Текст книги "Сахарный вор"

В конце концов, это было просто, почти случайно. Все сотрудники видели двух крыс, игриво гонявшихся друг за другом по кухне. Все снимали видео. Я просто случайно оказалась той, кто опубликовал его. И единственной, у кого было достаточно подписчиков, чтобы привлечь к этому внимание и раскрутить новость в Сети.

После этого я дала интервью на тему расширения прав и возможностей женщин журналисту The Guardian, который следил за моими публикациями. Я не собиралась устанавливать журналистскую повестку дня, но она видела во мне человека, использующего социальные сети, чтобы показать, каково это – анонимно трудиться в высококлассной, преимущественно мужской индустрии. Как только это стало известно, моя история выступила платформой, на которой средства массовой информации начали разбирать жестокие мужские установки индустрии общественного питания.

Я написала обо всем этом в «Кухне хаоса»: «Как только пирог вскрыли, птицы смогли запеть». И снова эта детская песенка оказалась точной метафорой того, что произошло, когда Министерство здравоохранения наконец закрыло Along Came a Blackbird. Словно все мы освободились от власти Рейнольдса Уитакера. Многие из нас, особенно женщины, пошли дальше к новым успешным начинаниям и престижным должностям. Некоторые из нас оказались в центре внимания средств массовой информации, наставляя молодых женщин в духе предпринимательства и поддержки. Трудно сказать, как долго я продержалась бы, если бы эти две крысы не пробрались к нам на кухню.

– Классные татуировки.

Я резко очнулась, понимая, что все еще находилась в сауне, все еще голая. И не одна.

Мужчина в плавках на нижней полке напротив печи откинулся назад, опираясь на локти, с полотенцем на голове.

– Господи Иисусе! – Я вскочила, схватив свое и обернув его вокруг тела. – Как долго ты здесь?

Он стянул полотенце с головы, обнажая волосы цвета листового металла.

– Это общая сауна, прямо на двери же написано.

– Чертов извращенец! – Я спрыгнула с верхней полки и чуть не потеряла равновесие на кедровых досках.

– Полегче. – Он сел. – Ты в порядке?

– В полном! – Полотенце чуть не выпало у меня из рук. Я была обезвожена, кружилась голова. Я изо всех сил пыталась обернуть тело, не упав ни на его колени, ни на камни сауны. Когда я толкнула дверь, то оказалась не готова к воздуху комнатной температуры, ударившему прямо в лицо и проникшему в легкие. Я и суток здесь не провела, а уже сеяла хаос. Некоторые места, по-видимому, выявляют худшее в человеке.

«Возьми себя в руки», – приказала я себе, идя по современному ковру с геометрическим узором мимо тренажерного зала в вестибюль, где опустилась в глубокое кожаное кресло. По правде говоря, я еще даже не была дома. То есть в том доме, в котором выросла.

На что это будет похоже сейчас, спустя почти десять лет после того, как я видела его в последний раз? Отец предпочел этот дом и все, что в нем было, своей прежней жизни в Неаполе, оставив позади мою мать с огромным животом. Правильный ли это был выбор?

Я посмотрела на маленькую спа-сумочку, свисающую с запястья. В ней лежали телефон, карточка отеля и ключи от арендованной машины. Потом перевела взгляд на полотенце, которое было на мне надето вместе с одноразовыми спа-шлепанцами. Он просто обязан быть правильным.

Глава девятая
Сабин

Nonna Мария всегда говорила о моем необычном детстве так, будто оно было лучше той жизни, которую вели нормальные североамериканские семьи. Дети – это женская забота, утверждала она, и повезло, что у меня были она и zia Стелла. Для ребенка женского пола отец не такой уж и необходимый фактор влияния в семье, и на самом деле лучшие отцы – те, которые управляют предприятием под названием «семья» со спокойной дистанции, как любой хороший генеральный директор.

Отец приехал в Канаду по приглашению двоюродного брата Данте и его жены Стеллы. Много лет назад они поселились в Тандер-Бей, небольшом городке на северо-западе Онтарио с развитой промышленностью и хорошими перспективами трудоустройства. Zio Данте писал, что если человек может справиться с изоляцией и безжалостными зимами на северном берегу озера Верхнее, то для него это самое подходящее место. В больших городах, таких как Торонто или Виннипег, лучшее, на что мог надеяться рабочий-иммигрант, – это работа мойщика посуды, однокомнатная квартира в плохом районе и полный карман автобусных жетонов, чтобы добираться туда и обратно. Но в Тандер-Бей мужчина мог растить семью в доме с задним двором, парковать машину перед входом и выбирать работу в лесном хозяйстве, судоходстве или на железной дороге. И если эти варианты не устраивали, то пекарня, где Данте работал доставщиком, принимала на работу. Этого было достаточно для моего отца, который уже был талантливым пекарем. В середине восьмидесятых он оставил беременную жену Лючию на попечение матери и уехал с обедневшего итальянского юга, чтобы начать новую жизнь для своей семьи. Моя мать, должно быть, и правда купилась на это, потому что жизнь с моей бабушкой – это вам не прогулка в парке. План состоял в том, чтобы он скопил достаточно денег, чтобы перевезти и нас, и на этот подвиг у него ушло пять лет.

В процессе мы столкнулись с еще одной бедой.

Когда мне было два, у матери нашли рак. Она лежала в больнице еще два года, прежде чем умерла. Мама моталась на лечение и обратно, а потом сидела с бабушкой, так что у нее не оставалось времени на мое воспитание. Они решили отправить меня в школу при аббатстве близ Салерно, в часе езды к северу от нашей деревни Палатино. Мне сказали, что на этом настояла моя мать. Наверное, она не хотела, чтобы я видела, как она умирает. По-моему, невероятно старомодная идея, но, возможно, не такая уж и ужасная. Вместо запахов больничной палаты и капельниц у меня остались воспоминания о покрытом листвой средневековом аббатстве с внутренним двором и спортивной площадкой в зарослях, а еще о милых сестрах Урсулинках, которые носили обычную одежду и позволяли мне смотреть с ними телевизор два раза в неделю.

Но с другой стороны, у меня не было никаких воспоминаний о матери.

Бабушка часто приходила. Мои первые воспоминания о ней – это сутулая, закутанная в черное фигура, несущая мешок с вощеными бумажными рожками для детей, каждый из которых был наполнен медом из ульев, за которыми она ухаживала, зарабатывая на жизнь. Я знала, что она моя бабушка, хотя сестры прямо не называли маленькую женщину с белоснежным пучком волос «nonna». Это было слишком болезненное слово для девочек в школе, они были из распавшихся семей, некоторые потеряли родителей и все еще плакали по ночам. Мы просто называли ее «медовая мама». Когда она подходила к аббатству субботним утром, девочки толпились у железных ворот, соревнуясь за место. Я отходила в сторону и принималась ждать. Бабушка всегда оставляла для меня самый большой рожок меда.

На самом деле у меня было одно воспоминание, которое я хотела бы приписать матери. Женщина приехала забрать меня из аббатства на целый день и отвезла на такси на открытый рынок тканей. На ней были коралловый костюм и высокие каблуки, которые цокали по булыжной мостовой. Она держала меня за руку, когда мы шли между торговыми прилавками. Она поделилась, что ей сошьют платье, и я помню, как она ахала от удовольствия, когда перед ней разворачивали рулон за рулоном разноцветную ткань.

Однажды я рассказала эту историю бабушке ближе к концу ее жизни. Она покачала головой.

– Должно быть, это была одна из сестер, которая взяла тебя на прогулку, – предположила она. – Твоя мать не вставала с постели, она умерла от рака матки еще до того, как ты научилась ходить.

Но когда я стала старше, мои вопросы стали неудобнее, я начала понимать нюансы семейной жизни и наблюдать за отношениями между мужем и женой, а потом обратилась к zia Стелле.

– Почему папа не вернулся в Италию, когда мама заболела?

Стелла крепко сжала челюсть, но не отмахнулась от вопроса.

– Помнишь, какой была твоя бабушка? – Она осторожно оглядела гостиную, словно желая убедиться, что старуха не восстала из мертвых и не прячется где-нибудь в углу. – Она не хотела без необходимости беспокоить твоего отца.

– Моя мама умирала. Был повод для беспокойства.

– Я думаю, nonna Мария ждала, чтобы посмотреть, как пойдут дела. У них все еще была надежда на химиотерапию, а потом, когда она не сработала, было уже слишком поздно. – Стелла глубоко вздохнула, ее ноздри затрепетали. – Франческо не было никакого смысла возвращаться в Италию после ее смерти.

Последняя фраза была для меня как пощечина.

– Он мог бы вернуться за мной.

Стелла цокнула языком. Меня ведь привезли к нему, да? Тогда какая разница?

– Чего ты не понимаешь, Сабин, так это того, что в течение сотен лет иммигранты и их семьи жили и умирали порознь. Если бы у твоего отца было пятьдесят долларов в кармане, он бы вложил их обратно в бизнес. Англичане привыкли разбрасываться деньгами, но для нас даже билет на самолет был роскошью, которую мы не могли себе позволить.

Удовлетворенная ответом, Стелла откинулась на спинку стула с голубой обивкой в своей великолепной комнате.

Глава десятая
Сабин

Я сжала руль на десять и на два часа, как будто правильное положение рук могло компенсировать тот факт, что на мне не было ничего, кроме гостиничного полотенца, и что содержание алкоголя в крови значительно превышало порог в пять десятых промилле. Я припарковалась на той же стороне улицы, где стоял дом, но в нескольких ярдах от него. Достаточно близко, чтобы видеть, но не быть замеченной. Сам дом представлял собой квадратное серое строение, построенное в американском стиле Foursquare. Он возвышался на три этажа над Саммит-авеню, и почти из всех окон, выходящих на восточную сторону, открывался потрясающий вид на озеро Верхнее. Там было розовое окно, пробитое через фасад и, несомненно, сделанное уже после оригинального проекта, оно придавало дому некоторый шарм. С шатровой крышей и выступающими мансардными окнами он выглядел дорого, несмотря на всю его простоту.

Это дом, в котором я выросла. Дом, в который отец привез нас после того, как мы с бабушкой приехали в Тандер-Бей. Как ни странно, он единственный, в котором я когда-либо жила, и в нем я оказалась совсем чужой.

О, а внутри была его жена.

Помню, тогда на крыльце горел свет. Помню, как отец взбежал по ступенькам, чтобы освободить для нас путь.

Внутри были панели из темного дерева и тяжелая мебель, которая несильно отличалась от той, что стояла в школе, из которой я только что вернулась. Но в доме не было ни женской вышивки, ни салфеток, ни растений, которые урсулинки расставляли, чтобы оживить разрушающееся каменное аббатство.

Слева и справа от фойе располагались комнаты, а прямо по центру оказалась широкая лестница. У основания стояли дедушкины часы. Я подошла к ним, загипнотизированная покачиванием массивного латунного маятника. Протянула руку и положила грязную пятерню на стекло, защищавшее вечный ход часов.

Вот тогда-то я и услышала звук над собой. Порыв ветра или резкий вдох. Я отдернула руку, готовясь к тому, что бабушка дернет меня за ухо. Но она даже не смотрела на меня. Она смотрела на кого-то на лестнице. Я тоже подняла глаза.

Там стояла Мадонна из рождественских яслей, которые сестры установили в аббатстве на прошлое Рождество. У нее были такие же светлые волосы, зачесанные назад, открывающие лицо классических пропорций. Голубые глаза, густые брови и полные губы, до неприличия красивой формы. Но вместо развевающихся одежд и мантии эта Мадонна была одета в шерстяную юбку и свитер бежевого цвета с крошечным жемчугом, нашитым вдоль выреза. Но это была не десятидюймовая статуэтка, а настоящая живая женщина.

Я уставилась на нее. Она уставилась на меня в ответ. Но смотрела совсем не так, как я привыкла. Ее взгляд заставил меня занервничать. Она сделала шаг вниз, нога тяжело стукнула. Отец тоже двинулся вперед, и на секунду мне показалось, что он бросится к ней, чтобы поймать. Но она не двинулась с места, крепко вцепившись в перила.

– Джулия, – начал он и жестом указал на меня, съежившуюся в тени дедушкиных часов. – Это моя дочь.

Так он и сказал. Уверена, так и сказал.

Zia Стелла часто говорила о привычке иммигрантов трудиться и не поддаваться сентиментальности, и, кажется, она была права, так что несмотря на то, сколько мне тогда было лет, я быстро начала собирать всю картину воедино.

Мой отец не вернулся за умирающей женой в старую страну только потому, что у него уже была очень живая и очень красивая жена в новой.

Неприятно осознавать, что фундамент твоего дома прогнил. Что вся ваша жизнь была построена вокруг решений человека, для которого вы просто постскриптум. Мы с бабушкой отказались от своей жизни, чтобы приехать сюда. Я пошла в школу, стала канадкой, выучила новый язык и забыла старый. Обрела совершенно новую личность, а все только потому, что у этого человека проснулось запоздалое чувство долга.

Наверное, все могло бы быть иначе, если бы она была другой. Но Джулия с того момента, как мы переступили порог ее дома, была чужеродным элементом. В ту первую ночь она спустилась по лестнице, не зная, куда смотреть в первую очередь: на четырехлетнюю девочку с грязными ручками на стеклянной панели дедушкиных часов или на старушку с редеющими седыми волосами, одетую как ведьма из сказки.

Бабушка встала позади меня и положила обе руки мне на плечи. Тогда я почувствовала первое урчание в животе, это была смесь голода и беспокойства. Nonna была не из тех, кто тратится на непомерно дорогие сэндвичи в аэропорту, и потому кормила меня только арахисом с тех пор, как мы сели на рейс в Неаполе.

Джулия подошла к нам. Она была не так высока, как показалось на первый взгляд, но так же красива. Ее ноздри походили на изящно вырезанные изгибы скрипки, а глаза были чистого, неестественно синего цвета. Интересно, подумала тогда я, не мешает ли ей это прозрачность глаз? Вдруг люди могут заглянуть через них в ее мысли? Она уставилась на меня сверху вниз, и мой живот начал сильно урчать.

Бабушка, все еще удерживая меня за плечи, прошептала по-итальянски: «Эта женщина будет твоей матерью, Сабин. Поздоровайся, пока она не решила, что ты глухонемая».

Я открыла рот, собираясь сказать что-нибудь, чтобы доказать, что я и правда была такой очаровательной, как говорили мне сестры-урсулинки. Но желудок считал иначе, и вместо слов из меня вышли потоки арахисовой рвоты. Горячие брызги попали Джулии прямо на грудь, пропитали тонкий вязаный свитер, намочили жемчуг и образовали лужицу на персидском ковре под ногами.

Не самое лучшее начало. Джулия взвизгнула, и отец оттащил ее от меня. Сначала бабушка зажала мне рот ладонями, пытаясь остановить рвоту, а потом всем телом, как щитом, закрыла от меня ковер.

Джулия заковыляла обратно к лестнице, отец вел ее половину пути, но потом вернулся и пинком распахнул дверь в дамскую комнату. Бабушка притянула меня к себе и держала мою голову над раковиной. После того, как я выдохлась, мы прижались друг к другу, окутанные запахом арахиса. Она осторожно плеснула водой мне на лоб:

– Все в порядке, – сказала она, глядя на меня в зеркало. – Могло быть и хуже. По крайней мере, теперь все закончилось. – Потом она сделала то, чего я никогда раньше не видела. Она улыбнулась.

* * *

Сбоку от дома загорелся свет, и я инстинктивно съежилась за рулем, уверенная, что меня заметили. Появившаяся фигура направилась вниз по подъездной дорожке в свете фонаря. Она тащила что-то, издававшее громкий скребущий звук в тихую летнюю ночь.

Мгновение спустя Джулия вышла из тени. В свете уличных фонарей она казалась белой, почти призрачной. Я заметила, что она наконец-то постарела. Скульптурные черты лица опустились, волосы были туго зачесаны назад, поверх ночной рубашки было накинуто нечто, похожее на длинный кардиган. Это было удивительно, так как я никогда не видела ее иначе как полностью одетой и накрашенной. Даже никогда не видела ее без сережек. Я с облегчением заметила, что она выносила мусор. Джулия дошла до тротуара, поставила мусорное ведро вертикально и повернулась, чтобы посмотреть на противоположную сторону улицы.

После того, как меня вырвало на нее, казалось, прошли дни, прежде чем мы увиделись снова. Она не ела с нами, не смотрела телевизор, только входила, выходила и бесстрастно поднималась на третий этаж. Рациональная часть меня осознавала, что, должно быть, трудно быть мачехой. Но я была ребенком без матери, а она не прилагала никаких усилий, чтобы наладить отношения. Отец всегда спешил оправдать ее, что в моих глазах делало их одной неприкасаемой единицей. Мне казалось, что я ненавидела ее в детстве, но, возможно, я ненавидела только то, что она забрала отца прежде, чем у меня появился шанс заявить на него права.

Она все еще смотрела вниз по улице. Интересно, не впала ли она в маразм, не ждала ли возвращения отца домой. Сейчас ей, должно быть, за семьдесят и наверняка будет трудно продолжать жить без помощи мужа. Лунный свет падал сквозь ветви старых деревьев и проходил через лобовое стекло, отбрасывая на мои руки четкие тени. Я подумала о том, как легко было бы избавить ее от страданий. Просто завести машину и нажать на газ, быстро сократив расстояние между нами, перелететь через бордюр, наблюдая в зеркало заднего вида, как ее белый кардиган взлетает в воздух, а тапочки приземляются на соседский газон. Вряд ли она ожидала бы такого.

Джулия не была классической жестокой мачехой, просто ее как будто не было вообще. Такой она была. Но не можешь же ты нападать на кого-то за то, что он тебя не любил, верно?

Только я не просто проигрывала ситуацию в уме. Мои фантазия и нервная система всегда очень неудачно синхронизировались. Фары были выключены, нога стояла на педали газа. Моя машина была довольно бесшумной, но я почувствовала, как она движется. Руки вцепились в руль, дрожащие беспомощные руки. Я выдохнула пары Шардоне, а белая, будто в саване, фигура все приближалась. Все, что мне оставалось сделать, это резко дернуть руль вправо, преодолеть бордюр и выйти на контакт.

Глава одиннадцатая
Ванда

Уже светало, когда я вытащила бюстгальтер из-под простыней и выбралась из кровати Пола. Он крепко спал в своей обычной позе, на спине, прикрыв глаза рукой. Я наклонилась над ним и на мгновение остановилась, изучая вздернутый нос, совсем не сходившийся с его типом личности (которая, по прошествии трех лет знакомства, казалась мне кастрюлей на медленном огне). Даже не спрашивайте, что вообще можно угадать по носу. Но что еще остается, если имеешь дело с молчаливыми типами: они не дают тебе ничего, на что можно было бы опереться, и приходится проводить собственное расследование, чтобы сделать выводы об их характере, а потом, конечно, выглядеть дурой, поняв, что они были ошибочными.

Я оделась и села за стол у окна, чтобы натянуть носки. Пурпурные краски утра разлились над озером Верхнее и полуостровом Сибли, будто стоящим на якоре в бухте. Полуостров представлял собой возвышающийся монолит суши почти в километре от берега. Его называли Спящим гигантом из-за профиля, вырезанного в скальной породе. Он был очень знаменит. Легенда Оджибве[4]4
  Оджибве – народ индейцев, живущих на территории США и Канады.


[Закрыть], напечатанная на каждой футболке и кофейной кружке в сувенирном магазине отеля, гласила, что гигант когда-то был духом, который вошел в залив, лег на спину и превратился в камень, чтобы защитить местонахождение секретного серебряного рудника от белых людей.

Чего не сделаешь, чтобы сохранить свои тайны.

Прошлой ночью мы с Полом просмотрели кадры, снятые в гостиной Стеллы. Я смонтировала довольно грубое, но мощное продолжение видео Сабин о турбулентности в полете и ситуации в аэропорту. В то время как основной контент канала Sweet Rush был скорее легким и невинным, суровая реальность поднимала его на новый уровень. Из отснятого материала я выбрала фрагмент, который льстил бы чувствительности тети и подчеркивал уязвимость Сабин. Трогательное воссоединение, объятия тети, побледневшее лицо Сабин, когда она опустилась на покрытую пластиком мебель. Она по-прежнему выглядела прекрасно, Пол всегда заботился об этом. Я включила и потрясающую речь ее тети, расхаживающей по голубому ковру, и завершила фрагмент ее сетованием на дурацкую мемориальную службу вместо нормальных похорон.

Чего не удастся опубликовать, так это действительно хороших кадров: тетю, бранящую Сабин и предрекающую ей страшную смерть в одиночестве с обвисшей кожей и изуродованными татуировками. Этот материал я убрала в папку «Не для всех».

Наши еженедельные видео о выпечке требовали массы тщательной подготовки, профессионального освещения и многочисленных дублей, прелесть же бэкстейджа в подлинности. Такие видео быстрые и неаккуратные, для нас это отличная новость. Я планировала просмотреть отснятый материал и оценить реакцию Сабин еще до того, как она проснется, и определить ее следующий шаг в публичном пространстве. Звучит немного манипулятивно, но мы привыкли так работать. С Сабин что-то происходило, а я просто делала свою работу, чтобы ее запечатлеть.

В нашу первую встречу мы обе находились в затруднительном положении, и нам даже не пришло в голову устанавливать границы. Ее карьера шла на взлет, ей нужно было быстро сформировать свой облик в публичном пространстве. Меня же обманули, обвели вокруг пальца, не оставили ничего, что я могла бы назвать своим.

Я всегда была из того типа людей, которых называют бесстрашными: училась в школе искусств, получила степень бакалавра в области политологии и степень магистра в области бизнеса и технологий. Моей диссертацией было приложение, которое использовало общедоступные, но упущенные из вида данные для прогнозирования дефицита сельскохозяйственной продукции и высоких урожаев по всему миру. Если вы никогда особо не задумывались о сельскохозяйственных закономерностях, то вы не одиноки. Раньше, когда приложение все еще было на стадии разработки, я понятия не имела, какую именно информацию хотела обрабатывать. Просто знала, что, найдя какую-нибудь интересную статистику, получу и основу для ее анализа. Некоторое время спустя я случайно наткнулась на брошенную кем-то книгу «Виды Земли с высоты птичьего полета», тысяча девятьсот пятьдесят пятого года, в учебном отделе библиотеки Робартса. Это был том цветных фотографий, сделанных с коммерческих самолетов, и меня поразили щедрые просторы послевоенной Америки, выставленные на всеобщее обозрение: золотистая пшеница, сочный табак, белоснежный хлопок. Камеры лгут, но грандиозный масштаб этих полей, напоминающих лоскутные одеяла, позволял оценить здоровье и надежность, с такой высоты нельзя скрыть гниение и запустение. Я изучила снимки, и, как и в случае с любой отличной идеей, части головоломки встали на свои места. Благодаря спутниковым фотографиям, записям о засухах и лесных пожарах, погодным условиям, уровню заболеваемости, протоколам профсоюзов и сообщениям о социальных волнениях – всему, что находится в открытом доступе, всему, что влияет на сельское хозяйство, – я смогла собрать базу данных об избыточных и скудных урожаях практически в любой точке мира. Я назвала приложение Wheat Bump и потратила следующие два года на сбор достаточного количества данных, чтобы запустить программу.

Мой научный руководитель связал меня с Odin, компанией-разработчиком в Монреале, которая могла бы помочь сделать прототип более совершенным. «Готовым к продаже», кажется, именно так они об этом говорили. Когда представители Odin приехали в Торонто, чтобы встретиться со мной, они рассказали о том, как Wheat Bump можно использовать для содействия социальным реформам и распределению продовольствия и помощи в преддверии стихийных бедствий.

Все, что должно было волновать такую прогрессивно мыслящую студентку, как я.

Я, должно быть, сказала какую-то глупость, что-то вроде того, что хочу делать что-то хорошее во времена, когда данные так легко подтасовать. Они улыбнулись на это и небрежно упомянули, что планируют открыть штаб-квартиру в Торонто в недавно отремонтированном здании фабрики по производству столов для пинг-понга. А еще, что я должна приходить к ним по пятницам на встречи с бесплатными закусками и конечно же настольным теннисом. Через месяц они позвонили, чтобы еще раз пригласить на встречу. Они наняли небольшой штат, чтобы якобы управлять несколькими достойными проектами, которые у них были. Забавно, но я ни разу не слышала ни о каком другом их проекте, кроме Wheat Bump.

Когда Odin начали обхаживать меня, стоило понимать, что я была для них чем-то большим, чем типичный проект по развитию студентов. Стоило понимать, что Odin не заботился о перераспределении излишков пшеницы в страны третьего мира. И самое главное – мне следовало трижды подумать, прежде чем продавать им прототип Wheat Bump за двести тысяч долларов.

Но, к сожалению, так я и сделала. Половину денег отдала отцу, чтобы он внес первоначальный взнос за дом, а потом уехала в Европу. Когда шесть месяцев спустя я потратила большую часть, мне написал научный руководитель. Odin был в новостях. Они разработали многообещающий инструмент для ставок на фондовом рынке под названием Wheat Bump. Проприетарное программное обеспечение помогало трейдерам оценить реальные риски – например, правильно ли будет отказаться от посевов евразийской манной крупы или вложить значительные средства в корейскую сою. И Odin только что продали его Microsoft за сорок два миллиона долларов.