Текст книги "Вельяминовы. Время бури. Часть вторая. Том четвертый"

– Макс меня рекомендует, – она, незаметно, кривила губы, – меня допустят на закрытые совещания. Может быть, даже удастся устроиться в рейхсканцелярию, к ненормальному. С точки зрения будущего покушения, так даже лучше… – Эмма поддерживала Генриха. Ей тоже казалось, что стоит заговорщикам обезглавить рейх, и все вернется на круги своя:

– Просто морок, – она смотрела на соучениц, – они все помнят жизнь до Гитлера. Они были подростками, когда горел Рейхстаг. Они помнят, какую музыку передавали по радио. Они учились в одном классе с евреями, дружили с ними, играли вместе… – на идеологических занятиях им рассказывали об опасности связей с неполноценными расами:

– Какие евреи, – вздыхала Эмма, – в Германии их не осталось, как коммунистов. Люди либо уехали сами, либо их депортировали, либо они прячутся… – Марта говорила, что в Берлине есть агенты СССР:

– Однако я не знаю их имен, – замечала девушка:

– Конечно, было бы хорошо, если бы подполья объединились, но искать агентов СССР, большой риск… – граф Теодор покачал головой:

– Учитывая твои, как бы сказать, обстоятельства, риск еще больший. Не стоит, – подытожил граф.

Идеологические уроки и занятия по домоводству проводились после обеда. Утром девушки изучали технические дисциплины, и шли на спортивную площадку. Отбой в школе устраивали в девять вечера. После ужина девушкам давали два часа свободного времени. Они готовили домашние задания, слушали радио, или писали родным. По воскресеньям католичек отпускали к мессе, в Оберенхайм.

Аккуратно уложенные, белокурые волосы фрейлейн Антонии, сверкали золотом, под черной пилоткой:

– Она католичка, набожная. Хотя она из Испании. Исповедуется, причащается…

Эмма задумалась:

– Может быть, она тоже играет. Абвер ее, наизнанку вывернул, как говорится, но, может быть, она не просто так в плен сдалась… – Антония выдала СС местоположение партизанского отряда, где ее держали, как говорила девушка, в коммунистическом рабстве.

Эмма смотрела на знакомые дома Шарлоттенбурга:

– Я бы увидела, что-то, в ее глазах, как у Марты. Хотя она может быть полезна, папе и Генриху. Папа связан с абвером, тамошние офицеры поддерживают заговор. Антония может знать о настроениях людей в русском отделе… – Эмма наклонилась к соседке:

– Если хочешь, приходи к нам на рождественский обед. Познакомишься с моими братьями… – фрау Ингеборга всегда ставила Эмму в пример девушкам:

– Все три брата фрейлейн фон Рабе служат рейху и фюреру. Именно такой должна быть арийская семья… – Эмма добавила:

– Максимилиан может быть занят, но из Польши приезжают Генрих и Отто… – Тони скромно натянула на колени длинную, форменную юбку.

В школу СС ее направил абвер. После окончания курса Тони намеревалась добиться распределения в Аушвиц:

– Я найду Виллема и вытащу его из лагеря, – обещала себе девушка, – чего бы мне это ни стоило. Мы любим друг друга, у нас ребенок. Мы должны быть вместе… – она была уверена, что Воронов позаботится о мальчике:

– После войны мы приедем в СССР, заберем Уильяма, – говорила себе Тони, – если потребуется пристрелить Воронова, то я могу лично этим заняться. Человечество ничего не потеряет… – о Максиме она не думала. Тони предполагала, что он давно мертв:

– У тебя есть только Виллем, никого тебе больше не надо… – поняв, что на курсе учится младшая сестра Максимилиана фон Рабе, Тони обрадовалась:

– Очень хорошо. Вотрусь к ней в доверие, она меня пригласит домой, на каникулы. Скажу фон Рабе, что меня сюда НКВД послало, как агента… – она усмехалась:

– Заодно опорочу абвер, в глазах службы безопасности рейха. Не разглядели советскую разведчицу… – в испанском посольстве Тони предлагали вернуться на родину, но девушка отказалась:

