Текст книги "Все, что ты только сможешь узнать"

Будь я героиней волшебной сказки, часто думала я, и предложи мне фея-крестная исполнение желаний, я попросила бы персиково-сливочную кожу, глаза – как глубокие голубые озера, волосы, подобные золотой пряже вместо чернейших чернил. Я знала, что была бы всего этого достойна. Чего бы я только не отдала за такое волшебство, за такую красоту! Если ты красива, если ты нормальна, если ты белая, то все хорошее, что другие видят снаружи, будет соответствовать всему хорошему, что есть внутри, была уверена я. И разве не замечательно было бы уснуть однажды вечером и проснуться совершенно другим человеком, таким, которого повсюду будут любить и привечать? Разве не чудесно было бы смотреть на свое лицо в зеркале и знать, что тебе всегда найдется место среди своих?

Когда супруги, надеявшиеся усыновить ребенка, спрашивали меня, каково было расти кореянкой у белых родителей, я не хотела говорить им, что переживала из-за того, что не была белой, изо дня в день на протяжении многих лет. Что иногда это до сих пор беспокоит меня, ибо, хоть я наконец и нашла для себя другую жизнь, моя история по-прежнему не такая, на какую рассчитывают другие при виде меня.

И я не хотела рассказывать им о том дне, когда родители и учителя наконец застукали меня за выдергиванием волос – тех черных волос, совсем не похожих на прекрасные светлые локоны, которые я так хотела. Я снова и снова накручивала их на первую фалангу указательного пальца так туго, что не могла высвободить его, не выдернув пары прядок. После того как всполошившиеся родители обнаружили крохотную лысинку на левой стороне моей головы, я прошла полтора года игровой психотерапии с консультантом, которую звали Шарлотта. Раз в неделю я шла за ней на чердак величественного старого дома в ее просторный кабинет-игровую, где мы играли в переодевания и рисовали свои страхи. Я разговаривала с Шарлоттой о том, что чувствовала, хотя не могу вспомнить, что именно говорила; и знаю, что она, в свою очередь, разговаривала с моими родителями.

Однажды на Рождество под елкой появилась маленькая кукла-азиатка, специально заказанная для меня, хотя я, пожалуй, уже немного выросла из игр в куклы. В девять лет я как-то вечером включила телевизор и увидела Кристи Ямагучи – первую героиню моего детства, американку азиатского происхождения, которой восторгались и восхищались толпы людей. Я и думать не думала, что можно так обожать человека, похожего на меня. Я писала рассказы, десятки рассказов – о других людях, о других жизнях, которых жаждала. Я перестала накручивать пряди на пальцы. Наконец, перестала встречаться с психотерапевтом. Но никогда не могла забыть о том, как выдергивала волосы, никогда не могла перестать думать об этом без ощущения глубокого и ужасного стыда. Пусть я по-прежнему чувствую, что мне здесь не место, зато я могу не дать другим людям это увидеть, решила я. Единственным способом спастись от моей школы, от этого городка было вырасти и уехать – и мне нельзя было снова погрязать в печали или страхах, если я хотела бежать.

И я сбежала. К тому времени как я познакомилась с молодыми супругами, которые были совершенно не похожими на моих родителей и одновременно точно такими же, как они, я сбежала в колледж, выбрав самый дальний из возможных, и потратила годы на борьбу за то, чтобы найти для себя определения, не имевшие ничего общего с «кореянкой» или «приемной». Прежний «расово-дальтонический» взгляд на мое удочерение был той установкой, которую я только-только начинала подвергать сомнению в свои двадцать с небольшим. Теперь я была способна обличать расовую нетерпимость только тогда, когда она смотрела мне прямо в лицо, – и всегда это сопровождалось душным стыдливым румянцем, грохочущим сердцем и острым дискомфортом.

Непроизвольно всплыло воспоминание: день в четвертом или пятом классе, когда стайка белых девочек подобралась близко к моему насесту на турниках во дворе. Я ощутила такую надежду, когда увидела их улыбки! Может быть, они стали по-другому ко мне относиться? Одна из них, с особенным, пепельным цветом светлых волос, чьи черты лица были остренькими и не такими хорошенькими, как у других, придвинулась ко мне и, заговорщически понизив голос, сказала:

– У нас есть вопрос, Николь, и ты – единственная, кому мы можем его задать.

И хотя годы опыта подготовили меня к тому, чтобы ожидать ловушки, я все же на мгновение увлеклась, рассчитывая на дружелюбное слово или приглашение поиграть, – пока она не проговорила, уже громче:

– А у тебя влагалище тоже косое? Мне брат рассказывал, что у девчонок-азиаток они косые!

И я знала, что этот и другие подобные моменты моего детства были почти смехотворно безобидными по сравнению с тем, что приходилось терпеть другим цветным. В том ли я положении, чтобы объяснять все это полным надежды супругам? Чтобы предупреждать их, что даже если раса усыновленного ими ребенка не имеет значения для них, она будет иметь значение для других? Что этот вопрос будут поднимать в несчетном количестве ситуаций, которые у них нет ни малейшего шанса проконтролировать, такими способами и такими словами, которые, возможно, даже не достигнут их ушей? Прежде чем я успела принять решение, один из них задал мне вопрос, который я предвидела:

– Как вы думаете, следует ли нам решиться на усыновление?

Они уже изучили и оценили международные программы. Они обсудили свои любимые детские имена. В комнате до сих пор пахло вкусными блюдами, которые приготовила жена, и их комфортная квартира была гораздо более уютно-домашней, чем мое собственное крохотное жилье, до сих пор обставленное подержанной мебелью и оклеенное плакатами, которые я покупала в колледже. Эти люди были всего на четыре-пять лет старше меня, но они были взрослыми – ответственными, остепенившимися, трудоустроенными и не просто желавшими, но и готовыми стать родителями. Они оба росли в любящих, поддерживающих их семьях, готовых радостно встретить их детей – хоть рожденных, хоть усыновленных, хоть тех и других разом. Я не могла заставить себя сказать что-то такое, что заставило бы этих людей усомниться в правильности их планов или правоте семей, похожих на мою.

Мое сознание – или, может быть, мое свирепо лояльное сердце удочеренной – поднапряглось и переформулировало заданный мне вопрос. Думаю ли я, что они будут любить своего ребенка? Конечно. И они будут стараться изо всех сил. А что еще они могут сделать? Что еще мог бы сделать кто угодно?

– Безусловно, – услышала я слова, произнесенные моим собственным голосом. – Подумаешь, усыновление! Это просто один из способов войти в семью. Я знаю, что мне очень повезло, и вашему ребенку так же повезет.

Не то чтобы я думала, что дала неверный ответ – или, для начала, что верный и неверный ответы вообще существуют. Сегодня, когда мне задают вопросы, я часто говорю, что больше не оцениваю усыновление/удочерение – индивидуальное или как общую практику – в понятиях «правильно/неправильно». Я рекомендую людям подходить к нему с открытыми глазами, понимая, насколько это на самом деле сложно; я призываю усыновленных/удочеренных рассказывать свои истории, наши истории, и не позволять никому другому определять этот опыт за нас.

Но тогда мне все еще приходилось думать об усыновлении/удочерении как об абсолютном благе, о преимуществе для каждого принятого в семью ребенка, о неопровержимом доказательстве бескорыстной любви, потому что считать иначе казалось предательством по отношению к моим родителям и их любви ко мне. Я до сих пор помню, как приятно, как правильно было утешать этих супругов в тот момент. Мне не пришлось говорить им ничего из того, что было так стыдно вспоминать. Мне не пришлось обременять их знанием обо всех тех моментах, когда я никак не «вписывалась». Их будущий ребенок не был мной; их семья не была моей. Они просто хотели быть счастливыми – и почему бы им, собственно, этого не хотеть?

У порога женщина надолго заключила меня в объятия.

– Надеюсь, наш малыш вырастет и будет точь-в-точь таким, как вы, – сказала она.

Уходя, я не ощущала никаких внутренних сомнений, никаких уколов совести. То, что я сказала им, не было ложью, думала я, не было трусостью или отрицанием. Мне действительно повезло. Я действительно была благодарна. Что случилось бы со мной, если бы меня не удочерили? Мои собеседники пытались написать собственную историю, создать прекрасную семью – во что бы то ни стало. Я была рада, что ухожу от них и не гадаю, не разрушила ли я все это прежде, чем оно хотя бы началось. И была рада, что они запомнят меня не как человека, заставившего их усомниться в своем хеппи-энде.

Совместная история моих родителей началась весной 1973 года, когда они поженились и отправились на запад. Ей был двадцать один год, ему двадцать два, и они встречались всего пару месяцев к тому моменту, когда она сказала ему, что уезжает из Кливленда, который никогда особо не любила, в Сиэтл – где всегда планировала обосноваться и где ее собственная мать провела военные годы, живя с тетей и дядей, шведским рыбаком. Моя мать мало что унаследовала от своей, разве что рыжие волосы, взрывной темперамент и упрямую привязанность к зеленым красотам провинциального штата Вашингтон, столь отличавшегося от дымного и бетонного Кливленда и маленькой фермерской деревушки на его задворках, где жили ее родители. Она бывала в Сиэтле, ездила туда через всю страну в семейном «универсале», навещая двоюродных бабушку и дедушку, и не могла забыть ни напоенного сосновым ароматом воздуха, ни заснеженных горных вершин, окутанных облаками, ни холмистого города, охваченного по кромке холодными солеными водами. Теперь она поступила в тамошнюю медсестринскую школу – так как, он едет с ней или нет?

Хотя родители обвиняли их обоих в дезертирстве, переезд имел свои привлекательные стороны: каждый из них рос в семье с пятью детьми, причем оба были старшими, и родители обходились с ними сурово – пусть по-разному, но в определяющих моментах. На их свадьбу собралось больше трехсот гостей. В то время было довольно необычно для парня-венгра из одного района жениться на девушке-польке из другого. На банкете не обошлось без стычки, и все пришли к выводу, что начинали и заканчивали драку родственники невесты, но к тому времени, как надо было прощаться с молодыми, все уже смеялись.

Они действительно отправились на запад, но не в Сиэтл – пока нет. Типографская компания предложила ему работу на Аляске, на острове Ревильяхихедо в архипелаге Александра, в городке Кетчикан. Она нашла работу в местной больнице. Они сняли подвальную квартирку в коттедже на краю Инсайд-Пэссидж, откуда можно было выйти на улицу и увидеть, как орлы парят над бурными водами. Для четы людей, рожденных и взращенных в Кливленде, Кетчикан был почти что слишком оригинальным – с его рыбаками и скромной туристической торговлей, улицами и деревянными сваями, скользкими от дождя по сто сорок дней в году. Это была не совсем та перемена, которую она себе представляла, но все равно шанс сбежать из Огайо и попробовать другую жизнь. Им там нравилось, и они чувствовали себя почти первопоселенцами.

И все же, когда пару лет спустя подоспел перевод в Сиэтл, они были готовы снова жить в большом городе, жаждали новых знакомств. Однажды воскресным днем, подчинившись внезапному порыву, они заглянули в маленькую церковь с белым шпилем, угнездившуюся на горе над тем районом, где они арендовали квартирку. Она была ничуть не похожа на те большие, продуваемые сквозняками старые церкви, которые они посещали детьми в Кливленде; все прихожане здесь были в джинсах. Мягкий польский акцент священника напомнил ей любимого деда, но внимание привлекла совсем другая фигура: низкорослая, крепенькая монахиня с прямой каштановой челкой, выбившейся из-под недлинного покрывала, совсем не похожая на строгих, вооруженных линейками сестер их юности. Они сказали сестре Мэри Френсис, что мало интересуются организованной религией вообще, не только той, в которой оба были воспитаны, но она каким-то образом уговорила их вернуться. Вскоре моя мать уже возглавляла группу по изучению Библии, а отец выполнял поручения престарелой матери сестры Мэри Френсис. Они вернулись в лоно, приведя в свою защиту лишь символический аргумент.

Однако на сей раз для них все было иначе: они во все это верили. Они просили Бога войти в их жизнь. Они видели Его руку в трудах: во встреченных друзьях, в найденных рабочих местах, в повседневной жизни – там, где никогда прежде Его не искали.

Именно благодаря новой церковной общине они познакомились с Лиз, женщиной истово верующей, еще одной улыбкой в море дружелюбных лиц; но даже не думали, что какое-то из этих лиц изменит их жизнь. Годы спустя, летом 1981 года, после переезда – еще одного, последнего – в южный Орегон; после почти десяти лет брака, половина которого прошла в надеждах на детей, так и не появившихся; после того как они наконец начали задумываться об усыновлении как о последнем прибежище, Лиз стала той, кто позвонила им с новостью о преждевременно родившемся в детской больнице Сиэтла младенце, девочке, которая выжила вопреки всему. Крошке, которой нужна была семья.

Они всегда планировали иметь детей, хоть и не спешили ими обзаводиться. Дети в их больших католических семьях всегда появлялись сами собой, иногда парами, часто нежданными. Но она забеременела лишь однажды и носила считаные недели, а потом выяснилось, что у плода нет сердцебиения.

Им говорили, что супругам, столкнувшимся с бесплодием, следует оплакивать потерю детей, переживать взлеты надежды и падения разочарований цикл за циклом, прежде чем перейти к решению об усыновлении. Однако им казалось, что тратить годы или даже месяцы на траур неправильно. Аборт был ужасным переживанием, но они уже смирились с тем фактом, что биологических детей в их будущем может и не быть. Если Бог, сказала она, запланировал для них усыновление, то она не прочь отказаться от опыта беременности и родов. Пошутила, когда уже была готова шутить об этом, что если кто-то другой проделает за нее такую работу, то она не возражает. Они оба просто хотят малыша. Если им повезет и они смогут усыновить ребенка, то не станут зацикливаться на том, в чем им отказано.

Когда Лиз позвонила и рассказала им о малышке в Сиэтле, им показалось, что Бог наконец улыбнулся им. И даже когда их подруга добавила, чуть ли не мимоходом, что малышка – кореянка, это не смогло умерить их энтузиазм. Возможно, им стоило предупредить родственников, особенно родителей. Но они надеялись и молились о ребенке, и чем же был звонок Лиз, если не решением Господа ответить на их молитвы? Какое, в конце концов, имел значение цвет кожи этого младенца, когда у них было столько любви, чтобы ее дарить? Было бы недостойно и неблагодарно фокусироваться на таких мелочах, как раса, перед лицом подобного дара. «Для нас не имело бы значения, будь ты черной, белой или фиолетовой в крапинку», – говорили они своей дочери снова и снова, когда она достаточно подросла, чтобы понять историю о том, как к ним попала.

Каким бы странным ни казалось мне это заявление – каждый раз, – я всегда верила им.

Мать Лиз работала в клинике, и к одному из врачей обратилась коллега-педиатр, которая спросила, не знает ли он, случайно, кого-нибудь, кто может быть заинтересован в удочерении ребенка, новорожденной девочки. Лиз узнала об этом от матери, потом поехала домой и помолилась, прежде чем позвонить друзьям в Орегон. Она знала, что они хотят усыновить ребенка и только что завершили заочное обучение с помощью католической благотворительной программы усыновления. Врач сказал матери Лиз, что, если супруги наймут поверенного, вместо того чтобы действовать через агентство, процесс может пойти быстрее.

С помощью Лиз они нашли адвоката по семейному праву в Сиэтле, женщину по имени Кэти. Она согласилась представлять их – если они уверены, что хотят взять «корейского ребенка». Уверены? Честно говоря, трудное начало жизни малышки вызывало у них намного больше тревог, чем ее этническая принадлежность. Они только начали процесс подготовки к усыновлению и еще не составили список обстоятельств, которые могли бы оказаться для них неприемлемыми. Они никогда не зарабатывали много денег. Сумеют ли они должным образом заботиться о ребенке, который, возможно, никогда не сможет жить независимо? Что, если девочке понадобится круглосуточный уход?

Так что она «расстелила перед Богом стриженую шерсть»[1]1
  Согласно Ветхому Завету, таким образом Гедеон, один из первых вождей израильского народа после завоевания Ханаана, пытался найти доказательства тому, что Бог поддерживает их. (Прим. ред.)


[Закрыть]. Это был не только акт веры, испытание того, чего она не могла понять и увидеть, но и опыт многих лет работы в больницах, где она насмотрелась на недоношенных детей в инкубаторах. Труднее всего было тем из них, которые неделями оставались на искусственной вентиляции легких. Она сказала Богу, что если жизнь в этом ребенке никогда не поддерживали с помощью такого аппарата, то она примет это как знак продолжать процедуру удочерения.

Они молились о наставлении. Они молились о том, чтобы исполнилась воля Божия. Они, конечно, знали, что могут дождаться другого ребенка, с лучшим состоянием здоровья, но реальной возможности, реальной малышке было намного труднее сказать «нет».

Через неделю Лиз дала им контакты больничного педиатра, который рассказал коротенькую историю ребенка. Девочка родилась примерно на десять недель раньше срока. Еще безволосая, только с намеком на будущие бровки. Она была любимицей медсестер и стабильно набирала вес, грамм за граммом. Предсказать, что готовит ей будущее, было невозможно. Но, как заверили Лиз, девочке ни разу не понадобилась искусственная вентиляция. Она родилась и задышала сама.

Это был тот знак, которого они ждали; знак, что они нужны. Им было суждено стать родителями этой маленькой девочки.

Кэти принимала участие в немногих усыновлениях/удочерениях: за всю свою адвокатскую карьеру она брала всего около десяти подобных случаев. Так случилось, что у нее возникла собственная мимолетная связь с биологическими родителями: она бывала в магазине, который им принадлежал. Через несколько лет во время случайной встречи в том же магазине мать малышки узнала Кэти и спросила, что стало с ее ребенком; если бы приемные родители знали, что это случится, они выбрали бы другого адвоката.

Теперь, когда на горизонте появился реальный ребенок, они хотели сделать все быстро. Они не стали задавать много вопросов о родителях своей будущей дочери, несмотря на то что Кэти была с ними знакома. Они не хотели встречаться с ними и знать их имена. Даже просто разговаривать об этих людях казалось им рискованным. Их будущая семья – та, которую они наконец смогли увидеть мысленным взором, – все еще оставалась чем-то ненамного бо́льшим, чем пожелание: чересчур хрупкая договоренность могла и хрустнуть, если слишком сильно нажать в любом месте.

Так что никакого продолжительного обсуждения социальной истории биологических родителей не случилось, как не случилось и никакой дискуссии о более открытом удочерении, которое было крайней редкостью в те времена. Безусловно, ребенку с любым цветом кожи и любой предысторией прежде всего нужна была стабильность. Они должны были установить собственные отношения с девочкой, свободные от внешнего вмешательства или страха перед юридическими спорами.

У биологических родителей не было собственного поверенного – наверное, они не могли себе его позволить, а может быть, считали ненужным. Кэти пару раз разговаривала с ними, в основном чтобы передать пожелания удочерителей и позаботиться о том, чтобы все документы были в порядке. Она полагала, что инициатором удочерения был биологический отец ребенка; мать, как ей казалось, была менее уверена в решении. Но оба родителя дали согласие, и оба родителя подписали бумаги… в любом случае не они были клиентами Кэти.

Все стороны договорились о закрытом удочерении, без обмена информацией и без каких-либо дальнейших контактов. «Стандарт», как впоследствии назвала его адвокат. Поскольку ни одна из сторон не выдвинула невообразимых требований, бумажная работа продвигалась с впечатляющей скоростью. Официально это считалось «удочерением ребенка с особыми потребностями», и никто не хотел заставлять беззащитного младенца проводить недели или месяцы под временной опекой посторонних людей. По закону передача в семью не могла считаться окончательной раньше, чем через полных шесть месяцев, но приемные родители смогли получить опеку после выписки ребенка из больницы.

Когда они рассказали собственным семьям о своих планах, никто не попытался отговорить их от удочерения малышки-кореянки. Их родители, братья и сестры слишком хорошо знали, сколь сильным было их желание быть родителями. Вероятно, никому и в голову не пришло, что у кого-то из родственников могли быть особые мнения или предрассудки, способные лишить их любви к этой девочке. Что бы ты ни думал об азиатах вообще (странная кухня, дети-якоря[2]2
  Так называют младенцев, намеренно рожденных иностранцами в государствах, которые автоматически предоставляют гражданство появившимся на свет в пределах своих границ. Так благодаря детям родители получают возможность «зацепиться» в другой стране и в будущем также претендовать на гражданство. США являются одной из этих стран, где действует «право почвы». (Прим. ред.)


[Закрыть], непроницаемые роботы, талант к математике), совсем ведь другое дело, когда речь идет о твоей азиатке-дочке или азиатке-кузине, внучке или племяннице, верно? Много лет спустя родители и бабушка хохотали до слез, дивясь, как один из двоюродных братьев ухитрился дожить до двенадцати лет, не сознавая, что эта девочка родилась не в их семье. По мнению большинства родственников, удочерение вполне могло вытравить меланин из кожи и волос ребенка, скруглить разрез ее глаз, полностью стереть ее фамильное древо. Документы сделали ее одной из них, откуда бы она ни взялась – и от кого бы ни родилась.

Через три недели после того, как им сообщили о малышке, они поехали на машине в Сиэтл. Прежде чем отправиться в больницу и забрать своего ребенка, им предстояло выдержать собеседование с социальным работником округа Кинг. Так же, как сделала прежде Кэти, социальный работник поговорила с биологическими родителями ребенка и убедилась, что они действительно хотят передать девочку на удочерение.

– Я этого не понимаю, – сказала она с прямотой, которая несколько удивила будущих родителей. – Я несколько раз пыталась отговорить их.

Социальный работник не называла биологических родителей ни по фамилии, ни по именам («У них непроизносимая фамилия!» – уверяла она) и не приложила ни малейших усилий, чтобы скрыть, в каком она глубоком недоумении. Они были женаты; у них был стабильный, пусть и не слишком прибыльный семейный бизнес; у них были старшие дети, которые, как она поняла, с нетерпением ждали маленькую сестричку. Действительно, они были потрясены преждевременным рождением малышки, и, как у многих иммигрантов и владельцев мелкого бизнеса, у них не было медицинской страховки. Похоже, они уверовали в самые мрачные предсказания врачей и думали, что не смогут обеспечить этого ребенка по-настоящему хорошим домом. Насколько это было возможно – для нее, не знавшей корейского, без присутствия переводчика и при «стыдливом» английском биологических родителей (у отца-то английский был хорош, но с большими пробелами в юридической терминологии), – социальный работник подробно объяснила их права и воспользовалась всеми возможностями, чтобы уговорить их передумать. Когда она пыталась рассказать им о доступных ресурсах и возможной помощи, те лишь качали головами.

– Если биологические родители когда-нибудь попытаются оспорить удочерение или вернуть себе опеку, я буду за вас, – пообещала социальный работник. Удочерители передернулись, занервничав при одном только предположении. – Я говорила им, что не обязательно это делать.

В кровной семье спросили, смогут ли новые родители отчасти покрыть оплату медицинских счетов девочки. Запрошенная часть в сумме потянула меньше чем на три тысячи долларов. По сравнению с тем, во сколько обходилось большинство усыновлений/удочерений младенцев, это была выгодная сделка. Наконец будущая мать задала вопрос о расе ребенка: есть ли что-то такое, что они должны знать, учитывая, что малышка – кореянка? Есть ли что-то особенное, что им следовало бы для нее сделать?

Казалось, женщина удивилась вопросу. Она некоторое время смотрела на них, потом покачала головой.

– Я уверена, у всех вас все будет хорошо.

21 июля они чуть ли не с боем отобрали малышку у больничной медсестры, устроили ее в машине и направились на юг по шоссе I-5. По дороге трижды останавливались, чтобы скормить ей бутылочку детской смеси, и прибыли обратно в свой уютный одноэтажный «фермерский» дом девять часов спустя.

На их взгляд, дочка была просто красотка – с темными-темными глазками и носиком-пуговкой. У нее еще не было ни ресниц, ни бровей, а на головке едва начал пробиваться пушок. Зато уже были пухленькие щечки. «Маленький Будда» – так они называли ее, смеясь. Она весила меньше трех килограммов, все еще едва дотягивая до размеров новорожденной в свои два с половиной месяца, и целиком помещалась на одной отцовской ладони. Она была бдительной и очень серьезной, но уже училась улыбаться.

Кроме того, малышка оказалась более шумной, чем они рассчитывали. Она все болтала, болтала и болтала, и ее голосок вздымался и опадал в бульканье и гуканье, которые звучали почти как настоящая речь. Три дня она прожила в их спальне, временами среди ночи принимаясь радостно ворковать, а потом им пришлось переставить кроватку в другую комнату, чтобы хоть немного высыпаться по ночам.

Порой они все равно слышали через коридор, как она беседовала с невидимыми друзьями на своем самостоятельно изобретенном языке. Ее мать чуточку сетовала на утраченный сон, проходя через один из первых ритуалов посвящения любого молодого родителя. Отец шутил: «Она снова разговаривает с ангелами».

Как бы ребенок ни входил в вашу семью, его присутствие меняет все правила: он переезжает в ваше сердце и пристраивает там новые комнаты, сносит стены, о существовании которых вы и не догадывались. Вот почему молодые родители жаждут заверений больше, чем всего прочего: мы говорим себе сами и хотим, чтобы другие тоже говорили нам, что мы будем замечательными родителями. Что наши дети будут счастливы. Что их огорчения будут мелкими и незначительными – по крайней мере, никогда не станут такими страданиями, которые мы не сумеем помочь им вынести. Мы должны верить в это, обещать себе, что выдержим все испытания, – иначе нам никогда не хватит мужества начать.

Никто даже не намекнул моим родителям, что удочерение с пересечением расовых и культурных границ может оказаться уникальным испытанием, таким, к которому нужно готовиться каким-то особым образом. Если они усвоили «дальтонический» взгляд на нашу семью с самого момента ее основания – если они верили, что моя «корейскость» несущественна внутри нашей семьи и должна оставаться таковой и для всех остальных, – то в этом они в основном следовали идеалам, на которых воспитывались сами, советам, которые им давали. Нередко, когда я встречаюсь с такими же межрасово усыновленными/удочеренными, мы обнаруживаем, что наш жизненный опыт похож: «Мы с родителями почти никогда не разговаривали о расе. Мы, по сути, не признавали, что она имеет значение. Я никогда не уличала никого из своей семьи в расизме». Даже теперь, когда культуру усыновляемых детей стали лучше осознавать, больше «чествовать», многим родителям не дают ни инструкций, ни ресурсов, которые нужны, чтобы воспитывать цветных детей в белых семьях, в белых сообществах, в белом «доминирующем» обществе. Винить только моих белых родителей в том, что они не полностью понимали вещи, от которых были надежно ограждены – сначала профессионалами, а потом мной, – значит упускать из виду большее: мы были и являемся показательным примером столь многих межрасовых и межкультурных усыновлений/удочерений этой эпохи.

Сколько раз я пыталась вообразить тот зимний день в суде округа Кинг – день, когда мое удочерение было признано окончательным, через полгода после того, как родители забрали меня из младенческого отделения детской больницы Сиэтла! Я мысленно рисую лысеющего, средних лет судью, вглядывающегося со своей скамьи в моего отца, все еще темноволосого, без единого следа седины, для разнообразия серьезного, как никогда в жизни; в мою мать с ее сливочной веснушчатой кожей и нервной улыбкой, держащую на руках меня в розовом одеяльце с монограммой моего нового имени, вышитой беглой текучей вязью. Родители прожили последние шесть месяцев, учась заботиться обо мне, стараясь не поддаваться никаким затяжным страхам насчет того, что мои биологические мать и отец пересмотрят свое решение. Как и многие молодые родители, они надеялись сделать все, что будет в их силах, и рассчитывали, что этого всегда будет достаточно.

Мне рассказывали, что судья очень серьезно разговаривал с ними об их решении, об обязательствах, которые они дали мне и государству. Теперь они уже не могли передумать: они были моими настоящими родителями, моими единственными родителями по закону. В восторге от официальной печати штата, наложенной на то, что они уже и так знали в душе, родители спросили судью, может ли он дать им какой-нибудь совет.

Мне интересно, удивил ли судью их вопрос, как удивил он социального работника? Или он ожидал его, этого вопроса, который слышал несчетное множество раз от белых родителей цветных детей? Может быть, он ответил не думая, уже умудренный годами опыта? Или давал всем таким семьям один и тот же совет? Или пристально вгляделся в моих молодых, энергичных родителей и подумал конкретно о них, прежде чем ответить?

– Просто ассимилируйте ее в свою семью, – сказал он, – и все будет в порядке. Теперь она ваша.

«Она ваша». Эти слова мои родители надеялись услышать с тех самых пор, как несколько лет назад приняли решение завести ребенка. Они поблагодарили судью, улыбаясь и принимая поздравления. Потом укутали меня потеплее, защищая от январской стужи, и, покинув здание суда, увезли домой.