Текст книги "Вельяминовы. Время бури. Книга вторая"

– Я у вас была дома, мистер Горовиц. Ваш отец… – Ирена покраснела, – приглашал меня и маму на обед. Очень красивая квартира. Я не знала, что вестерны по книгам вашей бабушки снимают… – доктор Горовиц показал полку, в библиотеке, с романами его матери. Меир кивнул:

– Первая книга называлась «В погоне за Гремучей Змеей». Это был военный преступник, конфедерат. Бабушка и дедушка его в Чарльстоне разоблачили. Вы их фото с Линкольном видели, – юноша встал, предложив ей руку:

– Пойдемте. Если мы опоздаем, мистер Рубен за наш столик кого-то другого посадит. Я у него с детства обедаю, знаю его привычки… – Меир, смешливо, подмигнул девушке.

За обедом, в ресторане у Рубена, Меир вспоминал, как они с Иреной танцевали, в кафе. Длинные, черные ресницы девушки дрожали, голова лежала у него на плече:

– Нельзя… – сказал себе Меир, – ты ее не любишь. Ты хочешь ее поддержать, вот и все. Нельзя… – он вспомнил кольцо старого золота, с темной жемчужиной. Драгоценность досталась бабушке Бет, от отца, мистера Фримена.

Меир никогда не думал о том, что у него в предках, вице-президент США. В столице, в ротонде Капитолия, стоял бюст дедушки Дэниела. Жесткое, красивое лицо, со шрамом на щеке высекли из белого мрамора. Скульптор работал по сохранившимся портретам вице-президента. Шрам Дэниел получил во время Бостонского чаепития.

– Мэтью на него похож, а вовсе не мы… – хмыкнул Меир:

– Хотя нет, Эстер дедушку Дэниела немного напоминает. Мэтью ему даже не кровный родственник. В семьях такое бывает… – он не стал рассказывать Ирене о кольце. Отец собирался взять жемчуг в Европу и отдать Аарону, в надежде, что старший сын найдет себе невесту. Кроме того, дедушка Дэниел, хоть и подарил кольцо бабушке Салли, но не женился. О таком, мрачно подумал Меир, на свидании говорить было совсем ни к чему.

В парке, он смотрел на тонкие щиколотки, в изящных туфлях, на легкую, летнюю ткань платья. Ворот был высоким, но Меир помнил, как Ирена, в театре появилась в корсете. Он тогда, мимолетно, пожалел, что девушки больше так не одеваются. У нее была тонкая талия и широкие бедра, под шелком старомодного туалета.

После ресторана Меир довез ее домой на такси. В машине пахло фиалками, они ехали по вечернему, почти пустынному городу. Поняв, что в квартире у Ирены никого не будет, юноша одернул себя:

– Еще чего не хватало! Она не собирается тебя приглашать домой. Подобное неприлично… – Меир знал, что делать. Он был сыном врача, доктор Горовиц считал, что дети должны получать такие сведения:

– Аарон все по Талмуду изучал, – неожиданно весело подумал Меир, – а мудрецы писали более откровенно, чем нынешние авторы. Но все равно… – расплатившись с таксистом, он отпустил машину, – все равно, я ее не люблю. А она? – мисс Фогель крутила сумочку. Они стояли на тротуаре, напротив дешевого, кошерного пансиона. В доме светились всего два окна, по соседству. Форд, с прокатными номерами, задом заезжал во двор пансиона, через арку. Было сумрачно, фонари на улицах не зажгли, над Нижним Ист-Сайдом простиралось огромное, закатное небо. Из открытых окон квартир слышался джаз. Диктор, на радио, кричал:

– Ди Маджо выбивает хоум-ран! Вы не можете представить, что творится на трибунах… – шла прямая трансляция из Кливленда. «Янкиз», второй день подряд, играли с «Индейцами», местной командой. Билеты на летний сезон имелись, с большой наценкой, только у оборотистых ребят, отиравшихся у касс бейсбольного стадиона в Бронксе. Меир еще не видел новую звезду «Янкиз», Джо Ди Маджо. Он посмотрел в сторону машины, однако огни форда скрылись во дворе.

Юноша, внезапно, предложил:

– Я сейчас в отпуске, мисс Фогель. До конца лета остаюсь в Нью-Йорке. Если вам нравится бейсбол, мы могли бы сходить… – она кивнула кудрявой головой: «Нравится…». Ирена велела сердцу не биться так часто:

– Мистер Горовиц, может быть, вы хотите кофе? У меня штрудель есть, свежий… – над крышами метались чайки, легкий ветер с океана колыхал развешанное на веревках белье.

В маленькой гостиной Ирена села к пианино. Меир помнил слова мудрецов, о женском голосе. Юноша, со вздохом, понял, что они были правы. Он слушал низкое контральто, сидя на подоконнике, с чашкой кофе и сигаретой. Освещенные окна пансиона зашторили, за ними двигались какие-то тени. Она пела «Summertime» и «My funny Valentine». Голос плыл над узкой улицей, сладкий, убаюкивающий:

 
But don’t change a hair for me
Not if you care for me
Stay little valentine, stay
Each day is Valentines Day… —
 

Меир вспомнил, как он читал Лорку, в Мадриде:

– Не могу. Не получается. Это не то, не то, что я хотел… – маленькие пальцы лежали на клавишах, Ирена прикусила пухлую губу. Отставив чашку, Меир подошел к фортепиано. От черных, тяжелых волос пахло фиалками. Ему показалось, что в комнате, до сих пор звучит музыка. Меир наклонился, обнимая ее плечи, слыша частое дыхание:

– Спой еще, Ирена. Пожалуйста… – он провел губами по мягкой щеке. Ее руки, нежно, медленно, касались клавиш.

Все и случилось, подумал Меир, нежно. Она шепнула, устроившись у него на плече: «Я думала, что тебе не нравлюсь…». По беленому потолку маленькой спальни метался свет фар. Ветер раздувал занавеску:

– Нравишься… – Меир обнимал теплую спину, целовал волосы, разметавшиеся по подушке: «Нравишься, Ирена. Но у меня работа, я не могу сейчас… – приподнявшись, девушка закрыла ладонью его рот:

– Твой папа говорил, что ты в столице, в Федеральном Бюро Расследований, что ты много ездишь…

Меир улыбнулся: «В общем, да. И в Европу тоже». Он напоминал себе, что так нельзя, что Ирена порядочная девушка, что он обязан сделать предложение, прямо сейчас, и поставить хупу. Она бы, конечно, согласилась. Меир видел это в больших, карих глазах, слышал в легком, нежном стоне. Она приникла к нему, помотав головой:

– Хорошо… Я боялась, что будет больно.

Было хорошо, но не так, как ожидал Меир. Было спокойно, будто они были давно женаты, и за стеной спали дети. Он лежал с закрытыми глазами, баюкая Ирену, думая о береге белого песка, о жаркой, южной ночи, о шуршании тростников, о темных, шелковистых косах другой, неизвестной девушки.

Меир поцеловал ее:

– Надеюсь, ты мне найдешь зубную щетку… – он понял, что улыбается:

– Или нет. Я схожу в аптеку, пока ты будешь кофе варить… – в аптеке надо было купить еще кое-что. В Нижнем Ист-Сайде, соблюдающие владельцы магазинов закрывали их на Шабат, зато по воскресеньям все лавки работали:

– Потом, – Меир почувствовал рядом ее пышную, тяжелую грудь, – потом съездим на Кони-Айленд, я тебя стрелять научу, в тире…

– Ты умеешь стрелять? – Меир услышал в ее голосе удивление.

– Умею, – он усмехнулся:

– Мой предок тоже работал на правительство, во время войны за независимость. Разоблачал британских шпионов. Его, как и меня, Меиром звали. Потом… – он целовал мягкие плечи, – потом пообедаем у нас, на Вест-Сайде. Я хорошо готовлю… – Ирена мелко закивала, ее глаза блестели:

– Она славная девушка, правда. Мы поженимся, наверное. Просто не сейчас… – Ирена обняла его за шею, стало совсем жарко. Меир, с наслаждением, разрешил себе, хотя бы ненадолго, не думать о Гитлере и Сталине.

Ирена пошла в ванную, а он курил, вернувшись на подоконник. Со двора пансиона выезжал давешний форд. Меир прищурился. Очки Ирена, осторожно, переложила на туалетный столик. Меиру было лень их забирать, он чувствовал сладкую, блаженную усталость. Лица водителя отсюда было не разглядеть, но Меир нахмурился: «Мэтью?»

– Ерунда, – юноша затянулся сигаретой, – Мэтью в горах Адирондак, что бы ему здесь делать? – сзади раздалось шуршание. Ее грудь оказалась рядом, распущенные по плечам волосы падали на спину:

– Пойдем… – Меир потянул к себе Ирену, – пойдем, у нас много времени… – форд завернул за угол:

– Привиделось, – твердо сказал себе Меир. Он окунулся в ее тепло, в ласковый шепот. Обнимая Ирену, он забыл о светлых волосах шофера, блеснувших в огнях фонарей, о резком, знакомом профиле.

Интерлюдия
Мон-Сен-Мартен, лето 1937

Из раскрытых, высоких, бронзовых дверей церкви Святого Иоанна доносилось пение хора. Шла обедня у саркофагов блаженных Елизаветы и Виллема Бельгийских. В правом притворе храма выставили реликвии, вышивки святой Бернадетты, письма святой Терезы, послания от римских пап.

Мишель сбежал по белым, мраморным ступеням церкви. Оглянувшись, он полюбовался уходящим в небо, острым шпилем.

После войны нынешний барон перестроил поселок. Шахтеры получили крепкие, каменные дома. Все, кто трудился на «Угольную компанию де ла Марков» больше двадцати лет, имели право больше не выплачивать рассрочку. Особняки перешли во владение работников. Дядя Виллем открыл в Мон-Сен-Мартене новую, хорошо оборудованную больницу, школу и библиотеку. На главной площади, перед церковью, разбили сад, с фонтаном, и детской площадкой. В долине, до сих пор, не продавали спиртное, только пиво. Кузен Виллем пожимал плечами:

– Традиция, мой дорогой. Со времен бабушки Элизы Мон-Сен-Мартен славился трезвостью, – они с Виллемом, иногда, сидели в одном из шахтерских кабачков. Здесь подавали вишневый и малиновый крик, и белое, пшеничное, пиво из Брабанта, золотистое, как волосы кузины Элизы.

Мишель открыл кованую калитку сада, раздался звонкий лай. Комок черного меха, подняв закрученный бубликом хвост, высунув алый язык, ринулся ему наперерез. Щенка шипперке звали Гамен, было ему полгода. Барон и баронесса подарили собаку дочери, к окончанию школы. Элиза поступила в католический университет Лувена. Девушка уже писала для французских и фламандских газет.

Кузены знали оба языка. Дядя Виллем говорил: «Мы, хоть и во французской Бельгии, но обязаны понимать соседей». Мишель потрепал Гамена по голове. Пес, восторженно, заплясал по песку дорожки, Мишел, оглядевшись, бросил ему палочку. Гамен, со всех ног, понесся по лужайке. В воскресенье весь Мон-Сен-Мартен посещал обедню, в парке было тихо.

Кузен Виллем покуривал на скамейке, вытянув ноги в шахтерских, холщовых штанах. Солнце играло в золотисто-рыжих волосах, серые глаза были закрыты. Мишель опустился рядом:

– Дядя Виллем и тетя Тереза молятся, и твоя сестра тоже. Как они ее, одну, в Амстердам отпускают?

У Виллема были большие, сильные руки, с заживающими царапинами, с угольной каймой под ногтями:

– И меня отпускают, – смешливо сказал барон де ла Марк, – в Париж… – он подмигнул Мишелю:

– Я Францию последний раз навещал, когда ты еще в Эколь де Лувр учился, а я в Гейдельберге. Сходим в музей, пообедаем с кузеном Теодором и его невестой. Жаль, что фильм с ее участием еще на экранах не появится.

– Осенью выйдет, ты его в Испании увидишь. Не на фронте, конечно, в Барселоне… – Мишель скосил глаза на кузена: «Тебе двадцать пять, а Элизе восемнадцать…»

– Во-первых, – рассудительно сказал Виллем, – она в Амстердам едет на месяц, перед университетом. Занятия начинаются в октябре. Будет жить в католическом пансионе, учить голландский и писать для местных газет. Во-вторых, кузина Эстер в городе. И все Горовицы приезжают. Найдется, кому за Элизой присмотреть… – он задумался:

– Папа говорил, что Давид сейчас в Конго, но возвращается на конгресс, осенью. Мы его только на фото видели, Давида, – Виллем усмехнулся:

– Свадьба у них в Америке была. Он бродяга, ездит все время… – кузен потушил окурок в аккуратной, медной урне. В Мон-Сен-Мартене, на улицах, царила чистота, занавески местных хозяек блистали белизной. Если бы ни терриконы шахт, поселок можно было бы принять за курорт.

Замок возвышался на холме, над западной окраиной поселка. Поросшие соснами склоны гор уходили вдаль. Барон де ла Марк не охотился. Оленей подкармливали, куропатки порхали прямо над головами, в ветвях деревьев.

С кузенами они удили рыбу, в порожистом, холодном Амеле, и жарили ее на костре. Наверху, на замшелых сводах каменного моста, возведенного при Арденнском Вепре, висели капельки воды. Кузина Элиза, подоткнув простую, холщовую юбку, шлепала по дну, собирая речных устриц в проволочную сетку. Гамен носился в реке, лаял, Элиза смеялась: «Он всю форель распугает». Золотистые косы падали на крестьянскую блузу девушки. Под легким льном виднелась маленькая грудь, ветер играл широкими рукавами.

Мишель приехал в Мон-Сен-Мартен из Женевы. Картины Прадо перешли под защиту Лиги Наций, он мог беспрепятственно вернуться в Лувр. Из Швейцарии Мишель написал кузине Эстер, в Амстердам, взяв адрес ее старшего брата. Рав Горовиц быстро ответил Мишелю. Он обещал к зиме найти надежных людей, художников и граверов:

– Многие уехали, – читал Мишель четкий почерк Аарона, – благодаря кузену Теодору. Он целый список составил. Американское и французское посольства потихоньку выдают визы его протеже. Мы ему очень благодарны… – Мишель свернул бумагу:

– Хотя бы так поможешь… – он брал в Берлин паспорта и визы, которыми снабжал коммунистов, едущих в Испанию.

Один из паспортов лежал в саквояже кузена Виллема. Родители юноши ничего не знали. Для всех Виллем ехал в Париж, заниматься в школе горных инженеров. Он даже сестре ничего не говорил. Снабдив кузена именами надежных людей, в Барселоне, Мишель предупредил:

– Ты не коммунист, хотя симпатизируешь партии. Республиканцы потеряли самостоятельность, в их войсках все решают советские военные специалисты. То есть НКВД, – сказал Мишель по-русски. Он перевел: «Тайная полиция. Они с тобой говорить не будут. Ты аристократ…»

– Ты тоже, – прервал его кузен. Сняв рыбу с костра, Мишель крикнул Элизе: «Все готово! Мы ждем устриц!». Гамен весело кружил рядом с ними, пахло свежей водой и гарью. Мишель поворошил дрова:

– Аристократ. Но я не военный инженер, не артиллерист. У меня есть пистолет, но я из него никогда не стрелял. Я могу быть хоть трижды коммунистом, я куратор, художник. В общем, – заключил Мишель, – иди в штаб ПОУМ. Они тебя приставят к делу.

Открывая устрицы, выжимая лимон, Мишель подумал, что спорить с Виллемом бесполезно:

– Арденнский Вепрь, – Мишель, незаметно, оглядел мощные плечи кузена, упрямый, высокий лоб: «В кого он такой? Дядя Виллем кроткий человек, и тетя Тереза тоже… – облизав пальцы, Элиза указала на обрыв:

– Здесь дом стоял, где папа родился. Особняк снесли, когда с дедушкой случилось несчастье, в шахтах… – небо было летним, синим, жарким. Подложив под голову холщовую куртку, Мишель затянулся папиросой: «Из Лондона написали, что кузен Питер окончательно в Берлин перебрался. Квартиру покупает, производство развертывает…»

– Элиза, отойди, – велел кузен. Девушка закатила серо-голубые, цвета лаванды глаза:

– Виллем, если ты думаешь, что наследницы лучших семей Бельгии не знают подобных слов, то ты очень ошибаешься… – она бросила в брата камешком:

– Пошли, Гамен! Пусть ругается, сколько хочет… – девушка убежала вверх, на мост.

Виллем сплюнул в костер: «Snokker!». Мишель согласился: «Ты прав». Виллем пробормотал еще что-то, на местном, валлонском диалекте. Мишель прислушался: «Лихо выражаетесь». Кузен повел рукой:

– В шахте мы не стесняемся. Конечно, при маме и папе, я такого не говорю… – Мишель, озабоченно, спросил: «Не свалится Элиза, мост скользкий…»

– Она здесь трехлетней малышкой играла… – Виллем помахал сестре:

– Спускайся. Фон Рабе, – он повернулся к Мишелю, – о котором ты мне рассказывал, мой соученик, по Гейдельбергу. Тогда я его попросил выйти из комнаты, вежливо, а теперь, – Виллем посмотрел на свой кулак, – время вежливости закончилось.

Мишель слушал звон колоколов. Сегодня, после обеда, они втроем, уезжали в Брюссель. Виллем устраивал сестру в Лувене, в снятой бароном квартире. Вместе с Мишелем кузен отправлялся в Париж. Оттуда Виллем собирался в Барселону, и на фронт, где республиканцы осаждали Сарагосу. Кузен отлично стрелял, был хорошим математиком и намеревался заняться инженерным делом, в войсках.

От ворот парка раздался веселый голос: «Кузен Мишель! Мы вас потеряли!». Гамен бросился к хозяйке, Элиза расхохоталась. Шипперке лизал ей руки.

– Они очень преданная порода, кузен, – заметила девушка:

– Папа и мама ждут в машине. Сегодня угри в соусе из пряных трав и рагу из говядины… – она поправила ошейник на собаке:

– Ты побежишь за автомобилем, мой дорогой, как в средние века. Потом в поезд сядем… – Мишель посмотрел на стройную спину девушки, в льняном платье. Она шла через площадь к черному лимузину. Барон и баронесса были в возрасте, и не ходили в церковь пешком.

– Твои письма, я, конечно, буду отправлять, – углом рта заметил Мишель Виллему. Молодой де ла Марк похлопал его по плечу:

– Спасибо. Зря, что ли, я, пять десятков написал? – он подогнал Мишеля:

– Багаж на станции. Таких угрей, как мама готовит, ты еще долго не поешь, и я тоже. Вряд ли на фронте меня ждут изысканные обеды… – лимузин загудел. Элиза, с места шофера, крикнула: «Быстрее!»

– Не ждут, – подтвердил Мишель.

Люди расходились из церкви по домам, хозяева таверн открывали ставни. На доске у ресторанчика значилось: «Сегодня кролик в пиве». Пахло кофе, на тротуарах прыгали дети, над поселком плыл звон колоколов. Мишель, отчего-то, перекрестился:

– Господи, помоги ему, – неслышно сказал он, глядя на рыже-золотую голову кузена, – помоги нам. Как здесь спокойно… – Мишель обвел глазами цветы в деревянных кадках. Кюре, на ступенях церкви, говорил с шахтерами. Старики, получавшие пенсию от компании, устраивались за столиками, разворачивая воскресные газеты, отхлебывая пиво. Мишель постоял на площади:

– Все равно будет война… – заставив себя не думать об этом, он пошел к лимузину де ла Марков.

Часть седьмая
Амстердам, ноябрь 1937

В парке Кардозо, на зеленой, влажной траве, у маленького пруда, расхаживали утки. Осень стояла теплая. Цветы в розарии распустили немного поникшие лепестки, белые, и алые будто кровь. Дети, в шерстяных пальтишках, в шортах и юбочках, с голыми коленками, толпились в очереди к старомодным качелям, на чугунных цепях. Звенел смех, мальчики постарше перебрасывались мячом, из киоска пахло свежевыпеченными вафлями.

Доктор Горовиц забрал бумажный пакет. Эстер сидела у пруда. Мальчишки дремали в низкой коляске, но, как весело подумал доктор Горовиц, должны были скоро проснуться. Светлые волосы дочери прикрывала шляпка с узкими полями. Эстер курила, закинув ногу на ногу, покачивая изящной туфелькой. Хаим пошел к пруду. Самолет зятя, через два дня, приземлялся в Голландии.

– Не боится летать, – хмыкнул доктор Горовиц, – после крушения «Гинденбурга». Хотя там дирижабль был.

Воздушный путь из Конго в Европу, с остановками, занимал пять дней.

Медицинский конгресс начинался на следующей неделе. Хаим с младшим сыном приехал в Амстердам в сентябре. Эстер развела руками: «Давид извиняется, в телеграмме, но не может ничего сделать. Он в самом разгаре изучения сонной болезни. Он много времени вне поля провел».

– Много времени… – кисло сказал доктор Горовиц, – когда, ты говоришь, он в Африку отправился? Когда мальчикам два месяца исполнилось?

– Шесть, папа, – Эстер, немного, покраснела: «Когда он докторат получил, в Лейдене. Папа, Давид исследователь, ученый. Его ждет Нобелевская премия. Я не могу обрубать ему крылья, и держать на привязи».

– Конечно, – вздохнул Хаим.

Доктору Горовицу не нравилось, что зять, при первой возможности, норовил сбежать то в пустыню, то в джунгли. Сыновья поддержали Эстер. Аарон рассмеялся:

– Папа, Давид утром, перед хупой пошел в библиотеку заниматься. Ученые, они такие люди… – старший сын, немного опасался, что немецкое посольство не продлит его визу. Однако рав Горовиц, с легкостью, получил еще один штамп, со свастикой. Аарон заметил: «Когда все закончится, поменяю паспорт. Противно на него смотреть. Тетя Ривка с Филиппом тоже собираются».

Обновив немецкую визу, дива отправилась с мужем в Кельн, Дюссельдорф и Франкфурт. Квоту Государственного Департамента на людей творческих профессий только что расширили. Ривка сказала брату:

– Все равно, капля в море. Пять сотен человек на всю страну, а в одном Берлине евреев сто тысяч. Но я рада, – она поцеловала Хаима в щеку, – рада, что у тебя, на старости лет… – мадам Горр подмигнула.

– Ты меня всего лишь на год старше, – заметил Хаим. Он, добродушно, улыбнулся:

– Мне повезло. Амалия хорошая женщина, и дочка у нее замечательная. Они с Меиром дружат, в кино ходят, на бейсбол… – Ривка, проницательно, посмотрела на брата. Женщина приложила ладонь к светлому шелку, облегавшему еще красивую грудь:

– У мальчиков сердце, дорогой мой… – посоветовавшись с мужем, она решила ничего не рассказывать брату о Габи и Аароне. В Амстердаме она отвела в сторону племянника:

– Боль у него в глазах. Бедный… Но ничего, он оправится… – Аарон выслушал ее:

– Спасибо, тетя. Это все… – он даже не закончил.

В Берлине Аарон жил тихо, не встречаясь с Питером и Генрихом. Такое было слишком опасно. Превозмогая отвращение, он просматривал «Фолькишер Беобахтер». Рейхсминистр пропаганды Геббельс ухватился за переезд герра Кроу в Берлин, как за манну небесную. Газета публиковала фото Питера на производствах, с нацистским значком. Авторы статей рассыпались в панегириках гению фюрера, привлекающему в Германию лучших ученых и промышленников. О людях, уезжавших из страны, писали, как о предателях, если разговор шел о немцах. То, что печатал Геббельс о евреях, Аарон читать не мог. Его тянуло достать где-нибудь пистолет и расстрелять к чертям все нацистское руководство.

Ничего такого делать было нельзя, да рав Горовиц и не умел стрелять. Он сидел на подоконнике спальни, глядя на тополя вдоль Гроссе Гамбургер штрассе:

– Я бы не смог так себя вести, как Питер, как Генрих. Я бы себя выдал, обязательно. Какие они оба смелые люди… – Габи часто снилась Аарону. Золотисто-рыжие, словно осенняя листва, волосы, лежали на его плече. Она тихо смеялась, шепча что-то ласковое. Аарон лежал, закинув руки за голову, ожидая, пока пройдет боль. Оказавшись в Амстердаме, Аарон не стал никому говорить о Питере. Тетя Ривка тоже молчала. Отец отдал Аарону кольцо с темной жемчужиной, обняв его, как в детстве:

– Тебе двадцать семь, милый. Может быть… – отец замялся. Аарон заставил себя кивнуть: «Спасибо, папа». Рав Горовиц убрал кольцо, в старом, потертом, бархатном мешочке, в портмоне. Он велел себе не вспоминать Габи. Вместо этого он попросил младшего брата научить его стрелять. Меир, испытующе, посмотрел на Аарона: «Ладно. А почему ты считаешь, что я умею стрелять, кстати?»

Рав Горовиц удивился:

– Ты агент Бюро. Мне казалось, вы все умеете стрелять.

– Ну да, – Меир подхватил одного из племянников. Эстер их различала, а они с отцом, братом и тетей Ривкой махнули рукой. Мальчики были светленькие, с большими, серо-синими глазами, еще пухлые. Они, оба, начали ходить и лепетать. Иосиф был старше на полчаса, а больше братья ничем не отличались. Второй близнец спокойно сидел на полу детской, грызя деревянное кольцо.

– Иосиф? – неуверенно сказал Меир, пощекотав мальчика. Племянник засмеялся.

– Это Шмуэль, – возразил Аарон, – кажется. Впрочем, – рав Горовиц повел носом, – мыть их придется обоих. Пошли, – он поднял второго малыша, – научу тебя, как это делать. Пусть Эстер отдохнет. Я маме помогал, когда ты родился, – обернулся рав Горовиц к брату, заходя в красивую, большую ванную, примыкавшую к детской.

Они жили в старом, перестроенном доме Кардозо, на канале Принсенграхт, напротив парка, разбитого в память Шмуэля и Авиталь. На кованой ограде висела медная, мемориальная табличка, рядом Горовицы часто замечали цветы. Эстер улыбалась:

– Давид мне рассказал о традиции. Студенты-медики сюда перед экзаменами приходят. Дедушка Шмуэль стал кем-то вроде святого в Амстердаме. Еврейского… – Эстер хихикнула. Тетя Ривка и Филипп поселились в гостинице. Дива сказала племяннице:

– Не то, чтобы я критиковала особняк, но у меня одна ванная больше, чем ваш этаж. Я люблю жить просторно… – Эстер обняла тетю:

– Я видела, сколько у вас чемоданов. И здесь, действительно, тесновато. Трое мужчин, двое малышей… – доктор Горовиц шел к пруду, вспоминая низкий, хрипловатый голос Роксанны:

– Не торопи мальчиков, Хаим. У них сердце, как у папы нашего… – дива ласково посмотрела на брата:

– И у Эстер сердце… – Хаим заметил морщинку между бровями сестры, но больше она ничего не сказала.

Опустившись рядом с дочерью, он поправил одеяло на мальчиках. Близнецы, как обычно, спали в обнимку. Хаим посмотрел на длинные, темные ресницы:

– На редкость здоровые дети. Эстер могла бы еще кормить, однако она работать хочет. Давид здесь зиму проведет, после конгресса, поможет ей. Хотя она няню берет… – Элиза, в сентябре, возясь с детьми, весело сказала:

– Если бы я не училась, Эстер, я бы к тебе в няни пошла. Для того, чтобы каждый день видеть сладких мальчиков… – Хаим, искоса, посмотрел на дочь. Четкий, резкий профиль всегда напоминал ему бюст вице-президента Вулфа, в Капитолии:

– Характер у нее такой же… – из пакета упоительно пахло выпечкой:

– Но Давид ее слабое место… – дочь потушила папиросу. Хаим сунул ей в руку вафлю:

– Я кофе купил. Посидим немного, и пойдем. Мальчики с вокзала вернутся, пообедаем с ними и Элизой… – Элиза приезжала в Амстердам, на конгресс. Она писала большую статью в католический женский журнал, о борьбе с эпидемиями.

– Куда мне вафли есть… – Эстер расстегнула пальто. Она не хотела шить новые вещи, в надежде на то, что похудеет.

Уезжая в Конго, муж, недовольно, заметил:

– Надеюсь, к моему возвращению, ты приведешь себя в порядок. Кормление не повод запускать внешность, и я объяснял, что кормить больше не нужно. В современных смесях есть все, что требуется… – Эстер вскинула упрямый подбородок: «Меня кормили грудью, и я буду. Когда я отлучу детей, я похудею».

– Хотелось бы, – ядовито заметил муж, – иначе придется расширять дверные проемы… – Эстер почувствовала слезы на глазах. Блузки на пуговицах она давно не носила, перебиваясь джемперами, но с пальто было ничего не сделать.

Мальчишки зевали, просыпаясь, Эстер и отец взяли их на колени. Хаим разломил вафлю и дал внукам. Они сидели, слушая сопение малышей. Дети захотели встать на ноги, отец ласково сказал: «Отдохни. Я с ними погуляю». Эстер закурила еще одну папиросу, вспоминая рысь на рукоятке кинжала, тусклого золота, с крохотными, изумрудными глазами:

– Может быть, у нас девочка родится. Ей отдам. Хотя Давид твердо сказал, что больше не хочет детей. Заповедь он выполнил. Не то, чтобы его интересовали заповеди… – лебеди скользили по серой воде пруда. Отец водил близнецов по лужайке, Эстер слышала их лепет. Высокий, красивый человек в сером пальто, медленно шел по дорожке. Белые, как лен, коротко стриженые волосы были не прикрыты. Отто фон Рабе остановился:

– Она, наверное, голландка. По измерениям голландцы почти арийцы. Они немцы, и язык у них немецкий. Просто диалект, как на севере… – женщина поднялась. Отто оценил высокий рост, большую грудь, прямую спину:

– Отличная стать… – женщина пошла к пожилому человеку, тоже светловолосому. Он держал за руки двух малышей:

– Наверное, ее отец, дети. Она замужем, должно быть. Нет, надо найти девственницу. Арийскую девственницу… – приехав в Амстердам делать доклад, на медицинском конгрессе, Отто поселился в хорошей гостинице. В отличие от Германии, здесь он мог не прятаться. В городе было много баров, где встречались мужчины, и дешевых пансионов, сдающих комнаты по часам. Отто, каждый день, боролся с собой:

– Я здесь для того, чтобы вылечиться. Не смей… – хватало и того, что герр Кроу постоянно болтался на вилле. Приезжая из Хадамара домой, Отто, ночью, представлял себе герра Петера. Он запрещал себе думать о подобном, но все было тщетно.

Женщина и ее отец говорили на английском языке. До него донеслось имя: «Эстер». Он едва подавил тошноту:

– Еврейка. Евреи, подобные ей, опаснее всего. Они притворяются арийцами, пользуются своей внешностью… – выходя из сада, он заметил медную табличку на ограде. Прочитав ее, Отто плюнул на землю:

– Знал бы я, что парк в честь евреев назван, ногой бы сюда не ступал. Ничего, мы все переименуем, как в Германии.

Посмотрев на часы, Отто надел шляпу:

– Куплю пару журналов. В Германии за хранение таких вещей в концлагерь отправляют. Потом я их выброшу… – он перешел через мост. Отто направлялся на улицу Зеедик, где помещалось кафе Mandje. Отто приметил его несколько дней назад. Судя по виду патронов, в баре, из-под прилавка, продавали нужные доктору фон Рабе журналы.

Серые башни кино-паласа Авраама Тушинского, самого большого кинотеатра в Амстердаме, возвышались над черепичными, влажными городскими крышами. На углу площади Рембрандта еще работал цветочный магазин. Аарон велел брату: «Надо букеты купить». Меир протер очки от капель дождя:

– Это не свидание. Мы ведем в кино сестру и кузину, – старший брат подтолкнул его в плечо:

– Все равно. Эстер и Элизе будет приятно. Эстер полгода одна провела. Элизе, кроме брата, цветы дарить некому, а Виллем сейчас в Париже… – они встретили кузину на вокзале. Выйдя из вагона с Гаменом на поводке, девушка рассмеялась. Пес бросился к Аарону и Меиру. Младший юноша присел:

– Не забыл ты меня. На канале Принсенграхт кое-кто тебя ждет… – Эстер, сначала, хотела оставить Элизу у себя, и даже приготовила ей комнату. Однако девушка отказалась:

– Не хочу тебя обременять. Я телеграммой забронировала номер, в своем старом пансионе. Буду приходить с Гаменом, каждый день, гулять с мальчиками, помогать тебе… – девушки мыли посуду на кухне. Эстер вздохнула:

– Хорошо. Аарон еще не уехал. Ты права, такое неудобно.

Гамена оставили в доме Кардозо. Доктор Горовиц отпустил дочь в кино:

– Мы сами справимся, – близнецы, гонялись за собакой, – сходи, отдохни. Перекусите в кафе кошерном. Чтобы раньше десяти вечера дома не появлялись, – велел отец: «Я мальчишек спать уложу, не волнуйся». Эстер прижалась щекой к его щеке:

– Спасибо, папа. Мы с Элизой по магазинам прогуляемся… – Давид, уезжая, оставил жене деньги, но доктор Кардозо настаивал на полном отчете о тратах. Муж не одобрял бездумных, как говорил Давид, покупок. Отец, в сентябре, приехав в Амстердам, отдал Эстер конверт. Доктор Горовиц пробормотал: «Ерунда. Побалуй себя». Эстер баловать себя не стала. Она завела счет в банке, на свое имя. На подобное разрешения мужа больше не требовалось.

– На всякий случай, – Эстер открыла зонт, выходя из банка, – Давиду знать не обязательно. Он тоже передо мной не отчитывается. Я понятия не имею, сколько он зарабатывает… – муж не был скупым человеком, но всегда наставительно говорил, что деньги любят счет. Сотню долларов из подарка отца Эстер спрятала в кошелек. Она не хотела покупать новую одежду, пока не похудеет: