Текст книги "Вельяминовы. Время бури. Часть вторая. Том четвертый"

Штандартенфюрер, нехотя, перевернул страницу. Макс не любил думать о докторе Горовиц. Проклятая еврейка исчезла, и могла быть сейчас где угодно:

– Даже в Берлине, – Макс заставил себя не комкать страницу, – у нее арийская внешность. Она воспользуется своим лицом, мерзавка… – в гестапо Польши лежали фотографии, так называемой сестры Миллер, присланные из Амстердама:

– Не станет она в гетто прятаться, она не дура… – Макс вздохнул, – мне надоело оглядываться через плечо… – в Осло, несмотря на охраняемые апартаменты в крепости, Максимилиан плохо спал. Город кишел высокими, голубоглазыми блондинками. Он даже, несколько раз, останавливал машину, но качал головой: «Обознался».

На следующей странице Макс, четким почерком, записал два слова «Гейзенберг», и «папка». На аэродроме Темпельхоф он передавал тяжелую воду вооруженному эскорту СС. Вещество отправлялось в засекреченную лабораторию физика.

Фон Браун провел успешные испытания баллистических ракет:

– Скоро у нас появится не одно оружие возмездия, а несколько… – довольно понял Макс, – большевики лишатся Москвы. Мы забросаем столицу варваров ракетами, как и Лондон… – в Осло, ворочаясь в постели, он вспоминал 1103. Представляя женщину рядом, не выдерживая, он протягивал руку вниз. Это была 1103, молчаливая, с коротко стрижеными, рыжими волосами, с глазами цвета патоки. Тяжело дыша, Макс вытирал пальцы:

– 1103 давно труп, забудь о ней. Она мертва, и даже разгадки папки не оставила… – женщина писала в блокнотах шифром. На всякий случай, Максимилиан сложил тетради в сейф, но штандартенфюрер не питал надежд на то, что сможет понять заметки 1103. Тем не менее, он помнил карты, в папке:

– В рисунках было что-то знакомое. Я видел такие очертания… – Макс решил принести досье леди Констанцы домой:

– Генрих поможет, он отличный математик. И он не собирается болтать, разумеется… – уши заложило, самолет шел на посадку. Отдав стюарду, в форме СС, посуду, штандартенфюрер перегнулся через проход:

– Хозяйственное управление отвезет вас на новую квартиру, поможет обустроиться… – Муху селили в милые комнаты, неподалеку от Кудам. СС не испытывало недостатка в площадях. Недвижимость берлинских евреев, покинувших город, давно реквизировали:

– Я увижусь с семьей, – завершил Макс, – и завтра за вами заеду. У нас много работы, в Моабите… – откинувшись на спинку кресла, он улыбнулся:

– И, конечно, нас ждет рождественский обед, на вилле. Встретитесь с моими родными… – самолет коснулся колесами взлетной полосы Темпельхофа. Макс посмотрел на далекие флаги, над мощной крышей аэропорта:

– Дома, наконец-то… – он поднялся:

– Думаю, рейхсфюрер захочет увидеться с вами, поздравить с новым званием… – лазоревые глаза Мухи восторженно заблестели. Он выкинул правую, раненую руку: «Зиг хайль, штандартенфюрер!». Стюарды несли к выходу багаж. Макс похлопал Муху по плечу:

– Пойдемте. Я вас угощу кружкой настоящего, берлинского пива… – накинув сшитую в Милане шинель, Макс легко сбежал по трапу вниз, к служебной машине.

Берлинский санаторий общества «Лебенсборн» помещался на окраине города, на тихой поляне леса Груневальд. Милый, беленый особняк, с черепичной крышей, выходил на реку Хафель. Начало зимы стояло мягкое. Девушки с колясками гуляли по тропинкам, вокруг здания.

Экскурсию из женской школы СС разместили в пустующих палатах. Учениц ждало знакомство с комплексом рейхсканцелярии, и визит на Музейный Остров. Потом группа разъезжалась по домам, на рождественские каникулы. Фрейлейн Антония и несколько девушек, у которых не было родственников, оставались в Берлине.

– Впрочем, я здесь мало времени проведу… – Тони стояла у окна большого зала, – после рождественского обеда, у Эммы, я начну появляться на вилле… – Тони не сомневалась, что кто-то из братьев Эммы начнет за ней ухаживать. Эмма не рассказывала о своей невестке, но Тони хмыкнула:

– Наверняка, восторженная дура, как и сама Эмма. Нацистская пустышка. Эмма говорила, они ровесницы. Выскочила замуж, со школьной скамьи… – томно потянувшись, Тони подытожила:

– С настоящей женщиной ей не тягаться. Активистки не умеют одеваться, поддерживать беседу. Они даже о фюрере не могут рассуждать, только о тушеной капусте и пеленках… – Тони, тайно, стенографическими крючками, делала пометки в блокноте:

– После войны я напишу мемуары, – решила она, – Скрибнер с руками оторвет манускрипт: «Репортаж из сердца рейха»… – Тони предполагала, что издатель не расстался с рукописью ее книги об СССР:

– Отложил пока в сейф, – поняла Тони, – США и Сталин союзники. Скрибнер, в таких обстоятельствах, не будет чернить коммунистов… – Тони ожидала, что после войны СССР и западные страны передерутся, за территории в Восточной Европе:

– Сталин захочет создать социалистический щит, у западных границ страны… – Тони представила карту, – а Германию они вообще могут разделить… – вермахт держал в блокаде Ленинград, но, по мнению Тони, неудачи большевиков ничего не значили. Она помнила упрямые, голубые глаза Волкова:

– Русские погонят немцев обратно на запад. Союзники высадятся в Европе, они встретятся в Берлине… – Тони поняла, что улыбается:

– От города и следа не останется, с бомбежками и обстрелами… – судьба Германии Тони волновала меньше всего:

– Джону я что-нибудь объясню, и Питеру тоже… – небрежно решила она:

– Ели Джон выживет, конечно. Он, наверняка, воюет… – мистер Кроу, изучавший в Кембридже бухгалтерию, вряд ли бы принес пользу армии:

– Если только Питер в интенданты пойдет, в хозяйственную часть. Эмма рассказывала, что один из ее братьев тоже деньги считает… – Тони, довольно, прикидывала гонорары, от будущих книг:

– Но Виллем обеспеченный человек. Элиза выйдет замуж, во второй раз. Можно с ней не делиться прибылями от шахт… – Тони была уверена, что профессор Кардозо, еврей, давно мертв.

– Нам рассказывали о гетто, о лагерях в Польше, – она скрыла зевок, – с евреями все понятно. Не стоит о них вспоминать… – Тони хотела издать вторую книгу под псевдонимом:

– После войны все бросятся писать об ужасах гитлеровского режима, о преследовании евреев, и антифашистов. Я навещала Моабит, я увижу Аушвиц… – в Моабите экскурсию провели по каменным коридорам. Ученицам показали несколько камер, но имен заключенных не говорили. Сменяя друг друга у глазков, девушки разглядывали коротко стриженых, исхудавших узниц, в серых, полосатых платьях. В СССР Тони не ездила в женские зоны, но все заключенные выглядели одинаково. В одной из камер, прислушавшись, она уловила русскую речь. Тони повернулась к надзирательнице: «Военнопленные?».

Крепкая женщина кивнула:

– Они из Равенсбрюка, группу в Аушвиц отправляют… – светловолосая, высокая девушка, по виду ровесница Тони, сидела на нарах, обхватив руками острые колени, глядя вдаль, на серое, зимнее небо в зарешеченном окне. Кто-то позвал: «Надя!», девушка встрепенулась:

– У нас даже глаза похожи, – поняла Тони, – тоже голубые. Надо ее запомнить. Мы можем встретиться, в Аушвице… – Тони пожалела, что у нее нет навыков медицинской сестры. Лекцию читал оберштурмбанфюрер Отто фон Рабе, работающий в экспериментальном, как объяснила Эмма, блоке лагеря:

– Я могла бы попросить его о протекции, устроиться в тамошний госпиталь… – Тони вздохнула: «Ладно, придется поехать туда надзирательницей».

Эмма не знала, успеет ли ее старший брат, к Рождеству, вернуться в Берлин. Тем не менее, Тони подготовила историю о своей вербовке, в НКВД, о работе агентом в Германии. Она надеялась, что фон Рабе клюнет, не в силах устоять перед возможностью опорочить абвер, и заработать репутацию человека, склонившего на свою сторону сталинского разведчика:

– Можно даже с ним переспать. Или с кем-то еще, из ее братьев… – Тони не удавалось выбросить из головы упрямое лицо давешней девушки, Нади:

– Она некрасивая потому, что исхудала. Если ее подкормить, она станет на меня еще больше похожа. В абвере сидят дураки, – презрительно подумала Тони, – никто из русских военнопленных не собирается с ними сотрудничать. Только шваль, в поисках места у кормушки. Волков бы не стал, и Надя тоже… – стулья для лекции расставили полукругом, принесли школьную, черную доску с мелом.

Портрет фюрера обрамляли дубовые, резные, деревянные листья. Гитлер ласково смотрел на плакат, украшавший противоположную стену. Тони видела картину, в школе в Оберенхайме. Мощный нацистский орел простирал крылья серого камня, защищая образцовую арийскую семью. Отец любовался новорожденным младенцем, на руках у матери. Двое старших детей тоже восторженно смотрели на ребенка.

Начальница санатория объяснила девушкам, что зал используется для идеологических занятий, лекций, и церемоний приветствия новых детей рейха:

– Уверена, что эсэсовцы сюда, как в бордель ездят, – усмехнулась про себя Тони, – и девушкам выгода… – молодым матерям общество платило пособие и позволяло оставаться в санатории на год:

– Сталин до коммунистических публичных домов не додумался… – ученицы рассаживались по местам. Эмма пошла, встречать брата:

– Я тебя представлю Отто, а на обеде ты увидишь остальную семью… – Тони поправила черную пилотку. Утром она вымыла голову, придирчиво осмотрев туфли, чулки, волосы и зубы:

– После войны Виллем оденет меня в шелка, побалует драгоценностями… – в школе девушкам разрешали носить простые часы и крестики. Гражданскую одежду позволяли вечером, а брюки можно было надевать только на спортивной площадке:

– Сталин возьмет пример с Гитлера, – поняла Тони, – запретит аборты, начнет пропагандировать семейные ценности. Никакой разницы между рейхом и СССР… – услышав шепоток, за спиной, Тони повернулась. Девушки восхищенно смотрели на высокого мужчину, со снежно-белыми волосами, в эсэсовской форме. Тони вспомнила плакат:

– Он, сомнений нет. Идеал арийца… – запахло чем-то медицинским.

Эмма, весело, сказала:

– Позволь тебе представить, Отто. Моя подруга, фрейлейн Антония… – велев себе не закатывать глаза, Тони щелкнула каблуками туфель. Девушка выкинула руку вперед:

– Хайль Гитлер, оберштурмбанфюрер! Для меня большая честь… – у него был холодный, прозрачной голубизны взгляд, и крупные, ухоженные зубы:

– Напротив, фрейлейн Антония… – голос оказался мягким, вкрадчивым, – я польщен знакомством… – Отто не мог поверить своим глазам:

– Надо изучить ее родословную, но это она. Высокая девственница, арийка, олицетворение чистоты. Я излечусь, здесь, в Берлине… – глядя на округлости под форменным кителем фрейлейн, он почувствовал то, что привык чувствовать только с евреем:

– От него я избавлюсь… – Отто пообещал фрейлейн, что они поговорят, после лекции, – она станет моей женой, матерью моих детей… – идя к доске он, незаметно, высунул острый кончик языка, покачав им туда-сюда:

– У нее голубые глаза, она блондинка. Идеальные пропорции, она создана для деторождения. Мы поженимся. Когда я вернусь из Арктики, она встретит меня с младенцем на руках… – Отто посмотрел на плакат, для которого позировал:

– Трое детей, это мало. Десять, двенадцать малышей… – он решил назвать первого сына Зигфридом, а дочь Брунгильдой. Отто давно выписал в блокнот древние, германские имена.

Фрейлейн Антония сидела рядом с Эммой. Откашлявшись, Отто пробежался пальцами по пуговицам кителя:

– Из Арктики я приеду с Железным Крестом. У Макса две награды, и Генрих получил орден. Надо и мне заслужить почести, от фюрера. Дети должны гордиться отцом, героем рейха… – он видел фрейлейн Антонию в окружении малышей, мальчиков и девочек.

Он широко улыбнулся: «Дорогие фрейлейн, дорогие будущие жены и матери…»

В подвальном, каменном коридоре тюрьмы Моабит было прохладно, но, выходя из камеры, Максимилиан, выходя из камеры. Закатав рукава рубашки, расстегнув воротник, он снял черный галстук, с булавкой, украшенной свастикой. Макс немного жалел, что с началом войны на восточном фронте, СС отказалось от черной униформы. В последний раз коллеги надевали кители на торжественный парад, в честь падения Франции, два года назад. Летом рейхсфюрер СС приказал отозвать черную форму с фронтов, заменив ее серо-зеленой. Кроме резервистов и местной полиции, на оккупированных территориях, черные мундиры больше никто не носил. Макс, в общем, привык к новым цветам, серо-зеленый ему шел, но в черном он казался себе элегантнее.

– С другой стороны, – размышлял Макс, – есть парадная форма… – на церемонию в рейхсканцелярии положено было надевать черный китель, напоминающий фрак. Макс решил взять парадную форму в будущие поездки, в Рим и Будапешт:

– Опера открыта, светские приемы никто не отменял. Нельзя посещать бал в полевом кителе… – на торжество по случаю появления на свет племянника гости приходили с орденами. Макс, разумеется, не надевал награды каждый день. На обыденной форме он носил шеврон старого бойца, орденские планки, и значок, выданный членам НСДАП, посетившим первый партийный съезд, в Нюрнберге:

– Мне девятнадцать лет исполнилось, – прислонившись к стене, Макс закурил, – папа меня в Нюрнберг повез. Фюрер меня похвалил. Он сказал, что в таких юношах, как я, будущее Германии… – Макс никому не говорил о своих посещениях сомнительных театров, и кабаре, до пожара Рейхстага:

– У меня и друзья имелись, евреи… – хмыкнул он, затягиваясь хорошим табаком, – впрочем, у папы тоже. А у кого их не было? У фрау Геббельс, например, отчим был еврей. Он ее вырастил, дал образование… – отчим жены рейхсминистра пропаганды сидел в лагере Бухенвальд:

– Марта с Эммой не водили подозрительных знакомств. Им девятнадцати не исполнилось, откуда им взять еврейских подруг… – сестра еще не приехала домой. Вернувшись с лекции, Отто уверил семью, что все в порядке:

– Они хорошо проводят время… – брат, отчего-то, покраснел, – за ними присматривают. Они ездили в Моабит, на экскурсию, их повезут в рейхсканцелярию. Я посвятил лекцию вреду семитского семени, опасности прерывания беременности… – невестка побледнела:

– Я прошу тебя, не за столом, не в моем положении… – граф Теодор покашлял:

– Марта права, Отто. Женщине, перед счастливым событием, не стоит слышать о подобных вещах… – отец, брезгливо, поморщился. Отто извинился: «Прости, Марта, я не подумал…». Невестка выглядела отлично. К столу она вышла в хорошо скроенном, просторном наряде, цвета лесного мха. На шее блестел старый, золотой крестик, с изумрудами. Платье украшали значки общества «Лебенсборн», Национал-социалистического Союза студентов Германии, и NS-Frauenschaft, женской лиги. Невестка щебетала о сущих пустяках, о званом чае, с известной писательницей, о посылках, для «Зимней помощи», о ярмарке сладостей, устроенной студентками в ее университете:

– Я испекла пять тортов, – похвасталась Марта, – но я жалела, что не могу побаловать моего дорогого Генриха… – брат с женой держались за руки, – отдающего силы борьбе за дело фюрера и рейха, терпящего лишения… – насколько знал Макс, Генрих, в Варшаве, никаких лишений не испытывал. Брату предоставили отличную квартиру, в охраняемом доме, где жили высшие чины СС:

– Он будто с курорта вернулся, – подумал Макс, – конечно, он акциями не занимается. Сидит в уютном кабинете, на связи с рейхсбанком, подсчитывает годовые балансы… – Отто тоже отличался здоровым румянцем. Брат организовал вылазку в Закопане, для семей персонала, в Аушвице:

– Нас, разумеется, сопровождал конвой, – Отто показывал фотографии, – в горах еще водятся бандиты… – Макс разглядывал трогательных детей, на деревянных санках, улыбающихся женщин, в кокетливых, вязаных юбках, и лыжных шапочках, большой зал охотничьего домика, с камином и шкурами на стенах.

Один из офицеров держал аккордеон:

– В подарок дорогим товарищам по Аушвицу, Рождество 1942 – по краю снимка вилась золотая вязь:

– Жаль, что летом не получится устроить поездку на балтийское побережье… – вздохнул Отто, – к тому времени я буду выполнять задания фюрера и рейха… – Марта, с интересом, расспрашивала Отто об общих знакомых, в Аушвице. Невестка томно смотрела на мужа:

– Генрих соскучился. Наверняка, не выпускает ее из постели, несмотря на беременность… – Марта подкладывала мужу лакомые кусочки, Генрих блаженно улыбался. Макса даже не раздражал глуповатый щебет девушки. Ясные, зеленые глаза, казалось, видели только Генриха:

– Так называемая студентка… – Макс отпил хорошего бордо, – ее в университете держат, как активистку. У нас в Гейдельберге тоже такие подвизались… – несмотря на занятость в Союзе студентов Германии, и НСДАП, Максимилиан учился отлично:

– У меня были профессора, евреи, – понял он, – мы с Шелленбергом на семинарах у них сидели, экзамены им сдавали… – Макс закончил, университет за два года до пожара Рейхстага:

– Мне пророчили карьеру адвоката, – он смотрел на аккуратно уложенные, бронзовые волосы невестки, – а я сразу пошел в СС. Но на судах выступал… – у Макса был опыт участия в процессах. До прихода Гитлера к власти члены НСДАП и штурмовики покойного Рема, часто становились объектом интереса полиции:

– Мюллер нас ловил, – усмехнулся Макс, – в Баварии. И не он один. Теперь он бонза, как и многие другие, с похожей карьерой. Вовремя понял, на чьей стороне больше выгоды… – адвокатов в рейхе не существовало, вернее, все они содержались на государственные деньги:

– Их задача, сказать суду, что обвиняемый признает свою вину… – Макс просматривал протоколы допроса, – в конце декабря состоится процесс… – выданных Мухой советских агентов сначала поместили во внутреннюю тюрьму гестапо, на Принц-Альбрехтштрассе. Арестованных оказалось много, группу перевезли в отдельное крыло Моабита. Технические возможности здесь не дотягивали до тех, что имелись под рукой в здании службы безопасности рейха. Макс отряхнул забрызганную кровью рубашку:

– Казнить их будут не здесь, а в тюрьме Плетцензее, где гильотина стоит… – из камеры доносились стоны. Макс услышал резкий голос:

– Я уверен, что ты не всех выдал, сволочь, проклятая коммунистическая тварь… – Петр Арсеньевич говорил по-немецки с хорошим берлинским акцентом. Воронцов-Вельяминов отрабатывал нашивки гауптштурмфюрера.

Макс добрался до расшифровки утренней радиограммы, из Бордо. Рейхсфюрер вызвал его чуть ли ни на рассвете. Гиммлер, довольно редко, выходил из себя, обычно славясь сдержанностью и вежливостью. Он и сейчас, сухо, заметил:

– Благодаря рейду англичан, десять кораблей пошли ко дну. Я уверен, что без местных партизан дело не обошлось. Дождитесь появления на свет племянника, и поезжайте туда, – Гиммлер сунул Максу папку с радиограммами, – я даю вам расширенные полномочия. Все порты на Атлантическом океане должны быть неприступны… – осенью Максимилиан распорядился присылать ему описания арестованных партизан и британских агентов. Штандартенфюрер не хотел упустить ни Драматурга, ни Маляра, ни, тем более, герра Кроу, если он, вдруг, чудом выжил.

В рейде на Бордо в плен попали четверо англичан. На допросах никто не сказал своих имен. Всех диверсантов, согласно приказу о коммандо, расстреляли. Пробежав описания, Макс никого знакомого не нашел:

– Он сдох, – напомнил себе штандартенфюрер, – его труп гниет где-то под Прагой… – перед поездкой в Моабит, вернувшись с Принц-Альбрехтштрассе, Макс отдал младшему брату картонный ящик, с печатями «Совершенно секретно».

– Чтобы никто его не видел, Генрих, – Макс поднял бровь, – даже папа, даже Отто. Речь идет о безопасности рейха… – проведя брата в личный кабинет, он предупредил:

– Здесь тетради, написанные похожим шифром. С папкой обращайся осторожно. У тебя в руках средневековая ценность, единственный экземпляр… – Макс достал из сейфа папку поменьше, с рисунком:

– Я могу ошибаться, но узоры повторяются. Я понимаю, что ты не занимаешься криптографией… – серые глаза брата спокойно скользили по орнаменту, на пожелтевших, хрупких страницах:

– Я попробую, но ничего не обещаю. Шифр сложный. Математики в те времена любили загадки… – Генрих, озабоченно, заметил: «Придется убирать папку в сейф всякий раз, когда Марта принесет мне кофе…»

Макс отмахнулся:

– Не стоит труда. Твоя жена не поймет, что перед ней лежит… – за обедом Марта долго распространялась о намерении получить бронзовый почетный крест немецкой матери:

– Мы с Генрихом уверены, что через четыре года удостоимся высокой награды… – губы цвета спелой черешни улыбались:

– С кампанией на восточном фронте, фюреру понадобится много солдат… – на Принц-Альбрехтштрассе говорили о котле, в котором оказалась армия Паулюса, но настроение коллег было бодрым:

– Ничего страшного, – сказал себе Макс, – за зиму мы измотаем войска русских, сделаем решающий рывок, к нефтяным полям Баку… – невестка и Генрих обрадовались кинжалу:

– Очень мило с твоей стороны, Макс… – они отвели штандартенфюрера в украшенную свастиками детскую. Марта показывала колыбель и пеленки. Генрих собирался отдать сына в одну из элитных школ, под покровительством фюрера. Таких учебных заведений существовало всего двенадцать, в каждом рейхсгау:

– Потом интернат гитлерюгенда, – гордо сказал Генрих, – в одном из орденских замков, и служба в СС, разумеется… – Макс вдыхал сладкий запах жасмина, от белой шеи невестки. Она достала крестильный наряд:

– Папа заказал одеяло и чепчик в Рудных горах, в Саксонии. Наше, арийское кружево… – Марта, ласково, смотрела на свастики, украшающие чепчик.

Макс увидел и резные, деревянные игрушки:

– Я тоже так хочу, – тоскливо понял он, – она дура, но она любит Генриха, всегда будет любить. Будет рожать его детей и тушить капусту, с ветчиной. Я тоже так хочу… – на вчерашний обед подали оленину. По словам невестки, сегодня повар обещал фазаний бульон, с гренками, и эльзасский шукрут. До звонка из канцелярии рейхсфюрера Макс поплавал в бассейне. Он велел дворецкому, к его возвращению, растопить хаммам. Отец отделал бани муранской плиткой:

– Посидим втроем, я, Отто и Генрих. Можно даже пива выпить. Надо сходить с ними куда-нибудь, мужской компанией, после рождения Адольфа… – прислушавшись, Макс позвал: «Гауптштурмфюрер!»

В канцелярии Моабита Максу передали документы группы русских военнопленных, женщин. Группу перевозили в Аушвиц, заключенные ждали в тюрьме стерилизации:

– Отто операциями займется… – он выбросил сигарету. В камере с Петром Арсеньевичем находился один из сообщников Харнака и Шульце-Бойзена. Мерзавцы молчали, и не похоже было, чтобы положение дел изменилось:

– Остается надеяться на мелкую сошку… – хмыкнул Макс, – Мюллер обрадуется, если к его возвращению мы еще кого-нибудь арестуем. Почему я должен делать работу Мюллера? У меня своих дел хватает. Но с распоряжениями рейхсфюрера не спорят… – Муха высунулся из камеры:

– Хайль Гитлер, он готов говорить. Он не коммунист, с теми сложнее… – Макс хохотнул:

– Вы можете прямо сейчас встретиться с коммунистами. То есть с комсомолками… – кровь забрызгала не только руки, но и лицо Мухи.

– Я продолжу допрос, – Макс кивнул, – спасибо за работу. Приведите себя в порядок, поднимайтесь наверх. Поговорите с военнопленными. Может быть, среди них есть полезные люди, для будущей армии свободной России… – операций женщинам пока не сделали:

– Если бы и сделали, какая разница, – зевнул Макс, – Отто прав, славян надо ограничивать в размножении. Даже славян с арийской кровью, как у Мухи. Надо ему подобрать хорошую жену, кстати. Может быть, из эмигрантов… – проводив глазами Петра Арсеньевича, Макс вернулся в камеру.

Комнаты для допросов, в Моабите, напомнили Петру камеры внутренней, подземной тюрьмы НКВД на Лубянке. Он посмотрел на беленый потолок:

– Только здесь не синий и серый цвет, а просто серый… – пол камеры выложили дешевой, тоже серой плиткой. В зарешеченное окно пробивались лучи полуденного солнца. День выпал ясный. Утром, Петр, с удовольствием навестил магазины на Кудам. Три комнаты в новой квартире оказались обставленными мебелью прошлого века, массивной и основательной. Сохранились даже ковры, картины и посуда. Газ и электричество работали, трубы были в порядке, эмалированную ванну вычистили. Скрипя сапогами, Петр прошелся по комнатам. Квартира выходила в тенистый, аккуратный двор. Зеленую траву покрывали золотые, осенние листья.

Он смотрел на детскую кровать, на глобус, на пустые полки, где раньше, видимо, стояли книги. Ученический стол, немного, забрызгали чернила. Подвигав ящики, Петр обнаружил ластик, и заточенные карандаши. Один из ящиков заклинило, он вытащил школьную тетрадь. Это был черновик, имени ребенка Петр не нашел. Он смотрел на ровные ряды цифр, на математические задачи. На обоях Петр заметил выцветшие следы:

– Фотографии сняли, – понял он, – здесь ремонт надо делать… – фельдфебель из хозяйственного управления передал ему ключи, не распространяясь о бывших хозяевах квартиры.

– Жиды, наверное… – разорвав тетрадь, Петр вымыл руки.

Универсальные магазины украсили к Рождеству, из репродукторов несся «Хорст Вессель» и победные марши. Петр ходил по этажам, вспоминая, как посещал отделы летом сорок первого:

– Я тогда распродаж хотел дождаться, чтобы Тонечку побаловать. Тонечка, Тонечка… – он собирался попросить разрешения на посещение Царицына после нового года:

– Перейду линию фронта, заберу Володю… – Петр поймал себя на том, что выбирает для сына игрушки и одежду.

В квартире стоял телефон. Он связался с лагерем в Дабендорфе, в сорока километрах от Берлина, где предполагалось разместить, будущую офицерскую школу армии новой России. Генерал Власов поздравил Петра с новым званием:

– У нас теперь и гимн есть, – услышал он гордый голос Андрея Андреевича, – из Риги слова прислали. Тамошний литератор, журналист написал… – Петр пожалел, что не подумал о гимне, но слова ему понравились:

 
– Мы идем широкими полями,
На восходе утренних лучей.
Мы идем на бой с большевиками,
За свободу Родины своей.
 

Петр обещал приехать в Дабендорф после рождественского обеда на вилле фон Рабе. Он не ожидал, что его пригласят на торжественную церемонию в рейхсканцелярии:

– Ожидается фюрер, рейхсфюрер Гиммлер, маршал Геринг… – вздохнул Петр, – это огромная честь. Не стоит, и думать о подобном… – он записал в блокнот адрес православного собора в Берлине. Перед Рождеством Петр хотел исповедоваться и причаститься:

– Сейчас пост идет, – напомнил он себе, – впрочем, его светлость принадлежит к государственной церкви. Они такого не соблюдают. Я в гостях, как говорится, не суйся в чужой монастырь, со своим уставом… – с лета Петр привык к хорошей еде. В Норвегии их кормили отлично. В лагере высшего командного состава, под Винницей, военнопленным тоже выдавали отменный паек:

– Пусть упрямцы жуют палую конину и кормовую свеклу… – в гастрономическом магазине, Петр, придирчиво, выбирал сицилийские апельсины, – как Иванов, например… – он, вспомнил упрямые, голубые глаза уголовника:

– Впрочем, он, скорее всего, стал капо. Такие люди только свою выгоду ищут… – денежное содержание в СС оказалось щедрым. Как и в СССР, Петр мог позволить себе хорошую вырезку, и норвежского лосося:

– Не забывай о посте, – строго одернул себя Воронцов-Вельяминов, – в гостях одно, а дома другое… – он выбрал овощи, и французское оливковое масло. После православного Рождества пост заканчивался. Перед поездкой в Дабендорф он хотел обзавестись гостинцами, для собратьев по оружию:

– Куплю ветчины, салями… – он шел по Кудам, нагруженный свертками, – шнапса. Посидим с Андреем Андреевичем за стопкой водки, я стихи почитаю… – Петр, любовно переписал еще не законченную поэму в блокнот:

– И я смогу выполнить задания службы безопасности, на восточном фронте… – он рассматривал фото в папке, с имперским орлом и свастикой. Мебель в комнате для допросов привинтили к полу. Стол, и табурет сделали крепко, на совесть. Петр чиркнул спичкой:

– Она на Тонечку похожа. Тонечки больше нет, надо жить дальше… – вспоминая жену, он смахивал слезы с глаз:

– Надо растить Володю, обустраивать новую Россию. Но, может быть, Тонечка жива, – с надеждой думал Петр, – может быть, она вернулась в Куйбышев, мы встретимся… – пока что ему требовалось поговорить с некоей Надеждой Бронниковой, двадцати четырех лет от роду, ровесницей Тонечки.

Бронникова, сержант, санинструктор роты, попала в плен летом, в харьковском котле. В папке лежала ее красноармейская книжка. Бронникова, по образованию медсестра, член ВЛКСМ, родилась в Кургане. Девушка пошла в армию добровольно. На четком, лагерном снимке, Бронникова смотрела прямо вперед. На полосатом платье виднелся номер, девушку коротко остригли. Хмурое, угрюмое лицо не улыбалось:

– Тоже блондинка, как и Тонечка. Они похожи, Бронникова только исхудала. В новой армии нам понадобится медицинская служба. Она молодая девушка, я раскрою ей глаза на преступления большевиков… – Петр зашуршал бумагами.

Из сопроводительного документа, выданного в Равенсбрюке, выходило, что девушку и других русских военнопленных переводят в Аушвиц:

– Средний брат его светлости в лагере работает… – дверь камеры заскрипела, – и младший в Польше трудится… – по словам штандартенфюрера фон Рабе, уголовника Иванова, отправили в рабочий лагерь Плашов, на каменоломни:

– Место тоже рядом с Аушвицем… – заключенная женщина, все равно, оставалась женщиной, Петр, довольно вежливо поднялся:

– Я аристократ, человек благородного происхождения. А не жид, вроде Эйтингона и Кукушки… – Петр, сначала, думал рассказать его светлости о Кукушке, но решил:

– Не стоит. Хватит и того, что я работал с жидами, во времена большевистского дурмана. Зачем распространяться о какой-то Горовиц? Она, в любом случае, давно мертва… – Бронникову звали Надеждой Ивановной.

В происхождении девушки Петр не сомневался:

– Здесь ничего семитского… – надзирательница усадила заключенную на табурет, – у нее истинно славянские черты лица… – тонкие запястья обхватывали стальные наручники. Его светлость объяснил Петру, что по внутренним правилам тюрьмы Моабит, арестованные выходят за пределы камеры со скованными руками:

– Из соображений безопасности, – небрежно добавил фон Рабе, – возможны эксцессы, демонстративное поведение… – на допросах наручники не снимали.

Петр вспомнил о немце, внизу:

– Слабак. Социал-демократ, коммунисты крепче держатся. Когда мы вернем себе Россию, то расстреляем всех комиссаров. Или повесим, прилюдно, на Красной площади… – до войны Петр не занимался работой в Берлине. Он знал только имена Корсиканца и Старшины, и сразу выдал агентов фон Рабе. Остальных членов группы нашло гестапо.

По словам его светлости, работа длилась всю осень:

– Через две недели предателей гильотинируют, – заметил герр Максимилиан, – я вас возьму на казнь, в тюрьме Плетцензее. В СССР, насколько я знаю, гильотину не используют…