Текст книги "Большие страсти маленького театра"

Мы все ближе и ближе подбирались к сцене, и по мере приближения я слышал странный звук, будто что-то рвется. Как выяснилось позже, этот звук создавали брови Элеоноры Владиславовны, которые пытались уползти наверх, к затылку, от неожиданности и непредвиденности ситуации, к которой их обладательница явно не была готова. Глаза министерши округлились в ужасе в тот самый момент, когда она поднялась на сцену и взглянула на почившее тело Альберта Феликсовича. А он заслуживает отдельного описания.

Бледный лик Нервякова был блаженен и спокоен, темно-синие губы тронул поцелуй смерти, а руки его покоились, скованные в замок, на его груди. Гроб был завален всевозможными цветами от астр до ярко-синих роз, глаза Альберта были закрыты, а пушистые ресницы цвета вороньего крыла едва вздрагивали от тяжелого дыхания стоявших у тела покойного. Все окружающие просто выпали в осадок. Элеонора подошла к гробу и потрогала руки Альберта.

– Холодный. Труп. Но как? – Она бормотала себе под нос что-то неразборчивое, быки Блатнякова стояли чуть позади и тоже искренне не понимали, как такое могло случиться. На сцену поднялась Генриетта и, звучно высморкавшись, достала фляжечку:

– Царствие тебе небесное, Альберт. Спи спокойно, друг. – Отпив достаточное количество горячительного, она прошла к гробу, села на табуреточку возле него и накрыла руки Альберта своими. – Вот так. Бог дал – бог взял, все мы там будем, Элеонора Владиславовна. Приходите в другой раз, когда на его место придет другой… хотя равных ему никогда не будет. – С этими словами Робертовна уткнулась в платок, но рук от Альберта не отнимала.

– У него должен быть приемник. На законодательной основе. Если нет завещания, значит, кандидат избирается на основе голосования! – Глава культпросвета области разрывалась от внутренних противоречий, четко осознавая, что, если вернется отсюда без результата, все может очень плохо кончится для нее и ее карьеры.

– Завещание есть! – трагическим сопрано почти пропела Карловна, поднимаясь на сцену и вручая Элеоноре бумагу. Тут я не выдержал, подошел ближе и взглянул на документ из-за плеча мадам Бауман. В ее руках было заверенное нотариусом официальное завещание, подписанное рукой Альберта Феликсовича. В этот момент я был готов ловить свою челюсть, потому что она отвисла настолько, что вот-вот должна была коснуться пола. Элеонора Владиславовна вчитывалась в бумагу, бормоча себе под нос бессвязные обрывки завещания:

– Завещаю приступить к должности директора театра Штольцу Андрею Глебовичу не раньше чем через полгода после моей смерти, за это время возродив и поддержав культурные ценности и традиции Угорского Областного Драмтеатра. За время отсутствия последнего и. о. обязанностей директора назначаю З. А. РФ Генриетту Робертовну Чикушкину, подпись Нервяков… не понимаю… ничего не понимаю. – Глаза Элеоноры наливались кровью вперемешку со слезами, рука ее обессилено вытянулась по полутреснувшему шву юбки.

– Вот такая последняя воля усопшего. Вы приходите через полгода, как раз и Андрей Глебович из Петербурга приедет, там и будете разговаривать о делах насущных, а сейчас, вы уж простите нас, надо на кладбище ехать, вот-вот и машинка пожалует, – учтиво кланяясь, произнесла Маргарита Карловна. Подтанцовка Блатнякова нервно задергала головами. Словно в их идеально отлаженном механизме случились какие-то неполадки. Один из них, распихав всех присутствующих, дернулся к гробу с лежавшим в нем Альбертом и, схватив его за воротник, начал трясти. Актрисы от ужаса заверещали, Генриетта героически кинулась отбивать тело директора из цепких рук громилы, а мужчины, схватив его за плечи, пытались оттащить его.

– Эй! Босяк! А ну поднимайся! Я тебе говорю! Живо! – орал он как ненормальный. А Альбертик между тем упал обратно в гроб, как тряпичная кукла, из моих глаз градом хлынули слезы, я стер их рукавом рубашки.

– Как режиссер этого театра я прошу вас удалиться, господа. Не видите, у нас горе! Прошу вас на выход! – Последние слова я едва ли не чеканил, Бауман кивнула верзилам и на ватных ногах двинулась в сторону выхода из театра, поддерживаемая с обеих сторон крепкими руками представителей криминальных структур Угорска. Все взгляды устремились к гробу с почившим телом Альберта Феликсовича.

 
                     * * *
 

Двери театра раскрылись, и под тихий женский плач Евгенич, Петрович, Валера и Паша понесли тело директора в сторону подъехавшего к театру автобуса. Процессия прошествовала вдоль припаркованных у театра иномарок, из которых, как грибы после дождя, повылезала вся угорская братва, недоверчиво провожая нас угрюмыми взглядами. Впереди всех шла Генриетта Робертовна, тяжело захлебываясь слезами и опираясь о руку рядом шедшей Ниночки. Роксана, Алина, Асема и Аяла несли венки и цветы, а я пребывал в состоянии, близкому к истерике, от полного непонимания ситуации.

«Вот так вот, был человек. И одним мгновеньем его не стало. Какая капризная штука – жизнь». Мужчины внесли гроб в автобус, артисты заняли свои места, а сурового вида водитель, которого Роксана называла дядей Сережей, коротко кивнул, закрыл двери и медленно дал газу, сворачивая в рощицу, чтобы выехать на трассу. Я посмотрел за окно, наши надзиратели собрались в кучу в самом центре площади, напоминая сейчас стаю черных ворон, обнаруживших сытный батон хлеб, и собирающиеся на него накинуться. Затем они разделились на две половины, одни стремительно расселись по машинам и медленно двинулись в сторону трассы (очевидно, вслед за нами), вторые помчались в сторону входа в театр. Между тем автобус начало трясти на ухабистом бездорожье, монтировщики придерживали гроб с Альбертом, а женщины продолжали плакать ровно до того момента, пока шины транспортного средства мерно не зашуршали по асфальтированной дороге. В следующую секунду актрисы и гримеры скинули вуали с лиц, сняли перчатки и, встав со своих мест, задернули все шторки в салоне. Включились фонарики на телефонах. Маргарита Карловна подошла к гробу с лежавшим в нем Альбертом и начала мутузить его по щекам:

– Вставай! Ну же! Альберт! – Каждое слово сопровождалось новым ударом, однако никакого эффекта не было. – Ты зачем так его по башке долбанул. Валера ты идиот?! Ты ж его убить мог. – Валера коротко пожал плечами, а мои глаза округлились по форме пятирублевой монеты. Не в силах вымолвить ни слова, я поднялся со своего места.

– Что вы делаете? Прекратите! – На мой выпад никто даже не обратил внимания, впереди меня прошла Генриетта и, взяв бутылку воды, разом вылила его на блаженно-мертвенное лицо Нервякова. Послышался утробный крик, широко открылись глаза, Альберт Феликсович по примеру гоголевской Панночки вскочил из гроба и сел, непонимающе озираясь по сторонам.

 
                     * * *
 

Вся операция была продумана за три часа до прибытия мадам Бауман в театр. Случилось так, что Маргарита Карловна, в силу своего возраста и общительного характера, обладала множеством полезных, важных, а главное, нужных в критических ситуациях связей. И вот, как только ее однокурсница, работавшая секретарем у госпожи Бауман, получила срочное письмо из городского УВД о необходимости проверки угорского драмтеатра, она тут же чиркнула Фишман сообщение в несколько слов: «Проверка. Будьте готовы». Все остальное – дело техники.

Необходимо было в срочном порядке выяснить, каким образом можно избежать передачу здания в личное владение Блатнякова, тут тоже особого труда не было, т. к. бывший муж Маргариты Карловны работал нотариусом в местной адвокатской конторе. Он-то и сообщил, что без личной подписи владельца земельного участка под театром и самого здания (коим после смерти Зильберштейна стал Нервяков) театр снести не имеют права. Самой сложной частью всей операции была инсценировка смерти Альберта. Происходило это в его кабинете, когда до приезда Бауман оставалось всего сорок минут.

– Я ни за какие деньги не лягу в гроб! Вы что, с ума сошли? Я православный человек! Хотите, чтоб я смерть на себя накликал? – в очередной раз упирался Нервяков, то вскакивая, то вновь усаживаясь в свое кресло. В кабинете, кроме него, была Карловна, Генриетта, Валера, Роксана и Петрович.

– Это дело десяти—пятнадцати минут! Дольше она тут не пробудет! Ты можешь врубиться в процесс? Если Бауман действительно поверит в твою смерть, у нас появится драгоценное время на подготовку к «Кулисе»! – Карловна, опершись о стол обеими руками, двигала головой вперед, словно кобра, гипнотизируя жутко напуганного Альберта.

– Нет! И еще раз нет! Ни за что!

Робертовна начала выходить из себя:

– Либо ты сейчас же ляжешь в гроб, либо я всем расскажу, что ты вычудил на банкете после «Женитьбы» в позапрошлом сезоне. У меня даже видео осталось! – Робертовна зашла с козырей, у Альберта в горле образовался комок, на щеках выступила краска, Валера и Евгенич одновременно перевели взгляд сначала на директора, потом на актрису в ожидании развязки, явно в надежде на то, что им покажут заветный ролик. Но Альберт вновь задергал головой, как затравленный тушканчик.

– Ну почему я не могу просто спрятаться? Они ж меня не найдут. Я ж маленький, залезу в кувшин на складе с декорациями и буду сидеть… ну… пожалуйста… – казалось, директор начинал сдавать позиции.

Карловна тяжело выдохнула и отошла к окну, раскрыв шторы:

– Посмотри за окно! Как только Элеонора приедет и не обнаружит тебя в театре, она прикажет блатняковской подтанцовке весь театр перевернуть с ног на голову. Потому как никуда ты отсюда деться не мог! Думай головой! Ты всех нас погубишь! Мы просто не сможем их не пустить, если будет официальная бумага из УВД. А так как Гена там царь и бог, бумага наверняка уже готова!

Альберт соскочил с места и начал нарезать круги по кабинету, попутно ведя бессвязный монолог, то и дело грозя всем своим маленьким пальчиком, чем очень позабавил Роксану и Евгенича, которые спрятали улыбку в ладонях рук, подпирающих подбородки:

– Я вам не агнец на закланье, понятно?! Почему я должен страдать за всех-то? Я вам ничего плохого не сделал… я, я… спас этот театр. Вы все мне должны! Поэтому давайте положим в гроб Чикушкину, или Федотову, или Петровича на худой конец, но… ай! – Тело директора тяжело рухнуло после пятого нарезанного им круга. Валера держал в руках тяжелый том «История России в деталях» на две тысячи страниц и беспристрастно глядел на упавшее тело Альберта.

– Молодец. Я уже сама думала его приложить, – одобрительно кивнула Генриетта, забирая из рук помрежа тяжелую книгу.

Как все уже поняли, уговаривать Альберта не имело смысла, поэтому все пошли на крайние меры. За полчаса Петрович и Евгенич собрали гроб из остатков ДСП со склада, Роксана и Настя внесли мертвенную бледность на лицо, шею и руки Нервякова, актрисы массовки Вика и Саша собрали всевозможные цветы, имеющиеся в реквизите и коридорах театра. Аяла и Асема переодели директора, сделав ему массивную поролоновую накладку на туловище, чтобы могучая вздымающаяся грудь Нервякова не смущала прибывшую комиссию, а после под руководством Генриетты тело Альберта перенесли в освобожденный от продуктов морозильник, где пролежало следующие двадцать минут, а Людочка то и дело заботливо присыпала его снегом.

К приезду Элеоноры Владиславовны все было готово. Как только в дверь постучали, Паша, Алина и Федотова перетащили тело Нервякова в подготовленный гроб, в который заранее кинули с десяток пачек крабовых палочек из морозильника, чтобы поддерживать прохладу, и засыпали «покойничка» цветами, в финале Асема закончила последние штрихи белой пудрой.

Так четко представители угорской культуры не работали вместе уже несколько лет, смешно было и то, что для того, чтобы действительно объединиться, им пришлось похоронить Альберта, пусть и не по-настоящему. И если честно, я действительно бы поверил в смерть директора, если бы не заметил потекшего с его рук грима, не обратил внимания на отвратительно сыгранные слезы гримерш (благо лица были под вуалями) и если бы в апофеозе всего этого не почувствовал запах уже наполовину разморозившихся крабовых палочек, фонтанирующих ароматом из гроба.

 
                     * * *
 

Судьба, как известно, девица капризная, никогда не знаешь, когда у нее настроение благосклонное для того, чтобы щедро одаривать тебя за твои заслуги и чаяния, и также неизвестно, когда ей захочется сделать фатальный поворот, за которым только свет в конце туннеля. Так случилось и с Аркадием Васильевичем Табуреткиным – чиновником финансового учета городской управы Угорска. Вот утром он, как обычно угрюмый, покупает кофе у автомата и чинно-благородно шествует в свой кабинет, чтобы вновь погрузиться в цифры, счета и бухгалтерские кущи. Вот он идет домой, по привычке вжав шею в плечи, словно ожидая скорого падения чего-то тяжелого на голову. Вот открывает дверь абсолютно пустой квартиры, а полтора часа спустя давно мучавшая его аневризма внезапно сделала крутое пике и разорвалась прямиком в рыжевато-плешивой голове чиновника, пока тот плескался в душе под чарующий голос Фрэнка Синатры. Тело его тяжело грохнулось, а голова встретилась с уголком керамической раковины.

Вот так, в одно мгновенье был человек – и его не стало. Обнаружила почившее тело Табуреткина внезапно нагрянувшая сотрудница жилотдела, собиравшая с честных людей непомерную дань за вынос мусора и мытье полов в подъезде, дверь не открывали уже два дня, но баба Груня была добросовестной гражданкой советской закалки. Обладавшая просто феноменальным чутьем, неравнодушная женщина тут же вызвала полицию, и спустя некоторое время дверь вскрыли.

Приехала немногочисленная родня – двое сыновей, дочь от первого брака, престарелая тетка из Нягани и бывшая супруга. Сели чинной компанией и стали делить честно (и не очень) нажитое имущество Табуреткина. Дети «поделили шкуру неубитого медведя» и уже «распилили» сумму, вырученную с продажи квартиры; супруга забрала подержанную стиральную машинку и телевизор, а тетка с гордо поднятой головой увезла в Нягань раритетное трюмо сталинского года рождения.

На кладбище ехали тихонько, без пафосных речей и громких слез у гроба, сели в подержанный автобус «буханку» и двинулись в сторону погоста. И в тот самый момент, когда траурная процессия с телом Табуреткина проезжала Ельцинское шоссе, за ней двинулась череда дорогих иномарок, терпеливо окружавших похоронное шествие.

Апофеозом печального рейса стала картина, надолго застывшая в памяти всех провожатых Аркадия Табуреткина в последний путь. Когда траурный транспорт взобрался по песчаной насыпи погоста на пригорок и распахнул свои двери, родственники встретились с неожиданными гостями, вероятно, тоже приехавшими попрощаться с уважаемым человеком, верным другом и чиновником самой честной натуры.

Прямо у свежевырытой могилы в окружении двадцати крепких бритоголовых мордоворотов стоял невысокий смуглый мужчина, тяжело опиравшийся на кедровую трость. Сотрудники похоронного бюро вынесли закрытый гроб и поставили его перед вырытой могилой, братва знатно напряглась, родственники озирались по сторонам, никто не проронил ни слова, казалось, что перестали петь даже птицы. Буквально через мгновенье к автобусу подъехали еще четыре иномарки, двери их разом открылись, словно по щелчку пальцев, и, тяжело кряхтя, на свет божий вывалилась еще одна массивная фигура в окружении верной свиты. Ноги его в лаковых ботинках утопали в песке, его маленькие глазки-буравчики выискивали лишь одно – цель его непосредственного визита сюда, он дергал головой в разные стороны, отчего его массивные, мешковатые щеки вздымались и падали, словно то обретали, то теряли гравитацию. Приблизившись на расстояние десяти шагов к гробу, щекастый, поджал губы, ноздри его раздулись до невероятных размеров. Не говоря ни слова, он выпрямился. Напряжение, повисшее в воздухе, можно было потрогать руками, рука Блатнякова тяжело сжала трость, костяшки его пальцев побелели.

– Открывайте, – бесцветным голосом прокряхтел Жлобов, стоявший поодаль. Череп вышел вперед, точно такой же жест из-за спины Блатнякова сделал высокий, поджарый горец по фамилии Чаговидзе. Не спуская друг с друга презрительных взглядов, «правые руки» криминальных авторитетов тяжело двинулись к гробу, словно бывалые дуэлянты, вымеряя количество шагов, и, одновременно взявшись за крышку гроба, откинули ее в сторону, сердце замерло у всех.

Воспоминание шестое.
Пьянству – бой! Актер – домой!

Автобус сильно закачало и начало трясти в разные стороны, отчего моя голова, покоившаяся на спинке мягкого сидения, запрокинулась и с изящным пируэтом врезалась в прохладную гладь транспортного окна. Я тяжело открыл глаза, потер ушибленный затылок и огляделся по сторонам, в автобусе наступило сонное царство, странная мысль закралась в мою голову. Я никак не мог понять, почему мы едем так долго и до сих пор не прибыли в пункт назначения. Я глянул в окно, но ничего кроме непролазной тьмы не увидел, даже луна спряталась в чернильных объятиях облаков. Протерев глаза, я выпрямился, встал и прошел в сторону водительского кресла.

– Куда мы едем? Неужели кладбище находится в соседнем городе? – с недоумением в голосе поинтересовался я. Дядя Сережа хмыкнул и буркнул что-то неразборчиво-бранное, я собирался переспросить, однако секунду спустя водила вывернул руль, съехал с основной трассы по глиняной насыпи и двинул по бездорожью в сторону лесной тропинки, я ухватился за поручень, гроб с лежавшим в нем Альбертом поехал к концу салона и был пойман внезапно проснувшимся Евгеничем. В салоне появилось оживление. Так прошло еще несколько томительных минут, и вскоре автобус затормозил у ворот, за которыми виднелся лишь бескрайний лесной массив. Чуть приглядевшись, я увидел вдалеке едва заметный свет фонаря, освещавший не то амбар, не то конюшню.

– Станция «хватай мешки – вокзал отходит» не забываем гробы и покойников, прибыли на конечную, – невесело пошутил дядя Сережа грубым басом и, вытянув зубами длинную папиросу из пачки, закурил, спрыгивая с водительского сиденья в ночную тьму.

Двери открылись, все потянулись к выходу, я вышел первым и только сейчас понял, что адски замерз, так как кроме льняных брюк, футболки и пиджака на мне ничего не было. Я поежился, выдыхая облачко пара изо рта. Монтажники вытащили гроб, последним вышел Альберт, укрытый пледом и недовольно озирающийся по сторонам. Дядя Сережа докурил сигарету, на прощание обнял племянницу и, не говоря ни слова, умчался во тьму деревьев.

Мы стояли всей труппой у ворот, все были истощены и морально, и физически, Алина подошла к воротам и трижды ударила костяшками пальцев о висящий жестяной колокольчик. Огонек вдали дернулся и постепенно начал приближаться к нам, спустя несколько мгновений он укрупнился и превратился в большой комок света, льющийся из масляной лампы, осветившей на мгновенье пришельца, державшего его в руках. Это был высокий сухопарый старик с длинными седыми волосами, собранными в хвост, и кучерявой бородой длинною в локоть. Его огромные, глубоко посаженные глаза словно бы смотрели из его обтянутого морщинистой кожей черепа и прожигали насквозь. Он поднес фонарь, охваченный пятерней продолговатых желтых пальцев, и осмотрел присутствующих. Когда свет дошел до Алины, звонившей в колокольчик, старик поджал губы, хмыкнул и, достав огромную связку ключей, открыл огромный амбарный замок, охранявший ворота, и отворил их, пустив нас на территорию. Не проронив ни слова, все потянулись за ворота, а затем и за стариком, ежась от холода, то и дело поворачивая голову в попытке изучить местность вокруг. Я нагнал идущего впереди Валеру и взял его под локоть:

– Что тут происходит? Где мы?

Помреж нахмурил брови и, не смотря на меня, прошептал:

– Узнаете все, когда дойдем, не задавайте лишних вопросов, а вообще лучше молчите. – С этими словами он ускорил шаг, снял с себя пальто и накинул его на уже озябшую Людочку. Мы приблизились к длинному деревянному зданию, похожему на двухэтажный каторжный барак. Старик повесил фонарь у входа, достал еще один ключ и, открыв замок, пустил нас внутрь. Внутри пахло древесиной, сеном и сыростью, однако тут на удивление было тепло. Все вошли в барак, дверь с грохотом закрылась, свет исчез вместе с нашим немым провожатым. Внезапно, словно по команде световика, загорелись четыре потолочных лампы, давая возможность оглядеться получше.

То было огромный склад с древесиной длиною и шириною метров по двести. От пола до потолка, прямо напротив двери, были аккуратно нагромождены друг на друга массивные бревна сосны, тополя и пихты, с другой стороны в несколько рядов были сложены обработанные доски разной длины, окраса и толщины. В правой части уместился длинный стол, несомненно, ручной работы, у которого стояли две скамьи. А далее шли перегородки. Весь актерский и технический состав тяжело опустился на скамейки, кто-то блаженно вытянул ноги, другие выкладывали немногочисленные продукты, в спешке прихваченные из театрального буфета. Я прошел к столу и, тяжело опустив на него руки, посмотрел на всех присутствующих.

– Так, а теперь кто-нибудь будет так любезен объяснить мне, что тут происходит? Допустим, со «смертью» Альберта Феликсовича мне еще все понятно, спектакль получился на «ура», но что мы делаем здесь? – В моем голосе читались раздражение, усталость, подступающий невроз и множество других малоприятных интонационных оттенков.

– Мы на лесопилке в двухстах километрах от Угорска, принадлежит она моему деду Степану Тимофеевичу, – коротко произнесла Алина, подкуривая сигарету, я лишь криво усмехнулся.

– Очень исчерпывающе! Очень! Почему мы не поехали на кладбище, как и планировали изначально?

– Ага, чтобы нас там радушно приняли Блатняков со своим клубом веселых и находчивых? Думай, что говоришь Андрюша, – брезгливо отозвалась Генриетта Робертовна. Я вскипел еще больше:

– Я вам не «АНДРЮША»! И я хочу, чтобы вы это запомнили, Генриетта Робертовна! Я главный режиссер вашего театра. И требую положенного мне уважения! – Во мне закипала злость, и она была понятна. За последние несколько дней я испытал такой огромный спектр негативных эмоций, и их (я был уверен) до конца жизни мне предостаточно.

Чикушкина сконфузилась, выпрямилась на лавке и едва открыла рот, чтобы ответить что-то невероятно колкое, однако ее перебили:

– Вы помните водителя, который вез нас сюда, Андрей Глебович? – тихо спросила Роксана, нарезая хлеб для ужина.

– Разумеется.

– Это действительно мой родной дядя. Он работает бригадиром водителей единственного в городе похоронного бюро. Он сообщил нам, что сегодня в то же самое время, в какое к нам приезжала Элеонора Владиславовна, готовится выезд траурной процессии – умер какой-то чиновник, и тело повезут на кладбище.

– Какое мне дело до какого-то там чиновника? – нетерпеливо спросил я, нервно теребя пуговицы рубашки.

Роксана грустно улыбнулась:

– А такое, что все автобусы в Угорске, принадлежавшие ритуальному агентству, абсолютно идентичные, и в тот самый момент, когда мы отъехали от театра, мы ведь не сразу двинулись по дороге, помните?

В моей голове пронесся калейдоскоп сегодняшний событий, и действительно, я вспомнил, что едва мы отъехали от театральной площади, мы остановились на несколько минут, и только после уже резко двинулись по асфальтированной дороге, это событие, по понятным причинам, не вызвало у меня никакого подозрения, ведь шок, охвативший меня, вряд ли давал мне возможность соображать здраво. Роксана меж тем начала укладывать на ломтики хлеба сыр и колбасу. Пока другие женщины из труппы резали овощи, а мужчины застилали сеном лежаки и вытаскивали обогреватели. И тут в моей голове сложился пазл.

«Получается, пока мы стояли в рощице, а блатняковские ребята прыгали в машины и гнались за нами, автобус с телом чиновника подъезжал к Ельцинскому шоссе, и они поехали за ним». Мои глаза округлились, я тяжело опустился на скамейку, Роксана улыбнулась.

– Ну что ж, вот и с прозрением вас, Андрей Глебович, – усмехнулась Карловна и поставила на стол бутылку коньяка, а Саша, Вика и Аяла расставили алюминиевые кружки.

Спустя двадцать минут наш скудный ужин уже уплетался за обе щеки. Несмотря на то, что мы были в лесной глуши, абсолютно отрезанные от мира, в бегах, мы все равно смеялись.

– Я представляю их лица, когда из автобуса вытащили не то тело, – уже красный от смеха заливался Петрович, разливая всем по кружкам горячительный напиток, все поддержали его.

– Гена, поди, свой галстук проглотил от злости, – вставила Карловна, усмехаясь. Количество еды заметно уменьшалось, зато коньяк неизвестно откуда постоянно появлялся. На мой вопрос «с чем связано подобное чудо» Генриетта залилась краской:

– Нет, ну а что? Марго сказала брать все только самое необходимое… Я решила, что «успокоительное» нам всем точно не помешает, – послышался новый взрыв смеха, однако мое настроение вновь скатилось до отметки ниже нуля, и я поднял глаза на сидевших за столом артистов.

– Послушайте, а как же быть с театром? Мы ведь так долго держали оборону. Что будет сейчас? Блатняков ведь сотрет его с лица земли или произойдет «несчастный случай». – Все потупили взгляды. Будучи чересчур обеспокоенными приездом мадам Бауман и подготовкой к «похоронам» Альберта, все, видимо, упустили тот самый факт, что все это делалось лишь для того, чтобы спасти театр от закрытия или уничтожения.

– С театром все будет в порядке, – неуверенно буркнул Альберт, прорезав своим тихеньким баритоном давящую тишину, шестнадцать пар глаз мгновенно устремились к его персоне, в каждом завис немой вопрос «В каком смысле?». – В общем, я прошу всех сохранять спокойствие, лучше так. – Нервяков вышел из-за стола и встал лицом ко всем присутствующим поближе к выходу. Карловна напряглась:

– Альберт, лучше говори правду, – предостерегающий тон старухи не сулил ничего хорошего.

– В общем, дела шли паршиво, зритель ушел из театра, зарплату платить было нечем, к тому же новости о передаче театра Блатнякову подливали масло в огонь. А потом позвонили из столичного Минкульта, их заинтересовала покупка театра, они даже согласились вступить в судебные прения с Блатняковым, чтобы перевести театр на баланс государства. Пообещали сохранение всем сотрудникам их рабочих мест, я взял время на подумать. – Альберт густо покраснел, начал заламывать руки, а его большие, почти рыбьи глаза вот-вот собирались выскочить из орбит.

– Что ты сделал? – задыхаясь и краснея от ярости, прошипела Генриетта, тяжело опираясь ладонью о стол и поднимаясь. – И как давно ты нас заложил?

– Ну… – заикаясь, проблеял Альберт. – Я сомневался до последнего момента, пока в театр не нагрянул Гена Блатняков, нужно было спасать вас всех. И я спас. Мы подписали бумаги утром того дня, когда в театре началась блокада.

У Робертовны перехватило дыхание.

– Генриетта Робертовна, я вас прошу, успокойтесь – заикнулся Валера, Робертовна выставила руку перед собой, призывая его замолчать. Актриса поднялась из-за стола.

– Ах ты продажная шкура! Мы двое суток сидели в театре, как опальные партизаны, готовы были глотку выгрызть любому, кто подойдет к зданию ближе чем на сотню метров, а ты, барсук трусливый, продал нас всех! А ну иди сюда! – Чикушкина побагровела от ярости и дернулась в сторону прижимающегося к стене директора, вовремя подоспевший Петрович своими могучими руками схватил брыкающуюся актрису в мощный захват, однако этого было мало, к карательной процессии присоединились Маргарита Карловна, Алина и Федотова, позади них стояли Асема и Аяла, Настя и Роксана. Поднялись мужчины, однако разбушевавшихся женщин остановить уже было невозможно, я резко схватил трясущегося Альберта и бегом протащил его в сторону полуоткрытой двери каморки, в которой Тимофеич хранил инструменты, резко впихнув директора в маленькое помещение, я закрыл дверь и подпер ее своей спиной. Меж тем гневная процессия уже двигалась в мою сторону, и нет смысла описывать весь тот поток брани, что лился в адрес Нервякова как из рога изобилия.

– Я прошу вас, сохраняйте спокойствие! – Мой зычный голос разнесся по всему помещению, на секунду все замерли. – Как бы то ни было, это в любом случае дает нам небольшую фору!

«Что ты несешь? Какая фора? Тебя порвут сейчас вместе с ним». Думать быстро, трезво и оригинально и есть важная составляющая актерской профессии, на нашем языке это называется «критическое мышление», оно помогает при непредвиденных и неожиданных ситуациях на сцене и в жизни. И сейчас критическое мышление было как нельзя кстати, ведь я осмотрел непонимающие лица всех, желающих лично оторвать от Альберта по памятному сувениру.

– Если театр будет продан министерству культуры, значит, он чисто теоретически теперь недоступен для Блатнякова, я не сомневаюсь в его безграничных возможностях, однако, как это говорится, «пресануть» столичный Минкульт у него не хватит сил и гонора, верно? А значит, скорее всего, именно министерство выиграет суд? Верно? – вопрос был скорее риторическим, однако он ввел в мгновенный ступор всех собравшихся.

– Это верно, Гена не отступит, будет грызть до последнего, даже если идея провальная. Это действительно дает нам время, но что дальше? – протянула Карловна, скрещивая руки на груди.

– А дальше мы спокойно готовимся к поездке на «Бриллиантовую кулису», приезжаем, забираем положенное нам первое место. Имея признание критиков и победу на престижном театральном конкурсе, решаем вопросы с возвращением в собственность Угорского драмтеатра, вот и все! Проблемы, дамы и господа, надо решать по мере их поступления, все согласны? – вздернув бровь, спросил я, выпрямляясь и чувствуя, что лидирующее положение теперь у меня. Дверь позади меня чуть скрипнула, в образовавшейся щели появилась испуганная мордашка Нервякова.

– Не знаю как все, но я согласен. – Я дернул спиной назад и резко захлопнул дверь, увидев вновь вскипающую злость в изумрудно-зеленых глазах Федотовой, ее это известие задело даже больше, чем Робертовну или Карловну.

Мы пришли к общему консенсусу, труппа согласилась, что все и сразу сделать невозможно, и раз уж мы затеяли все это предприятие, его нужно было довести до логического завершения. Тем более что проблему с театром нам так просто не решить – для этого нужно было возвращаться в город, где Жлобов и Блатняков нас наверняка ожидали. Спать укладывались штабелями в перегородках, служивших когда-то лошадиными загонами, набросали тюков сена, накрыли мешками, выставили рядами обогреватели и разошлись по спальным местам. Паша погасил свет в масляных лампах, и наступила благостная тишина, нарушаемая лишь булькающим храпом Альберта из каморки (порешили, что там ему оставаться безопаснее, пока страсти не улягутся).