Текст книги "Война с готами. Жизнь Константина Германика, трибуна Галльского легиона"

Глава ХIV
Дьявол и колыбельная

Едва лодия оставила за бортом крепостные стены Ольвии, перед взглядом изумленного Константина Германика открылся другой город. Некрополь. Город мертвых. Явно не уступавший по размерам городу живых.

Обладавший острым зрением опытного солдата, трибун без труда разглядел даже памятники на могилах усопших от старости или павших в боях.

Грубо вырезанная из серого римского мрамора фигура солдатского бога Митры, очевидно, посвящена кому-то из офицеров Италийского легиона. Рядом – изящное изображение Исиды, египетской богини плодородия. Ну уж наверняка посмертный памятник какой-то местной матроне, нарожавшей кучу детей. Много статуй Ахилла, от старости ушедших в землю, только шлем да меч высовывались в поднятой руке. Константину Германику, любителю «Илиады», нетрудно было признать легендарного героя по классическому гребню на архаичном аттическом шлеме.

Но вот и некрополь закончился. Потянулись унылые проплешины среди зеленой травы. Следы соляных шахт. Скорее всего заброшенных из-за угроз набега кочевников.

Лиман, по которому шла лодия, был сильно заболочен. Тем временем солнце, застывшее в зените, начало не на шутку припекать. Вонючие испарения вызывали странную изжогу, неожиданную рвоту.

– Ты не мог бы править поближе к берегу? Вон, видишь, где мачты кораблей! Почему они удачнее нас оказались?! – раздраженно спросил римский офицер у капитана, застывшего в конце судна рядом с рулевым.

– Это – не мачты судов. Это – стволы давно усохших деревьев, погибших при разливе реки, – почтительно, но твердо возразил египтянин. – Приближаться к ним опасно. Болотные испарения притупили твой ясный взор, великолепный трибун. Всему виной жаркое солнце и миазмы, которыми обдал нас ольвийский некрополь.

– Вот еще, – проворчал уязвленный Германик. – Мне ли покойников опасаться…

– Нет, разумеется, нет, – поспешил Аммоний и тут же попытался в своем собственном стиле загладить вину: – От моего бывшего раба, гречишки, я с удовольствием прознал, как ты пренебрежительно отнесся к статуе Абрасакса – местного подземного бога. А ведь в Ольвии его боятся даже готы.

Молодой офицер был падок на грубую лесть и не скрыл довольной улыбки.

– Трепло наш лицедей. Когда уже успел насплетничать… Но, в общем, все верно. Мне ли, трибуну Галльского легиона, местных уродов опасаться. Кстати… – После недолгих сомнений он решил поделиться с капитаном-египтянином (безусловно, симпатичным и правдивым человеком) своим небольшим секретом: —…Кстати, коль мы уже упомянули Абрасакса, не подскажешь ли ты мне, что он тут забыл?

С этими словами Константин Германик открыл кожаный мешочек, переданный ему при расставании Атаульфом. Достал оттуда крупный перстень с геммой из зеленой яшмы, на внешней стороне которой красовалась готская свастика. На внутренней – изображение Абрасакса с непонятными греческими литерами.

Египтянин, впрочем, вдруг проявил живейший интерес не к гемме, но к самому перстню.

– Позволь, блистающий своей доблестью солдат Империи, узнать: откуда это диво?

– Какое? – не понял Константин Германик. – Та имеешь в виду перстень?

Египтянин вздохнул и, заметив страждущий взгляд Эллия Аттика, подозвал его к себе:

– Что скажешь?

Грек, с недоумением уставившись на перстень, почти суеверно произнес:

– Это не золото!

– Правильно! – кивнул Аммоний, как будто разговор происходил только между ними. – Правильно. Тогда что это?

– Неужели? – очень драматически выдохнул Аттик.

– Именно! – удовлетворенно кивнул Аммоний. – Это – орихалк!

Константин Германик, по солдатскому обычаю не принимавший двусмысленности, а тем более неизвестности, немедленно потребовал ответа:

– Что за орихалк? Откуда и зачем?

– Твой перстень, во всяком случае то, что ты принял за золото, это – орихалк, – провозгласил капитан, подняв перстень по направлению к лучам солнца, чтобы лучше разглядеть невиданную драгоценность. – Сплав меди с неизвестным нам, а поэтому дорогим металлом, который добывали в местных шахтах. Не знаю, правда это или нет, но орихалк был известен в древности, со времен легендарного грешника царя Соломона. Богатство последнего было столь велико, что из орихалка были отлиты колонны его знаменитого храма. Слепящие, подобно солнцу. Сейчас секрет изготовления орихалка утерян безвозвратно, да и местные рудники давно истощены и заброшены. У тебя в руках, благородный офицер, настоящее сокровище.

– Позвольте мне еще раз на него поглядеть! – взмолился любопытный, как все греки, Аттик.

Константин Германик неохотно кивнул Аммонию, и тот со вздохом передал перстень греку. Эллий Аттик, вскользь глянув на свастику, сощурив глаза, внимательно начал рассматривать гемму с внутренней стороны.

– Заметьте, – азартно пробормотал он, приглашая остальных последовать его примеру и присмотреться к гемме внимательнее. – Видите, внизу стилизованного изображения ужасного Абрасакса греческие буквы, они едва видны. Мало кто знает, но в действительности имя Абрасакс на старогреческом, том, которым иногда пользовался враль Гомер, чтобы придать своим сказкам большую значимость, состояло всего из семи литер. Если перевести их в числа (спасибо Пифагору!), то в сумме это имя равняется числу дней в году. А еще – числу небес…

– Постой, постой! – потирая и без того потный лоб, Константин Германик, не привыкший к мудрствованиям из греческой философии, решительно забрал перстень. – Постой! Я вовсе не собираюсь заниматься арифметикой. Объясни по-простому: для чего этот перстень предназначен? Сам знаешь, хитрец, кто мне его подарил. Я только не понимаю – с какой целью…

– Ну, это просто, – грек беззубо заулыбался. – Некто, кого мы тут все знаем и кто принес тебе (да простит Константин Германик мою дерзость!) некую радость в жизни, решил обезопасить тебя в дальних странствиях. Прекрасная и смелая Ульрика подарила эту чудесную и загадочную гемму в надежде уберечь тебя именем Абрасакса от смертоносного «железа». Прости мою дерзость, но готы – народ достаточно дикий и суеверный. Наверное, Ульрика посчитала, что отныне ты – надежно прикрыт от удара врага…

– Это радует, – скептически молвил Константин Германик, подняв руку и любуясь неожиданным подарком.

– …Но ты не прикрыт от удара друга, – меланхолично закончил Эллий Аттик.

– Что?! Я – не понял, – удивленно посмотрел на него трибун.

– Свастика. На внешней стороне геммы. Это – продолжение загадки. Момент пересечения линий означает момент сегодняшний, – кротко объяснил грек. – Прошлое уплыло, настоящее не настало. Есть только сегодня. Что оно нам готовит – неизвестно. Увы, варварские боги иногда чрезмерно изощрены в своих дурных помыслах.

Памятуя о том, что многое знание таит в себе много скорби, Германик отмахнулся от глупого, по его мнению, слуги и демонстративно водрузил перстень на безымянный палец левой руки, как опытный солдат памятуя, что любое украшение на правой руке может помешать выдернуть меч из ножен в критический момент.

– Капитан, опасность впереди, по курсу! – внезапно раздался пронзительный крик впередсмотрящего, и внимание экипажа мигом переключилось на конец расщепленного ствола громадного черного дерева, внезапно вынырнувшего из мутной речной воды.

Аммоний среагировал быстро: мигом перехватив стерновое весло, он заставил большую лодку уклониться от столкновения. Один из матросов, ловко поддев багром всплывшее бревно, подтащил его к купеческому судну.

– Топляк. Дуб-утопленник, – суеверно прокомментировал египтянин, посмотрев за борт. – Такие ловушки бывают смертельно опасны. Как правило, это крупное дерево, разбитое молнией или подмытое течением. Одним концом оно полностью погружено в ил, другой же часто всплывает и подстерегает речного путешественника под самой поверхностью воды. Нам повезло, этот злодей поспешил высунуться раньше времени, и матрос его вовремя заметил. На обратном пути, если места хватит, надо прихватить с собою парочку таких стволов. Дерево, десятки лет пролежавшее в местной солоноватой воде, по крепости уподобляется железу. Живая ткань дерева давно задохнулась, его буквально выморило. Оттого оно и называется мореным дубом и особо ценится при изготовлении крепких сундуков, способных защитить добро хозяина от буйного пожара и лихих людей. Ему цены не будет в столице.

Константин Германик, привыкший к превратностям воинских переходов, на опасность отреагировал спокойно.

– Впредь не любопытствуй понапрасну и не отвлекайся по пустякам, – молвил он, совершенно игнорируя тот факт, что некоторое время назад сам призвал египтянина прояснить загадку странного перстня.

Впрочем, для себя трибун урок усвоил. «Капитана во время речного путешествия лишний раз не теребить! Пусть лучше своим делом занимается. Река – не бескрайнее море, тут вон, оказывается, какие занятные засады встречаются! Однако есть еще одна деталь, которую следовало бы прояснить. Кто бы мог помочь? Может, Аттик?»

Кивком головы подозвав понятливого эллина, Германик вполголоса как бы небрежно произнес:

– Послушай, ты ведь сведущ в местных наречиях… Я к тому, что одна моя знакомая, ну, ты догадался, кто именно, на прощание произнесла странную фразу. Что-то вроде «вара, вара, инглодой…» или – «инглодуй»… я уж не припомню точно.

Эллий Аттик, в изумлении уставившись на Константина Германика, тут же подхватил:

 
Wara, wara inrdolou:
Seu te gira Galtzou.
Hoemisclep dorbiza ea.
 

– Верно! – обрадовался трибун. – Очень похоже. А что они значат, эти слова?!

– Да тут не требуется особого ума, – не смог сдержаться тщеславный актер. – Это же слова готской колыбельной, она всем в этих краях ведома:

 
Не спи, не спи, ангел:
У тебя на коленях дремлет мой малыш.
Пошли ему сна небесного.
 

А позволь узнать, благородный солдат несравненного императора, почему гордячка Ульрика вдруг напела тебе колыбельную?

– Не твоего ума дело, – огрызнулся Константин Германик. – Иди вон псом займись…

На речной лодии места была куда меньше, чем на морской корбите. Трибун устроился на коврике, предусмотрительно постеленном капитаном на кожаные мешки. Это не помогло. В спину сразу впилось что-то острое. Видать, хитрый египтянин приберег часть контрабандного оружия для сделки в Самбатасе.

От гребцов, находившихся на расстоянии вытянутой руки, нестерпимо смердело потом немытого тела. Вдобавок каждый из них соревновался в попытках выпустить как можно громче и больше дурного воздуха. «Удачные» моменты сопровождались взрывами хохота и одобрительными возгласами.

Константин Германик, накануне побывавший сразу в нескольких банях-термах, поморщился, но решил не вмешиваться. И – вправду. В африканских гарнизонах запахи были куда круче, там вечно ослиной мочой воняло…

Трибун попытался сосредоточиться на непонятной прихоти Ульрики, напевшей ему на прощание колыбельную. Зачем? Почему? Его родная жена даже не соизволила прийти на пристань проводить мужа. А эта варварка, даром что крещенная, какую-то языческую песенку спела… Странная женская натура! Это тебе не согдийцы с железными булавами!

Похвалив себя за такое образное сравнение, римский офицер захрапел. Проснулся от того, что качка внезапно прекратилась. Исчез и дурной дух от гребцов. Куда они делись?! Константин Германик мигом вскочил на ноги, правой рукой привычно нащупывая рукоять меча. Оказалось – ложная тревога. Лодия причалила к небольшому острову. Вечерело. В десятке шагов полыхало пламя нескольких костров, возле которых гребцы потрошили выловленную рыбу.

– Солдат императора желает попробовать горячую рыбную похлебку? Или все же предпочтет вяленое мясо из ольвийских припасов? – приблизившись к трибуну, поинтересовался капитан Аммоний.

Трибун повел породистым носом. От медного котла над костром поднимался весьма и весьма дразнящий аромат. Единственной преградой было то, что речной рыбы он сроду не ел. Морскую – да. Естественно, что свежая морская рыба была привычным блюдом даже при дворе императора. Чаще, конечно, сдобренное и искусно приправленное мясо. Но и морская рыба тоже. Однако рыба речная…

– А меня не стошнит? – с солдатской прямотой спросил Германик.

– Что ты?! – испуганно запричитал Аммоний. – Неужто я осмелюсь предложить офицеру Галльского легиона что-то ему не подобающее? Да и к тому же у нас достаточные запасы чеснока, он убивает всякую заразу.

– Обойдемся без чеснока, – окончательно проснулся Константин Германик. – Давай-ка побольше вина.

Фракиец Тирас ловко вырезал из дерева ложку, передал ее командиру.

Похлебка из рыбы, вперемежку с разваренным пшеном, оказалась действительно вкусной. Возможно, потому, что один из гребцов, бывших ранее в подобных переходах, добавил в нее какой-то травы, собранной тут же, на островке.

С удовольствием слопав половину большого котелка, трибун, бесцеремонно отогнав пса Цербера, сунувшего в похлебку морду, передал остатки варева Эллию Аттику:

– Попробуй.

Поискал глазами эфиопа Калеба и фракийца Тираса. Эфиоп давился черствой лепешкой, с недоумением глядя на фракийца. Тот руками вылавливал из большого котла куски рыбы и с чавканьем их поедал, кажется, вместе с костями.

«Гарнизон накормлен», – с удовлетворением подумал Константин Германик. Подозвал Тираса, угостил вином.

– Кто первый в караул?

Фракиец кивнул в сторону лучника:

– Калеб, конечно. Он же не пьет. А я просплюсь и уж пострадаю между волком и собакой.

Бывалые бойцы понимали друг друга с полуслова. Время караула между волком и собакой считалось самым опасным и тяжелым. Предутренний час, когда волки уже уходят от теплых людских подворий, а собаки еще боятся показать нос наружу. Идеальное время, чтобы снять часовых и перерезать сонный лагерь неприятеля с первыми лучами радостного солнца.

– Прости, великолепный, но я услышал что-то о собаке и волке… – К воинской компании приблизился Эллий Аттик. Вид у него был страдальческий, слуга кряхтел, сопел, держался за живот. Ему явно не пошла впрок похлебка из речной рыбы. Впрочем, он крепился. – Пройдет, мне просто острого и горячего нельзя.

– А вина можно? – сыронизировал Германик.

Аттик, стоически оценив содержимое протянутого кратера, наполненного густым темным вином, вздохнул, но решительно покачал головой:

– Сейчас не время искушать судьбу. Поговорим лучше о том, зачем я к тебе подошел.

То, что предложил ученый грек, и впрямь оказалось полезным. Речь шла о дрессировке молосского дога. Как известно, все собаки панически боятся запаха волка. Бросаются под ноги хозяев, прячутся в закутках, жалобно скулят, но нападать на зверя отказываются, даже если их палками по голове бьют. Однако, по словам Аттика, есть определенный способ натаскивания собаки на серого убийцу. Начинать надо с малого. Попытаться приучить щенка к запаху лисицы. Лучше – лисенка, в случае чего он не причинит особого ущерба. Ну, укусит, поцарапает, не более того.

– Ты предлагаешь, – уточнил Тирас (взглядом попросив у командира вступить в разговор), – изловить лисенка и попробовать натаскать Цербера на его запах? Кстати, где ты сейчас возьмешь лисенка? Еще не время, конец весны, выводок будет в лучшем случае через пару месяцев.

– Ну, тут тебе виднее, – здраво рассудил грек. – Но совсем необязательно лисицу оставлять наедине с Цербером. Посадим ее в клетку, нет клетки, посадим на цепь. Посмотрим, как молосский дог на нее реагирует. А там, глядишь, попробуем ему подсунуть кусок волчьей шкуры…

Константин Германик и фракиец с пониманием переглянулись. Никто не собирался делать из молосского дога охотника за волками. Но часто случалось, особенно в приграничных провинциях, что варвары набрасывали на себя волчьи шкуры поверх доспехов. Трудно сказать, откуда пошел этот обычай. Сигниферы-знаменоносцы давних римских времен по уставу натягивали на шлемы медвежьи шкуры, но легковооруженные велиты, часто набранные из подданных-варваров, нахлобучивали шкуры волчьи. Впрочем, вряд ли нынешние варвары слыхали об их существовании. Скорее всего, волчьи шкуры днем служили им для согрева, во время ночных стоянок превращаясь в удобные спальные коврики или импровизированные покрывала.

Но кто знает, как в бою отреагирует молосский дог, если вдруг учует страшный волчий дух, исходящий от варвара, занесшего для удара смертоносный боевой топор?!

– Правда в твоих словах есть, – поразмыслив, решил Германик. – Но действительно ли убоится наш страшный Цербер волчьего запаха и убоится ли вообще, мы можем проверить только одним способом.

– …Испытав все на практике, – поддакнул Эллий Аттик. – Дело за малым. Следует поймать или на худой конец подранить лису, которая, несомненно, водится в здешних краях. Тем более что за лиманом, вверх по течению реки, степь постепенно переходит в лес. А уж возле Самбатаса, по слухам, растут такие дубравы, что белка, не спускаясь на землю, может без устали перепрыгивать по верхушкам деревьев целый день, преодолевая расстояние, равное переходу римского легиона.

Глава ХV
Охота на охотников

Переход по лиману всех порядком утомил. Хотя вода на глазах становилась все прозрачнее, она была по-прежнему горькой, и пить ее никто не осмеливался. Осторожный капитан Аммоний высматривал для ночных стоянок маленькие островки посреди водной глади, но в конце третьего дня не оказалось и таких. Причалили к небольшой отмели, на которой даже кусты не росли. Костер, естественно, не развели, пойманную по дороге рыбу выбросили за борт, чтобы не завонялась.

– У нас заканчивается пресная вода, – хмуро сообщил Аммоний Константину Германику. – Осталось, конечно, вино, но стоит ли давать его нашим гребцам… Впрочем, вино только усилит жажду.

– Почему бы утром не пристать к берегу, не попытаться найти небольшую речушку, подпитывающую мощный Гипанис? – предложил трибун. – Или озерцо, оставшееся после зимнего таяния местных снегов? Я полагаю, что солнце еще не успело высушить местную степь.

– Так-то оно так, – понуро согласился египтянин. – Видел, сколько журавлей взлетает, стоит нашему каравану приблизиться к берегу? Где журавли – там лягушки, болотца. Значит, можно попытаться найти воду и почище.

– Чего же мы ждем? – удивился офицер. – Или ты белых кобылиц испугался?

Трибун вспомнил случай, когда в самом начале пути вдоль берега промчались полсотни белых лошадей, издали принятых за отряд конных лучников. Спасаясь от возможного обстрела, гребцы в панике бестолково ударили веслами. Когда отплыли подальше и присмотрелись, оказалось, что эти дикие степные кони были, разумеется, без всадников.

Небольшое приключение стало предметом увлеченных пересудов для гребцов (с истерическими смешками и выпусканием дурного воздуха) на целый день до вечера.

– Нет, конечно, – заканючил египтянин, – я лошадей не боюсь. То есть боюсь на самом деле, если уж быть честным до конца. Меня в детстве портовая лошадь так лягнула! Мне на суше вообще неспокойно, там лошади… таможенники… все злые… Я на корабле куда как полезнее.

Мгновенно поняв, к чему гнет старый пройдоха, Константин Германик пренебрежительно отмахнулся:

– Ты на берег выходить не обязан. Останешься на лодии. Но, в общем, ты прав. Десяток смельчаков из гребцов наберется? Поищут воду, а я с фракийцем и эфиопом прикрою.

Как ни странно, но на следующее утро добровольцев, выразивших желание высадиться на незнакомый берег, оказалось мало. Всего дюжина, считая их старшего, того самого гребца, который умело собрал травы для вкусной рыбной похлебки.

– Моих товарищей можно понять, – сказал новоиспеченный командир, кивая в сторону лодии, застывшей в полусотне шагов от берега. – Они дальше порта не заходят. Кабак да публичный дом. Все знакомо. А тут…

Старший выразительно обвел рукой широкую степь, возле воды заканчивававшуюся ивами, но уже в нескольких сотнях шагов угрюмо темневшую дубовой рощей.

– Как тебя зовут? – бесцеремонно перебил его трибун, настороженно глядя на командира охотников, собравшихся за водой.

«Какой-то странный гребец. Высокий, ширококостный, но не сгорблен, как другие. Лицо открытое, приятное, глаза карие, смотрят без подобострастия. Волосы острижены коротко, сам тщательно выбрит, что уже само необычно в утомительном походе. Самое главное: дочерна загоревшая обнаженная правая рука, держащая здоровую дубину, значительно больше и мускулистее левой».

– Ты был солдатом?! – без обиняков спросил Германик.

– Никогда этого не скрывал, – пожал плечами тот. – Я из народа лютов. И прозвали Лютом. «Волк» на греческом. Сражался против готов. Взят в плен, продан в рабство в Империю. Попал к добрым христианам. Меня крестили Василиусом и скоро освободили. Вот нанялся гребцом на корбиту, плыву домой, молю Спасителя нашего, Иисуса из Назареи, увидеть своих…

– Так ты – лют? – Удивлению Константина не было предела. Впервые он столкнулся с представителем тех варварских племен, земли которых ему следовало по возможности беспрепятственно миновать. И – назад вернуться.

– Я – лют, – подтвердил Василиус. – Но пусть, доблестный трибун, тебя это не беспокоит, я – на твоей стороне.

Германик только хмыкнул. Большая часть его солдат родилась за пределами Империи. Аланы, готы, герулы, гепиды, фракийцы. В Африке – сирийцы, эфиопы, египтяне. Теперь лют прибавился. Какая разница! Армия, словно гигантский котел, переваривала всех, и через десяток лет службы плохо или хорошо все понимали команды на греческом языке: «Держи строй! Мечи к бою! Бросай дротик!»

Подошел фракиец Тирас. Поигрывая зловещим серпом, уставился на Люта-Василиуса.

– Командир, кто это?

– Свой, – успокоил телохранителя Константин Германик.

– А если свой, то, может, ему что-то в руки дать, вместо этой палки? – Понятливый Тирас небрежно указал на дубину в руке люта. – Всякое может случиться…

И впрямь. Трибун Галльского легиона был предусмотрителен. Свистнул, призывая внимание Аммония:

– Капитан, подсуетись, нам еще один меч нужен!

Египтянин повиновался без возражений. Однако сделал вид, что понял римского офицера по-своему. Слово «меч» могло обозначать бойца, но могло и дорогостоящую сталь. Гребец в качестве бойца стоил недорого. Но вот настоящий меч, выкованный в мастерских Византия!..

Приказав лодии подплыть к берегу, Аммоний суетливо передал Люту-Василиусу метательное копье.

«Смелый» капитан тут же отчалил от берега, отплыв на безопасное расстояние. Это было нарушением приказа, но трибун сделал вид, что ничего не произошло. Не стоило ссориться при подчиненных. В конце концов по приказу Аммония лодия могла подойти к берегу в любой момент, достаточно пару хороших ударов веслами. Опытные гребцы, не дожидаясь сигнала, замерли на банках, с тревогой наблюдая за своими товарищами на суше.

– Вперед, – скомандовал Константин Германик маленькому отряду. – Наша цель – вода. Чистая и свежая. В случае чего, охотникам – бежать, нам – прикрывать.

Лют-Василиус кивнул, знаком предложив добровольцам следовать за ним. Эфиоп Калеб, остановившись на мгновение, взяв на изготовку страшный лук, отошел от Константина Германика на десяток шагов вперед и вправо. Фракиец Тирас, держа наготове боевой серп и буквально обнюхивая местность, решительно двинулся впереди командира.

Воду пришлось искать долго. Солоноватые болотца для утоления жажды явно не подходили.

– Посмотрим в роще, – предложил трибун. – Дубы могут питаться только пресной водой. Найдем источник там.

И впрямь. Не успели зайти под сень молодой дубовой листвы, сразу обнаружили благодатный родничок. Небольшой, но чистый и сладкий. Гребцы, с криками и смехом, бросились утолять жажду, припав губами к воде. Трибун, которого жажда мучила не меньше остальных, пренебрежительно бросил Люту-Василиусу:

– Пусть напьются вволю, потом сразу – наполнить бурдюки.

Внезапно внимание Константина Германика привлек шум, шорох. От недалеко стоящего дуба оторвалась черная тень и стремительно понеслась в чащобу. Кабан!

Не ожидая приказа, Калеб поднял лук. Свист стрелы. Громкое хрюканье.

– Подранок! – возбужденно прокричал фракиец прямо над ухом трибуна. – Дозволь преследовать? Добить!

Германик огляделся. Гребцы, утолив жажду, принялись наполнять бурдюки. Свинка трагически хрюкала где-то в кустарнике.

– Догоним, – решился офицер. – Свежатина не помешает!

Однако подранок оказался живучим. Кабанчик заставил запыхавшихся преследователей добраться до конца небольшой дубовой рощи. Но как только три азартных охотника выбежали за деревья, они увидели отряд всадников, изготовившихся к атаке.

Конники были шагах в двухстах. Уверенные в победе, они опустили копья.

Время замерло.

Всадников было семеро. Более, чем вдвое…

Эфиоп Калеб вдруг прокричал. Или пропел?!

– А-ма-ни-ра-ги-да-а-а-а!

Даже опытные бойцы Германик и Тирас не успели удивиться. Лучник, набросив стрелу на плечо лука, послал ее с расстояния, недоступного дотоле виданному. Один всадник упал сразу, не успев бросить лошадь в галоп.

Когда остальные пустили коней вскачь, Калеб расстрелял их, как уток на болоте, целясь в лицо, не защищенное шлемом. Доскакали двое.

Фракиец Тирас, уклонившись от зло поставленной пики, перерубил ноги лошади одного из нападавших.

– Допрос! – закричал Константин Германик, упреждая серп фракийца, занесенного для добивания. Поздно. Фракиец с хрустом перерубил шею и без того оглушенного врага.

Сам трибун дождался последнего всадника, что-то оравшего и мчавшегося вперед уже с совершенно безумным взглядом. Но как только спата трибуна взметнулась вверх, буквально над его ухом прошел зло и метко пущенный дротик.

Метательное копье-панцея насквозь пробило всадника, сбросив его с лошади.

Из дубовой рощи, держа наизготовку дубину, выскочил Лют-Василиус.