которые мы с Виллемом ели. Не говоря о риохе, по вечерам… – Тони ощутила запах жареного бекона, на сковороде, треск яичной скорлупы, горьковатый аромат кофе:

– Я Виллему завтрак в постель приносила. Правда, завтраком все не ограничивалось… – Отто фон Рабе пригласил фрейлейн Антонию прогуляться у реки:

– Если у вас есть свободное время… – Эмма рассмеялась:

– Вы с Антонией увидитесь на рождественском обеде. Я жду испанских сладостей, а тебе их не поесть… – девушка подтолкнула Отто. Вечером в санаторий приехал лектор, из расового отдела СС, в сопровождении чемодана с коллекцией черепов. Курсанткам рассказали о параметрах неполноценных народов, евреев и славян, и обучили делать необходимые измерения.

– Мы сейчас не заняты… – Тони велела себе изобразить скромность, – но я не хочу вас обременять… – Отто уверил ее, что ничего обременительного в прогулке нет:

– Если не считать самого оберштурмбанфюрера… – мрачно подумала Тони, – кажется, он никогда не затыкается… – фон Рабе познакомил ее с темой своего доктората. Он гордо упомянул, что защита назначена на январь. Отто пустился в долгие рассуждения об арийском образе жизни, древнем язычестве и предназначении женщины, для великого германского рейха:

– Возьмите дуб, фрейлейн Антония… – воскликнул фон Рабе, протянув руку в сторону дерева, – наше исконное, арийское растение… – Тони велела себе терпеть:

– Он мне нужен, он работает в Аушвице. Через него можно попасть в лагерь, найти Виллема… – пока что ей даже слова не удалось сказать. Оберштурмбанфюрер, видимо, придерживался того мнения, что мужчина должен говорить, а женщина, слушать. Тони оставалось только кивать и поддакивать:

– Дуб олицетворяет мужчину… – он снял фуражку, ветер шевелил снежно-белые волосы, – женщина, словно плющ, обвивается вокруг его ствола. Она зависит от мужчины, ее защитника и опоры… – Тони усмехнулась, про себя: «Если не считать того, что плющ бывает ядовитым…».

Она, восторженно, открыла рот:

– Симбиоз. Я помню, из школьного курса… – фон Рабе, покровительственно, улыбнулся:

– Не употребляйте слов, не будучи уверенными в их значении, фрейлейн Антония. Лучше, всегда ждите разрешения мужа на участие в разговоре. Симбиоз, вернее, мутуализм, подразумевает, что организмы равны, но женщину нельзя считать равной мужчине… – Тони бросила взгляд в сторону деревянной веранды кафе, над Хафелем. На блестящей воде виднелись паруса яхт, небо клонилось к закату:

– Кофе при нем не выпить, и даже чаю не заказать… – поняла Тони, – не рискуя еще одной лекцией. Но видно, что я ему нравлюсь… – фон Рабе краснел, глядя на нее. Отто отводил глаза от шинели, перетянутой ремнем на тонкой талии:

– Надо его привечать, – устало подумала Тони, – он меня пригласит в Аушвиц, похвастаться своей работой. О Максимилиане он ничего не говорит… – Тони надеялась, что старшего фон Рабе в Берлине нет.

Отто бубнил о деревне СС, где он собирался жить с женой и детьми, после войны. Тони думала о большой детской, в замке, о столовой, где они с Виллемом будут завтракать, с малышами, о запахе какао, в серебряных чашках, о веселых голосах детей:

– Мы поедем в Брюссель, навестим оперу, нас пригласят ко двору. Барон и баронесса де ла Марк… – Тони опустила веки, – Виллем откажется от обетов. Он любит меня, только меня… – фон Рабе, вежливо, указал в сторону террасы:

– Мы могли бы выпить по чашке ромашкового чая, фрейлейн Антония. Я провожу вас обратно в санаторий… – Отто еще требовалось проверить документы девушки, но здесь он затруднений не предвидел. В школу принимали только истинных ариек.

Тони приказала себе улыбнуться:

– Большое спасибо, оберштурмбанфюрер. Вы меня балуете, очень щедро с вашей стороны… – проходя в распахнутую перед ней дверь кафе, Тони хмыкнула:

– Не завидую его будущей жене. Кроме ромашкового чая, и детей каждый год, она ничего не получит. У меня и Виллема появится много детей, мы еще молоды… – о девочке, оставленной в Куйбышеве, Тони не вспоминала. Тем более, она не думала, о безымянном младенце Журавлевых:

– Незачем, – давно решила она, – ребенок меня не интересует. Журавлевы о ней позаботятся, она вырастет в холе и неге, в семье крупного чина… – кафе отделали в народном стиле, с деревянной резьбой и кружевными занавесками на окнах:

– Погода хорошая… – Отто пошел к террасе, – полезно находиться на свежем воздухе…

– Даже не оглядывается, – Тони последовала за ним, – он уверен, что женщина никуда не денется. Образец истинного арийца… – видимо, вспомнив о правилах приличия, Отто пропустил ее вперед. На террасе был занят всего один столик. Мужчина в штатском, хорошем кашемировом пальто, сидел спиной к входу. В каштановых волосах светились рыжие пряди, шарф он небрежно кинул на спинку стула.

– Генрих, Марта! – раздался сзади голос оберштурмбанфюрера:

– Тоже решили прогуляться? Позвольте вам представить, подруга Эммы по школе, фрейлейн Антония… – Тони узнала бронзовые волосы девушки:

– Мы виделись в Цюрихе, весной сорокового года. Я приехала из Рима, с Уильямом, с запиской от Воронова. Ее мать поселила нас в отеле. Девушка водила нас в зоопарк, на карусели. Потом я улетела в Будапешт, где меня ждал Воронов. Она работник НКВД, как и ее мать. Или они вовсе не мать с дочерью? Я еще тогда думала, что они не похожи. Только повадки одинаковые. Она может оказаться агентом, здесь, в Берлине. Она сообщит обо мне в Москву… – девушка расстегнула соболью шубку и сняла шляпку. Дочь фрау Рихтер взглянула на нее, безмятежными, зелеными глазами. Поднявшись, она протянула руку Тони: «Марта фон Рабе, очень приятно».

На террасе кафе висел репродуктор. Передавали программу народной музыки. Они сделали заказ, официант ушел. Марта взяла руки Генриха в свои:

– Я песню в Пенемюнде пела. Не думай о таких вещах, милый, пожалуйста. Все будет хорошо, родится наше дитя… – вернувшись из Варшавы, Генрих никак не мог справиться с изумлением. В конце лета, когда он уезжал в Польшу, почти ничего не было заметно:

– Толкается, – сказал он, зачарованно, ранним утром, первым днем дома, – Марта, он толкается… – в спальне было полутемно, от сбитой постели пахло жасмином. Генрих нежно провел ладонью по ее животу:

– Поверить не могу, что мы скоро увидим нашего Теодора, или Анну… – Марта была вся теплая. Она прижалась к его боку, позевывая:

– Мальчик у нас бойкий. Или девочка… – жена коснулась мягкими губами его щеки, – я привыкла. Он каждое утро просыпается, требует завтрак в постель… – Марта хихикнула. Спускаясь на кухню, Генрих забирал у повара поднос. Они пили кофе с молоком, и свежими булочками, Марта улыбалась:

– Посмотрим, кого малыш будет напоминать… – она целовала серые глаза мужа, – но одно понятно, мальчик или девочка у нас рыжие будут… – Генрих тогда подумал:

– Мама была светловолосая, только я в папу получился. Интересно, откуда у Эммы такие глаза? На семейных портретах похожих нет… – судя по картинам с предками, все фон Рабе, начиная с сына фрау Маргариты, были рыжими:

– У нас рыжий только я… – Генрих все не отпускал пальцев жены, – девочка, наверное, в Марту пойдет. Хотя у фрау Анны тоже серые глаза… – понимая, как тяжело жене думать о судьбе матери, Генрих не хотел заговаривать о фрау Рихтер:

– Но какой мерзавец. Я не думал, что в хорошей семье может родиться подобное. Он кузен Питера… – Генрих напомнил себе о собственных братьях. Они с Мартой решили не отправлять сведения о Воронцове-Вельяминове в Брюссель.

– Зачем? – мрачно сказала Марта:

– Макс хвастался листовкой. В Советском Союзе и так все знают. Степан, скорее всего, давно мертв… – она дернула тонкими губами, – НКВД в таких случаях действует быстро. Тем более, их отец был другом Сталина. Сталин не прощает предательства, Генрих. У вас, то же самое происходит… – Генрих хмыкнул:

– Пока что СССР не удалось организовать комитет по борьбе с фашизмом, из военнопленных… – Генрих следил за сводками с Принц-Альбрехтштрассе. Он, все время, говорил себе:

– Комитет, обязательно, появится. В армии много людей, голосовавших за социал-демократов, за коммунистов. После войны Германия вернется к многопартийной системе… – Генрих говорил Марте, что в будущей, демократической Германии, найдется место для всех партий. Жена отозвалась:

– Потому, что вермахт еще не терпел поражений на Восточном фронте. Вот увидишь, если котел под Сталинградом завершится разгромом, будет и комитет, и листовки…

Марта вздохнула:

– Семьи тех, кто поставит подпись под обращениями к вермахту, закончат в концлагере, Генрих… – она хотела сказать, что Сталин, после войны, разделит Германию, но прикусила язык. Муж считал подобный исход событий невозможным:

– Немцы не объединятся против других немцев, Марта… – Генрих не знал, что такое советская пропаганда. Марта его не разуверяла:

– Посмотрим, – успокаивала она себя, – может быть, граф Теодор и прав. Убив Гитлера, быстро взяв власть в свои руки, они капитулируют перед союзниками. Красная Армия не успеет оккупировать Германию… – Генрих считал, что заговорщики должны дождаться союзного десанта в Европе:

– Следующим годом, не раньше, – поняла Марта, – пока они даже в Северной Африке не укрепились. США заняты на Тихом океане, остается угроза нападения на Индию… – нельзя было предугадать, что принесут следующая весна и лето. Силы Паулюса могли вырваться из котла и пойти в наступление, продвигаясь в сторону Каспия.

Они решили, что Питеру тоже не надо знать о кузене:

– Для чего? – пожал плечами Генрих:

– Мерзавца повесят, с остальной бандой. Его брат, скорее всего, давно расстрелян, как… – жена отвернулась, он обругал себя.

– Как и моя мать, – хмуро отозвалась Марта. Больше они о таком не говорили.

Марта прислушалась:

– Не Габи поет. Голос низкий, а у нее, ты говорил, было сопрано… – Генрих покачал головой:

– От Габи ни записей, ни пластинок не осталось. Геббельс ее приглашал на радио, но она не могла… – Генрих повел рукой, – понимаешь, почему. Даже если бы сохранились записи, то все бы уничтожили, после… – Генрих, старательно, отгонял мысли о теле, лежавшем на булыжнике Митте, рядом с колесом гестаповской машины, об испачканных кровью, золотистых волосах.

– Все случилось быстро… – говорил он себе, – Габи не страдала. Я бы тоже так хотел. Но я христианин, так нельзя поступать… – приехав в Берлин, Генрих встретился с пастором. После исповеди Генрих признался в своих мыслях. Бонхоффер, тяжело, вздохнул:

– Что я тебе могу сказать? Христианин не имеет права искать легкого выхода, особенно сейчас. Ты понимаешь, что в случае… – он помолчал, – пострадает, прежде всего, твоя семья, Генрих. Марту и малыша не пощадят. Твою жену отправят в концлагерь, ребенок попадет в приют. Ему изменят фамилию, он никогда не узнает, ни отца, ни матери… – некоторые члены группы посетили их дантиста, Франца. Генрих тоже съездил к зубному врачу. Осматривая его, приятель заметил:

– У меня половина Принц-Альбрехтштрассе лечится, благодаря рекомендации твоего брата… – Франц, невесело, улыбнулся:

– У Гиммлера свой врач, конечно, но ко мне Шелленберг приезжает, другие бонзы… – сняв перчатки, он открыл ключом ящик рабочего стола:

– Мы с Дитрихом разработали одну вещь… – Дитрих трудился в лабораториях «ИГ-Фарбениндустри», – в общем, ничего нового, но конструкция очень удобна… – Франц показал ему запаянную капсулу, размером с кофейное зернышко:

– Я несколько таких установил, ребятам, – помялся дантист, – ложная коронка, все просто. В случае непредвиденных обстоятельств все не займет и пяти минут… – в капсуле находился порошок цианистого калия. Генрих посмотрел на друга, Франц усмехнулся:

– Сапожник без сапог. Сам я себе такого не установлю… – он кивнул на капсулу, – а просить мне некого. Но я вне подозрений… – все они были вне подозрений, но Генрих, по приезду из Варшавы, заметил отцу:

– Может быть, стоит, перенести документы из сейфа в тайник? Мы с ребятами съездим в Груневальд, найдем подходящее место… – граф Теодор отозвался:

– Милый мой, шифра от сейфа даже ты не знаешь, а я не собираюсь его выдавать… – обычно добрые глаза отца похолодели, – что бы они со мной ни делали. Если что-то случится, им останется только подорвать гранатами дверцу, но в таком случае все содержимое будет уничтожено… – граф Теодор подумал:

– И письмо, для Эммы и Генриха, тоже. Я не позволю Эмме и Марте, с малышом, остаться в Берлине, в случае неудачи путча. Надо их обезопасить… – пока граф не знал, как это сделать. Достав письмо из сейфа, он сунул конверт в портмоне:

– Потом отдам Эмме, – решил он, – так лучше. Но не случится никакой неудачи. Германия ненавидит бесноватого, люди перейдут на нашу сторону… – отказавшись от капсулы, Генрих не стал ничего говорить ни отцу, ни Марте.

Ясные, зеленые глаза жены блестели. Они погуляли в Груневальде, на щеках Марты появился свежий румянец.

Они не обсуждали новоиспеченного гауптштурмфюрера. Марта только заметила:

– Даже если им удастся привлечь на свою сторону кого-то из военнопленных, Генрих, то нельзя обвинять людей, измученных голодом, сидящих в лагерях… – она помолчала:

– Не забывай, что сделал Сталин с Советским Союзом. Многие из тех, кто сейчас сражается с вермахтом, потеряли родных, в чистках, в коллективизации. Хотя, конечно, – добавила Марта, – нельзя воевать со злом, перейдя на сторону зла… – держа мужа под руку, Марта смотрела на темную воду Хафеля:

– Летчик Воронов никогда бы так не сделал, и Лиза Князева тоже не стала бы так поступать. И мой отец, хотя на гражданской войне он сражался против большевиков… – Марта твердо решила, после войны, рассказать Генриху обо всем и найти своего отца:

– Он должен знать, что я есть на свете, что он стал дедушкой… – Марта даже улыбнулась:

– Папе всего сорок два сейчас, а он дедушка… – ребенок заворочался, она подтолкнула мужа: «Новый фон Рабе проголодался, милый мой».

На террасе кафе они сидели в одиночестве, но Марта с Генрихом никогда не говорили на подозрительные темы прилюдно. Они слишком хорошо знали, что почти все владельцы заведений сотрудничают с гестапо:

– У пастора, в Веддинге, в кафе можно встречаться спокойно, – Марта изучала меню, – но его хозяин рискует. Христиан мало на свободе осталось. Но где отец Виллем, где дети… – за кофе и медовым тортом она погладила мужа по щеке:

– Хорошо, что ты в отпуске, милый. Тебе не надо ездить туда… – Марта махнула в сторону города, – не надо носить форму… – Генрих, с облегчением, отправил мундир в самый дальний угол гардеробной:

– Если родится мальчик, придется надевать парадный китель, ордена… – он повертел фуражку:

– Хорошо, что я мертвую голову не ношу, как Отто… – посоветовавшись с Мартой, Генрих решил сделать вид, что не разобрался в папке.

– Не надо Максу знать, что я понял, где находится последний плацдарм, – угрюмо сказал Генрих жене, – хотя у нас нет доказательств… – Марта покачала головой:

– Они не оставят картины в саксонских шахтах, милый мой. Слишком опасно. Когда начнется наступление Красной Армии, союзников, они все отправят на подводных лодках, на юг… – она подперла рукой подбородок:

– Отто едет в Арктику не арийцев искать… – Марта усмехнулась, – Гиммлер не выбросит деньги, на бездумные проекты общества «Аненербе», даже с его интересом к подобной шелухе. Нет, – подытожила жена, – они изучают способы выживания в высоких широтах. Отто хвастался, что проводил такие эксперименты, в Аушвице… – Марта помрачнела:

– Если бы мы знали, куда отправляется подводная лодка… – они сообщили в Брюссель о рейсе, но с тем, же успехом союзники могли искать иголку в стоге сена. Арктика была огромной.

– Надо Отто расспросить, аккуратно… – Марта сидела лицом к входу.

Она увидела снежно-белые волосы деверя, девушку, идущую впереди, в форме женского вспомогательного корпуса СС. Марта сразу ее узнала:

– Антония Эрнандес. Мальчик, Уильям, ее мамой называл. Я потом сказала, что она не испанка… – прожив почти десять лет в Буэнос-Айресе, Марта отлично разбиралась в акцентах:

– Родной язык у нее английский. Она из Британии, или из США. Мама ее в Москву отправляла, через Будапешт… – мать не говорила Марте, к кому летит сеньора Эрнандес, но девушка понимала, что гостья работает в НКВД:

– Тогда СССР готовил убийство Троцкого. Ее могли внедрить в Мексику, в дом изгнанника. Что она делает в Оберенхайме? Или она агент советской разведки… – Марта радушно поздоровалась с девушкой. Генрих понял: