Текст книги "Вельяминовы. Время бури. Часть вторая. Том четвертый"

Отто убрал блокнот:

– Все равно, несмотря на опыт Форсмана, на мой опыт, за день мы делаем не больше пяти операций. Если Форсман продолжит исследования, ему обеспечена Нобелевская премия. Еврей почти получил награду… – Отто разозлился на себя: «Хватит».

Оберштурмбанфюрер хотел выпить чашку травяного настоя, в ординаторской, и отправиться в Далем. В библиотеке общества «Аненербе» его ждал отчет полярной экспедиции Грили, исследовавшей оазис, куда направлялась «Валькирия».

– И туда еврей успел пролезть, – недовольно подумал Отто, – какой-то Исраэль. Умер, на острове Эллсмир. Якобы ученый. Евреи неполноценная раса, они не способны к научным исследованиям. Есть, конечно, исключения… – оберштурмбанфюрер, в который раз, заставил себя не размышлять о бывшем профессоре Кардозо:

– И Ворон был еврей… – толкнув дверь ординаторской, Отто подошел к телефону, под большим портретом фюрера. Ему пришлось подождать. Фрейлейн Антонию позвали с кухни санатория.

Девушка обрадовалась приглашению на рождественский обед:

– Эмма мне говорила о празднике, – щебетала она, – но я не думала, что удостоюсь вашего внимания… – Отто покраснел. Фрейлейн пекла сладости для товарок и девушек, проживающих в санатории:

– Я бы и вам испекла, но вы не едите сахара… – в голосе девушки послышалась грусть. Отто даже позволил себе изменить убеждениям:

– Мед, естественный, арийский продукт, фрейлейн Антония. Наши героические предки употребляли его в пищу… – Отто прочел целую лекцию о пользе меда. Фрейлейн обещала приготовить для него и гостей на вилле овсяное печенье с орехами. Завтра Отто забирал ее из санатория:

Он важно сказал:

– Для здоровья полезны прогулки пешком. От Груневальда до виллы каких-то пять километров, что не расстояние для истинной арийки, будущей матери… – фрейлейн, с готовностью согласилась.

– Увидимся, – подытожил Отто, – хайль Гитлер, фрейлейн Антония. Приятного вечера… – представив белокурые волосы, он выдохнул: «Осталось совсем немного».

Выйдя из метро на станции Бернауэрштрассе, Генрих зажмурился. До Рождества оставалась неделя, но день выпал яркий, солнечный. В прозрачном, голубом небе неслись легкие облака. Он даже не стал брать шарф, только накинул пальто. Перед церковью Примирения, построенной в прошлом веке, в готическом стиле, из красного кирпича, возвышалась рождественская елка, украшенная свастиками. С фасада свисали нацистские флаги. Генрих, все равно, перекрестился на шпиль:

– Славьте Бога, ибо он благ, ибо вечно милосердие Его… – телефон зазвенел, когда они с Мартой завтракали в постели. На вилле стоял коммутатор. Ее светлость графиню вызывали из канцелярии папского нунция. Жена, невольно, положила руку на крестик. Марта внимательно, слушала, кивая изящной головой, с уложенными на затылке, бронзовыми косами. Она, наконец, улыбнулась:

– Большое спасибо, ваше высокопреосвященство. После праздника, после разрешения от бремени, я свяжусь с вами, касательно дальнейшей судьбы несчастных сирот… – Генрих, облегченно, выдохнул. Попрощавшись, закончив разговор, Марта повернулась к мужу:

– Все хорошо. Они с отцом Виллемом, в католическом приюте при монастыре святой Ядвиги, в городке Требниц… – Генрих кивнул:

– Двадцать километров от Бреслау. Теперь надо потянуть время, якобы искать приемные семьи. У тебя ребенок на руках, ты не сможешь таким заниматься… – он обнял жену, – а если они в монастыре с февраля этого года, то, думаю, их никто не тронет… – Орсениго сказал, что по распоряжению гестапо, отцу Виллему запретили покидать территорию аббатства и приюта.

– Из-за его подозрительных связей… – сварливо объяснил нунций, – надеюсь, вы понимаете, что я не собираюсь… – Марта немедленно согласилась с его высокопреосвященством: «Разумеется, разумеется».

Генрих записал в блокнот название монастыря:

– Пусть дорогой друг знает, где ее дети. Ребятишки в приюте до конца войны просидят, в безопасности. Святой отец при них, все устроилось… – за второй чашкой кофе Генрих шепнул Марте:

– Вряд ли она сможет добраться до Требница. Город территория рейха, а не генерал-губернаторства. У нее нет документов, скорее всего, и она в гетто, на подпольном положении… – жена поджала губы:

– Она должна знать. Пусть Франц… – не закончив, Марта повела рукой:

– Получится быстрее, чем через Брюссель сведения отправлять.

Генрих предполагал, что у британской разведки имеется передатчик в Швейцарии:

– Меньше риска для брюссельского контакта, – согласился Генрих, – он работает на оккупированной территории. У гестапо отличное техническое подразделение… – каждый выход в эфир грозил тем, что радиста отыщут по пеленгу.

В варшавском гестапо, впрочем, больше беспокоились о передатчиках польских бандитов, как называли в сводках партизан. Считалось, что в гетто никаких раций нет, и быть не может. Генрих, много раз, слышал на совещаниях, пренебрежительные заявления коллег. Считалось, что евреи в гетто неспособны на вооруженное сопротивление:

– Жиды, словно скот, садятся в товарные вагоны, – презрительно говорили эсэсовцы, – сами раздеваются, сами идут в сооружения. Зондеркоманды только наблюдают за порядком. Не случалось ни одного эксцесса. Никто не пытается бежать, никто не поднимает руку на охрану… – Генрих избегал мыслей о зондеркомандах.

В лагерях уничтожения члены команд встречали поезда на фальшивых станциях, с фальшивым расписанием, уверяя депортируемых, что они прибыли на место назначения, для распределения по баракам:

– У них четкие инструкции… – Генрих слышал голос Эйхмана, – они сопровождают колонну на склад хранения вещей. Объясняют, что после дезинфекции люди получат свое имущество обратно. Приходит время душевых, после долгого пути в вагоне… – Эйхман тонко улыбнулся.

– Разумеется, иногда происходят инциденты. Люди отказываются раздеваться, заходить в душевую. В партиях женщин с детьми бывают ненужные… – он поискал слово, – переживания. Я давно говорю, что надо устроить зондеркоманды из женщин… – Гиммлер кивнул:

– Подайте соображения отдельным рапортом. Вы правы, женщины больше доверяют женщинам… – в случае инцидентов, как их называл Эйхман, если уговоры не помогали, зондеркоманде разрешалось применять силу. Члены зондеркоманд обслуживали крематории, и занимались сожжением трупов, в лагерях, где сооружения не строили:

– Мы подбираем физически крепких людей, – заявил Эйхман, – со знанием языков. Идиш, польский, русский, французский, голландский. Евреи тянутся к евреям, послушно идут за ними… – на время работы члены зондеркоманд получали улучшенный паек, и другие, как сказал Эйхман, бонусы:

– Отто хвастался, – мрачно вспомнил Генрих, – что у них в лагерном борделе не случается венерических заболеваний… – заразившихся женщин быстро ликвидировали:

– Недостатка в кадрах нет, – заметил Отто, – тем более, сейчас, когда Равенсбрюк освобождают от евреек и славянок… – члены зондеркоманд требовались только для осуществления программы, принятой на конференции в Ванзее.

С Мартой Генрих о таком не говорил, но жена сама задумалась:

– В гетто есть посланцы партизан, Генрих. Скорее всего, доктор Горовиц поддерживает связь с еврейскими и польскими отрядами. Может быть, она даже выходит из гетто, тайно. Она сумеет навестить Требниц, увидеть малышей… – Марта вздохнула. Она не могла себе представить, что расстанется с мальчиком или девочкой:

– Антония, если ее, конечно, зовут Антонией, должно быть, все время думает об Уильяме. Он в Цюрихе, совсем малыш был… – по ночам Марта прислушивалась к движению ребенка:

– Скоро все закончится. Исчезнут свастики, страна оправится, преступников осудят. Наши дети вырастут в новой Германии… – она вспоминала, как Уильям катался на каруселях, в цюрихском парке:

– Мы с Генрихом заведем в Геттингене лодку. Аттила обрадуется, он любит воду. И детей любит… – пес, иногда, очень деликатно, утыкался носом в живот Марты. Девушка смеялась:

– Подожди, малыш будет за тобой ползать, бегать… – она хотела поставить в саду, в Геттингене, качели для детей:

– Мы с Генрихом усядемся на террасе с кофе и пирожными. Эмма тоже замуж выйдет, своих малышей привезет… – Марта собиралась посадить розы и развести кухонный огород.

Пока что требовалось доставить Антонию в Росток. Марта посоветовалась с мужем, Генрих согласился:

– С одной стороны, я ее понимаю. Она любит отца Виллема, у них ребенок… – муж вздохнул, – но очень безрассудно, явиться сюда, учитывая, что ее могут узнать, и Макс, и гауптштурмфюрер… – он поморщился. Генрих не собирался отпускать жену в Росток одну. Ему не нравилось упрямое выражение в прозрачных, светло-голубых глазах фрейлейн Эрнандес:

– Я знаю, я знаю… – Генрих усмехнулся, – у тебя есть оружие, а у нее нет. Наверное… – он прикинул: – Здесь чуть больше двухсот километров, за один день можно обернуться. Но тебе рожать, совсем скоро… – Генрих собирался сделать вид, что Клауберг рекомендовал Марте подышать морским воздухом:

– Посадим Антонию на паром, переночуем в гостинице, и вернемся домой… – он прикоснулся губами к нежной щеке. Марта хихикнула:

– Может быть, я в Ростоке рожу. Девочку… – она посмотрела на мужа, Генрих обнял ее:

– Я тоже надеюсь, что появится Анна, милая. Тогда не придется… – они посидели, держась за руки, глядя на раннее, нежное солнце за окном.

Генрих шел по Веддингу, небрежно помахивая портфелем. Он подождал, пока Макс уедет на служебной машине в Моабит, на допросы. Отто отправился в тюрьму пешком. Брат заметил, что после операций у него есть дела, но обещал к обеду не опаздывать. Марта и Эмма распоряжались на кухне, отец занимался вином. Генрих набрал номер Франца:

– У тебя сегодня нет приема, я знаю. Через час, в кафе… – пастор жил на узкой, рабочей улочке, отходящей от Бернауэрштрассе. Сворачивая за угол, Генрих оглянулся:

– Марта говорит, что Сталин, после войны, захочет разделить Германию. Ерунда… – домохозяйки стояли в очереди у мясной лавки, зеленщик выносил к входу в магазин решетчатые ящики с апельсинами, по щитам расклеили газеты и киноафиши, – никогда такого не случится. Например, – он замедлил шаг, – разве можно себе представить, что на Бернауэрштрассе, возведут стену… – зеленщик и мясник размещались напротив друг друга. Генрих улыбнулся:

– За мясом придется ходить в социалистическую Германию… – мясник торговал на восточной стороне улицы:

– А метро? – Генрих пожал плечами:

– Немцы на такое не согласятся… – жена, правда, утверждала, что немцев никто спрашивать не собирается:

– Надо, чтобы покушение удалось, – Марта помолчала, – когда союзники высадятся в Европе, сразу, не затягивая… – никто и не думал затягивать убийство Гитлера:

– Может быть, даже следующим летом, – подумал Генрих, – хотя пока непонятно, что случится на восточном фронте, под Сталинградом.

Кафе было самое простое, рабочее, где подавали кофейный эрзац и домашний лимонад. Чай в Германию привозили из нейтральных стран, он был дорог. В газетах пропагандировали травяные настои и полезный для здоровья отвар цикория.

Через окно, Генрих заметил Франца, с чашкой этого самого цикория. Приятель играл с хозяином в шахматы. В разгар рабочего дня кафе пустовало, они могли поговорить, не уходя в заднюю комнату. Хозяин и его жена принадлежали к пастве Бонхоффера, но над стойкой, конечно, висел портрет Гитлера. Репродуктор передавал программу о «Зимней помощи». Генрих усмехнулся:

– Эмма обещала, что больше в жизни не одной свастики не вывяжет. Кофточку она оленями украсила, снежинками… – зима пока стояла теплая, однако на восточном фронте ударили морозы. Армия Паулюса снабжалась по воздуху:

– Если они потерпят поражение, – понял Генрих, – это изменит ход войны. Вермахт пока не проигрывал. То есть проигрывал, в Северной Африке, но людям о таком не говорят… – Геббельс кричал, что немецкие воины непобедимы:

– О налетах они тоже не сообщают. Может быть, теперь, – Генрих посмотрел на портфель, – союзники, наконец, начнут бомбить Польшу… – не все сведения можно было доверить письмам или открыткам. Генрих нес Францу копии чертежей газовых печей и крематориев, которые в СС называли сооружениями. В Варшаве он получал сопроводительные документы к счетам, от строительных и химических компаний. Генрих все аккуратно копировал.

В начале года в Польшу приезжал месье Мартен, из Брюсселя, но им было никак не встретиться:

– Я не могу ему данные передать. Что он будет делать с информацией? Они с Британией по радио связываются, и то изредка… – приглашение Франца на симпозиум стало редкостной удачей.

Подсунув Максимилиану леденцы, Франц, по совету Генриха, заговорил о Швейцарии. Штандартенфюрер клюнул. Вчера утром Францу позвонили из районного отделения гестапо. Его выездная виза была готова. Генриху еще надо было отправить открытку в Брюссель, из Потсдама, извещая о будущей поездке.

Поздоровавшись с хозяином, приняв чашку цикория и простое печенье, Генрих поставил приятелю мат в пять ходов:

– Вы сидели, сидели… – Франц отозвался:

– Мы вели позиционную войну, а ты устроил блицкриг… – в кафе стояли пепельницы. В общественных местах курить, пока не запрещали. Щелкнув зажигалкой, Генрих, под столом, передал Францу конверт:

– Здесь все, что нужно. Если я что-то еще узнаю, до конца отпуска… – он указал за окно, – я с тобой свяжусь. Марта тебе позвонит, когда получит ответ из Брюсселя… – Генриха надеялся, что в Швейцарию приедет Джон:

– Жаль, что я с ним не увижусь… – сказал он Марте, – но ничего, это как с Питером. Встретимся в шесть часов вечера после войны… – когда стало ясно, что Франца выпускают из страны, им оставалось только дождаться письма с адресом и временем встречи, в Женеве.

Отпив цикория, Генрих поморщился:

– Отто такое употребляет, и всем советует. Редкостная гадость. В общем, передашь конверт, а больше ничего не требуется. Ходи на заседания, катайся на лыжах… – Франц снял очки:

– Я на лыжах стоять не умею, дорогой мой. У нас не было шале в Баварии, мы в Ростоке отдыхали… – он подмигнул Генриху:

– Не все выросли с личным самолетом, не забывай. Но я понял… – он расставил фигуры, – ничего рискованного я делать не собираюсь. Да и нет никакого риска. Увидеть связника, услышать пароль, отдать конверт… – Генрих затягивался сигаретой:

– Он мог бы не возвращаться в рейх. Как он сказал? Мой отец нацист, однако, он все равно отец… – Генрих скрыл вздох:

– Он прав. Родственников тех, кто бежит из рейха, отправляют в концлагеря… – Франц, будто услышав его, двинул вперед белую пешку:

– Даже не надейся. Я еще твоим детям собираюсь объяснять, как правильно чистить зубы. И потом… – забрав у Генриха сигарету, выпустив дым, он закашлялся:

– Страшная мерзость. И потом, кто тогда будет приводить в порядок улыбку твоего брата, Шелленберга и остальной сволочи… – Франц помолчал:

– Иногда я позволяю себе уверить их, что пломбу можно поставить и без наркоза. Знаешь, как говорят? Мелочь, а приятно… – Генрих пожал ему руку:

– Спасибо тебе. Эмма зайдет, после Рождества, как ты и просил. У них в Оберенхайме, правда, есть дантист… – он заметил, что врач покраснел: «Почему бы?».

– Знаю я их армейских дантистов, – пробурчал Франц:

– Профилактика никогда не помешает… – они разыгрывали защиту Алехина. Франц поднял голубые глаза:

– Словно десять лет назад, на первом курсе, в Геттингене, в шахматном клубе… – Генрих кивнул:

– Приедешь к нам с Мартой, после войны, осмотришь малышей… – он сверился с часами: «Я согласен на позиционную схватку».

– Я понял, – отозвался друг, – поэтому закажи еще кофе, то есть цикория… – Генрих откинулся на спинку старого стула:

– Пройдет обед, мы отвезем Антонию в Росток, посадим на паром. Погуляем по набережной, с Мартой. Родится наша девочка… – Генрих подумал:

– Пока я здесь, можно было бы попросить Франца поставить эту вещь. То есть яд. Не надо мне такого, – рассердился Генрих, – отец Виллем нашелся, дети тоже. Жизнь всегда сильнее смерти… – Марта пожала плечами:

– Ей я ничего не скажу, иначе она из Стокгольма поедет в монастырь святой Ядвиги. Она девушка упорная. Святой отец укроется в обители, до конца войны, а мы потом сообщим ее адрес. Пусть сами решают, что делать, – подытожила жена.

– Шах, – сказал он вслух, – ты мне шах поставил. Но мата я не потерплю, предупреждаю… – в кафе было тихо, хозяин убавил громкость репродуктора:

– Джон скажет, что с братьями дорогого друга, где они воюют. С Меиром и Аароном мы тоже увидимся, после войны… – Генрих двигал фигуры: «Все будет хорошо, я уверен».

Позвонив домой из приемной Моабита, Максимилиан вызвал шофера с машиной. Он отпустил служебный автомобиль на Принц-Альбрехтштрассе. Штандартенфюрер хотел, по дороге, просмотреть протоколы допросов группы Харнака и Шульце-Бойзена. Дело, в общем, было ясным. Заседание Народной Судебной палаты, занимавшейся рассмотрением дел о шпионаже и государственной измене, назначили на следующую неделю. За два дня до Рождества всех обвиняемых гильотинировали в тюрьме Плетцензее.

– Я вас возьму на казнь, как обещал… – Максимилиан надел перед зеркалом фуражку. Муха завел моду подавать ему шинель. Штандартенфюрер, про себя, улыбался:

– Правильно Отто говорит, славяне все в душе рабы. Конечно, есть исключения… – с месье Драматургом Максимилиан церемониться не собирался:

– Расстреляем и его, и мальчишку. Но сначала они выдадут мне алмаз, и сведения о шедеврах Лувра… – утром штандартенфюрер говорил с председателем Народной Палаты, партайгеноссе Фрейслером.

Юношей, сражаясь на первой войне, будущий судья попал в русский плен. Он даже ухитрился какое-то время прослужить комиссаром у красных.

Фрейслер, правда, чуть ли ни первым юристом, вступил в НСДАП, но, по слухам, фюрер до сих пор, шутливо называл его большевиком. Макс присутствовал на так называемых судебных заседаниях Народной Палаты. Выступления Фрейслера всегда напоминали ему речи Вышинского, на московских процессах. В Германию, до войны, поступали записи из Москвы. Гитлер и руководство рейха видели документальные кадры.

Фрейслер был с Максом ласков, поблагодарив его за быструю и успешную работу:

– Материалы подготовлены отлично, дело не займет и нескольких часов… – попрощавшись с судьей, Максимилиан связался с Принц-Альбрехтштрассе. Его распоряжения выполнялись. Испытав на себе всю меру недовольства Макса, гауптштурмфюрер из Требница понял, что начальство не шутит. Гестапо Бреслау обыскало монастырь и приют. Отец Виллем, с детьми из Мон-Сен-Мартена, находился в местной тюрьме.

– Согласно вашему распоряжению, они отправляются в Аушвиц… – Макс покуривал, прижав к уху телефонную трубку:

– Очень хорошо. Но если я узнаю, что они поехали не в Аушвиц, а на очередной курорт, вроде Требница, я лично навещу вашу дыру и отправлю в лагерь все местное население…

Гауптштурмфюрер объяснил, что брюссельское гестапо решило послать детей и священника в приют, как выразился эсэсовец, из-за недоказанности обвинения против отца Виллема. Макс помнил упрямые, серо-голубые глаза покойной мадемуазель Элизы:

– Ничего недоказанного, – сухо оборвал он коллегу, – его экономка подвизалась связной у бандитов. Хватит привечать всякую шваль… – оставив Муху на допросах, Макс пересек улицу. В приемной госпиталя он попросил вызвать брата. У Отто был перерыв между операциями. Спустившись вниз, в белом халате, он записал имена близнецов Мерсье в блокнот:

– Я позвоню коллеге Менгеле. Он заберет детей, на селекции… – Макс не интересовался программой Менгеле. Уловив запах дезинфекции, от брата, он покачал головой:

– Какая мне разница? Я вообще не люблю медицинские подробности… – у брата оставалась одна операция, а потом он уходил по делам.

– Я пригласил гостью, – Отто зарделся, – папу я предупредил… – Макс не сомневался, что брат приведет очередную ненормальную исследовательницу, из общества «Аненербе». Тамошние девушки все, как на подбор, отличались невзрачной внешностью:

– Синие чулки… – Муха, опередив шофера, почтительно открыл для Макса дверь машины, – они с восхищением смотрят на Отто. Мечтают завернуться в звериные шкуры и нарожать ему с десяток Зигфридов и Брунгильд… – Макс не знал, как Генрих и Марта собирались назвать дочь.

– Не появится у них дочери… – Муха щелкнул зажигалкой, Макс открутил окно, – они ждут Адольфа, и будет Адольф…

Он рассеянно зашелестел папкой:

– Петр Арсеньевич сегодня отменно выглядит. Постригся, в безукоризненной форме пришел… – мерседес ехал на запад, в Шарлоттенбург. Макс поднял стекло, отделяющее салон, от шофера:

– Ваша упрямица Бронникова, – весело сказал штандартенфюрер, – сегодня прооперирована. На следующей неделе она едет в Аушвиц, с остальными русскими… – он похлопал рукой по стопке бумаг:

– Благодарность от абвера я показывал. Думаю, группенфюрер Мюллер тоже выразит удовлетворенность вашей работой… – Петр Арсеньевич покраснел, от удовольствия:

– Служу фюреру и рейху, ваша светлость… – Макс добавил:

– Помните, я говорил об отце Виллеме, приятеле нашей общей знакомой? Его нашли, он тоже отправляется в Аушвиц. Может быть, встретится с Бронниковой… – Максимилиан стряхнул пепел: – Но вряд ли. Посещения борделя полагаются только ударникам труда, если пользоваться большевистским выражением. К тому же, у отца Виллема обеты… – Макс искренне хотел, чтобы проклятый соученик сдох, как можно быстрее:

– Пусть они все сдохнут. Жидовское отродье, Маргарита, должно быть, в лесу замерзла, или от голода умерла. Шахтеры не дураки, ее подбирать. У нее на лице написано, чья она дочь… – Макс помнил черные, курчавые завитки на висках девочки, яркие, голубые, миндалевидные глаза:

– У Кардозо такие же. Маргарита была на отца похожа. И у Эммы глаза такого разреза. Ерунда, – рассмеялся про себя Макс, – Эмма напоминает бюст царицы Нефертити. Надо спросить у Отто, есть ли связь между древними египтянами и арийцами. Наверняка, да. Кто еще, кроме арийцев, построит столь величественные сооружения… – Макс хотел поинтересоваться фрейлейн Эрнандес, но сестра, вернувшись с экскурсии, отсыпалась, кажется, за весь семестр обучения в Оберенхайме:

– Партайгеноссе Ингеборга их чуть ли не в пять утра поднимает, – недовольно подумал Макс, – а Эмма еще растет. Ей надо много спать… – сестра завтракала в постели, плавала в бассейне и щебетала с Мартой. Сегодня утром на виллу приезжали мастера из салона в отеле «Адлон». Сестре и невестке делали укладку и маникюр. К обеду Эмма выходила в шелковом платье, цвета глубокой лазури:

– Она в таком наряде на свадьбе Генриха появлялась… – Макс потушил сигарету, – папа и музыкантов пригласил, из Адлона, для танцев. Правда, незамужних девушек не ожидается, кроме Эммы и пассии Отто… – он заранее представлял аспирантку в толстых очках, с мышиной косичкой, и значком Союза Немецких Женщин, на простой блузе:

– Завтра у Эммы спрошу насчет испанки, – решил Макс, – я сам завтра отосплюсь. Воскресенье… – Петр все собирался поговорить с его светлостью о поездке на восточный фронт. Штандартенфюрер обещал ему личную аудиенцию, у Гиммлера, и командировку во Францию:

– Я вам покажу Париж, – Максимилиан, покровительственно, улыбался, – я отлично знаю город. Кафе, рестораны, букинистические магазины… – Макс хотел пополнить запас блокнотов:

– Отправимся в Лион… – он похлопал Муху по плечу, – я знаю, что вы навещали французскую столицу, но у вас, наверняка, не было времени на прогулки. Лион тоже очень живописный город, он славится отменной кухней… – Петр вздохнул:

– После обеда упомяну о восточном фронте. В Париже я найду своего родственника, но мне надо привезти Володю… – услышав, что отец Виллем отправлен в Аушвиц, Петр обрадовался:

– Все было ложью, поклепом на Тонечку. Если она жива, если она в Куйбышеве, она мне все объяснит… – Петр надеялся, что жена вернулась в тыл:

– Журавлевы позаботятся о Володе, но малышу нужна мать, отец. И они появятся, – твердо пообещал себе Воронцов-Вельяминов. Кованые ворота виллы открылись, он оправил шинель:

– Я увижу маршала Геринга, коллег его светлости. Такая честь… – Петр понимал, что увидит еще и сестру его светлости, однако он даже не думал, что может ухаживать за девушкой:

– Она чистокровная арийка, а у меня русская кровь. Нет, если Тонечка погибла, надо найти дворянку, с титулом. В Париже есть русские аристократки… – Петр, с его происхождением, мог жениться и на княгине:

– Володя тоже потомок герцогов. Хотя Британия противник рейха, лучше о таком не упоминать, прилюдно… – мерседес остановился перед гранитными ступенями. Шофер помог выйти штандартенфюреру фон Рабе. Петра оставили выбираться из машины одного. Максимилиан обернулся:

– Гости начнут прибывать через час. Мы пока выпьем аперитив, в библиотеке… – он прошел в двери виллы. Петр услышал веселый голос:

– Отто! Ты нас опередил, вот что значит спортивная подготовка… – брат снимал шинель с высокой, белокурой девушки:

– Из Оберенхайма, – понял Макс, – Отто, видимо, с ней на лекции познакомился. И ничего не говорил, хитрец… – девушка повернулась. В вестибюле настала гулкая тишина.

В парадной столовой звенел хрусталь. Невестка распорядилась:

– Эмма, проверь приборы. Я на кухню. Послежу за оленем, пока повар занимается соусом… – Отто, недоуменно откашлялся:

– Макс, позволь тебе представить фрейлейн Антонию Эрнандес, ученицу школы… – Максимилиан, ледяным голосом, приказал:

– Оберштурмбанфюрер фон Рабе, оставьте нас одних… – леди Холланд смотрела мимо Макса, за его плечо.

– Тонечка… – раздался всхлип, – здравствуй, Тонечка… – Муха рванулся вперед. Схватив девушку за руку, Максимилиан вывернул ей пальцы:

– Тихо, милочка, тихо. Сейчас вы расскажете мне вашу трогательную историю. Я прослезился, видите… – он грубо велел Мухе: «Марш сюда!». Макс втолкнул парочку в боковую гардеробную, где дворецкий держал пальто гостей. Он захлопнул дверь, прямо перед изумленным лицом Отто. Вынув табельный вальтер, держа их на прицеле, Макс велел: «Начнем».

Максимилиан приехал в тюрьму Моабит на исходе ночи, в час, когда затихают крики из комнат для допросов, когда над каменными коридорами повисает молчание. По опыту, он знал, что люди, арестованные вечером, не спят. После начального обыска их препровождали в камеру предварительного заключения, оставляя одних.

Фары мерседеса резали сгустившуюся, декабрьскую тьму. Он приоткрыл окно, вдыхая влажный, прохладный воздух.

Макс, разумеется, не стал устраивать сцен, в ожидании маршала Геринга и собственных коллег. Ни одной причины отменять торжественный обед не имелось. Макс не собирался слушать жалкий лепет Мухи. Далила выпрямила спину, развернув плечи, в серо-зеленом кителе, откинув белокурую голову. Она ничего не говорила, только пристально, нехорошо смотрела на Макса. Штандартенфюрер вспомнил тусклую лампочку, на площадке мадридской лестницы:

– Я тогда подумал, что она будто на расстрел пришла. Но торопиться не надо. Расстрелять парочку мы всегда успеем… – Мухе табельное оружие не выдавали, в гардеробной окон не было. Опасности, что они сбегут, или откроют пальбу, не существовало. Макс не хотел тратить время на болтовню Мухи. По лицу Далилы он видел, что леди Холланд намеревается молчать:

– Пока она молчит… – мерседес остановился перед мощными, стальными воротами тюрьмы, Макс предъявил охранникам удостоверение, – пусть поварится в камере, потом я ее навещу. Посмотрим, кто из них врет, и в чем… – Макс заткнул Петра Арсеньевича, приставив русскому вальтер к виску:

– Ваши переживания чрезвычайно интересны, – издевательски сказал штандартенфюрер, – однако оставим более подробный разговор до нашей следующей встречи. Она состоится довольно скоро, – уверил его Макс. Выглянув из гардеробной, он увидел, что Отто еще болтается в вестибюле. Макс не стал ничего объяснять.

Брат был ниже его по званию, и не имел отношения к разведке:

– Не спускай с них глаз, – велел Макс, передавая Отто пистолет, – и не разговаривай с ними. Я сейчас вернусь… – Максимилиан сделал несколько звонков. Набирая первый номер, он посмотрел на швейцарский хронометр:

– За стол садятся. Придется отрывать его от семейного обеда, но дело срочное… – рейхсфюрер ночевал на вилле любовницы, бывшей секретарши, фрейлейн Хедвиг. Гиммлер подарил ей особняк, в Груневальде, когда Хедвиг, весной, родила рейхсфюреру сына:

– Как Мюллер, – хмыкнул Макс, – не живет с женой… – Гиммлер не разводился. Рейхсфюрер любил дочь, появившуюся на свет в законном браке. Он считал, что мужчина обязан содержать и обеспечивать своих детей:

– Он прав… – придерживая трубку плечом, Макс закурил, – но Мюллеру надеяться не на что. Марта Генриху смотрит в рот, она истовая католичка. У нее не хватит ума изменять мужу… – глядя в прозрачные глаза невестки, невозможно было представить, что Марта умеет лгать, или притворяться:

– Женщина с одной извилиной, – весело думал о ней Макс, – отменно готовит, видимо, хороша в постели, хлопочет над мужем. Что еще надо? Несет чушь без остановки, но Генрих ее выдрессировал, молодец… – при муже невестка затыкалась, и только поддакивала его словам. Максимилиан вспомнил трогательные веснушки, на щеках невестки, маленькие, детские руки и ноги:

– Ей даже девятнадцати не исполнилось. Эмма и то внушительнее выглядит, хотя они ровесницы. Мюллер, видимо, тоже любит дурочек… – услышав голос рейхсфюрера, извинившись, Макс быстро и толково объяснил ситуацию. Гиммлер рассмеялся:

– Отлично. Абвер, как всегда, не видит шпионов под собственным носом. Халатно отнеслись к угрозе безопасности рейха, пропустили русскую разведчицу, посланную сюда для связи с ныне арестованными предателями. Адмирала Канариса ждут неприятные моменты… – Гиммлер разрешил арест подозреваемых. Узнав о плане Макса, он пришел в совсем, хорошее настроение:

– Позвоните в Плетцензее, пусть привезут нужное оборудование в Моабит. У них стоит портативная модель, для казней в лагерях… – в Бухенвальде или Заксенхаузене, ближних к столице местах заключения, обычно расстреливали или вешали. Иногда, тем не менее, требовалось провести гильотинирование.

Вторым звонком Макс поднял на ноги дежурного по управлению, на Принц-Альбрехтштрассе. Он велел связаться с тюрьмой Плетцензее, и выслать две машины, с охраной, по адресу виллы. Сверившись с блокнотом, Макс продиктовал шифр нужной папки, в архиве. Фотографии из Кембриджа курьер привозил в тюрьму Моабит. Отто он объяснил, что фрейлейн Эрнандес представляет угрозу безопасности рейха. Брат побледнел:

– Я ничего не знал, Макс. Я с ней на лекции познакомился, в санатории «Лебенсборн». Марта и Генрих тоже ее видели, в Груневальде… – Макс не собирался ничего говорить и младшему брату. Машины подогнали к задним воротам виллы, Макс лично препроводил Муху и Далилу в руки охраны: