Текст книги "Вельяминовы. Время бури. Книга вторая"

Он вдохнул сладкий, тревожный запах жасмина:

– От девочки, похоже, пахло. Той, с бронзовыми волосами. Да что такое, – рассердился на себя Волк, – ты ее больше не увидишь, девчонку. И женщину не увидишь. Матушка говорила, что я ее скоро встречу, ту, которой кольцо отдам. Москва большая, – напомнил себе Волк. Танго закончилось, он склонил белокурую голову: «Спасибо». Максим, одними губами, добавил: «Я все сделаю».

Отведя ее к столику, он заметил, как майор, залпом, выпил стопку водки:

– Не последняя твоя рюмка, – весело пообещал Волк: «Надо помочь женщине, если она просит». Он отправил гостей в Лосиный Остров, две эмки ждали на Манежной площади: «У меня появились кое-какие дела, – объяснил Волк, – но я приеду, обязательно».

Максим не хотел вмешивать ребят. Он предпочитал, лишний раз, не показываться милиции, но сейчас Волк не ожидал, что легавые им заинтересуются. Он собирался покинуть ресторан, до их появления. Максим прошел к эстраде, шепнув что-то пианисту, вложив в его руку сторублевку. Музыкант подвинул микрофон:

– Наш гость хочет исполнить замечательную, народную песню. «Милая, ты услышь меня», авторства Якова Пригожего… – зал захлопал. Волк скинул пиджак:

– Дедушка ее пел, в «Яре», для бабушки… – он провел пальцами по струнам. Изящная бровь женщины дрогнула, она чуть заметно кивнула.

Низкий, красивый баритон разносился по ресторану:

Милая, ты услышь меня,

Под окном стою, я с гитарою…

Волку подпевали. Тряхнув белокурой головой, он пошел прямо к ее столику:

– Так взгляни ж на меня, хоть один только раз,

– Ярче майского дня, чудный блеск, твоих глаз…

Он пьяно качнулся, отдав гитару официанту, зал взревел. Волк щелкнул пальцами:

– Выпьем за доблестных, сталинских соколов, защищающих рубежи нашей родины! Ура нашим летчикам, товарищи! Две бутылки водки сюда! Нет, три… – не дожидаясь приглашения, Волк присел. Он протянул руку:

– На брудершафт, товарищ майор! – Волк распустил узел галстука, но рукава рубашки закатывать не стал:

– У него татуировки, – поняла Анна:

– Он стал бы отличным агентом. У него природный талант, сразу видно… – Максим налил водку в хрустальный фужер: «Как говорят, в авиации, от винта!»

Волк, разумеется, никогда бы в жизни не мог бы себе представить, что ему придется пить с товарищем Вороновым. Майор взялся за водку, подумал Максим, словно никогда в жизни ее не видел:

– Чего не сделаешь ради красивой женщины… – он подливал Воронову, Анна потягивала шампанское. Волк, туманно, объяснил, что в Москве проездом, в командировке. У Максима был коренной, московский говор, однако он заметил, как пьяно блестят лазоревые глаза майора. Волк усмехнулся: «Он завтра не вспомнит, как его зовут».

Анна внимательно, следила за входом в ресторан. Судя по всему, пока никаких подозрений у чекистов не возникло. Голос юноши они бы записать не смогли. Во время танца она велела молодому человеку сесть на ее место, за столиком. Устроившись рядом со Степаном, Анна беспрерывно болтала о театральных постановках, и кино. Ее голос заглушал слова неизвестного юноши. Они начали третью бутылку. Посмотрев на молодого человека, Анна указала глазами на выход, прикрытый бархатными портьерами. Он опустил веки.

– Я сейчас вернусь… – прошелестела Анна, на ухо Степану. Женщина поднялась, юноша встал. Воронов тоже попытался. Она, с удовольствием, увидела, что майор едва держится на ногах. В гардеробе Анна забрала шубку. Выйдя в холодную, ветреную ночь, закурив, она подождала. Из ресторана доносилась музыка, шум. Перекрывая все, загремел отборный мат. Анна узнала голос Воронова. Зазвенело стекло, женщина испуганно закричала, кто-то звал милицию. На нее пахнуло сухими листьями, Анна обернулась. В голубых глазах играли веселые искры:

– Он получил цветами по лицу, я на него опрокинул вазу с водой, а дальше, – юноша, бесцеремонно, забрав у нее папироску, затянулся, – дальше ваш приятель сам справился. Он дерется сейчас… – Анна, внезапно, коснулась губами его теплой щеки:

– Спасибо. Может быть, вас подвезти? У меня машина.

– И почему я в этом не сомневался? – молодой человек подмигнул ей:

– Товарищ Каганович подарил москвичам метрополитен, проблема передвижения по городу, решена. Рад был познакомиться, – он наклонился над пальцами Анны, – мадам.

Он ушел к входу в метро. В ресторане переливались свистки милиционеров. Не удержавшись, Анна поднялась на цыпочки, заглянув в окно. Стол был перевернут, фрукты и цветы разбросаны. Степан, в мокрой гимнастерке, пошатываясь, стоял в углу, держа сломанный стул. Он что-то кричал. Анна прислушалась:

– Я позвоню товарищу Чкалову, он мой друг! Наркому авиации…

В зал вбежали двое, в серых костюмах. Усмехнувшись, женщина направилась к эмке.

Окна кабинета Сталина в Кремле выходили на внутренний двор и здание Арсенала. Он покуривал трубку, глядя на птиц, прыгающих по брусчатке. День выдался светлым, но солнце не выглянуло из-за серых туч. Палые листья кружились по булыжнику. Тускло поблескивал золоченый купол колокольни Ивана Великого. Мерцала медь и самоцветы на новых звездах, увенчивающих башни.

Сталин вспомнил буквы, огибавшие колокольню: «Изволением святыя Троицы повелением великого государя царя и великого князя Бориса Федоровича, всея Руси самодержца и сына его благоверного великого государя царевича князя, Федора Борисовича всея Руси сий храм совершен и позлащен во второе лето государства их». Храм начинали итальянцы, но достраивал русский мастер, Федор Конь.

– И собор Василия Блаженного русские строили… – за кремлевской стеной переливались многоцветные купола, вороны порхали над Красной площадью. Забили куранты на Спасской башне, заиграл «Интернационал». Птицы, каркая, рванулись вверх.

При реконструкции Кремля, разрушении церквей и соборов, Сталин приказал сбить фреску шестнадцатого века, со Спасом Смоленским, выходившую на Красную площадь. От нее остался только прямоугольник штукатурки. Однако мемориальную, мраморную табличку, висевшую ниже, Сталин распорядился не трогать. Ее сняли и отправили в музейный запасник. Русскую надпись, с внутренней стороны башни, оставили. Сталин любил ее читать:

– В лето 1491 иулиа Божией милостию сделана быст сиа стрельница повелением Иоанна Васильевича. Государя и самодержца вся Руси, и великого князя Володимерского, и Московского, и Новгородского, и Псковского, и Тверского, и Югорского, и Вятского, и Пермского, и Болгарского, и иных, в тридцатое лето государства его, а делал Петр Антоний от града Медиолана.

В проекте нового Дворца Советов, возводимого на месте уничтоженного храма Христа Спасителя, имелась статуя Ленина, увенчивающая огромное здание. Дворец должен был стать выше американского небоскреба, Эмпайр Стейт Билдинг, и сохранившихся московских церквей. Сталин, удовлетворенно, подумал:

– Правильно. Таблички, надписи, ерунда. Древние владыки при жизни ставили изображения в храмах и на площадях. Народ видит своих вождей, героев… – дочь, в сопровождении охранников, спускалась к машине. В школе проводили последнюю репетицию праздничного концерта. Послезавтра ожидался парад на Красной площади. Город усеивали кумачовые лозунги, портреты Ленина и Сталина. Светлана улыбнулась, завидев его у окна. Девочка помахала, охранник захлопнул дверцу низкой, черной машины. Вороны метались над зубцами кремлевской стены. Сталин вспомнил:

– Горский меня водил по Лондону, в седьмом году. Меня, и других делегатов съезда партии. У него был свободный английский язык. Я тогда удивлялся, откуда у гимназиста из Брянска, недоучившегося, знание английского? Ладно, французский язык, немецкий… Горский играл на фортепьяно, отлично знал историю. Философ… – Сталин поморщился:

– Он докторат успел защитить, в Цюрихе. Любимец Плеханова. Правда, Горский с ним порвал, отказался от меньшевизма… – Александр Данилович, носил в Лондоне отлично сшитый костюм английского твида, котелок, и трость черного дерева:

– Он одевался, как… – Сталин вспомнил слово, – джентльмен, когда в Европе жил. В России, он из кожаной куртки не вылезал. Но все равно, было видно, что он дворянских кровей… – получив настоящие документы Горского, Сталин заперся в библиотеке. Он взял словарь Брокгауза и Ефрона.

Он не хотел заказывать справку о Горовице через посольство в Вашингтоне. Пока что о бумагах знали только Сталин и тот, кто принес пакет. В Петре Воронове Сталин был уверен. Мальчик, как и его отец, болтать бы не стал:

– А второй… – Сталин курил, наблюдая за машиной, скрывшейся в воротах, – ладно, все потом. Ежов ждет. Подождет… – он слышал робкое дыхание наркома. Ежов вытянулся у большого стола.

Сталин слышал фамилию Горовиц, в связи с Америкой. У Брокгауза он прочел статью о сражении при реке Литтл-Бигхорн. Горский оказался сыном американского генерала, известного безжалостностью, по отношению к индейцам, героя гражданской войны между Севером и Югом. Дед Горского, полковник, погиб на мексиканской войне, прадед был заместителем генерального прокурора США. Дойдя до прапрадеда, Сталин захлопнул тяжелый том:

– Депутат Конгресса, заместитель министра финансов. Неудивительно, что Горский хотел забыть своих родственников, и удостовериться, что остальные о них никогда не услышат. Гимназист из Брянска… – Сталин едва не выругался:

– Он, как свои пять пальцев, знал Европу и Америку. Он в Лондоне себя чувствовал, словно рыба в воде. Плеханов знал, кто он такой на самом деле. И Ленин знал, не мог не знать… – Сталин услышал звуки «Аппассионаты».

Горский играл Ленину, вернувшись с польского фронта. Сталин помнил резкий очерк упрямого подбородка, седые виски, холодные, голубые глаза Александра Даниловича. Длинные пальцы бегали по клавишам. Соната закончилась. Ленин помолчал:

– Всякий раз, когда ты играешь, Саша, хочется милые глупости говорить, и гладить по голове людей, создавших такую красоту… – сильная рука Ленина сжалась в кулак на подлокотнике кресла:

– А сейчас такого делать нельзя! – кулак стукнул по дереву: «Иначе руку откусят! Надо бить по головам, безжалостно, как в Польше».

– Мы будем бить дальше, – Горский прикурил от свечи: «Царской семьи больше нет, западные границы мы обезопасили. Врангеля сбросили в море. Остается Дальний Восток». Тонкие губы улыбнулись: «Туда я и отправлюсь».

Показывая им Тауэр, Горский говорил о воронах, в крепости. Сталин смотрел на птиц над Кремлем:

– Пока в Лондоне, вороны, британская монархия незыблема. Чушь, конечно. Японцы к нам полезут, а они полезут, но мы их отбросим обратно в Маньчжурию. Гитлер не посмеет на нас напасть. Он займется Европой. Мы мешать не собираемся, – Сталин, невольно, улыбнулся. Он посидел с картой Польши, прикидывая, какие территории можно потребовать в обмен на невмешательство в войну.

– Польша… – Сталин затянулся трубкой:

– Горский, в Польше, отлично себя проявил. Тухачевский и Блюхер говорят, что не знали лучшего комиссара. Спал с бойцами, в окопах, ел с ними из одного котла. Семен тоже так делал… – Сталин, невольно, вздохнул. Он сам, за всю гражданскую войну, один раз выезжал на фронт, под, Царицыном:

– Тухачевский и Блюхер. Тухачевский дворянин. Он знаком с де Голлем, французским военным. В лагере для пленных сдружились, в Германии. Блюхер долго болтался на Дальнем Востоке, в Китае подвизался, советником. Когда Горский из тюрьмы бежал, он добирался до Европы через Японию и Америку. Одно к одному, как говорится… – Сталин опустил глаза к папке, на подоконнике:

– Обманывал партию. Семен был кристально чистым человеком. Он мне в Туруханске сказал, что его брат в Англии живет, женился… – Сталин вспомнил донесения с Перекопа:

– Семен встретил родственника, врангелевского полковника. Он его расстрелял, конечно… – Воронов пел колыбельную мальчишкам, на французском языке:

– Они не запомнят, – отмахнулся Воронов, – им двух не исполнилось.

Выла метель, от русской печи тянуло теплом. Мальчишки сопели на лавке, укрытые бараньим тулупом. Сталин посмотрел на каштановые головы: «Ты запомнил, Семен».

Воронов пожал плечами:

– Мне отец пел, Коба. Мне, и брату моему. У него был красивый голос. Я Александровский лицей заканчивал, – Воронов усмехнулся, – меня языкам хорошо учили. Ребятишкам, – Семен кивнул на детей, – ни к чему о подобном знать. У меня нет другой матери, кроме партии большевиков.

– Семен бы со мной согласился, – решил Сталин:

– Он поручил мне детей, уезжая на Перекоп. Он бы так же поступил… – Сталин повернулся к Ежову.

Лицо наркома побледнело, он покусал пересохшие губы. Пройдя к столу, Сталин налил кавказской, минеральной воды, в тяжелый, хрустальный стакан. Заставив себя сдержаться, он пристально посмотрел на Ежова. Темные волосы на виске наркома блестели от пота. Пахло от него «Шипром», и перебивая аромат лесного мха и сандала, страхом.

Наркому он воды не предложил. Раскрыв папку, Сталин пробежал глазами ровные, машинописные строчки:

– Чтобы я о мерзавце больше не слышал, и не видел его. Нарком авиации подписал приказ о понижении его в звании до лейтенанта и переводе… – Сталин издевательски улыбнулся, – куда Макар телят не гонял. Пусть попробует еще дебоширить, сволочь… – он, внезапно, грохнул кулаком по столу.

Струйка пота стекала между лопаток Ежова.

Майор Воронов сидел на гауптвахте Московского военного округа, в бывшем Крутицком подворье, на Таганке. Его отвезли в камеру прямо из гостиницы «Москва». Ежов тем вечером был на Лубянке. Нарком приехал в «Москву», когда майор отправился, в милицейской машине, по месту отбытия предварительного наказания.

Операция провалилась, блистательным образом. На ленте магнетофона ничего интересного не оказалось. Горская была разговорчива, но болтала о невинных вещах. Спросить, что происходило в ресторане, до начала дебоша, оказалось не у кого. Директор развел руками:

– Сегодня пришло больше сотни гостей, товарищ народный комиссар внутренних дел. Документы мы у них не требуем.

Когда милиционеры скрутили майора, ресторан почти опустел. Ежов, выйдя на Манежную площадь, в сердцах сплюнул: «Кто знал, что он тайный алкоголик? Летчик-истребитель, мать его так…»

– Орденов мы его лишаем, – подытожил Сталин, – и выносим строгий выговор, с занесением в учетную карточку.

Он смерил наркома взглядом:

– Вы предлагаете его исключить из партии? – Ежов был председателем Комиссии Партийного Контроля, при ЦК. Той ночью нарком написал торопливую докладную записку Сталину. В ней говорилось о предполагаемом исключении майора.

Нарком заставил себя кивнуть. Сталин покачал пальцем:

– Не надо. Партия строга, но справедлива. Лейтенант Воронов будет служить… – Сталин бросил взгляд на карту, – в Уккурее… – Ежов вспомнил: «Четыреста километров к северо-востоку от Читы. Истинно, куда Макар телят не гонял».

– Будет служить… – Сталин поднялся и прошелся по кабинету, – и посмотрим на его поведение. Исключать его не надо. Он дурак, но не шпион, не троцкист. Честный дурак. Пусть честно служит, искупая свою вину. Распустили мерзавца! Он кричал, что сын героя гражданской войны. А если он продолжит свои выходки, то положит на стол партбилет… – Сталин замолчал. Ежов позволил себе спросить: «Товарищ Сталин, а его брат? Он в Испании сейчас…»

– А что брат? – удивился Сталин:

– Петр Семенович отличный работник, как следует из ваших докладов. Брат за брата не отвечает, и сын за отца тоже, как я указывал. Надо помнить мои слова… – наставительно добавил Сталин. Он захлопнул папку Воронова. Говорить о мерзавце больше нужды не было.

Вторая папка, без наклейки, лежала на подоконнике. Радиограмму принесли ночью. Ежов о ней еще не знал. У Сталина была своя линия связи с командиром группы советских военных специалистов в Испании, генералом Доницетти, или Яном Берзиным. Радиограмму Сталину доставил начальник разведывательного управления РККА, Урицкий. Расшифровку всунули в папку.

– Сын за отца не отвечает… – вспомнил Сталин. Он сухо велел: «Вы свободны». Ежов повернул тяжелую ручку двери, Сталин добавил: «Найдите мне Горскую».

Сцену школьного зала украшали лозунги: «Партия – ум, честь и совесть нашей эпохи!», «Спасибо товарищу Сталину за наше счастливое детство!», «Жить стало лучше, жить стало веселее!». Прожекторы освещали портреты Маркса, Энгельса, Ленина и Сталина. Звенело высокое сопрано:

– Вихри враждебные веют над нами,

Темные силы нас грозно гнетут…

Анна сидела в затемненном зале, бросив шубку на спинку скамейки.

Приехав на Лубянку, она не стала интересоваться, что случилось с майором Вороновым. В иностранный отдел сводка происшествий по Москве не поступала. В «Вечерке» тоже бы о таком не написали. Анна просматривала досье на командиров военизированных соединений ПОУМ, в Испании:

– Его понизят в звании, лишат орденов, переведут куда-нибудь, из Москвы, но не расстреляют. Троцкистский шпион не устроит пьяную драку… – за окном кабинета поднимался серый, туманный рассвет:

– Он будет спасен. А мы? – она вернулась к досье. Последняя радиограмма от мужа пришла десять дней назад. Анна щелкнула зажигалкой:

– Сталин мог распорядиться арестовать Теодора, привезти его сюда. Тогда я буду виновата. Я упоминала Иосифу Виссарионовичу о наградном оружии, которое Теодор получил от Троцкого… – Вспомнив голубые, веселые глаза неизвестного юноши, Анна, невольно, ему позавидовала:

– Он свободен, от всего… Как ты можешь? – она ткнула папиросой в пепельницу:

– Ты говорила, что надо доверять своей стране, так доверяй. Случаются временные трудности, – твердо сказала себе Анна, – но Троцкий, действительно, противник социализма. Они завидуют нашей мощи, нашей силе… – Марта закончила петь. Учителя, в зале, захлопали. Музыкальный руководитель, от рояля, заметил: «Теперь хоровая кантата о товарище Сталине, и композиция в память героев гражданской войны. Хор готовится. Пока отрепетируем вынос портретов и стихи».

Дочь стояла на сцене, маленькая, хрупкая, бронзовые косы светились в скрещении прожекторов. Анна посмотрела на резкое, красивое лицо отца. Марта держала его портрет.

Анна шла, вслед за Горским, в подвал дома Ипатьевых, в Екатеринбурге, держа маузер. Она услышала сдавленные крики, вдохнула запах крови. Отец, наклонившись, разнес пулей затылок бывшего императора:

– Без жалости… – Анна дрогнула веками, – отец всегда говорил, что у коммуниста не может быть жалости к врагам. Волк его наставлял. Странно, юноша, из гостиницы, похож на портреты Волка. И татуировка у него такая… – Анна вздохнула:

– Портреты Волка были сделаны охранкой, на основании словесного описания, после убийства Александра Второго. Мы не знаем, как Волк выглядел… – похожая история произошла и с портретом Ханы Горовиц, умершей в Алексеевском равелине. Все документы народоволки уничтожили. Рисунок, помещенный в учебники, создали после революции, опросив оставшихся в живых соратников Желябова и Перовской.

– Я, хотя бы, лицо моей матери видела… – Горский рассказал дочери, что Фрида приехала в Цюрих учиться на акушерских курсах. Девушка знала, что ее мать участвовала в покушении на царя:

– Однако, у нее была буржуазная семья… – Горский поморщился, – евреи тоже эксплуатировали своих единоверцев. Угнетали и русских, и поляков. Они мельницу держали. Когда ее родственники умерли, Фрида порвала с прошлой жизнью, и отправилась в Швейцарию. Твоя мама хотела приносить пользу людям… – Горский погладил дочь по голове.

Отец и мать познакомились на социалистической вечеринке, за год до наступления нового века. Фриде едва исполнилось восемнадцать. Горский, прямо, о таком не говорил, но Анна поняла, что после вечеринки Фрида переселилась в его цюрихскую квартиру. Бросив курсы, девушка посвятила себя революции:

– И мужу, – Анна вспомнила восхищенное лицо матери, на фотографии.

– Они меня, годовалую, перепоручили заботам друзей по партии. Уехали в Москву, на баррикады. Мама бы за ним босиком в Сибирь пошла. Она, судя по всему, чуть ли ни молилась на мужа… – так делали и все остальные женщины.

Анна понимала, что отец, после смерти матери, не женился, вовсе не из-за того, что любил Фриду, и не из-за того, что не хотел мачехи для Анны:

– Папа не желал связывать себя… – Александр Данилович строго смотрел на нее, с портрета, совсем, как в детстве, когда он выговаривал Анне за удовлетворительные оценки в школе. Анна росла, привыкнув к женщинам, менявшимся в квартире.

– Иногда они и не менялись, – хмыкнула Анна, – одна на кухне хлопотала, другая вычитывала гранки «Искры», третья с рынка провизию приносила, четвертая папины рубашки крахмалила. Папа все мог сам делать. Ему просто… – Анна задумалась, – такое нравилось. Они, кажется, и дома по очереди оставались… – русские, француженки, немки, бегали с поручениями Горского. Любовницы отца водили Анну в школу, убирали квартиру, и безропотно терпели его отлучки. Горский ездил на партийные совещания, куда он обычно брал одну из поклонниц, или с тайными миссиями в Россию. Анна думала о Зерентуе и той девушке, Лизе Князевой:

– Все слухи, – зло сказала себе женщина, – он был белоэмигрант, он мог легко тебе солгать… – Анна вздохнула:

– Семен Воронов расстрелял его отца, на Перекопе. Шла война, – Анна сжала длинные пальцы, – его отец служил полковником, у Врангеля. Он думал, что Воронов отпустит врага? Теодор его бил, когда в плен взял, а он бы Теодора убил, и меня тоже. Кто не с нами, тот против нас. Как сказал товарищ Горький, если враг не сдается, его истребляют… – зеленые глаза дочери были ясными, безмятежными.

Марта звонко начала читать:

 
Горский! Звенит это имя набатом,
Горский! Ты партии верным солдатом,
Шел вслед за Лениным. Знамя подняв,
Сталина верным соратником став…
 

Анну тронули за плечо, она обернулась.

– Товарищ Горская, вас к телефону, – шепнул директор школы, – срочно.

Анна отпросилась у Слуцкого, начальник отдела кивнул: «Если понадобится, я вас вызову, Анна Александровна». Подхватилв шубку, женщина, незаметно выскользнула, раздвинув бархатные, тяжелые портьеры. Продолжая читать, Марта проводила мать глазами:

– Жаль, что мамочка всей композиции не увидит… – она, отчего-то, все еще вспоминала юношу, поддержавшего ее, в метро. Лиза позвонила из Тушина, попрощаться, Марта взяла адрес читинского детского дома. Девочка обещала писать, как она сказала, по мере возможности: «Моих родителей могут отправить в командировку, – предупредила Марта, – я поеду с ними».

Лиза, весело, сказала:

– Наверное, в Сибирь, или на Дальний Восток, на стройки? Мы окажемся ближе.

Марта согласилась: «Да». Даже здесь, в Москве, среди советских людей, нельзя было говорить, чем занимаются ее родители. Это была государственная тайна. Марта, с раннего детства, научилась ее хранить.

– Оставь, – напоминала себе девочка по ночам, – он вежливый человек, и помог тебе. Он за тебя волновался. Эскалатор новая техника… – Марта видела спокойные, яркие, голубые глаза, голову волка, с оскаленными зубами, на запястье. Она никогда не встречала человека с татуировкой.

– Волк, – шептала девочка, в полудреме, – Волк… – отогнав эти мысли, Марта выше подняла портрет деда:

 
– Сталин! Пусть сияет его слава,
Пусть веками мужество живет,
Расцветает и растет держава,
И советский крепнет наш народ!
 

Учителя зааплодировали.

Анна шла по коридору, накинув на плечи шубку, видя голубые глаза отца, тонкие губы, носок сапога, шевеливший голову расстрелянного императора.

– Я тогда под мальчика стриглась, – вспомнила женщина, – ходила в кожанке и галифе. Папа велел, чтобы я держала язык за зубами, что это военная тайна. Он повел меня в дом Ипатьевых. Я помню, они кричали. Тела сожгли, облили кислотой. Папа сказал, что в Алапаевске тоже все прошло, как надо. Людей живыми в шахту сбросили… – Анна, внезапно, увидела серые, дымные, туманные глаза:

– Искупление еще впереди… – она узнала голос.

Выпрямив спину, Анна зашла в кабинет директора. Черная, эбонитовая трубка лежала на столе, Сталин улыбался с портрета, рядом с лепным, советским гербом. Она подняла трубку: «Горская». Выслушав, Анна коротко ответила: «Еду».

Женщина, на мгновение, прислонилась лбом к холодному стеклу. Листья носились по серому асфальту, зажигались фонари:

– Вот и все, – подумала Анна, – вот и все.

Она заставила себя пойти вниз, к машине.

Ожидая Горскую, Сталин перечитывал радиограмму, с распоряжением об аресте Янсона. Приказ послали в Испанию два дня назад, до проверки Горской:

– Я был неправ, – понял Сталин, – я тоже ошибаюсь. Товарищ Янсон был чистым, честным человеком. Он погиб, как истинный коммунист, спасая жизнь соратника. Пусть не большевика, но товарища по оружию… – на сообщении о гибели Янсона он пометил, красным карандашом: «Представить к званию Героя Советского Союза, посмертно».

В кабинете было тепло, смеркалось, горела настольная лампа, с зеленым абажуром. Сталин велел принести крепкого, сладкого чая:

– Она не отвечает за отца. Она, верно, служила Родине. Она уехала из гостиницы, – Сталин вздохнул, – а какой бы коммунист остался наблюдать отвратительные, пьяные выходки мерзавца? Ничего, в Москве он больше не появится. Если начнется война, пусть воюет. Разберемся… – перелистывая папку Горской, он решил, что женщина не лжет. Она понятия не имела о происхождении отца.

– Семен мальчикам тоже ничего не говорил… – Сталин записал в книжечку, что надо представить Петра Воронова к ордену, за отличную работу. Из Испании сообщили, что он вошел в доверие к нацистским агентам, и будет поставлять им дезинформацию. Сталин решил:

– Первоначальный план изменять не надо. Посмотрим, как Горская себя проявит, в Европе, но я уверен, что она останется солдатом партии, – дверь, неслышно, открылась. Анну пропустили в кабинет. Она посмотрела на склоненную, темноволосую, в седине, голову Сталина. Он просматривал какие-то документы, шевеля губами. Анна не двигалась, велев себе улыбаться:

– Отсюда меня могут увезти на Лубянку, в тюрьму. Если Теодора доставили из Испании? Марту забрали из школы? Они будут нас пытать, у него на глазах? Или наоборот? Или я сейчас увижу Теодора, с Ежовым? Если он меня начнет избивать… Меня, Марту… – подняв глаза, Сталин встал:

– Анна… Я хотел, чтобы ты от меня услышала, первой. Мне очень, очень жаль… – женщина рыдала, на диване, тихо, уткнувшись лицом ему в плечо, жадно пила воду. Он думал:

– Я был прав. Она любила своего мужа, она любит свою Родину. Она коммунист, комиссар, она никогда меня не обманет… – Анна вытерла глаза:

– Простите, Иосиф Виссарионович. Мне надо Марте сказать… – она не почувствовала ничего, кроме облегчения:

– Теодор меня не предавал. Даже если и предал, то мне не придется жить, зная о таком. И я его не предавала… – крепкая, теплая рука Сталина легла ей на плечо:

– Теодор Янович будет Героем Советского Союза, Анна. А вы с Мартой… – он помолчал, – вернетесь к месту основной работы. Получишь свидетельство о смерти мужа, в автокатастрофе… – он пожал длинные пальцы:

– У тебя наш золотой запас, Анна, помни. Все акции в Европе, будут координироваться тобой. Страна Советов знает, что ты ее боец… – она зажала ладонями стакан воды. Женщина тяжело вздохнула: «Спасибо, Иосиф Виссарионович». Он распорядился, чтобы дежурный шофер сел за руль ее эмки. На прощанье, Сталин велел:

– Пусть Марта у нас на даче каникулы проведет, со Светланой. Они теперь не скоро увидятся. Вам в конце месяца надо отправляться в Европу. Ты перед отъездом круглосуточно будешь занята… – он посмотрел вслед узкой спине: «Она похожа на Горского, но только внешне. Она не лжет, не притворяется».

Анна не помнила, как ее довезли домой. Она курила на заднем сиденье эмки. Женщина безостановочно повторяла:

– Сталин мне верит. Он ничего не знает о документах отца. Я увезу пакет в Цюрих, оформлю себе и Марте американское гражданство, на фамилию Горовиц. Положу бумаги в банковскую ячейку. Гарантия… – подумала Анна:

– Как в Нью-Йорке. О ней никто не догадывается. Когда я окажусь в Америке, я заберу пакет у «Салливана и Кромвеля» и сожгу. Он больше не понадобится… – осторожно открыв дверь квартиры, Анна услышала знакомые звуки. Дочь, в гостиной, играла Шопена. Анна стояла, не в силах, сделать шаг.

– Папа играл… – Анна сжала руки, – я помню. За два года до начала войны. Мне десять исполнилось. Я вернулась из школы, папа сидел, при свечах. Ноктюрн E flat major, opus 9.2… – на крышку фортепиано отец положил New York Times. Анна, девочкой, не обратила внимания на газету. Женщина пошатнулась:

– Весна двенадцатого года. Я читала, в Вашингтоне, в публичной библиотеке, некролог. Его мать умерла весной двенадцатого. Моя бабушка… – Марта закончила играть.

Дочь плакала, свернувшись в клубочек, на коленях Анны. Женщина шептала, что она должна гордиться отцом, что они, скоро, отправятся в Цюрих. Анна вспоминала тусклый, золотой крестик, в конверте, в ящике стола:

– Марта ничего не узнает, – пообещала себе Анна, – она дочь Теодора. Никогда, ничего, не узнает… – девочка всхлипывала, Анна обнимала ее. Бронзовые косы светились в мерцании кремлевских, звезд.

– Искупление… – пронеслось в голове у Анны, – искупление. Оставь, теперь все будет хорошо. Степан жив, и будет жить, и мы в безопасности. Навсегда… – она прижала к себе дочь. Анна долго сидела, укачивая ее, шепча что-то ласковое. Темный, огромный силуэт Кремля возвышался над ними.