Текст книги "Все, что ты только сможешь узнать"

Синди было одиннадцать, когда брак ее родителей подошел к концу. К тому времени Джессика уже училась в колледже. Их мать перебралась в Орегон, где у нее была двоюродная сестра, и взяла с собой Синди. Через шесть месяцев Синди попросилась уехать жить к отцу. Он не стал забирать ее сам – может быть, не хотел видеть бывшую жену, – но сказал, что она может приехать к нему. Задача отвезти Синди обратно в штат Вашингтон была возложена на кузину матери.

Все последние дни перед отъездом Синди отчаянно боялась, что родители передумают; что мать не позволит ей уехать или что отец скажет, что она должна остаться. Когда наконец настало время ехать, она похватала свои пожитки – все собранное уместилось в пару пластиковых магазинных пакетов – и нервно попрощалась с матерью. Они не обнялись на прощанье. Прошло много лет, прежде чем Синди снова увиделась с ней.

Ее отец снова женился – примерно через год после того, как Синди переехала к нему жить, – и его новая жена была очень добра. И все же Синди было нелегко приспособиться к жизни с отцом и мачехой. Они втроем жили в маленьком кондоминиуме, и у нее было не так много личного пространства. Взрослые требовали от нее очень многого – нереалистично многого, как она порой думала. На Синди лежала основная ответственность за готовку и уборку, пока они оба работали, и отец ждал от нее высокой успеваемости в школе. В доме матери ей вечно приходилось прятаться по углам, чтобы сделать домашнее задание, но для отца – писателя и в былые времена ученого – образование имело первоочередное значение. Она старалась как могла, но не всегда чувствовала, что родители ее одобряют. Жаловаться же было непозволительно, Синди понимала. В конце концов, ведь жить с отцом и мачехой намного лучше, верно?

Школа, где она училась в средних классах, и первый класс старшей школы были «очень белыми». Синди сдружилась с несколькими девочками, но все равно часто чувствовала себя чужой. В общении с другими корейцами – чаще всего это случалось в церкви по воскресеньям – тоже не ощущалось легкости. Слишком много было того, о чем ей не полагалось разговаривать даже с предположительно близкими друзьями семьи: о разводе, о своей матери, о том, почему Синди не живет с ней; обо всем прочем, что делало ее несчастной. Она не могла быть настоящей ни с кем; не могла никому показать, какая она на самом деле. Не могла и слова сказать, не услышав в мыслях родительский голос: «Что подумают люди? Это их совершенно не касается».

После того как Синди отучилась первый год в старшей школе, семья переехала в Гуам, где ее отец получил работу в корпорации одного из родственников. Теперь они жили в двухэтажном квартирном комплексе, и большинство их соседей были японцами. Немногочисленные белые знакомые были в основном военными и членами их семей. Большинство обитателей острова казались Синди дружелюбными, с ними было весело, они были более расслабленными и спокойными, чем люди, которых она знала дома, в Сиэтле. У нее появились друзья: гуамцы, чаморро, филиппинцы, корейцы и японцы, приезжавшие с других островов, таких как Яп, Трук и Палау. Они устраивали фиесты, во время которых Синди объедалась панситом и лумпией, куриным келогвином и адобо из свинины[4]4
  Гуамские и филиппинские блюда. (Прим. пер.)


[Закрыть], не забывая про любимые кимбап и кальби[5]5
  Блюда корейской национальной кухни. (Прим. пер.)


[Закрыть].

Прежде она всегда жила в дождливых северо-западных городах, но теперь пришлось привыкать к гораздо более жаркому и влажному климату и тайфунам, которые ежегодно трепали остров. Перед каждой бурей на Гуаме заколачивали окна, отключали водопровод и электричество, запасали воду в больших баках на случай ЧП. Порой, если случалась особенно сильная и продолжительная буря, приходилось ездить на пожарную станцию и пополнять водные резервы. Однажды электричество отключили на целый месяц, и все это время Синди готовила ужин на газовой плитке с одной конфоркой.

Хотя жить на Гуаме ей нравилось, по мере приближения выпускных экзаменов она стала задумываться о том, что делать дальше. Как поступить в колледж, кто за него будет платить? Однажды днем, включив телевизор, Синди увидела ролик о вербовке в армию, в котором молодой военнослужащий переправлялся по веревке над бурной рекой. «Интересно, смогла бы я так научиться», – подумала она. Синди была знакома с контрактниками из армии и военно-морского флота, и ей подумалось, что военная служба была бы для нее одновременно и переменой, и испытанием – способом познакомиться с интересными людьми и пережить приключения вдали от недовольных взоров родителей, а со временем и оплатить учебу. Мысль о том, что придется быть подчиненной в системе субординации, идти куда сказано и делать что приказано, не особенно ее беспокоила. Разве не всегда она зависела от произвола властных фигур? В армии у нее хотя бы будут часы досуга, когда она сможет самостоятельно принимать решения.

Она отправилась на вербовочный пункт после уроков, никому об этом не обмолвившись, и подписала контракт. Ее родители были в шоке, когда она рассказала им о том, что сделала; хотя ее отец отслужил обязательный срок в корейской армии, выполняя обязанности KATUSA – корейского военного атташе в армии США, – это не означало, что он считал армию наилучшим выбором для своей дочери. Ты не справишься, старался он внушить ей. Ты опозоришься, и тебе придется вернуться домой. Но если родители до сих пор не представляли, насколько много в дочери силы и решимости, сама-то Синди прекрасно это знала. Она хотела жить самостоятельно, повидать мир. Хотела проверить, способна ли делать что-то трудное – и делать это хорошо.

Она прошла курс молодого бойца в Форт-Джексоне в Южной Каролине и продвинутую индивидуальную подготовку в Форт-Ли в Вирджинии, после чего получила назначение в Форт-Карсон в Колорадо. Оттуда ее перебрасывали то на Кубу, то в Кувейт, а в итоге она оказалась в американском гарнизоне Енсан в Корее, где провела полтора года, служа на своей исторической родине. Это было ее первым возвращением в страну с тех пор, как она была ребенком.

Как и большинство бессемейных военнослужащих, Синди жила на базе, в казармах, и делила комнату с такой же военнослужащей из своего подразделения. В армии всегда было чем заняться, с кем познакомиться, что узнать нового; но, пожалуй, больше всего Синди узнавала, когда была не на дежурстве и могла исследовать все в свое удовольствие. На ее взгляд, выше всяких похвал была еда: она обнаружила ларьки-едальни, где можно было купить ттокпокки, бондеги[6]6
  Корейская уличная еда. (Прим. пер.)


[Закрыть] и рыбные палочки, и при любой возможности лакомилась лапшой чачжанмен – своим любимым согревающим блюдом. В Корее Синди завораживало все, особенно все корейцы. Иногда ее сердце наполняло явное ощущение возвращения домой – или, может быть, просто острая его жажда; однако она знала, что уже перестала быть достаточно кореянкой, чтобы чувствовать себя там на своем месте. Она была пришелицей, американкой и пробыла ею долгое время.

Пока она служила в Корее, мать ее отца – бабушка, с которой Синди жила в детстве, – скончалась, и Синди попросила увольнительную, чтобы присутствовать на похоронах в Инчхоне. Она обрадовалась возможности вновь встретиться с родственниками, которых не видела с малолетства, но встреча вышла не только радостной, но и странной: она забыла многих из них и полагала, что многие забыли ее. Ей не удалось пробыть с ними достаточно долго или узнать о них так много, как ей бы хотелось.

Восемнадцать месяцев она жила в Енсане и упивалась возвращением на родину. Она при любой возможности втискивалась в сеульские автобусы или переполненные вагоны метро и отправлялась на поиски новизны и приключений. Иногда путешествовала с подругой, такой же американкой корейского происхождения, армейским специалистом, у которой тоже были личные причины желать службы в Енсане: ее удочерили в возрасте двенадцати лет, объяснила она Синди, и ей всегда были интересны люди, оставшиеся в ее прошлом. Синди знала, что подруга тратила немало своего личного времени, ища подсказки, способные привести к биологическим родителям. И пыталась представить себе, каково это – быть кореянкой, давно потерянной дочерью этой страны, и знать о своей корейской семье еще меньше, чем Синди знала о своей.

Я не рассчитывала, что кто-то из организации по усыновлению мне перезвонит. Я наткнулась на их веб-сайт и попросила об информационном собеседовании, хотя даже не знала, что это так называется: я просто спросила, найдется ли у кого-нибудь из сотрудников время, чтобы встретиться со мной. Впоследствии я даже не могла понять, зачем это сделала. Почему я искала возможности поговорить об удочерении с незнакомыми людьми? Разве не следовало мне держаться как можно дальше от этого – после всех тех вопросов, на которые мне приходилось отвечать в детстве?

Я уехала из родительского дома пятью годами ранее и всего год как окончила колледж. Я не очень хорошо представляла, чем хочу заниматься в долгосрочной перспективе, но не видела себя в корпоративной жизни, а поступать в магистратуру была не вполне готова. Зато меня всегда интересовали истории усыновления/удочерения, и к тому времени я даже свела знакомство с парой других приемных взрослых – в том числе с одной студенткой со Среднего Запада, чьему самообладанию и беззаботности в отношении собственного удочерения я искренне завидовала. Я ничего не знала о правилах усыновления или передачи под опеку в приемные семьи; я могла опираться только на собственный опыт, но всю свою жизнь пыталась помочь другим людям понять, что такое усыновление, чтобы они принимали меня и мою семью. Пожалуй, теперь я была способна ликвидировать эти пробелы в знаниях в гораздо большем масштабе. Если бы семьи вроде моей встречали большее понимание, если бы большее число людей знало, что усыновление – дело гораздо более сложное, чем может показаться по его типичному изображению в СМИ, то, может быть, меньшему числу приемных детей приходилось бы отвечать на такого рода вопросы, которые задавали мне, или ощущать потребность поддерживать солнечные нарративы, даже если в них не всегда верится.

Я согласилась на предложенную мне должность начального уровня. Целую сознательную жизнь прожив с ощущением изоляции в результате удочерения, я теперь начала считать себя частью более широкой культуры людей, на которых повлияла та же проблема. Я могла обдумывать и обсуждать ее сложности так, как это было недоступно мне под родительским кровом; могла разговаривать с людьми, которые больше знали о практике и политике, чем я. В свое свободное время я выясняла, что обычно требовалось для воссоединения, читала посты в блогах и статьи, написанные приемными детьми и биологическими родителями. Я начала контактировать и беседовать с более широким кругом усыновленных/удочеренных, включая людей, усыновление которых было открытым, или тех, что в итоге отыскивали свои кровные семьи.

– Это интересовало меня всегда, – сказала одна женщина, удочеренная в детстве. Ее биологические родители, как и многие подобные им во всем мире, не сознавали, что их дочь уедет жить с новыми родителями в другую страну, когда отдавали ее в сиротский приют по причине отчаянной нужды. – Мое любопытство подавлялось годами, потому что я просто хотела стать своей для всех остальных и чувствовать себя «нормальной», – рассказывала она мне; каким понятным и близким было это признание! – Но я никогда полностью не отказывалась от своего прошлого.

Я также разговаривала с кровными родителями в открытых усыновлениях, в том числе с одной биологической матерью, которая отказалась от двоих детей, а впоследствии нашла их обоих. Она стала психотерапевтом, специализирующимся на усыновлении и семейной терапии.

– Я думаю, если не считать рождения детей, воссоединение с ними было самым поворотным, самым сюрреалистическим переживанием в моей жизни, – рассказывала она. – Если ты когда-нибудь все же будешь искать свою кровную семью, не торопи события. Как и любые другие, эти отношения – дело тонкое, им следует позволить развиваться и расти как можно естественнее.

Хотя этот совет звучал разумно, я все равно не могла представить, как буду знакомиться или разговаривать с кем-то из своей биологической семьи.

Другие люди, с которыми я беседовала, свободно делились своими мнениями насчет усыновления и вопроса о том, следует ли мне пытаться сделать открытым свое собственное удочерение. Один из них сказал: «Закрытые усыновления вроде наших немногим лучше нелегальной торговли детьми». Другая же заявила: «Я никогда по-настоящему и не думала их искать. Я вообще никогда не думаю о своей биологической семье». Один приемный родитель шокировал меня своим высказыванием: «Не могу себе представить, какая польза была бы моему сыну от знакомства со своей кровной матерью; у нее было столько проблем!» Зато другой, социальный работник, который прошел через открытое удочерение по договоренности с биологической семьей ребенка, сказал мне: «Если вы действительно решите их искать, то ваши биологические родители обретут дочь, которой смогут очень гордиться», и я никогда не забуду доброты этих слов. Кто-то еще заметил: «Обычно поисками занимаются несчастливые усыновленные; возможно, ты этого не делала потому, что прекрасно адаптирована!» А вот другое мнение: «Ты должна найти свою кровную мать и дать ей знать, что у тебя все в порядке. Бьюсь об заклад, она думает о тебе каждый день».

Именно эта последняя реплика застряла у меня в сознании; я прокручивала ее снова и снова, порой скептически, порой с жаждой, которую не могла и не стала бы отрицать. Она все еще думает обо мне? Это казалось слишком смелым предположением. С чего бы ей обо мне думать? Что во мне такого достойного ежедневных воспоминаний, особенно если учесть, что у нее не было никаких шансов узнать меня?

Даже если она и думала обо мне, я знала, что не готова искать ее. И не была уверена, что когда-нибудь буду.

Не помню, в какой именно день я узнала, что есть другой способ получить больше информации, без поисков или воссоединения; но как только это случилось, я стала думать о нем почти беспрерывно. Во многих штатах «неидентифицирующая информация» – краткая социальная история биологических родителей усыновленного/удочеренной, содержавшая ровно столько сведений, сколько они были готовы раскрыть на момент передачи ребенка, – хранилась в архивах и могла быть запрошена любой стороной в закрытом усыновлении. Я даже не знала, что в закрытых удочерениях, подобных моему, можно запросить любую информацию, не раскрывая личные файлы и не обращаясь к кровной семье напрямую. Кто-то запросил информацию – и ему ответила нейтральная и незаинтересованная сторона. Что может быть проще?

Через пару недель после своего двадцать четвертого дня рождения я написала коротенькое письмо в суд округа Кинг в Сиэтле и запросила всю доступную неидентифицирующую информацию о своей биологической семье. Подписав и отправив его, я ощутила благодарность за то, что смогла сделать этот шаг – такой крохотный, он не тянул даже на младенческий! – не потревожив ничьи тайны и не вторгаясь ни в чью жизнь. Я никому не сказала о своем решении запросить эти сведения. Ни друзьям, ни родителям, ни даже своему мужу Дэну. Если бы они узнали, думала я, они спросили бы меня, хочу ли я найти свою кровную семью. И что бы я ответила?

Я совершенно не хотела и не намеревалась начинать все это тайно или скрывать часть своих интересов от людей, которые меня любили. Но еще долгое время после подписания всех бумаг и обрыва связей с биологическими родителями усыновление обладало способностью изолировать ребенка. Для меня так было всегда: казалось, широкое море отделяло одинокий остров моего опыта от хорошо исследованных и нанесенных на карты континентов, на которых обитали другие люди, другие семьи. Несмотря на то, насколько хорошо знал меня муж, несмотря на все разговоры о детстве каждого из нас, я думала, что даже он не смог бы понять, как много дало мне мое удочерение; как много оно у меня отобрало.

Помятый конверт, на котором моей рукой был написан мой же адрес, со свеженькой зеленой печатью округа прибыл на несколько недель раньше, чем я рассчитывала. Внутри я нашла два листа бумаги. На одном из них с одной стороны были перечислены сведения о моих кровных родителях; кто-то свел отдельные пункты данных, несомненно собранных с помощью анкет, в короткие рубленые предложения. Я читала с громко бухавшим сердцем, с дрожащими руками, хотя глаза мои были так же ясны и сухи, как этот перечень фактов. Моя биологическая мать была на девять лет моложе биологического отца. Ее рост – 158 см, его – 172 см. Оба, согласно описанию, имели «корейские черты лица». Она окончила школу; он «хорошо учился», окончил колледж, потом магистратуру. В графе их религии было указано христианство. Они были родом из Сеула и оба пребывали «в добром здравии» на момент удочерения. У них были и другие дети – дочери, как было написано в анкете, – чьи имена не указывались.

Должно быть, я перечитала этот единственный листок раз десять, прежде чем он выскользнул из моих пальцев на стол. Я рассчитывала, что, как бы мало мне ни удалось узнать, это вызовет во мне волнение, что я буду растрогана. В некотором смысле это было целое море сведений – гораздо больше, чем я знала прежде. Но почему-то скупые, ободранные до костей факты казались такими же холодными и пресными, как и база данных, из которой они, вероятно, были почерпнуты. То, что я держала их в руках, читала их, оставило у меня ощущение пустоты.

На втором листе был список конфиденциальных посредников и объяснение их роли: за определенную плату третья сторона могла связаться с моими биологическими родителями и доставить им письмо от моего имени. Если я хотела узнать подробности, если я хотела задать еще какие-то вопросы, это был единственный путь вперед.

Мне пришлось бы просить их.

Я задумалась об этом. Одно дело попросить некоего безымянного, безликого окружного чиновника потратить пару минут на поиски давно забытых фактов в папке-скоросшивателе. И совсем другое – обратиться к биологическим родителям напрямую, напоминая им о событии, о человеке, которого они, возможно, не вспоминали много лет. Они ничего обо мне не знали; я была для них незнакомкой. Они мне ничего не должны. Разве не в этом был весь смысл моего удочерения? Какое право я имела пытаться связаться с ними, не говоря уже о том, чтобы о чем-то их просить?

Когда я показала это письмо Дэну, он был удивлен тем, что я послала запрос, хотя, к его чести, не стал спрашивать, почему я поначалу утаила это от него. Его невинная реакция подтвердила мои опасения: разве это решение не было совершенно не характерным для меня, последним, чего стали бы от меня ожидать? Ведь другие тоже были бы удивлены, если бы узнали, что я ищу дополнительную информацию. Я вообразила себе реакцию своих приемных родителей и задумалась, не был ли изменой даже этот, самый крохотный из возможных шагов.

Дэн спросил, рада ли я, что узнала больше о своей кровной семье.

– Это не так уж много, – заметила я.

– Но если ты хочешь узнать о них побольше, то теперь хотя бы знаешь, как это сделать.

Я покачала головой, словно не веря в собственные решения, – почему я вообще взялась за эти поиски? – отрицательно отвечая на его слова. Идея начать искать свою кровную семью, поговорить с этими людьми или даже встретиться с ними теперь, когда я стала взрослой и уехала из родительского дома, уже не так сильно отдавала предательством. Но я всегда всем говорила, что одних родителей мне достаточно. Мои приемные отец и мать были моими настоящими родителями, вот и все.

Пусть многое еще остается неизвестным, но могу ли я удовлетвориться той информацией, которая у меня уже есть? Дэн подал документы на поступление в магистратуру в нескольких разных штатах, и я знала, что, вероятно, в течение следующего года мы куда-то переедем; сейчас было не время дополнительно обременять нашу жизнь, пускаясь в безрассудные поиски моей кровной семьи.

Но то письмо я сохранила. И когда на следующий год мы действительно переехали, позаботилась взять его с собой.

В конце лета 2007 года в маленьком, пропахшем антисептиком кабинете единственного независимого родильного центра Северной Каролины – комнатке, где едва хватило места для двух кресел, смотрового стола, умывальника и мягкого вращающегося табурета, – мы с мужем сидели напротив акушерки, которая ставила галочки в графах и писала заметки, пока мы вели разговор. Ее низкий голос был дружелюбным, хоть и усталым: она всю ночь ухаживала за матерью в родах. Я сидела под люминесцентными лампами, и моя тревога переплеталась с возбуждением, пока мы пробирались по вопросам анкеты для пациентов. Я была счастлива – и в то же время не ощущала себя готовой.

Вопросы акушерки поначалу были довольно легкими. Дата моего рождения? Первая ли это беременность? Как мне кажется, какой у меня срок? Я отвечала быстро: понимала, что чем скорее мы закончим заполнять анкеты, тем скорее сможем послушать сердцебиение.

Но когда она спросила меня, сколько у меня братьев и сестер, я замешкалась. Я не знала, как отвечать. Это был простой вопрос, так ведь? Очевидным – и по-своему правдивым – был бы ответ «нисколько». Я воспитывалась как единственный ребенок. Вся моя биологическая семья присутствовала прямо здесь, в моем собственном теле.

Однако с самого детства мне говорили, что у моих кровных родителей, вероятно, есть другие дети. Адвокат тоже упоминала о сестре, а та краткая семейная история, которую я получила пару лет назад, подтверждала, что у моих биологических отца и матери действительно были другие дочери к тому моменту, как я родилась. Я по-прежнему не знала ни их возраста, ни имен, вообще ничего; но это не мешало мне пытаться вообразить их – сестер, которые знали бы меня, росли бы вместе со мной, если бы не удочерение.

Акушерка по-прежнему терпеливо ждала, и теперь, помимо нерешительности, я ощутила страх иного рода.

– Я удочеренная, – сказала я. Даже мне самой показалось, что я извиняюсь. Мне уже было тошно, а стало еще хуже.

Она спросила, знаю ли я, сколько лет было моей матери, – прошу прощения, вашей кровной матери, – когда я родилась. Я помотала головой. А что насчет самих родов? Есть ли у меня какие-нибудь записи о том, как они проходили? Я рассказала о том, что родилась недоношенной, о двух с половиной месяцах, которые провела в больнице. Когда я сказала, ощущая легкую панику, из-за которой мои слова сбивались в кучу, что ничего не знаю ни о каких осложнениях этой беременности, равно как и о заболеваниях, передававшихся в семье по наследству, что не знаю даже, что именно вызвало преждевременные роды у моей матери, акушерка с мягкой улыбкой подняла глаза от своего планшета. Когда речь идет о беременности, сказала она, некоторые вещи могут быть наследственными. Знание о том, как она проходила у моей матери, могло бы помочь нам строить предположения, как пойдут дела у меня. Но если у меня нет этих сведений, ничего страшного; мы просто обойдемся без них.

Ее голос был спокойным, уверенным – голос, которым можно успокоить любую роженицу. И все же я чувствовала себя неуютно, наблюдая, как она ставит прочерки в графах, потом пропускает остальные вопросы.

Все, что я знала о своей жизни, началось в тот день, когда меня удочерили. Я словно просто взяла и выскочила в существование тем двухкилограммовым двухмесячным младенцем с пухленькими щечками, которого мои родители забрали из больницы. Мне всегда было трудно представить свою кровную мать беременной мною, трудно было осмыслить то, что мое существование целиком и полностью зависело от женщины, которую я никогда не знала. За все годы, что я думала о своей родной семье, мои мысли редко обращались к неизвестным фактам беременности моей матери. Я была молода и здорова; я еще не начала беспокоиться о старении, болезнях, генетике, которые дадут о себе знать потом. Когда я представляла себе кровную мать, в моем воображении она не была беременной. Я мысленно рисовала ее со мной на руках, говорящей «прощай».

Теперь же, когда я сама была беременна, эти таинственные месяцы, которые моя биологическая мать носила меня, внезапно стали казаться намного более важными. И правда, какой была беременность для нее? Почему у нее так рано начались роды? Что, если то же самое случится со мной?

Мы с Дэном переехали в Северную Каролину в 2005 году, через считаные дни после нашей второй годовщины; он учился в докторантуре, я зарабатывала на жизнь, и мы стали владельцами своего первого дома. Как и мои собственные родители, мы поженились очень молодыми. Благожелательные вопросы и критические замечания, даже бесспорное понимание, что мы вызываем острую тревогу у некоторых наших родственников, лишь укрепляли нашу решимость.

Представление о семье всегда определялось и решалось поступками других – по крайней мере, в моем случае. К тому времени как я стала взрослой, моей географической и финансовой независимости от собственных родителей исполнилось уже четыре года. Я обладала раздутым ощущением уверенности в собственных решениях, столь свойственным единственным детям, дополненным врожденной убежденностью усыновленных/удочеренных в том, что семья – это то, что делается, что строится благодаря чистой силе воли. Став молодой женщиной, я не боялась выйти замуж, как не боялась и остаться одна; чего я страшилась, так это угрозы пассивности – остаться такой же бессильной, какой была младенцем, не имеющей возможности определять собственное будущее.

Вероятно, нам следовало делать ставку на брак с большей опаской, но мы были слишком молоды, чтобы в нас успел разрастись истинный страх перед обязательствами или переменами; мы были слишком доверчивы и уверены друг в друге, чтобы сомневаться в том, что у нас все получится. На сегодняшний день мы женаты четырнадцать лет. Теперь, если случается об этом заговорить, вскоре с обеих сторон начинают сыпаться смешки и признания в том, что все действительно могло окончиться катастрофой. Смешно нам только потому, что у нас все получилось, потому что мы вместе – и, к счастью, вместе уже очень долго.

К весне 2007 года, когда мы с Дэном начали поговаривать о детях, мы все еще были очень молоды, но нам казалось, что мы уже достаточно пожили для себя. Дэн наполовину одолел программу докторантуры, и у нас было достаточно средств, чтобы выплачивать ипотеку, путешествовать, понемногу откладывать деньги, заполнять купленный дом тщательно подобранной мебелью и заводить в нем двух котов. Я подумывала о поступлении в магистратуру на какую-нибудь программу литературного творчества (к чему ни разу не чувствовала себя готовой прежде) и вступила в местный писательский клуб, чтобы ставить жесткие дедлайны и иметь веский повод работать над рассказами, сохраненными на жестком диске компьютера.

Потом я вдруг обнаружила, что у меня больше не хватает энергии, чтобы писать по вечерам или высиживать долгие семинары клуба. Причина испортившегося пищеварения и полного бессилия должна была быть очевидной, но я много дней пребывала в глубоком отрицании. Мы с Дэном говорили, что «может быть, сейчас подходящее время…», всего один или два месяца. Мы даже не старались. Мы только-только перестали не стараться.

Просто я почему-то думала, что на это уйдет больше времени.

Однажды утром, через пару месяцев после моего двадцать шестого дня рождения, я отыскала мужа в кухне; он мыл в раковине свою миску из-под хлопьев, готовясь ехать в кампус. Я смотрела на белую картонную палочку в руке, казалось, несколько часов, хотя на самом деле прошла лишь пара минут. Потребовалось некоторое время, чтобы туман неверия рассеялся, чтобы мозг побудил меня к действию, а дрожащие ноги снесли вниз по ступеням. Когда Дэн обернулся с вопросительным взглядом, я протянула ему тест.

– Тебе тоже кажется, что это позитивный результат?

Акушерка родильного центра вытащила новую пачку анкет и повернулась к моему мужу. Дэн-то явно был сыном своих родителей. Метр восемьдесят два – точно такого же роста, как его отец; с материнской широкой улыбкой и темными вьющимися волосами; ученый в семье учителей и других ученых, он мог проследить родословную одной половины своей семьи до графства Корк в Ирландии и рос на рассказах о пекарне, которая принадлежала его ливанским дедушке и бабушке с другой стороны. Как и большинство знакомых мне людей, Дэн не мог понять, каково это – когда у тебя нет совершенно никаких знаний о людях, которые тебя создали; как расти с родителями, которых ты любил, но никогда не мог по-настоящему признать. Я позавидовала ему: он так легко давал ответы на все вопросы, один за другим.

Наконец акушерка отложила в сторону планшет и предложила нам послушать сердцебиение. Бумага, застилавшая смотровой стол, зашуршала, когда я на него взбиралась. Пальцы Дэна сомкнулись вокруг моих; он улыбнулся, такой же взволнованный, как и я. Это был момент, которого мы ждали, момент, ради которого стоило терпеть недели утренней тошноты и изматывающего бессилия. Акушерка включила ультразвуковой аппарат для прослушивания плода и провела жезлом по холмику нижней части моего живота. Мы прислушались к тихому гулу монитора.

– Кажется, малыш прячется. – Ее голос не звучал обеспокоенно, но я ощутила резкий укол страха. Что, если сердцебиения нет? Было столько всего такого, что мы не могли видеть, не могли контролировать, и я понятия не имела, чего ожидать. Хотя предвидеть это тогда не было никакой возможности, в будущем мне предстояло бороться с неуверенностью снова и снова, хотя моя беременность оказалась легкой, низкорисковой.

Тук-тук-тук-тук-тук-тук.

Тихий, пульсирующий, этот ритм казался почти слишком быстрым. Но это был ритм, стабильный и уверенный.

– Это же?.. – начала я, и тут звук исчез.

Единственное, чего я хотела, – услышать его снова.

Я затаила дыхание, когда жезл снова прошелся над моим животом. Давай, малыш. Акушерка чуть ощутимее нажала и подкрутила громкость, и тук-тук внезапно превратился в бамп-бамп-бамп-бамп.

– Идеально! – расцвела она. – Около ста шестидесяти ударов в минуту. Как раз так, как и должно быть. – Видя благоговейный ужас на моем лице, она рассмеялась и добавила: – Это правда, клянусь вам.

– Так трудится!.. – проговорил Дэн.

Мы втроем умолкли, слушая этот сильный и безошибочный ритм. Это был лучший звук из всех, что я слышала за всю свою жизнь.

Наша растущая семья была теперь не просто пожеланием или отдаленной возможностью; она стала реальной, и это сильное сердцебиение явилось восхитительной интродукцией к ней. Наш ребенок торопился к жизни. К нам. Чувства чуда и любви, которые я ощутила, были теми же, которые знавали бесчисленные матери до меня. Эта мысль меня как-то успокоила: в этом, по крайней мере, я была нормальной. Мне по-прежнему трудно было думать о себе как о чьем-то биологическом ком-то, но любить этого ребенка, поняла я, будет легкой задачей. Это придет само собой. И когда наш ребенок родится, я больше не буду одна. Будет кто-то, связанный со мной так, как никто и никогда не был связан.