Текст книги "Война с готами. Жизнь Константина Германика, трибуна Галльского легиона"

Глава ХVI
Отступление победителей

– Сука! – выразился трибун, неизвестно кому даря фразу – то ли фракийцу, ослушавшемуся приказа, то ли поверженному врагу. – Сука!

Тирас командира не услышал. Или не захотел услышать. Принялся обшаривать нападавших. Обычное солдатское дело.

– Что там? – привычно спросил Константин Германик, брезгливо осматривая странные трупы невиданных им до этого бойцов – маленьких, черненьких, с наброшенными на голое тело шкурками каких-то степных зверушек, в кожаных шапках взамен шлемов. У тех, чье лицо не было изуродовано стрелой Калеба, отчетливо просматривался узкий разрез глаз. – Я же сказал: «Взять живьем».

Тирас пожал плечами:

– Не понял, командир. Прости. Вот, трибун, полюбуйся. – Фракиец показал дюжину наконечников для стрел с греческой литерой «Δ». – Это – не римская работа. Плохое железо.

Константин Германик внимательно осмотрел метку на стреле. «Губчатое железо!» В его памяти мгновенно всплыла встреча с главным кузнецом готов в Ольвии, дакийцем Дурасом. Но как изделия Дураса попали за пределы Ольвии, к этим странным людям?

В этот момент подошел Лют-Василиус:

– Трибун, это – не готы. Я с ними сражался, знаю. И живых, и мертвых. Скорее всего, тот народ, который прозывает себя хунна.

Офицер кивнул. Что это не готы, не сарматы-аланы, он уже понял. Хотя бы потому, что всадники оказались практически не защищенными броней. Из вооружения только длинные копья, маленькие деревянные щиты да странные, вовнутрь изогнутые луки, стрелы с костяными наконечниками. Если не считать, конечно, десяток железных проклятого кузнеца Дураса. Да и те, видно, не успели закрепить на стрелах. Фракиец Тирас обнаружил их в заплечном мешочке последнего из всадников. Того самого, которого сразил Лют-Василиус.

«Кстати, надо его поощрить, – напомнил себе трибун. – Обошлись бы, конечно, без него… Но – боец храбрый».

– Калеб! – окликнул Константин Германик своего стрелка, отстраненно ждавшего в стороне. – Перестань молиться своей царице и сбегай посмотри на твой первый труп, пока до него фракиец не добрался.

Эфиоп, заслышав приказ, поспешил к тому самому первому коннику, которого он поразил с громадного расстояния. Вернулся, церемонно держа меч в вытянутых руках. В самом этом движении читалось явное пренебрежение лучника к меченосцам.

«Впрочем, Калеба сегодня можно понять», – подумав это, трибун только хмыкнул, принял трофей. Меч был длинный, не менее чем в два локтя. Тяжелый, явно не кавалерийский. Рукоять оправлена в бронзу, украшена фигурками грифонов. Крупная железная крестовина. Форма и способ заточки незнакомы даже опытному в этих делах Германику.

– Это – наш! – вдруг сдавленно проронил Лют-Василиус. – Наши используют такие мечи против готской конницы. Наше племя!

– Вот как? – искренне удивился такому повороту событий римский офицер, примериваясь к неизвестному оружию. Взмахнул мечом несколько раз в воздухе. Пришел к выводу: – Рубить действительно тяжело, но пробить латного всадника в самый раз! Что ж, Василиус! Коль это меч твоего племени, тебе его и носить!

Трибун Константин Германик передал оружие своему новому бойцу.

Через рощу поспешно вернулись на берег. Там добровольцы, посланные за водой, испуганно сбились в кучку, криками призывая причалить лодию, чтобы забрать их со страшного места. Стало ясно, что капитан Аммоний трусливо медлил, удерживая своих гребцов, которые, не дожидаясь приказа, опустили весла на воду, стремясь помочь товарищам.

– Поторопи этого нильского крокодила! – приказал командир эфиопу Калебу.

Тот, подняв лук, бросил стрелу в сторону большой лодки. С расстояния сотни шагов было видно, как она впилась в мачту корабля. Угроза подействовала. Лодия причалила к берегу.

Посадка прошла куда быстрее, чем высадка. Последним, будучи уже по пояс в воде, тяжело перевалился через борт Лют-Василиус, бережно держа над головой трофейный меч.

– Вот, – злобно прошипел над ухом Аммония Константин Германик. – Вот как поступают настоящие солдаты. Своих не бросают, оружие забирают. А ты…

Капитан попытался оправдаться, но, встретив яростный взгляд трибуна, осекся.

– Еще раз повторится, зарублю, как свинью, и выброшу за борт, – пообещал офицер.

Ему показалось, что произнес он это вполголоса. Но как только оглянулся, то убедился, что экипаж напряженно вслушивается, наблюдая за сценой публичной нотации. А раз так:

– Это всех касается! – уже громко, не таясь, провозгласил трибун Галльского легиона. – Впредь неподчинение приказу будет караться смертью. Как в военном походе.

Осознав, что обычаи купеческого каравана раз и навсегда канули в Лету, гребцы поспешно налегли на весла.

Когда отплыли от берега на достаточное расстояние, Константин Германик велел провести ревизию запасов пресной воды. Оказалось, что в панике добровольцы половину бурдюков бросили по дороге. Оставшегося едва хватало на несколько дневных переходов.

– Выше по течению Гипанис явит милость, и речная вода не будет столь соленой, – робко заявил капитан Аммоний. – Тогда не станет нужды к берегу причаливать.

Трибун махнул рукой и, успокаивая молосского дога, взбудораженного долгим отсутствием хозяина, приказал подать вина.

Лгут те, которые уверяют, что недавний бой проходит бесследно. Германик помнил это по многочисленным стычкам в Персидском походе под командованием Юлиана Отступника. Даже бывалые солдаты, возбужденные запахом крови, долго не могли уснуть в походном лагере. Одни глушили пережитое вином, другие – безудержным бахвальством, перебивая друг друга, чтобы поведать о сокрушительных ударах и грамотных уловках, сбивших с толку вражеского бойца.

Не был исключением и сам Константин Германик. Даже после третьего кратера он воочию видел натянутый лук Калеба, слышал отчаянный ор конника, мчавшегося на него с наставленной пикой.

Как бы чувствуя настроения нового хозяина, у его ног робко присел Эллий Аттик:

– Говорят, трибун, ты проявил себя как грамотный командир, не потеряв в бою ни одного бойца. Честь и хвала!

– Верность и честь, – привычно поправил штатского офицер. – Так надобно говорить. Чего заявился? Тоже меч, подобно Люту-Василиусу, мечтаешь получить?!

– Нет! Я – не рожден для драки, – смело возразил гречишка, – но если тебе не спится, могу развлечь рассказом. Ночь холодна и длинна, я осветлю ее старинной сказкой.

– Вот как? – Опьяневший Константин Германик с иронией посмотрел на бывшего актера. Затем, чувствуя непреодолимое желание с кем-то пообщаться, обратился к фракийцу Тирасу, заступившему на ночную стражу и присевшему с серпом между коленями в двух шагах от командира, на банке гребца. – Послушаем басню?

Тирас, изготовившийся к долгому и нудному бдению, всем свои видом выказал немедленное желание выслушать интересную историю. В конце концов, это немногое, что всегда скрашивало утомительный солдатский быт в казарме, родном, но иногда порядком надоевшем доме.

Эллий Аттик, мгновенно сообразив, что общее согласие достигнуто, артистично перебросив край грязноватой туники через плечо, начал свой рассказ:

– Давным-давно, еще до того, как войска богопротивного царя Ксеркса, повелителя самой грозной в Ойкумене Персидской империи, вторглись в гордую Аттику…

Давным-давно, еще до того, когда, отражая «бессмертных» Ксеркса, пали триста спартанцев царя Леонида…

Давным-давно, еще до того, когда при Саламине корабли афинян и их союзников пробили строй мидийских, фиванских, египетских, сирийских кораблей, судов Царя Царей и потопили их, подняв в небо красно-черные дымы…

Давным-давно, еще до того, когда через год после Саламина фаланга царя Спарты Павсания опрокинула строй персов и, оставив метательные копья в их телах, прошла по костям…

Давным-давно существовал остров Самос в Эгейском море.

И правил им некий тиран, по имени Поликрат. Царем он стал не сразу. До этого, уподобившись Ромулу, основателю Рима, убил родного брата. Затем, уже в темнице, удушил и второго. Согласись, трибун, выгодная «семейная сделка», если учесть, что в результате Поликрат получил во владения целый остров, мгновенно разбогатев подобно божественному Августу Октавиану.

В поисках союзников Поликрат обратил свой взор на восток и заключил договор с египетским царем Амасисом.

Скажу тебе, трибун, по секрету. Никогда я не доверял этим египтянам. Пшеница у них отменная, это – факт. Но сами египтяне – мужики склочные и завистливые. Особенно коварны их женщины. Ведь до чего славным солдатом был Марк Антоний! Но и его царица Египта Клеопатра сгубила!..

– Ты о Поликрате рассказывай, – посоветовал бывшему рабу египтянина Аммония трибун Константин Германик. – История Антония и Клеопатры всем известна!

– Ну да, – с готовностью кивнул грек Эллий Аттик. – Коль ты про Антония наслышан, продолжу о Поликрате. Так вот. Египетский царь, позавидовав богатству Поликрата, как-то нашептал ему: «Есть у тебя всего в избытке: и золота, и серебра, и меди. И девственниц нетронутых, и кобылиц породистых стада. Но помни, Поликрат, что боги не чтут смертных, которые норовят стать счастливее их!»

Поликрат (простая душа!) принял эти слова всерьез. И решил добровольно расстаться с тем, что было, по его мнению, у него самым ценным.

Снарядил пятидесятивесельный корабль, вышел в открытое море и, сняв с пальца, швырнул в воду удивительной красоты перстень. Перстень тот был действительно ценен, я его лично видел в храме Согласия в Риме. Туда его пожертвовала Ливия, жена несравненного Августа Октавиана…

– Как это «пожертвовала»? – перебил Константин Германик рассказчика. – Перстень же в море канул!

– Не спеши, трибун, не спеши. Парфянская стрела все равно догонит.

Трибун, отлично знавший военную историю, тут же вспомнил о Марке Крассе, чьи легионы были уничтожены всадниками-парфянами, пускавшими стрелы с расстояния, недоступными для пехоты.

– И что случилось дальше?

Рассказчик пожал плечами:

– Дело в том, что, когда Поликрат расстался со своей игрушкой, он вернулся во дворец и с горя запил. Ну, я не совсем уверен, что запил, но, согласись, что оставалось делать полуварвару, возомнившему себя истинным греком? Очухался Поликрат через несколько дней. Как раз вовремя. Офицер стражи доложил, что возле ворот дворца стоит какой-то рыбак со здоровенной рыбиной в руках, желает принести улов в дар царю.

Поликрат, умилившись от того, как его любит собственный народ, велел рыбину приготовить и подать на обед. Пригласив, кстати, на пиршество и рыбака. Ничего не могу добавить к этому, трибун, но, судя по всему, наш тиран с похмелья стал республиканцем, – констатировал Эллий Аттик и продолжил: – Так вот. Когда рыбу распотрошили, оказалось, что повара нашли в ее брюхе тот самый перстень, который Поликрат сгоряча бросил в море. О чем царю сразу же и доложили. Поликрату ничего не оставалось, как надеть перстень опять на палец. Мораль сей басни такова. – Аттик склонился в полупоклоне. – От судьбы не уйдешь, как не выябы…ся.

– А что стало с самим Поликратом? – с интересом спросил Константин Германик, приятно пораженный образностью театральной морали.

Грек развел руками и суеверно сплюнул в воду:

– Распяли, как раба безродного, на кресте. Каждому – свое предназначение. Кстати, его приятеля, завистливого египтянина Амасиса, тоже скоро персы прикончили. Туда ему и дорога, нильскому крокодилу!

Размышляя о беспощадной судьбе-фатуме, трибун не заметил, как встало солнце.

Глава ХVII
Шемяка-кожемяка

Как и предполагал египтянин Аммоний, путешествие по лиману закончилось на четвертый день плавания. Пошли вверх против течения по Гипанису, широководной щедрой реке. Сменился и цвет берега. Вместо зелено-желтой степной скуки явились приветливые юные весной дубовые рощицы. Сначала их было немного, они отстояли друг от друга на полет стрелы. Но уже скоро, по ходу корабля, рощи как бы сами собой сблизились, образовав сплошную зеленую стену.

Капитан Аммоний, недоверчиво глядя на берег, громко дышал носом. Ему было явно не по себе. Проживший детство в пустыне, а последующий отрезок жизни в море, египтянин инстинктивно остерегался леса.

Другой дело Константин Германик! Рожденный в Британии, он успел до переезда родителей в африканский гарнизон пропитаться запахом ели, шишек, хвои, прохладной стоячей воды. Стоило подуть ветру с берега, как трибун буквально вскинулся, бередя душу воспоминаниями: о ярком костре, разожженном его отцом посреди военного лагеря на Пасху; о красных накидках легионеров, патрулировавших Троянов вал; о бельчонке, которого принес ему солдат-ветеран. А еще о маленьком болотце, где жили удивительные существа – лягушки. Хотя о том, что смеясь говорила тогда матушка, когда маленький Константин просил ее снова пойти на болото, чтобы послушать удивительное кваканье, Германик не мог вспомнить. Но запах дубовой коры, молодой ивовой листвы волновал и сейчас, не давая забыться ни сном, ни вином.

Вопреки уверениям Аммония вода в Гипанисе по-прежнему оставалась горькой и соленой. Пить ее было решительно нельзя, разве что использовать для рыбной похлебки. Но и то при условии, что бывалый Лют-Василиус насобирает травы-приправы, чтобы отбить горьковатый вкус речной воды.

Кроме нехватки пресной воды, приставать к берегу надо было еще и потому, что полноводный после снежной зимы Гипанис затопил все островки. То, что они существовали, указывали стволы деревьев, нелепо торчавшие из темной воды. Робкое заявление Аммония, что мол, «достаточно обвязать причальный канат вокруг одного из стволов, чтобы удержать лодку ночью», было категорически отвергнуто трибуном: «Забыл про топляк?! Мы его еле днем разглядели, а что будет в скифской темноте?»

Впрочем, и сам Константин Германик, памятуя о недавней стычке с гуннами, проявил крайнюю осторожность, высматривая на берегу удобное, по его мнению, место для ночлега. Внезапно его внимание привлекла небольшая речушка, неожиданно появившаяся среди плакучих ивовых деревьев и почти полностью укрытая их листвой.

– Вот, – удовлетворенно молвил офицер. – Вот вам место для стоянки со свежей водой в придачу.

– Откуда трибун знает, что вода в этой канаве чистая? – хмуро осведомился египтянин Аммоний.

– Нюхом чую, – весело парировал Германик. – У меня, знаешь ли, еще из Персидского похода нюх на чистую воду. В Азии случалось за кувшин воды платить целый золотой динарий. А тут перед тобой – вся речка, пей, хоть залейся!

Ободренные уверенностью командира, гребцы налегли на весла. И скоро лодия ткнулась носом в небольшую песчаную отмель.

– Калеб и Лют – в разведку, – негромко скомандовал трибун. – Остальным набрать пресной воды и собирать хворост для костра.

Добросовестные разведчики ходили долго, но когда вернулись, то с готовностью доложили, что не обнаружили никого и ничего, кроме белок и ежей.

– Вот и славно! – хладнокровно заявил офицер. – Теперь пусть кто-то изловит эту вашу ночную рыбу. Щука, так, кажется, она называется. А Лют-Василиус приготовит горячую похлебку, а то у меня уже желудок сводит при одном упоминании о вяленом мясе.

Щука никогда не считалась ночной рыбой, но перечить командиру никто не стал. Тем более что гребцам почти сразу удалось выловить какое-то странное громадное существо с большими усами.

– Это сом, – заявил бывалый Лют-Василиус. – У него удивительно жирное сочное белое мясо. Голодным никто не останется.

Лют-Василиус отрубил громадной рыбине усатую голову, бросил ее в медный котел с кипящей водой. Выпотрошив, разделил сома на части, положил их на раскаленные сковороды. По берегу поплыл умопомрачительный аромат будущей жратвы.

Как только похлебка была готова, а куски сома отлично зажарились, экипаж набросился на горячую еду, как будто ели они в последний раз. Насытившись, гребцы тут же, кто где сидел, повалились кто на спину, кто на бок и дружно захрапели, презрев непрерывный писк недавно вылупившегося комарья.

Задремал и трибун, положив голову на щит, который он предусмотрительно взял с собой, учитывая урок встречи с хуннами.

Разбудил трибуна яростный лай Цербера. Молосский дог, трясясь от гнева, с налитыми кровью глазами, мигом поднявшейся на загривке короткой черной шерстью грозно рявкал в сторону маленькой речушки.

– Кого он там учуял? – в недоумении спросил фракиец Тирас, вглядываясь в темноту.

Лай страшного пса поднял бы и мертвого. Гребцы мигом повскакивали со своих лежбищ, вооружившись кто веслом, кто рыбацким ножом.

– Людей вблизи быть не должно, мы все проверили. – К Константину Германику приблизился Лют-Василиус, держа меч двумя руками. – Разве что черт речной.

Как бы в ответ на это смелое заявление в сполохах высокого костра на темной глади небольшой речушки показалась утлая лодчонка-дубок. В полный рост на ней стоял мужчина в одной белой сорочке, отталкиваясь от дна длинным шестом.

– Постой! Снять ты его всегда успеешь! – Рука трибуна легла на плечо Калеба, который с бесстрастным выражением лица поднял лук, изготовившись к убийству.

Лодочка приблизилась. Оказалось, что ею правит не мужчина, а совсем молодой парень. Далеко отбросив в воду шест, он поднял руки, показывая, что не вооружен. Лодку тут же закрутило течением, и, если бы один из гребцов ловко не достал ее багром, она бы точно перевернулась.

– Шемяка, шемяка, шемяка! – Простоволосый босоногий хозяин утлой лодчонки не удержал равновесия и, упав на спину, дрыгал в воздухе ногами и руками, вновь говорил странное: – Шемяка, шемяка, шемяка!

– Тащите его к огню, надо допросить, – распорядился Германик, выразительно глянув в сторону фракийца, уже поигрывавшего серпом, и громко повторил: – Допросить!

При свете костра оказалось, что парень был неестественно широкоплеч, длиннорук и жилист, но очень худ. И – юн до неприличия: вспотевшее лицо со следами детских прыщей, налипшие на лоб волосы, голодные глаза.

– Шемяка, шемяка, – произносил одно и то же неожиданный гость, все время оглядываясь в сторону котла с остатками рыбной похлебки.

– Накормить его. По-быстрому, иначе никакого разговора не будет, – приказал трибун. Лодочник напомнил ему перебежчика из азиатского города, где жители на третий месяц осады съели всех кошек.

Лют-Василиус, подойдя к незнакомцу, протянул ему свою деревянную ложку и кивнул в сторону котла. Вовремя. Кажется, парень так изголодался, что готов был черпать похлебку руками.

Константин Германик только покачал головой, увидев, как юнец жадно заглатывает пищу, и, присев на щит, стал успокаивать Цербера. Тот, укоризненно посмотрев на хозяина: «Почему не дал загрызть?!» – со вздохом плюхнулся у ног трибуна, виляя длинным хвостом.

Спустя некоторое время от костра отделились две фигуры. Лют-Василиус подвел взрослого мальчишку.

– То, что я успел разузнать, – хмуро сообщил он, – Шемяка – прозвище или имя этого… На самом деле никакой он не рыбак, как я думал, а бывший дубильщик шкур, кожемяка на здешнем наречии. Шемяка и переводится с антского как «сильнорукий». Просится к нам.

– Что-о?! – Трибун решил, что ослышался. – Что?!

– К нам хочет пристать, – повторил Лют-Василиус. – Сбежал с голодухи из антского селения. Кроме того, насколько я понял, там его насиловали постоянно.

– Солдаты потешались? – угрюмо осведомился Константин Германик, который был достаточно осведомлен о жестоких забавах в войсках.

– Да как раз и нет. Не солдаты. Женщины местные, – сообщил Лют-Василиус. – Позволь, трибун, я выясню это поподробнее.

Озадаченный офицер только кивнул в знак согласия.

Лют-Василиус обернулся к юноше, принялся что-то долго выспрашивать на незнакомом для всех присутствующих языке. Тот, запинаясь, отвечал. Даже при свете костра было видно, что каждое слово дается ему с трудом, он покраснел то ли от напряжения, то ли от испуга. Впоследствии оказалось, что от стыда.

Наконец Лют-Василиус своими словами изложил то, что нехотя поведал ему длиннорукий подросток.

Селение антов, в котором тот проживал, находится далеко отсюда. Жители разводили скот, выращивали просо и жито. Мужчины занимались охотой, выделывали шкуры. Спускались вниз по местной речушке к Гипанису, предлагая свой товар проплывавшим купцам. Но около года назад поселок обезлюдел, когда местный князь, по имени Бож, приказал всем мужчинам от четырнадцати и старше идти на войну с готами. Шемяке, кажется, исполнилось тринадцать, но мать все же поспешила спрятать сына. Солдаты Божа быстро нашли мальчишку. И хотя на войну не взяли, но мать в назидание соседям повесили на ближайшей березе. Забрали общественный скот и часть запасов зерна.

Без мужчин селение быстро захирело, остатки зерна закончились. Трех девочек, ушедших в степь собирать съедобные корни, захватили хунны. Чтобы не привлекать внимания их разведчиков, уже повадившихся заходить из степи в лес, местные бабы договорились между собой не разжигать огонь для приготовления пищи. Впрочем, и еды давно не было. Питались грибами, лесными яблоками, орехами. Кто-то попытался съесть сырого ежа, но умер от резей в животе. Начался голод.

Шемяка как-то тайком, изловив в реке рыбу, хотел сварить ее на небольшом костерке. Разъяренные женщины его избили, а затем, голодные до мужчин, привязав к воротам юношу, долго насиловали. С трудом освободившись от веревок, он ночью бежал к реке, где в укромном месте спрятал свою самодельную лодочку.

– Что собираешься с ним сделать, командир? – Лицо Люта-Василиуса искривилось, как от зубной боли. – Бросим его здесь подыхать или…

– Или… – Трибун Константин Германик с сомнением посмотрел на оборванца. – Где Аммоний? Где этот трус? Снова спрятался?!

Из темноты, из ближайших кустов несмело вышел египтянин.

– Прости, трибун. Как только заваруха начинается, у меня всегда живот прихватывает.

– Посрать успеешь, – нетерпеливо перебил его офицер. – Тебе еще один гребец нужен?

Египтянин, мигом сообразив, что опасность миновала, деловито осмотрел Шемяку, сначала полапав его предплечье, потом заставил вытянуть длинные руки, открыть рот и показать зубы. Мальчишка покорно вертелся, выполняя приказы капитана, который бесцеремонно отдавал их вполне понятными жестами.

– Ты ему еще в задницу загляни, – посоветовал Германик. – Берем в команду или – нет?

Аммоний потер нос:

– Зубы плохие, но руки сильные. Пусть посидит сменщиком на банке до поры до времени. В дороге ведь как: все может случиться. У меня в прошлом торговом переходе сразу два гребца откинулись, померли в одночасье. А живы все будут, продадим мальчишку в рабство уже в Самбатасе.

– Быстро ты записал его в рабы, – неожиданно встрял в разговор грек Эллий Аттик. – А ведь это – трофей трибуна.

Константин Германик только махнул рукой:

– Пусть остается, там видно будет.

С первыми лучами солнца гребцы дружно столкнули речное суденышко на большую воду Гипаниса. Поплыли дальше.