– Я считаю своим долгом бороться против большевистской заразы… – абвер устроил ее в школу в Оберенхайме и даже платил дополнительное содержание. Занятия оказались легкими, соученицы восхищенно слушали рассказы Тони о муках, которые она претерпела под гнетом Сталина. Ей даже удавалось иногда покурить:

– В Берлине за нами не так строго будут следить, – поняла Тони, – фрау Ингеборга проводит Рождество с мужем и детьми. Вот и хорошо, покурю, выпью вина… – она ожидала, что рождественский обед на вилле фон Рабе не обойдется без спиртного:

– Хотя бы поем с фарфора и серебра, – вздохнула Тони, – как опостылела алюминиевая посуда. После войны мы с Виллемом восстановим замок, будем устраивать приемы. У нас родятся еще дети… – Тони читала в «Сигнале» репортажи с промыслов в Мон-Сен-Мартене. Рейх поддерживал шахты в полном порядке:

– Союзники не собираются бомбить производства, – поняла Тони, – бельгийское правительство в изгнании не позволит разрушить шахты, или сталелитейный завод… – Тони хотелось, чтобы их с Виллемом дети ни в чем не знали нужды.

– Максимилиана может не быть на обеде… – ей это не нравилось, – но ничего, есть и другие братья. Эмма говорила, что Отто работает в Аушвице, еще лучше… – Тони, одними губами, шепнула:

– Большое спасибо, с удовольствием. В доме «Лебенсборн» есть кухня. Я принесу наших сладостей, испанских… – она вспомнила, миндальное печенье, которое готовила для Питера:

– С лета ничего не случалось, – недовольно подумала Тони, – с Волковым в последний раз было. Для здоровья такое не хорошо. Но есть Макс, или этот Отто. Или ее младший брат, у того жена ребенка ждет. Мужчины в это время голодают, так сказать… – Тони скрыла улыбку.

Внебрачные связи партия запрещала, но Тони не испытывала иллюзий о нравах членов НСДАП:

– Такие же лицемеры, как и коммунисты. В абвере женатые офицеры, отцы семейств открыто предлагали мне прокатиться на выходные, на море, или в Баварию… – поезд шел медленно. Они услышали скрипучий голос начальницы. Эмма подтолкнула Антонию:

– Ты раньше с моим братом познакомишься… – фрау Ингеборга расхаживала вдоль прохода:

– Оберштурмбанфюрер фон Рабе, работающий в медицинском блоке лагеря Аушвиц, прочтет лекцию о женском арийском здоровье, в санатории общества «Лебенсборн», – монотонно говорила начальница, – а сегодня нас ждет посещение женского отделения тюрьмы Моабит, и подарок от службы безопасности рейха, обед в ресторане на берегу Шпрее… – девушки, восторженно, захлопали.

В окнах появились стеклянные своды вокзала Цоо, огромные полотнища черно-красных знамен. Фрау Ингеборга выкрикнула:

– Встретим сердце рейха заверениями, нашей любви к фюреру и партии… – начальница вскинула руку в нацистском салюте. Девушки, оправляя кители с нашивками СС, выстроились у сидений: «Хайль Гитлер! Зиг Хайль!»

Начальница кивнула. Фрейлейн Антония начала, высоким сопрано:

 
– Die Fahne hoch! Die Reihen fest geschlossen!
 
 
– Знамена ввысь! В шеренгах, плотно слитых,
СА идут, спокойны и тверды…
 

Девушки подхватили песню, держа равнение направо. Они гордо подняли головы, в черных пилотках, с молниями СС.

Состав, дернувшись, остановился, начальница распорядилась:

– Забираем багаж, выстраиваемся по парам. У вокзала нас встречает автобус… – колонна девушек в шинелях, потянулась на платформу.

Братья фон Рабе заняли отдельное купе, в особом, литерном поезде. Состав отправлялся с центрального вокзала Варшавы в Берлин. На перроне слышались оживленные голоса офицеров, в багажные вагоны грузили заманчиво выглядящие ящики, с официальными наклейками хозяйственного управления генерал-губернаторства. Персонал СС возвращался домой, на рождественские каникулы, с подарками для семей.

