Текст книги "Ангелотворец"

Самый простой прием в этой игре называется «подмена костяшкой». У сдающего две руки, легкая и тяжелая, последнюю каталы так называют, потому что в ней лежат две карты, одна над другой. При выкладывании карт на стол сдающий работает именно тяжелой рукой. Жертва обычно предполагает, что нужная карта – нижняя, и в первом раунде так оно и есть. Однако в последнем раунде сдающий незаметным движением костяшек сдвигает верхнюю карту и тем самым облапошивает игрока. Вот она, ловкость рук.

Мэтью не просит Джо исполнить фокус своими маленькими пальчиками. У парня все впереди, еще успеет научиться. Сегодня у Короля Гангстеров одна забота: чтобы сын сразу определял мухлеж, а монте – весьма показательный пример, метафора любого вида жульничества. Смотри на мир сквозь призму монте, и ты никогда не прослывешь простофилей.

Мэтью крутит кистями и тасует карты, показывая то тяжелую руку, то легкую, то снова тяжелую. Затем выкладывает карты на стол лицом вверх. В глазах так и рябит – да, руки не быстрее глаз, но хитрее наблюдателя. Джо усмехается, когда отец делает вид, что замешкался, тем самым отвлекая его внимание от главного. Мэтью одобрительно кивает. А потом вдруг замирает и обращает на сына пугающе искренний взгляд.

– Полагаю, дед уже прочел тебе лекцию о характерных свойствах?

– Да, пап.

– Он хороший человек, сынок. Он старается изо всех сил. И верит в честную игру. Мол, если все играют по правилам, в конечном итоге действительно победит достойный, правильный человек. Может, оно и так. К сожалению, практика показывает, что при деньгах непременно остается жулье. Так всегда было и всегда будет, поэтому у разумного человека одна дорога – в гангстеры. Крутись, как можешь, делай, что должен, и знай, что правильные убеждения еще никого ни от чего не уберегли.

Джо кивает, слегка ошарашенный этим нежданным откровением.

– В детстве я тоже слушал отца, как ты сейчас слушаешь меня. На самом деле я до сих пор его слушаю, только ему не говори. И вот урок, который преподает нам монте – и, пожалуй, Ночной Рынок: если ты видишь, что происходит вокруг, а остальные идут по жизни вслепую, ты – лучше их. И умеешь зарабатывать, потому что именно так мир дает тебе понять, чего ты стоишь. Ясно?

– Да!

Руки Мэтью вновь начинают мелькать над столом, с каждой секундой все быстрее и быстрее. Наконец он выкладывает карты перед сыном.

– Тогда найди леди.

Джошуа Джозеф расплывается в улыбке. Отец очень, очень старался сбить его с толку. За болтовней он применил столь вопиюще бесчестный прием, что Джо остается лишь принять это за проявление глубочайшего уважения. Он смотрит отцу в глаза.

– Не эта, – говорит он, переворачивая правую карту; отец улыбается. – И не эта. – Он переворачивает среднюю; один уголок губ Мэтью ползет еще выше. – Значит, остается только эта.

Он не переворачивает левую карту, зная, что дама лежит у Мэтью в кармане; он нарочно разыграл финал монте таким образом, чтобы выявить неудачников, а не определить победителя.

Мэтью заключает его в медвежьи объятья.

– Поприветствуйте победителя, – шепчет он Джо в макушку. – Это мой сын. Победитель!

Вот и все. Он допущен.

Определенно, это лучший день в жизни юного Джошуа Джозефа.

Я отправляюсь на Ночной Рынок!

Гарриет Спорк напоследок еще раз поправляет лацканы его пиджака и воротник горчичного джемпера-поло; Мэтью наблюдает за этим с широкой улыбкой.

– Колется, – жалуется юный Спорк.

Мэтью Спорк кивает. На нем точь-в-точь такой же наряд.

– Поначалу немного колется, Джош, потом ты привыкнешь, и тебе даже будет не хватать этих ощущений. Мы должны выглядеть солидно, так ведь? На Ночном-то Рынке.

– Да, пап.

– Ну вот.

Джошуа Джозеф терпеливо ждет, пока мать закончит его причесывать – в очередной раз, – а затем садится на заднее сиденье отцовской машины и всю дорогу сидит очень тихо, с очень прямой спиной и чрезвычайно взрослым, как ему представляется, выражением лица. Они едут по улицам Лондона – сперва быстро, потом медленно, потом опять быстро; большой автомобиль подается то в одну сторону, то в другую, пока Мэтью Спорк играет с педалью газа и поглядывает в зеркало заднего вида.

Джошуа Джозеф мужественно, молча терпит тошноту. Гарриет Спорк наклоняется к мужу, и тот на скорости пятьдесят миль в час резко сворачивает направо. Шины будто прикипели к асфальту и ни на миг не отрываются от земли. Мэтью свирепо улыбается жене, ее румяным щекам и всегда чуть приоткрытому рту.

Двадцать минут спустя чопорные жилые дома сменяются высокими многоэтажками. Еще через десять на смену высоткам приходят гаражи и склады, и вот они уже катят мимо широкого пастбища. В лунном свете Джошуа Джозеф замечает сидящую на заборе городскую лису.

– Ну, Джош, приехали.

Они выходят из машины. Пахнет январским морозцем и костром. Вокруг стоят высокие заброшенные здания, с реки доносится скрип понтонного моста. Ноги хлюпают по грязи, находят гравий. Отец велит им обоим поспешить, и они спешат: через двор, покрытый черным льдом и старыми покрышками, мимо ломкого тельца вмерзшей в лед утки. Мэтью открывает странную овальную дверь и приглашает жену с сыном внутрь.

Они входят, и он закрывает за ними дверь. Небольшая лестница ведет в узкий сводчатый туннель. Каблуки Гарриет стучат по полированному бетону.

– Где мы?

– Ты же знаешь, малец! Ты сам нашел адрес!

– Да, но что это за здание?

– Видишь ли, иногда – в определенные годы и определенные времена года, – бывает так, что достойнейшие господа, управляющие великими державами, не могут найти общий язык. И дабы никто не причинил им физического вреда, все правители, владельцы банков и президенты строят для себя подземные убежища, где можно спрятаться от чего угодно. – Он ведет их по короткой узкой лестнице. – А еще существуют коммунальные службы. Знаешь, что это? Канализация, трубы водоснабжения, коллекторы и прочее. Так вот, эта постройка еще со времен королевы Виктории принадлежала Королевской почте Ее Величества. Смею полагать, наверху даже не догадываются, что это государственная собственность, настолько наплевательски они привыкли к ней относиться. В те времена почта была чудом, подлинным чудом, Джош, а столичная и подавно. Для нее построили собственную маленькую железную дорогу и пневматическую доставку – систему трубопроводов и вакуумных насосов, приводимых в действие паром. Гениально! И, конечно, для обслуживания всего этого хозяйства проложили туннели высотой в человеческий рост. Все это теперь закрыто, запечатано, замуровано и застроено, по крайней мере, так думает Лили Ло; мы-то, жители Ночного Рынка, знаем, что это не так. Парижане гордятся своими катакомбами, однако их катакомбы – ничто по сравнению с сокровищем, что покоится под Лондоном.

В тот самый миг, когда отец произносит эти слова, Джошуа Джозеф различает звуки музыки. Где-то впереди и сбоку чуть брезжит слабый электрический свет; пахнет копчеными колбасками и мускатным орехом, духами и теми цветами, что его мать выращивает на кухонном подоконнике.

Они сворачивают за угол, и перед ними распахивается Ночной Рынок, похожий на украшенную фонарями главную улицу средневекового города. Всюду ручные генераторы и тусклые лампочки. Палатки, лотки и витрины рядами уходят вдаль; все вместе напоминает огромную продолговатую чашу или остов корабля; сотни торговцев и лоточников, привлекая внимание покупателей, наперебой выкрикивают названия и цены своих товаров. Сквозь это море Мэтью Спорк ведет жену и сына, собирая радостные приветствия и восхищенные взгляды.

Красные бархатные стены и вельветовые кресла; картины маслом, золотые монеты, корнуоллские пирожки и чай; табачный дым, мятное желе и турецкий кофе; пожелтевшие от времени игральные карты и шахматы. Ночной Рынок – все это сразу, но в первую очередь это его отец и Дядюшки, что до поздней ночи сидят среди мягких подушек, едят пахлаву и пышки, травят байки и отвечают на вопросы маленького ошарашенного мальчика, пока его мать улыбается и сплетничает с Тетушками. Здесь все приходятся тебе либо Дядюшками, либо Тетушками, а еще кузенами и кузинами – как те мальчик и девочка, что сидят рядом, подопечные дядюшки Ионы, единственного мужчины в деловом костюме. Его кривоватая улыбка, подобно лучу маяка, то и дело падает на лица детей.

Джошуа Джозеф предельно вежливо спрашивает, почему ни у кого здесь нет фамилий. Мэтью косится на широкоплечего, очень худого человека – владельца сего заведения по прозвищу Тэм. В дневное время суток он продает состоятельным господам одежду и инвентарь для охоты и рыбалки. Хотя Тэм держит собственный магазинчик, он охотно доставляет товары клиентам на дом, а потому прекрасно осведомлен, какие ценные вещи имеются в том или ином богатом доме и где именно они стоят.

– У завсегдатаев Ночного Рынка, Джошуа, – начинает дядюшка Тэм, кивая большой головой и прихлебывая виски, – то есть у таких людей, как мы с тобой, очень плохо с памятью на имена. Да и вообще с памятью. Важные вещи, мы, безусловно, помним, а все остальное стараемся забывать – чтобы ненароком не сболтнуть лишнего. Ночной Рынок называется так не только потому, что открывается после захода солнца. Все здешние дела ведутся во мраке. Тени и туман застилают глаза и мысли, дабы мы не видели того, о чем не стоит помнить. Если ты понимаешь, о чем я.

Джошуа Джозеф не понимает.

– Что ж. Мы родом из Корнуолла, так? Мои прапрадеды были кораблекрушителями. Знаешь, кто это?

– Пираты?

– Хм-м, и да и нет. Пирату приходится изрядно попотеть, чтобы получить свою добычу, Джошуа. Он берет суда на абордаж, проводит дни в сражениях, рискует сложить голову в битве или отправиться на виселицу. То ли дело кораблекрушитель! Это спокойный и деловой человек. Всю работу за него делает береговая линия, надо лишь заманить сборщика податей… Ты знаешь, кто такой сборщик податей?

Джошуа Джозеф кивает: ему в самом деле известно, что сборщика податей ненавидят и честят все его знакомые без исключения. Это такая злая фея, которая набивает сундуки социалистов и банкиров чужим добром.

– Так вот, он заманивает на скалы корабль сборщика, груженый данью – золотом и ромом, – а потом все это добро прибивает волнами к берегу. А иногда прибивает и самого сборщика и всех его подчиненных мытарей – так тоже называют сборщиков податей, – и многие из них женились на кораблекрушительницах и до конца дней своих пили ром на пляже, потому что мытари тоже люди, верно?

Словом, кораблекрушитель работает в темноте: если придет шериф, он не разглядит в потемках лиц его подельников и при необходимости готов будет поклясться на Библии, что толком не видел, кто именно принес дань на берег и кто ее унес. Итак… как меня зовут?

Джошуа Джозеф мешкает.

– Что-то не припоминаю.

– Молодец! Так держать. Сиди рядышком, слушай и мотай на ус, пока твой папа занимается делами.

И Джошуа Джозеф действительно мотает на ус, постигает странную науку Рынка: Тэм и Каро учат его премудростям вскрытия замков и грабежа, азам кулачного боя – Ларс по кличке Швед, тошерству – все подряд. А от их сыновей и дочерей, жен, братьев и матерей он узнает, как отличить фальшивую купюру от настоящей, копию картины от оригинала, новодел от подлинной кушетки времен Людовика XIV; как понять, что человек употребляет наркотики, пытается тебя обсчитать или зарывается, и как правильно поставить его на место; как влезть по старому водостоку, не выдрав его из стены; как изменить внешность; как раствориться в людном месте. Ночной Рынок полон тех, кто все это умеет и готов объяснить сыну Мэтью Спорка за свежим пончиком из стального чана дядюшки Дугги (дядюшка Дугги – боксер и силач, настоящий ливерпульский Геркулес, неравнодушный к жареному).

Для Джошуа Джозефа, возлежащего на шелковых подушках с липкими от сахара и корицы, шоколада и джема пальцами, Ночной Рынок – место, где восхитительно кормят и творят тайную магию. И все это великолепие теперь в его полном распоряжении: выбирай что хочешь. Со временем он узнает, что он – бездарный живописец, зато вполне сносный реставратор, что особого таланта к взламыванию замков у него нет, зато он без труда может справиться с любой поломкой. Математика ему не дается, и никогда ему не быть букмекером (так что нечего и пытаться), зато он становится принцем среди детей младше десяти лет, вершит правосудие и узнает о пользе нагоняя за липкие от сахарной пудры руки во время действующего запрета на пончики (ему тут же преподают урок по уничтожению липких и любых других «пальчиков»). Мэтью Спорк на седьмом небе; в его счастье обретает свое и Гарриет. Не рад лишь отец Мэтью, Дэниел. Дедушка Спорк опасается, что пострадает учеба, да и вообще недолюбливает Ночной Рынок, хоть и не говорит прямо, почему.

Учеба Джо, кстати, не страдает. Наоборот, только выигрывает. По мере того, как получаемые в школе знания все чаще находят практическое применение в его новой жизни, Джошуа Джозеф становится все более прилежным учеником. Какой частью числа 120 является число 2? Да кому какое дело? Но: найди полтора процента от ста двадцати английских фунтов (округлив для простоты)? Прилично ли заплатить столько курьеру? Вот такие расчеты уже куда интересней.

Той ночью Джошуа Джозеф Спорк, наследник воровского престола, лежал на спине, глядя на сводчатый кирпичный потолок, и наконец уснул под тихий шепот Тэмовой счетной машины, пересчитывающей краденые деньги.

А сейчас, вспомнив папин урок о трех картах монте, Джо Спорк сползает по стене парадной у входа в квартиру Билли, садится на корточки и прокручивает в уме все, что ему известно о Книге Гакоте и почему ради нее кто-то пошел на убийство. Если ты видишь, что происходит вокруг…

Нет. Не видит и не понимает. На помощь приходит очередное правило монте: если не можешь выявить среди присутствующих лопуха, значит, лопух здесь ты.

Женщина по имени Брайс в бумажном костюме и голубой медицинской маске требует, чтобы Джо разулся и отдал ей обувь. В ее тоне нет подозрительности или желания допытаться до истины – лишь глубокая, неизбывная тоска. Жизнь Рут Брайс проходит в изучении следов, оставленных неряшливыми убийцами, и наверняка сейчас она воочию видит, как гигантский ботинок Спорка втаптывает в грязь место преступления и уничтожает крошечные, но критически важные для следствия улики.

Джо, не желая показаться грубым и препятствовать следствию, снимает и отдает обувь. Мерсер, конечно, по прибытии немедленно обзовет его идиотом, а десять секунд спустя превратит его непростительную оплошность в огромное преимущество. Передавая ботинки (из магазинчика за углом, изрядно потертые несмотря на ярко-желтые бирки «Ева-Ню»), он отчетливо сознает, что заодно лишает себя всех путей к отступлению. Через полчасика он мог бы незаметно уйти – «Ах ты, я и не знал, что до сих пор вам нужен, простите, ради бога!» – но босиком это сделать проблематично. Придется торчать тут до конца. Возможно, отчасти он даже хочет впутаться в это дело. У Джо Спорка не так уж много близких людей, и он не отречется от мертвого друга только потому, что кто-то нехороший будет пытаться выдать его присутствие в квартире жертвы за верный признак виновности. Ни за что на свете он не бросит на произвол судьбы именно этот труп: тело действующего члена Благородного Братства Бодрствующих. Да, рано или поздно его братья придут и будут бодрствовать рядом с ним, но до тех пор у него нет никого, кроме Джо. Если человек жил одиноко – Джо только сейчас осознает, насколько, – это еще не значит, что некому позаботиться о нем после смерти.

– Ваша фамилия Спорк, говорите? Эс-пэ-о-эр-ка?

Сержант уголовной полиции Патчкайнд – сущий эльф, жизнерадостный, учтивый человечек с тонким голоском. Он уже успел показать Джо фотографию своих племянниц – верное средство, по его мнению, для успокоения нервов, расшалившихся после обнаружения трупа. Пока Джо разглядывал девочек и думал, что они похожи немножко на куниц и немножко на аистов, сержант Патчкайнд задал ему ряд пустячных вопросов – сущая формальность. Джо коротко описал, каково ему было прийти к близкому другу и обнаружить его мертвым, после чего сержант поцокал, поохал, со свистом втянул воздух и уже собирался уйти к голуболикой Брайс, когда ему в голову что-то пришло.

– Ах да… А во сколько вы сюда пришли, мистер… Простите, запамятовал?..

Тут, на миг забыв о строгом наказе Мерсера воздержаться от разговоров, Джо выдавил: «Спорк» и сразу осекся. Вот идиот!

Теперь, когда Патчкайнд так выжидательно смотрит на него, ему остается только кивнуть.

Нет, он не кивает. Уже собирается – уже дал добро своим кивательным мышцам, – как вдруг по комнате распространяется едва уловимая тишина. Криминалисты на мгновение перестают болтать, копы – шаркать ногами. Джо, никогда не бывавший на охоте, воображает, что такую тишину можно услышать в лесу после того, как пристрелят первого оленя. И в тишине раздается чудовищно вкрадчивый, до боли знакомый голос, который не сулит Джо Спорку ничего хорошего.

– Боже правый! Мистер Спорк, что вы делаете в столь неприятном месте? Нет, нет, не отвечайте, отвечать следует только в присутствии адвоката. Боже упаси, мы не смеем нарушать ваши древнейшие права, это же никуда не годится. Великая хартия вольностей и все такое. Здравствуйте, сержант Патчкайнд, как я рад нашей новой встрече и как прискорбно, что она происходит в обители смерти. Впрочем, разумеется, таковы издержки наших профессий: мы всегда встречаемся при самых мрачных обстоятельствах, не так ли?

– В самом деле, сэр, – невозмутимо откликается сержант Патчкайнд. – Увы.

– Нет бы хоть раз, говорил я нынче утром глубокоуважаемому коллеге мистеру Каммербанду, нет бы хоть раз увидеться с очаровательным Бэзилом Патчкайндом в пабе за кружечкой доброго эля. Эрвин не даст соврать, верно?

В этот миг Джо с удивлением понимает, насколько они двуедины: высокая тонкая единица и круглый ноль, неразлучная парочка.

Эрвин Каммербанд кивает.

– Верно, мистер Титвистл. Этим самым утром.

– И как ни жаль, Бэзил… Ничего, что я так к вам обращаюсь? Не сочтите за фамильярность… Так вот, друг Бэзил, боюсь, на сей раз мы вынуждены забрать у вас мистера Спорка. У него чрезвычайно важная встреча. Увы, дело не терпит отлагательств, и, если мы опоздаем, последствия будут самые что ни на есть… Скажем, это повергнет всю нашу страну в хаос и смятение. Дабы не вынуждать вас поступиться чувством долга перед общепринятыми условностями, налагаемыми законом, Бэзил, я захватил все необходимое…

Произнеся эту тираду, он извлекает из кармана длинный, сложенный вдвое листок бледной бумаги и передает его Патчкайнду. Патчкайнд разворачивает его, пробегает глазами по тексту, фыркает и пробегает по тексту еще раз.

– Здесь нет подписи, – наконец замечает он.

– В самом деле, – роняет мистер Титвистл, – такие документы редко подписывают.

Патчкайнд вздыхает.

– Полагаю, вы не захотите признаться, мистер Спорк? В убийстве, я имею в виду? – произносит он таким тоном, будто это – единственный шанс Джо на спасение.

– Нет. Боюсь, не захочу.

– Что ж, вам виднее. – Патчкайнд вздыхает и вновь складывает бумагу пополам. – Он целиком в вашем распоряжении.

– Я бы рад сказать, что нас тут не было, – отзывается мистер Титвистл, – но, боюсь, доказать это в суде будет непросто. Поэтому мы с вами просто прощаемся, сержант Патчкайнд. До скорых встреч.

И тут, к вящему недоумению и гневу Джо, Эрвин Каммербанд непринужденно заходит ему за спину и светлым нейлоновым шнуром связывает ему руки на пояснице. Джо в ужасе вскрикивает: «Эй!» и смотрит на Патчкайнда, вскинув брови в немой мольбе: Да помогите же!

Патчкайнд сереет лицом и невнятно, словно рот у него набит пылью, произносит:

– Сержант Топпер, расскажите, что нам известно об убитом.

– Вы не арестованы, – бормочет Эрвин Каммербанд в ухо Джо Спорку. – Мы не уполномочены арестовывать людей.

Толстый садится за руль, а Родни Титвистл – на заднее сиденье рядом с Джо. От его болтливости не осталось и следа, а оскорбленное возмущение Джо несколько сгладилось, поэтому в салоне машины царит печальная ностальгическая тишина. Каммербанд ведет машину по запутанному лабиринту лондонских улиц, и каждый думает о своем, испытывая при этом удивительное чувство духовного родства с присутствующими.

Впереди опять загорается красный, и мистер Каммербанд цокает. Родни Титвистл вздыхает.

– Эрвин, прошу прощения, я вынужден начать беседу. Тебе придется иногда к ней подключаться. Ты ведь можешь делать два дела одновременно?

– Конечно, Родни.

– Спасибо, Эрвин.

– Тебе спасибо, Родни.

– В таком случае, начнем. Будьте так любезны, мистер Спорк, ответьте мне на один вопрос.

– Сперва скажите, кто вы такие, черт побери! Явно не сотрудники Логанфилдовского музея.

– Боже правый, конечно, нет! Скажем, ввиду прискорбной необходимости, обусловленной положением дел в мире, мы – те, кто призван блюсти интересы Объединенного Королевства Великобритании и Северной Ирландии. Теперь позвольте, согласно заведенному порядку, пояснить, что вопросы здесь буду задавать я.

– Также позвольте напомнить вам, что вы не заключены под стражу. Обычные правила, на которые порой ссылаются популярные телевизионные программы, здесь не действуют. Мы существуем не для того, чтобы вершить правосудие. Наша цель – выживание нации. В связи с этим настоятельно не рекомендую вам ссылаться на «пятую поправку». И примите к сведению, что в нашей стране больше нельзя отказаться от дачи показаний. Мы заботимся о будущем нации, а не о ее совести. На мой взгляд, это благородно.

Мистер Титвистл виновато улыбается. Когда машина останавливается на очередном светофоре, он равнодушно косится в окно на небольшую ораву девочек-подростков в сетчатых чулках, которые вопят и скачут вверх-вниз.

– Если бы я спросил вас, что такое Постигатель, каков был бы ваш ответ?

– «Не знаю».

– А если я попрошу вас порассуждать?

– Это устройство, которое вселяет в людей ужас.

Родни Титвистл тихо откашливается.

– Ясно. Вы имеете в виду выражения «постиг злой рок», «постигла печальная участь». В каком-то смысле вы правы, мистер Спорк. Это действительно устройство, и оно действительно не сулит нам ничего хорошего. В таком случае расскажите мне, пожалуйста, о Волшебном Улье Уиститиэля.

– Откуда вы о нем знаете?

Родни Титвистл вздыхает.

– Очень скоро, мистер Спорк, о нем узнают все.

– С какой стати? Подумаешь, затейливый автоматон! И причем тут Билли? – Джо представляет накрытый простыней труп Билли, улавливает запах и сглатывает желчь.

– Узнают все, потому что все прозреют. Сначала пчелы полетят по миру и разбудят остальные ульи – они есть по всему земному шару. Тем временем машина будет функционировать почти незаметно, точечно, лишь в тех местах, где стоят ульи. Начнут происходить первые «вспышки», назовем их так. Затем, когда все ульи проснутся, машина перейдет в активный режим. По моим консервативным оценкам, тогда погибнет три-четыре миллиона человек – причем исключительно от рук других людей. Убийства и так далее. Если машина перейдет ко второй и третьей стадии – имейте в виду, что мои предположения носят отнюдь не умозрительный характер, – уровень смертности резко подскочит. При самом неблагоприятном развитии событий погибнет до ста процентов мирового населения. Теперь понимаете, почему я не готов спустить это дело на тормозах?

Я сказал бы, что машину следовало разобрать давным-давно, однако власти ужасно не любят разбрасываться вещами, особенно опасными… Кстати, вы знали, что у поговорки «задним умом крепок» есть вариант «умен, да задом»? Например, «Джо Спорк умен, да задом: он учится на своих ошибках». Другими словами, мистер Спорк, улей – не просто заводная игрушка, а подлинное научное достижение, неправдоподобно сложное и настолько секретное, что никто из знавших о нем людей не должен был понимать, как оно устроено, а те, кто мог понять, не должны были о нем знать. Эта вещь способна в корне изменить ход игры. Как следствие, мы вправе в каком-то смысле назвать его бомбой замедленного действия. Это и есть тот самый Постигатель, который я упомянул ранее. Как вы понимаете, он теперь активен, и мы несколько обеспокоены судьбой человечества. Поэтому я не могу не спросить вас: как нам его отключить?

Какая соблазнительная возможность очистить совесть – и притом без ущерба собственным интересам! Вот только история знает немало случаев, когда непорядочные люди прибегали к подобной аргументации, чтобы вызвать подозреваемого на неосмотрительную откровенность.

Отрицай. Увиливай. Темни. Включай дурачка. Впрочем, можешь не включать: ты и есть дурак.

– О. Простите. Я… я ничего про это не знаю.

– Верю! – Мистер Титвистл вздыхает. – Наверное, мне следует обратиться к Теду Шольту?

– Возможно. Не могу знать.

Приятная картинка: воспитанный и утонченный Родни Титвистл сидит в своей чистой машинке, пытаясь справиться с Тедом – в сандалиях на пахучих ножищах, в мешковатой робе и зюйдвестке, прижатой к лобовому стеклу; и над всем этим разносится странный боевой клич: «Ангелотворец!» Впрочем… нет. В подобном поединке у Теда Шольта не очень много шансов на победу.

Слово-то какое: ангелотворец. Совсем не смешное, если уж на то пошло. Что нужно сделать, чтобы сотворить ангела – в мультиках и так далее? Убить человека. Хорошо бы это упомянуть. В таком случае не похитят ли они его навсегда? И другой вопрос: в глазах Родни Титвистла «упомянуть» означает то же, что и «сознаться»?

Момент упущен. Родни Титвистл легонько хлопает в ладоши, как бы ставя точку.

– Если позволите привести в пример себя, мистер Спорк, проблема – весьма распространенная проблема в наши смутные времена… – едва заметный кивок в сторону визжащей оравы девиц, которых еще слышно за шуршанием шин, – …заключается в том, что, хоть я и слыву человеком, практически никогда не совершающим ошибок, увы, иногда все же случается, что я ошибаюсь. Понимаете?

– Мы все иногда ошибаемся, – с опаской отвечает Джо.

– Даже в совершенно очевидных вопросах.

– О да.

– Эта мысль лежит в основе знаменитой доктрины Рене Декарта, знаете ли.

– Нет, не знаю.

Родни Титвистл позволяет себе вежливый укоризненный вздох.

– Воистину, смутные времена настали!.. Итак, Декарт осознал, что в его жизни было немало случаев, когда он был абсолютно в чем-то уверен, но при этом глубоко заблуждался. Например, ему снилось, что его пригласили на ужин, и он сидит у камелька в кругу друзей, когда на самом деле он лежал в кровати у себя дома. Или как-то раз он заметил птицу, напоминающую орла, а позже обнаружил, что это канюк. Ну, что с него взять, математик все же, а не натуралист.

На лице мистера Титвистла отчасти отражается то, что он на самом деле думает по поводу этой досадной нехватки орнитологического nous [16]16
   Мысль, ум (др. – греч.).


[Закрыть].

И вот он спросил себя: «Если некий злой демон держит меня в своей власти и дурачит меня, в чем я вообще могу быть уверен?» Тогда он придумал, что нужно все подвергать сомнению, и путем долгих измышлений пришел к простому выводу, что, раз он мыслит и осознает свои мысли, то сомневаться в собственном существовании ему уже не приходится. Так родилось знаменитое утверждение «Я мыслю, следовательно, я существую». Понимаете? Фраза кажется банальной, пока не рассмотришь ее в контексте. Представьте себе Рене, который почти уверился, что его душа стала игрушкой злых демонов. Его психическое здоровье висит на волоске, но вот он находит эту единственную крупицу истины, и, сжав ее в кулаке, восклицает: «Я настоящий! Я существую! На сем камне я построю храм разума!». Потрясающе.

– И он его построил?

– Что? О, нет. Нет, он побоялся, что Католическая церковь сожжет его живьем на костре. Сказал, что вообще-то Господь никогда не допустил бы, чтобы человеческую душу подвергли такому ужасному обману. Не знаю, где он нашел убедительные доказательства. По мне… Ладно. Суть в том, что если мы вообще что-то из себя представляем, то в первую очередь мы – думающие создания. Не homo sapiens, но res cogitans.

Это утверждение, пожалуй, требует проверки, поэтому Джо выдавливает ни к чему не обязывающее: «Ясно».

– В данном случае я клоню к тому, что истина – весьма скользкая и неуловимая штука. Хм-м?

– Действительно. – Потому что больше сказать Джо попросту нечего; в голове вовсю бьют тревогу колокола.

– И хотя ее неуловимость в некоторых ситуациях кажется недостатком, она лежит в основе нашего миропорядка. Неправильная истина в неподходящий момент может обвалить рынок недвижимости и разжечь межнациональную вражду. Нельзя, чтобы на свободе разгуливало слишком много истин. Мы погрязнем в войнах. И экономических кризисах – как показало прошлое, верно?

Оба закатывают глаза. Ох уж эти безумные банкиры!

– А потом, словно этого мало, и вовсе возникла концепция, будто мы, люди, вообще не способны знать что-либо наверняка. Мир непознаваем. Можно верить. Строить догадки. Однако доподлинно узнать, отражают ли наши догадки объективную действительность, мы не в состоянии.

Мистер Титвистл глубоко вздыхает. Эпистемология жестока.

– Теперь положим, нам удастся создать устройство, которое сыграет роль своеобразного протеза. Расширит и углубит наши чувства, так что объективная реальность все же станет нам доступна. Такое устройство наконец-то позволит нам прозреть. Постичь истину.

Он кивает, увидев, как вспыхнули глаза Джо.

– Начнут происходить чудеса. А потом… Непременно всплывут чудовищные преступления прошлого, невыполненные обещания… У человека с научным складом ума могут возникнуть опасения, что подобная проницательность в конце концов приведет к полному и необратимому уничтожению жизни на Земле или навечно сделает нашу Вселенную непригодной для существ, наделенных сознанием. Ученые носятся с принципом предосторожности, как с писаной торбой, не правда ли? – Он снисходительно улыбается: интеллектуалы, что с них возьмешь.

– Простите, – говорит Джо Спорк, до которого не сразу доходит смысл последнего дополнения. – Как вы сказали?

Мистер Титвистл пожимает плечами.

– Эрвин, ты ведь выручишь меня, если я начну заговариваться?

– Конечно.

– Я порой путаюсь в цифрах.

– Обойдемся без них.

– А разве это не отразится на научной достоверности нашего рассказа?

– Что поделать, Родни!.. – говорит Эрвин Каммербанд, затем продолжительно давит толстой ладонью на клаксон; припозднившийся гуляка бьет кулаками по капоту, показывает ему непристойный жест и, пошатываясь, уходит.

– Видите ли, – продолжает Родни Титвистл, – если вся эта гейзенберговская муть – правда, то мы, сознательные существа, играем определенную роль в непрекращающемся процессе сотворения Вселенной. Наблюдение крошечного неопределенного события изменяет само событие. У человека ответственного напрашивается вопрос: если мы научимся непосредственно и безошибочно наблюдать Вселенную, не запустит ли это своего рода каскад необратимых процессов? Что если само наше существование зависит от этих крошечных неопределенностей, из которых соткано полотно нашего мира? И что если одно знание повлечет за собой другое – и третье, и пятое, и так до тех пор, пока открытых вопросов не останется, и каждый выбор, который человеку предстоит сделать, будет определен другим выбором, пока все мы не станем – если позволите прибегнуть к метафоре – маленькими заводными человечками. Пианолами, мистер Спорк, а не пианистами. Не приведет ли это к полному исчезновению разума? Как вы считаете?