Отто прилетел в Варшаву из Кракова, не с пустыми руками. Он показал Генриху шкатулку, с кольцами, ожерельями и браслетами, с маленькой, трогательной серебряной ложечкой. Генрих смотрел на эмалевого медвежонка, с гравировкой на обратной стороне:

– Любимому внуку Эдуарду, от бабушки и дедушки. Брюссель, 1938…

Отто забрал ложку:

– Извини. Руки не дошли избавиться от гравировки, но в Берлине я обо всем позабочусь… – брат добавил:

– С началом депортаций евреев из западных стран, склад реквизированных вещей значительно пополнился. У жидов из польских гетто, одни вши за душой… – он брезгливо поморщился. Генрих велел себе ничего не говорить.

Путь от Варшавы до Берлина занимал всего пять часов.

Они отлично пообедали, в компании знакомых офицеров, за накрахмаленными скатертями. Генрих поднял, тост, за процветание идей фюрера, и скорый разгром большевистских орд, на Волге. Звенели хрустальные бокалы, золотилось французское шампанское.

Поезд мягко покачивался, за большими окнами виднелись ухоженные фермы рейхсгау Ватерланд, далекие шпили церквей. Зима в Польше тоже стояла мягкая. Зеленая трава покрывала пашни, в сером небе кружились птицы. Раньше земли принадлежали полякам. Население выселили на восток, заменив его жителями рейха.

На обед подали пармскую ветчину, салями из Венгрии, испанские оливки. Для Отто принесли картофельное пюре, со специями, и запеченную цветную капусту, остальные офицеры ели бигос. Кофе Генрих забрал в купе, сославшись на то, что ему надо поработать:

– Хоть бы он в ресторане остался, – мрачно подумал фон Рабе, – мы меньше дня вместе, а меня уже мутит. И все каникулы надо терпеть… – Отто подхватил тарелку с греческим инжиром:

– У меня тоже бумаги… – белые, крупные зубы улыбнулись, – надо, как следует, подготовиться к защите доктората… – защиту назначили на начало января. Потом брат возвращался в Аушвиц, для передачи медицинского блока в надежные руки доктора Клауберга. Весной он отплывал из Ростока на север.

Отто не распространялся о конечной точке экспедиции, только заметив:

– Кригсмарине нам тоже выдало задания. Тамошние места навещали наши субмарины. Надо проверить состояние погодных станций, собрать информацию о численности оккупантов… – Генрих предполагал, что речь идет о Гренландии, занятой американскими войсками. Военно-воздушный флот США перегонял через базы на острове самолеты, для поддержки кампании в Северной Африке:

– Скоро Роммеля окончательно сбросят в море, – напомнил себе Генрих, – союзники высадятся на Сицилии, русская армия пойдет вперед, и все завершится. Мы очнемся от наваждения, Германия изменится… – по совету отца Генрих ничего не сообщал в Лондон о планах заговорщиков, в кругах аристократии и высшего офицерства.

Когда они с Мартой вернулись из Праги, граф Теодор, наедине с младшим сыном, повел сигарой:

– Не надо, милый. Чехи пользовались поддержкой англичан, в убийстве Гейдриха, но мы должны справиться сами. В конце концов, Германия наша страна, и наша ответственность. Наша вина, – угрюмо добавил отец. Генрих уловил грусть, в голубых глазах:

– Конечно, ему тяжело. Сначала, он искренне считал, что Гитлер, благо для Германии… – граф Теодор думал не о Гитлере, а о письме, для дочери и младшего сына:

– Может быть, сказать им о матери Эммы? Нет, не сейчас. После победы, когда бесноватый и его банда отправятся под суд. Тогда Германия узнает правду, и они тоже… – сейф надежно защищал шифр, известный только самому графу:

– Если туда гранату бросят, – усмехнулся старший фон Рабе, – то дверца откроется. Но кто здесь появится с гранатами… – он обвел глазами дубовые половицы, мраморный, итальянской работы камин, шкуру тигра, под старинной картой предприятий концерна фон Рабе:

– Для блага Германии, – читал он готические буквы семейного девиза, – правильно. Все, что мы делаем, для блага Германии… – стряхнув пепел, он добавил:

– Штауффенберга посылают в Северную Африку. Дождемся его возвращения и отступления вермахта на восточном фронте… – отец повел рукой:

– К тому времени Эмма сможет оказаться в рейхсканцелярии. Я попрошу его… – граф редко называл старших сыновей по имени, – устроить протекцию девочке… – заговорщики хотели получать сведения о планах Гитлера. Машинистка или секретарша годилась, как нельзя лучше. Генрих вздохнул:

– Надо обезопасить Эмму, папа. Она молода, она захочет пойти на жертву, ради Германии… – граф отрезал:

– Никаких жертв, кроме бесноватого и его окружения. Эмма сообщит о совещаниях, и так далее, но я не позволю ей присутствовать на взрыве. Она понадобится тебе здесь… – по плану Генрих отвечал за мобилизацию военных сил в столице.

Он весело сказал Марте:

– Совсем, как у вас, в семнадцатом году. Солдаты перейдут на нашу сторону, мы разделили Берлин на участки. Возьмем в свои руки коммуникации, свяжемся с нашими людьми на местах… – они рассматривали испещренную значками карту Германии:

– Солдаты выполнят приказы офицеров, – уверенно сказал Генрих, – к нам присоединится немецкий народ… – вернувшись в купе, он просмотрел служебные материалы. Генрих, даже не думая, подсчитывал расходы по лагерям уничтожения. Карандаш бегал по полям аккуратных, машинописных бумаг:

– Это цифры, – угрюмо думал Генрих, – но за каждой цифрой человеческая жизнь. Мальчика Эдуарда, из Брюсселя, например. Где он сейчас? Его нет, нет его родителей, нет семьи. Они стали дымом, пеплом… – Генрих отговаривался от посещения лагерей, ссылаясь на занятость. На совещаниях, он, довольно надменно, говорил:

– Не вижу причины тратить бензин на бездумные, развлекательные поездки. Зондеркоманды из славян и евреев выполняют свою работу. За ними надзирают обученные офицеры, и младший командный состав. Присутствие экономистов на подобных… – Генрих пощелкал пальцами, – мероприятиях, совершенно бессмысленно… – Генрих знал, что, окажись он свидетелем акции, он либо застрелится, либо расстреляет первых попавшихся эсэсовцев.

– Питер у меня просил оружие, в Хадамаре. Тогда перед нами был один Пауль, а сейчас речь идет о сотнях тысяч людей. Почему союзники не бомбят Польшу, у них есть координаты лагерей? Никто не верит… – понял Генрих, – никто не видел собственными глазами, что происходит, когда поезда прибывают на станции. Никто не вышел живым из лагеря уничтожения… – в Аушвице людей отправляли в рабочие бараки, и медицинский блок:

– В Аушвице есть шанс остаться в живых… – Генрих затянулся сигаретой, – месье Мартен зимой едет в Польшу. Он встретится с обслугой лагеря, с иностранными рабочими… – бараки трудовых резервов стояли отдельно. Французов присылали в Польшу согласно закону о трудовой повинности, подписанному маршалом Петэном, в начале осени. Им выдавали заработную плату и разрешали, по выходным дням, покидать лагеря.

О визите Мартена Генрих узнал из Брюсселя:

– Марта обещала надавить на нунция… – он залпом выпил половину чашки кофе, – я никак не могу связаться с доктором Горовиц, но пусть она узнает, где ее дети, хотя бы окольным путем… – Генриху не было хода в гетто. Он, иногда, видел в Варшаве, на улицах, или в суете людей, рядом с вокзалом, знакомые, светлые волосы. Генрих вздрагивал:

– Почудилось. В Польше много высоких блондинок. Из гетто никак не выбраться, она не станет рисковать… – брат шуршал бумагами. По словам Отто, диссертацию он посвятил стерилизации рентгеновскими лучами:

– Пять сотен подопытных экземпляров, – гордо сказал брат, – большая выборка. У нас тихая жизнь, что способствует научным исследованиям. Клауберг собирается проводить эксперименты по введению в полость матки кислот… – Генрих покашлял, Отто спохватился:

– Прости. Привык, что рядом коллеги… – он бодро добавил:

– Я с Эммой раньше увижусь, в обществе «Лебенсборн». Я читаю лекцию, для ее школы, о женском арийском здоровье. Потом у меня операции, в тюрьме Моабит… – по распоряжению рейхсфюрера, из Равенсбрюка в Аушвиц переводили женщин, военнопленных с восточного фронта. Группу поместили в Моабит, из-за примыкавшего к тюрьме госпиталя. Отто и тюремные врачи стерилизовали будущих заключенных, перед отправкой в Польшу. Женщины предназначались для лагерного борделя, в Аушвице:

– Правильно я говорил, – довольно подумал Отто, – люди лучше работают, если их поощрять, подобным образом. Он лучше работает… – Отто, незаметно, облизал губы острым кончиком языка:

– В его случае вообще никакой опасности нет. Я его лично оперировал… – оберштурмбанфюрер, в который раз, решил:

– Надо излечиться. Я привезу жену, из Арктики, и обо всем забуду. Еврей пока нужен Менгеле, для программы с близнецами. Пусть живет. Я вернусь из Берлина, и мы от него избавимся… – как всегда, думая о еврее, Отто захотелось отлучиться. Он заперся в поездном туалете, а потом долго и тщательно мыл руки:

– Как его ни дезинфицируй, он все равно еврей… – вздохнул Отто, – но скоро все закончится. У меня появится жена, высокая блондинка, с голубыми глазами, чистая, как вечный лед Арктики… – вернувшись в купе, он застал брата погрузившимся в расчеты.

Вынув из саквояжа аккуратный, кожаный футляр, Отто взялся за пилочку для ногтей. Он смазал руки миндальным кремом, подарком старшего брата:

– Интересно, – задумчиво сказал Отто, – Макс успеет, из Норвегии, к Рождеству? – штандартенфюрер фон Рабе улетел в Осло, на допросы арестованных английских диверсантов:

– У него еще русские агенты, в Моабите, и греческие бандиты. Тех, правда, еще не поймали… – Генрих, нарочито спокойно, отозвался:

– Поймают. Макс должен успеть. Он не пропустит церемонии в рейхсканцелярии. Мальчика приветствует сам фюрер… – в глубине души, не говоря ничего Марте, Генрих надеялся, что родится дочь. Тогда семья устроила бы скромное торжество. Ему было противно думать, что сына коснется Гитлер. Максимилиан обещал привезти племяннику эсэсовский кинжал:

– Маленький клинок, разумеется, но пусть ребенок привыкает к нашим символам. Я с удовольствием ожидаю увидеть Адольфа в форме гитлерюгенда…

– Не будет никакого гитлерюгенда, – разозлился Генрих, – наш сын, Теодор, ничего не узнает… – Отто разминал длинные, белые пальцы, с ухоженными ногтями:

– Словно черви… – Генриха затошнило, – он показывал фото выставки, для офицеров Аушвица. Образцы татуировок, взятые у русских пленных… – брат похвастался, что у него есть целый альбом. Открыв бутылку виши, Отто разлил воду по тяжелым стаканам:

– Клауберг писал, что ребенок должен появиться на свет после Рождества. Хорошо, что ты домой приезжаешь. Интимная жизнь важна для облегчения родового процесса. Кроме того, арийское семя… – Генрих давно научился не вслушиваться в голос брата. С Максом, он, впрочем, говорил внимательно. У штандартенфюрера можно было узнать важную информацию:

– Не менее трех раз в день… – завершил Отто. Генрих поднял бровь:

– Не думаю, что подобная частота полезна. Ты говорил об опасности преждевременных родов… – брат сухо заметил:

– Я о дыхательных упражнениях рассказывал. Ты только о цифрах думаешь… – в окне появился перрон Силезского вокзала, украшенный флагами и большой, рождественской елкой. Отто поднялся:

– Папа нас встречает… – заметив знакомую фигуру отца, Генрих, тоскливо, подумал:

– Скорей бы дитя родилось, скорей бы закончилось безумие. Я так устал. Я просто хочу жить с Мартой, воспитывать детей, преподавать… – взяв шинель, Генрих последовал за братом в коридор вагона. Офицеры махали семьям. Завидев улыбку отца, Генрих облегченно вздохнул:

– Все будет хорошо. Надо потерпеть. Я так скучал, по Марте… – надев фуражку, Генрих направился к выходу.

Моторы военно-транспортного самолета ровно, размеренно гудели. Под крылом простиралось спокойное, Балтийское море, внутренний бассейн рейха, сателлита, Финляндии, и нейтральной Швеции. Путь от Осло до Берлина занимал всего два часа. Вражеских истребителей ждать не стоило, но особый рейс, тем не менее, сопровождал конвой. Подобное требовалось правилами безопасности.

На борту находился личный представитель рейхсфюрера СС Гиммлера, штандартенфюрер фон Рабе. Его светлость граф лично занес в самолет небольшого размера ящик, увесистый даже на вид. На заводе Макса уверили, что тяжелая вода, защищенная особой капсулой, изолированная свинцом, совершенно безопасна. Не желая держать ящик на коленях, Макс поставил его под сиденье. После ранений ему делали рентген. Макс помнил, что лучи могут повлиять на определенные способности:

– Еще чего не хватало, – недовольно подумал он, – я намереваюсь иметь много детей. Марта, наверняка, в следующем году опять родит. У нее в голове одни пеленки и кормление. Впрочем, так и надо… – будущему племяннику, Адольфу, Макс вез крохотный кинжал, с тупым лезвием. Штандартенфюрер заказал игрушку в оружейной мастерской СС, в Осло. Мастер, любовно, отлил рукоять, украсив игрушку черной эмалью, и серебряными накладками, с дубовыми листьями, и рунами СС.

Максимилиан гордился тем, что племянника благословит фюрер:

– Огромная честь… – он щелкнул золотой зажигалкой, – на празднестве ожидается рейхсфюрер, маршал Геринг, Мюллер. Хорошо, что я закончил дела, перед Рождеством… – Максимилиан, с удовольствием, ожидал большого семейного обеда.

Оказавшись в Осло, он, мимолетно подумал, что можно привезти жену из Скандинавии:

– Здесь есть аристократки, женщины хороших кровей… – приглядевшись к местным девушкам, Макс передернулся:

– Нет, нет. Пусть Отто осеменяет подобных кобыл. В Финляндии, говорят, они еще хуже… – Максимилиан ожидал от жены красоты, изящества, умения одеваться, и покорности:

– Генриху повезло. Марта, кроме него, никого не видит. Вот что значит строгое, католическое воспитание… – француженка или бельгийка не подходила. Женщины из Западной Европы не дотягивали до арийского стандарта, считаясь подозрительными.

После смерти мадемуазель Элизы Макс вообще не доверял тамошним девушкам:

– Любая тихоня с четками может оказаться партизанской радисткой… – хмыкнул он, – я уверен, они даже в рясах монахинь разгуливают… – после нового года и церемонии в рейхсканцелярии, Макс возвращался во Францию, в Лион. Барбье пока не сумел найти следов мальчишки и его кузена, месье Корнеля. Макс намеревался лично обыскать весь юг Франции:

– Я из-под земли достану мерзавцев, клянусь… – штандартенфюреру подали бразильский кофе, фарфоровую тарелку со свежим хлебом, белоснежным маслом, икрой, и копченым лососем, – даже если мне потребуется переворошить Лион и весь Центральный Массив… – из Парижа, регулярно, уходили поезда с картинами и статуями, для музея фюрера, но Макс не мог успокоиться. «Джоконду», Диану-охотницу, и бриллианты Лувра спрятали где-то во Франции.

Кроме того, месье Корнель владел, синим алмазом, безукоризненной огранки, размером с кофейное зерно.

Штандартенфюрер считал, что другого подарка будущей жене искать не стоит:

– К черту партийную скромность, – весело подумал Макс, – пусть Генрих щеголяет приверженностью идеалам умеренности. Моя жена достойна самого лучшего… – Макс не сомневался, что рано или поздно дуче, и адмирал Хорти поддадутся на давление фюрера и начнут депортацию евреев:

– Тогда я и поеду в Милан, в Рим, в Будапешт. Найду аристократку, красавицу… – Драматург и Маляр, по мнению Макса, даже не подпадали под распоряжение «Мрак и Туман».

– Нечего с ними церемониться, отправлять в концлагеря… – решил Макс, – допрос с применением особых средств и расстрел на месте. Женщин надо вешать, причем публично. Казни хорошо устрашают местное население. И вообще, партизанская шваль недостойна концлагерей, как англичане, которых мы в Осло расстреляли… – Макс настоял на увольнении с завода Норск Гидро всех норвежцев:

– Я здесь никому не доверяю, – холодно сказал он начальнику норвежского гестапо, – любой мерзавец со значком партии Квислинга может, на самом деле, работать на Сопротивление. Пусть привозят рабочих из рейха. Не след экономить на мелочах, когда идет речь о стратегической продукции… – Макс запретил перевозить тяжелую воду поездами, или морскими судами:

– Только самолеты, – распорядился он, – воздушное пространство рейха непроницаемо. Мы убедились в неприкосновенности наших рубежей, после неудачи второго рейда англичан… – первый рейд взорвал только гидростанцию. Завод временно не работал, прекратилась подача электричества в Рьюкан. Вшивая норвежская дыра Макса не интересовала:

– Посидят при свечах, – сказал он в Осло, – они только в начале века электричество увидели, горные тролли. Завод является приоритетом, нечего больше обсуждать… – второй рейд не удался из-за нелетной погоды.

Желая развить успех, англичане поторопились. Они отправили самолет в Норвегию, не дожидаясь улучшения метеосводки. Береговая артиллерия не сделала ни одного залпа. Самолеты, несущие планеры с диверсантами, должны были приземлиться на лед озера Мьесен, на плато Телемарк. Одна машина, потеряв управление в густом тумане, врезалась в склон горы. Погибли все диверсанты, на борту. Пилоты второго самолета решили, судя по всему, вернуться в Британию, но потеряли планер, в снежной буре. После первого взрыва гестапо оцепило район диверсии. Эсэсовцы оказались на месте аварийного приземления планера первыми, до норвежских бандитов.

– В тех краях и нет партизан… – Макс, задумчиво, намазывал на хлеб масло, – они пропали, после первой диверсии. Мы ни одного норвежца не поймали. Мы даже не знаем, кто их возглавляет… – в норвежских горах и лесах можно было прятаться вечно. Англичане, даже тяжело, раненые, на допросах молчали, несмотря на все средства, испытанные Максом. Штандартенфюрер был рад упорству диверсантов. Он боялся услышать имя герра Питера Кроу:

– Он сдох, – повторял себе Макс, – утонул в пражской канализации. И вообще, кроме меня и Генриха, никто не знает, что он был в Праге. Генрих меня не выдаст. Он понимает долг перед семьей… – партия, правда, учила, что долг перед фюрером и НСДАП важнее. В глубине души, Максимилиан, все равно, ставил семью во главе угла:

– Невозможно жить без родственных связей, без лояльности крови, происхождению. Разумеется, если член семьи предаст фюрера, надо его наказать, однако мы не большевики. Коммунисты не помнят родства… – Макс покосился через проход.

Новоиспеченный аристократ, Петр Арсеньевич Воронцов-Вельяминов, с аппетитом ел бутерброд с икрой. Холеное лицо дышало здоровьем. При розыске партизан Петр Арсеньевич получил легкое ранение. Он отлежался в санатории «Лебенсборн», в Осло. Макс отправил реляцию в Берлин. Рейхсфюрер Гиммлер, после возвращения из Норвегии, обещал русскому нашивки гауптштурмфюрера. Петр Арсеньевич рвался участвовать в допросах англичан, но Максу подобного было не нужно:

– Он рвется похвастаться умениями, полученными в НКВД, – усмехнулся штандартенфюрер, – доказать преданность… – Макс не хотел, чтобы русский слышал о герре Питере Кроу:

– А если герр Питер выжил? – Макс, задумчиво, повертел на длинном пальце серебряное кольцо, с мертвой головой:

– Нет, я правильно поступил. Незачем рисковать… – Макс понятия не имел, что именно Муха услышал в Белграде, от русских эмигрантов. Хватало и уверенности Петра Арсеньевича, что его парижский родственник, месье Корнель, тоже встал на путь борьбы с большевистской заразой.

Макс узнал новости, навещая Муху в санатории.

Петр Арсеньевич проводил время за созданием бесконечной поэмы о храбрых арийских воинах, сражающихся с коммунистами и евреями. Рассчитывая на публикацию, Муха переводил стихи на немецкий язык. За кофе, на террасе, он читал свои творения. Макс, тоскливо, смотрел на белые облака, в ярком, голубом небе:

– Какая бездарь, какое ничтожество… – он вспоминал глаза месье Корнеля:

– Надо Муху взять во Францию. Пусть поработает с тамошней эмиграцией, встретится на допросе с кузеном, если он так стремится допрашивать… – по мнению Макса, свидание родственников стало бы даже забавным. Муха, монотонно, жужжал о рунах и крови, о четком шаге сапог арийских воинов. Максимилиан думал о себе, двадцатилетнем студенте, о прокуренном подвальчике ночного клуба, в Митте:

– Мы смотрели «Трехгрошовую оперу», в театре на Шиффбауэрдамм, а потом пошли танцевать. И Брехт отправился в кабаре, с актерами…

Макс услышал хриплый, низкий голос:

 
– Юбка из ситца, жёлтый платок,
Глаза, как омут озёрный,
Без денег, таланта, на лбу завиток,
И волосы чёрные – целый поток…
 

– Рождественские каникулы, тридцатого года. Дитрих еще жила в Берлине. Она тоже пришла в кабаре… – Макс помнил жесткое контральто, тонкую, изящную фигуру, в мужском костюме. Дитрих пела зонги, из «Голубого ангела».

– Мы всех лишились, – понял Макс, – всего, что было великого в Германии… – по слухам, фюрер, в одиночестве, любил смотреть фильмы Дитрих:

– Геббельс предлагал Марлен большие деньги, за возвращение в рейх… – Максимилиан смотрел на быструю воду реки, – она отказалась. Подумать только, я тогда, в кабаре, мог пригласить Дитрих на танец. Но побоялся, я был студент, мальчишка, а она звезда. Но я, хотя бы, видел Брехта… – Максу захотелось зажать уши руками. Он заставил себя, одобрительно, сказать:

– Отличное произведение, оберштурмфюрер. Я уверен, что ваша поэма обретет успех. Я поговорю с приятелями, в министерстве рейхспропаганды… – Муха зарделся от удовольствия.

Принесли булочки, с черничным джемом. Макс промокнул губы шелковым платком:

– Ладно. Он выздоровел, возьму его на допросы, в Моабит. Может быть, проклятые русские агенты что-то скажут… – пока и Харнак, и Шульце-Бойзен молчали. Макс напомнил себе, что надо отправить распоряжение в Грецию о немедленных расстрелах всех, подозреваемых в связи с партизанами.

После взрыва моста на реке Горгопотамос Макс выслушал немало нелестного от рейхсфюрера. Он обещал Гиммлеру, что к бандитам будут приняты самые строгие меры:

– Пора начинать депортации из Салоник, – заметил Макс, – хватит церемониться с евреями… – в Осло, Макс поехал в местный концентрационный лагерь, на окраине города:

– Развели курорт, – гневно сказал он, на совещании, – передачи, семейные визиты, и почему вы пускаете сюда пасторов! – Макс грохнул кулаком по столу:

– Христианское милосердие, держите карман шире! Они устраивают побеги евреям… – Макс приказал арестовать всех женщин и детей еврейского происхождения, в Осло. Пора было организовывать отправку местных жидов в польские лагеря.

– Муха и арестовывал… – Макс допивал кофе, – даже кого-то застрелил, кажется. Молодец… – Макс успокаивал себя тем, что искусство рейха еще очень молодо:

– У нас появятся новые мастера слова, не хуже Брехта. Новые художники, архитекторы. В конце концов, у рейхсминистра Геббельса хороший вкус, и фюрер любит живопись… – подумав о пасторах, Макс достал блокнот.

У него не доходили руки проверить, куда отправили бывшего соученика, отца Виллема, и детей из Мон-Сен-Мартена. Макс не хотел обременять братьев, работающих в Польше, канцелярскими обязанностями:

– Надеюсь, они в Аушвице, – пожелал Макс, – и отец Виллем сдох от голода, как и его сироты. Праведник… – Макс едва сдержал ругательство:

– В приюте жили близнецы, Мерсье. Надо спросить у Отто. Правда, близнецами занимается Менгеле, Отто мог их и не увидеть. Хотя он говорил, что приходит на селекцию… – Макс помнил светловолосых, голубоглазых мальчишек. Он записал себе: «Виллем».