Текст книги "Все, что ты только сможешь узнать"

Адвокат, которая занималась удочерением «младенца женского пола Чжен», знала биологических родителей, по крайней мере визуально, еще до того, как случилось это самое удочерение. Когда она несколько лет спустя заглянула в их магазин, кровная мать сразу узнала ее. Стоя за кассой, она поздоровалась с адвокатом, вполголоса назвав ту по имени, и принялась задавать одни и те же вопросы, снова и снова: «Вы знаете, как она там? Вы знаете, что с ней случилось?»

У Кэти по-прежнему было не так много опыта в делах, связанных с усыновлением. А это дело, как ей помнилось, было довольно странным. Оно было классифицировано как удочерение ребенка «с особыми потребностями». Все было проделано быстро. И не то чтобы это действительно было важно, как она полагала, но эти две семьи были из таких разных миров! Единственное, что, казалось, их объединяло, – это облегчение после того, как вопрос был решен.

Кэти не могла сказать, как у девочки дела или даже где она живет, во всяком случае, сколько-нибудь точно; она не поддерживала связи с приемной семьей. А даже если бы и поддерживала, все равно не могла передавать никакую информацию без их разрешения. Биологическая мать, ничуть не смутившись, сказала, что хочет увидеть фотографию. Она хотела связаться с девочкой и ее родителями. Она хотела поговорить с ними, со своим ребенком. Может быть, Кэти попросит за нее?

Адвокат никак не ожидала, что кто-то из родителей ребенка потребует изменения договоренностей. Она могла бы связаться с приемной семьей, сказала она биологической матери, или переправить им письмо, если они по-прежнему проживают по тому же адресу. Но решение – позволить контакт или нет – целиком и полностью останется за ними. Биологические родители не имеют никаких законных прав после того, как удочерение признано окончательным. Даже если бы все стороны договорились о более открытой форме удочерения в момент подачи документов – скажем, с регулярным обменом письмами, фотографиями и телефонными звонками, – кровным родителям пришлось бы полагаться исключительно на словесные обещания. Приемная семья имела право прервать контакт в любой момент, с объяснением причин или без оного.

Кэти действительно составила и отослала письмо, в котором объяснила просьбу биологической матери. Трудно было вообразить, чтобы приемные родители девочки восприняли ее как нечто иное, чем попытку нарушить их договоренность о закрытом удочерении. Ей представлялось, что это вряд ли их обрадует. Она помнила, как твердо они настаивали на ограничении всякой коммуникации между двумя семьями во время всех процедур удочерения. Они не могли скрыть тревоги, которую вызывала у них кровная семья девочки, не хотели даже знать имен ее биологических родителей. С их позиции стабильность удочерения, защищенность и благополучие их ребенка требовали провести жесткую, четкую черту между семьей, в которой она родилась, и их собственной.

Недели проходили без ответа, и затяжное ожидание не удивляло адвоката. Когда Кэти наконец получила ответ от приемных родителей, он ее тоже не удивил. Их отчет был настолько обобщенным, что мог бы относиться к какому угодно ребенку. Любому.

«У нее все в порядке. Она здорова. Она прекрасно учится».

Кэти вполне может поделиться этими сведениями с биологической матерью их дочери, писали они. Посылать какие-либо фотографии они не считают для себя удобным.

И приписка: «Пожалуйста, скажите ей, что мы не хотим поддерживать контакт».

– Ты когда-нибудь задумывался о том, как так вышло, что моими родителями стали ты и мама, а не какие-то другие люди?

Мы с папой смотрели то ли «Спортцентр», то ли «Вечерний бейсбол», лакомясь пиццей: он принес ее домой после завершения смены в ресторане, где работал управляющим в тот период, когда я училась в старших классах. Не знаю, что побудило меня тем вечером задать такой вопрос. Может быть, просто было настроение пофилософствовать. Как и многие люди, которые знают, что в своем родном городе им ловить нечего, все последние годы в школе я жила «одной ногой за порогом». Я воображала иные, потенциально более интересные сценарии, которые могла бы прожить теперь, когда той жизни, в которой я застряла так надолго, вскоре предстояло перемениться.

– В смысле… это же такая случайность, тебе не кажется? – продолжала я. – Меня же мог удочерить кто угодно.

Мой отец всегда был шутником, и дать серьезный ответ для него – настоящее испытание, даже когда речь идет о самых важных вопросах. Но на сей раз он ответил быстро и уверенно, тем тоном, которым изрекают евангельские истины.

– Бог хотел, чтобы ты была у нас, – сказал он. – Слишком много концов сошлось, чтобы мы тебя удочерили. Этого ни за что не случилось бы, если бы Бог этого не планировал.

И он опять пересказал знакомую историю о том, как Лиз узнала обо мне, как рассказала эту историю моим папе и маме. Благодарность моих родителей была так велика, что они попросили Лиз с мужем стать моими крестными; эти люди встретились со мной лишь однажды, в тот день, когда стояли рядом с моими родителями в нашей городской католической церкви и клялись молиться обо мне и помогать воспитывать меня в вере. Я всегда находила странным то, что у меня существует вечная связь с ними, созданная случайностью и подтвержденная таинством крещения; что Лиз, исполняющая в семейном фольклоре роль посланницы небес, женщина, встречи с которой я даже не помнила, пробыла в наших жизнях достаточно долго, чтобы познакомить родителей со мной.

Когда папа отвлекся на показ выборки лучших бейсбольных моментов, я снова задумалась о своей крестной матери, о крещении, запечатленном на поблекших фотографиях в темно-синем альбоме, и обо всех тех виражах и поворотах, которые привели к моему удочерению. Я была воспитана с верой в чудеса, в дела рук любящего и участливого божества. Истовая католическая вера моей семьи часто функционировала как своего рода замена корейского наследия, мною утраченного, и я оставалась в значительной мере под ее влиянием. От рождественских мистерий и благотворительных ужинов в Великий пост до открыток со святыми, вложенных в мою Библию, и крошечного крестика, которым мать проводила по моему лбу перед тем, как отправить в школу, – во всем моем католическом воспитании были ритм и ритуал, чувство цели и взаимосвязанности. Я долго находила в этом утешение.

Это был не первый раз, когда кто-то из моих родителей представлял мое удочерение как божественное, почти библейское решение, хотя все мы знали, что меня не вылавливали из зарослей папируса в непромокаемой корзинке. Теперь, принимая во внимание все факторы, приведшие к моему удочерению (как известные, так и неведомые), я больше не могла верить, что его кто-то там планировал. Мне всегда говорили, что мои кровные родители жалели, что не могли оставить меня себе. Если это правда, то почему Бог не прислушался к тому, чего хотели они?

Сегодня я могу понять, почему идея об удочерении с подачи Провидения была так привлекательна для моих родителей. Я слышала эхо подобных чувств в словах приемных родителей многие годы. Такие заявления, как «нам это было на роду написано» и «мы были созданы друг для друга!» – особенность не только любовных союзов; эти слова кажутся правдой многим усыновителям, религиозным и нерелигиозным в равной мере, которые не могут представить себе жизнь без своих детей. Да и многие ли родители это могут? И кто осмелится подвергать сомнению правильность дара, ниспосланного Богом?

Если усыновление конкретного ребенка предрешено судьбой, предопределено, то легче дать благоприятное толкование реальной потере и неравенству, оправдать отчуждение родителя и ребенка. В случае моих отца и матери, не сомневаюсь, вера в волю Божию придала дополнительный смысл долгому, порой болезненному ожиданию момента, когда они станут родителями.

Но, думается мне, они хотели верить, что это Господь послал меня им, еще и потому, что не всегда было легко понять, как меня воспитывать. Пусть мы не так уж часто об этом говорили, они знали, что я испытывала трудности из-за своей непохожести на них, что я никогда по-настоящему не чувствовала себя на своем месте там, где оказалась. Должно быть, утешительно было верить, преодолевая трудности или даже полное непонимание, что наша семья была сконструирована всеведущим Богом, что она была предопределена и поэтому не могла потерпеть неудачу, что бы ни случилось.

Должно быть, уже учась в старших классах, я однажды снова достала этот ларчик с полки, на которой он, всеми забытый, много лет собирал пыль. Мне пришло в голову, что какие-то слова на лежавших внутри него старых, потертых на сгибах листах бумаги, возможно, обретут больший смысл, чем в тот раз, когда я, совсем маленькая, впервые обнаружила их.

Чем старше я становилась, тем реже мы с родителями ощущали желание заново топтать дорожки того, что было для нас историей древней и неизменной. Но отсутствие разговоров не означало (по крайней мере, с моей стороны) отсутствия любопытства; пусть я не так часто сомневалась в переданном мне фундаментальном мифе вслух, но всегда бдительно ловила любые подсказки, способные заполнить бреши между догадками и фактами. Если упоминалось мое удочерение, я настораживалась, прислушиваясь к оброненному намеку, к новому откровению.

А иногда еще и шпионила. Это было нетрудно: в нашем небольшом доме ни у кого из нас не было особых возможностей для уединения. И не так много оставалось мест, где мои родители могли попытаться хранить драгоценные предметы, вещи конфиденциального характера. Я знала, что мать держит свои любимые украшения, в том числе старинное кольцо с аметистом и гранатом, которое подарила ей тетя, в нижнем отделении полированной шкатулки из лавра. Знала, что у отца есть подписанный бейсбольный мяч, коробочка с его единственным зажимом для галстука и платьице в земляничку, в котором меня привезли домой из сиэтлской больницы, погребенные под слоем носков в верхнем ящике трюмо.

Так что, конечно же, я знала и о покрытом затейливой резьбой деревянном ларчике, глубиной примерно с обувную коробку, но вдвое шире, стоявшем на одной из верхних полок в их платяном шкафу. В детстве я играла, представляя себе, что этот ларчик – сундук с сокровищами; не раз я воображала, как закапываю его на заднем дворе и пытаюсь уговорить соседских детей отыскать по нарисованной от руки карте путь к нему. Однажды я обыскала его – и глубоко разочаровалась, обнаружив, что в нем лежат всего лишь запонки, которые отец никогда не носил, свидетельство о браке родителей, пара фотографий покойного отца моей мамы и покойной матери моего папы и бумаги, которые ничего для меня не значили.

Когда я решила порыться в нем снова, первым заинтересовавшим меня предметом стал слегка выцветший конверт стандартного «документного» размера, лежавший среди фотографий, с отштампованным сиэтлским адресом. Внутри оказался счет на пятьсот долларов и визитка, на которой было написано:

КЭТИ Л. САНДЕРСОН

СУДЕБНЫЙ ПОВЕРЕННЫЙ

Внезапно я ощутила себя сыщицей-любительницей из какой-нибудь серии книг, которые читала и любила в детстве. Но я не была Нэнси Дрю, девочкой-детективом; не вынюхивала я и чужие секреты – эта подсказка могла привести меня к информации о моей собственной жизни. Родители рассказывали, что моим удочерением занимался частный адвокат, а не агентство. Может, это она?

Счет на пятьсот долларов почему-то казался и слишком большим, и слишком маленьким, когда речь шла о покупке ребенка.

Я списала телефонный номер Кэти Л. Сандерсон, судебного поверенного, побросала все обратно в ларчик и вернула его на законное место на верхней полке. Затем заперлась в нашей запасной комнате, села на комковатый голубой матрас и потянулась за телефоном, который купила в восьмом классе на сэкономленные карманные деньги. В то время мне казалось, что этот телефон – вершина крутизны: сквозь внешнюю пластиковую оболочку были видны радужные проводки и механизмы, а когда он звонил, высвечивались номера. Я набрала номер Кэти Л. Сандерсон – нервно, виновато, одним ухом прислушиваясь, не вернулся ли домой кто-то из родителей.

После пары гудков ответила женщина; ее голос был холоден и профессионален:

– Офис Кэти Сандерсон.

– Здравствуйте. – Мой голос звучал как у ребенка, даже я сама это слышала. – Я разговариваю с Кэ… миз[3]3
  Аналог слова «госпожа»; в англоязычных странах – способ нейтрально обратиться к женщине, чье семейное положение неизвестно говорящему. (Прим. ред.)


[Закрыть] Сандерсон?

– В данный момент она отсутствует. Могу я узнать, кто ее спрашивает?

Я назвала свое полное имя, проговорив фамилию по буквам. Женщина спросила, по какому вопросу я звоню. Я не была уверена, что правда сослужит мне хорошую службу, но все мои силы ушли на то, чтобы просто набрать номер, и на придумывание правдоподобного вранья меня уже не хватило.

– Кажется, она занималась моим удочерением в 1981 году, – сказала я. – Я хотела бы задать ей в связи с этим пару вопросов.

Мое сердце неслось вскачь. К этому моменту я чувствовала себя уже не сыщицей, а преступницей. Может быть, лучше просто повесить трубку? Что я скажу, если Кэти Сандерсон действительно мне перезвонит?

Одно выражение, не раз слышанное в полицейских драмах и постановочных судебных заседаниях, которые я смотрела с бабушкой и дедушкой, мелькнуло в сознании. Адвокатская тайна. Наверное, она не смогла бы мне ничего сказать. Мои родители заплатили ей пятьсот долларов, и это сделало ее их представителем, а не моим.

Та женщина не стала смеяться, не посоветовала мне перестать зря тратить время. Она старательно записала наш домашний номер – еще одна загвоздка. У меня не было собственной отдельной линии – это была статья расходов, которую мои родители не стали бы оплачивать. Что подумают мама и папа, если Кэти и правда позвонит на наш домашний номер и позовет к телефону меня? Повесив трубку, я выбранила себя за безрассудство.

Хотя я не смогла устоять и позвонила еще раз – то ли в другой день на той же неделе, то ли уже на следующей, – чтобы оставить еще одно сообщение, наш с Кэти разговор состоялся лишь много лет спустя. Она до последнего была верной защитницей моих родителей: когда она наконец ответила на мой звонок (как я полагаю, с некоторой неохотой), чтобы ответить на все вопросы, это было сделано только потому, что они ее попросили.

– Кто была та адвокат, которая занималась моим удочерением? – спросила я мать с наигранным спокойствием вскоре после своего секретного звонка в офис Кэти Л. Сандерсон.

– Это была Кэти, – ответила она, чуть помолчав.

Я обратила внимание на отсутствие фамилии. Она забыла – или не хотела, чтобы знала я?

– Сколько вы заплатили за мое удочерение?

– К счастью, не так много, как могли бы.

Доход родителей был постоянным источником беспокойства в нашей жизни – еще и поэтому я так суетилась насчет оценок, экзаменационных баллов и стипендии для колледжа с тех пор, как перешла в средние классы.

– Но знаешь, тебя бы мы оторвали с руками и по вдвое большей цене, – добавила мама.

Если у нее и появились подозрения, она, по крайней мере, не отказывалась разговаривать. Я спросила, получали ли они с папой какие-нибудь известия от адвоката после моего удочерения. Я ждала, что она покачает головой и скажет «нет». Нет, они больше никогда не общались с этой женщиной-адвокатом; нет, она больше никогда не сообщала им никаких новостей. Ведь если бы они еще что-то узнали, еще что-то услышали, разве я не была бы уже в курсе?

– Адвокат однажды написала нам, когда ты была помладше, – сказала мама. В ее словах слышалась нетипичная нерешительность, и я осознала, что слушаю ее затаив дыхание. – Твоя биологическая мать попросила ее связаться с нами.

Моя биологическая мать пыталась связаться с нами. Со мной. Из всего, что мама могла мне сказать, меньше всего я ожидала этого. Я почувствовала себя марионеткой, которую дергают за незримые ниточки. Все, что я могла делать, – это трепыхаться, дождавшись момента, чтобы отреагировать на очередной рывок, очередное потрясение.

Мама продолжала нарезать, помешивать и готовить наш ужин все в той же кухне, которую я знала всю свою жизнь, с ее темно-коричневыми стенными панелями и покрытым линолеумом полом, который всегда был чуточку липким. С того места, где я стояла, мне была видна старая электрическая плита, которую я терпеть не могла отдраивать, стол из белого ламината, за которым мы чаще всего ужинали, и мама, продолжавшая спокойно заниматься готовкой после того, что открыла мне. Именно ее внешнее спокойствие разожгло во мне ярость и дымом выгнало наружу вопросы:

– Что она говорила? Что она хотела знать?

– Твоя мать хотела знать, как у тебя дела, – ответила мама. Я была в шоке: мои родители никогда не называли мою биологическую мать словами «твоя мать». – Она интересовалась, все ли у тебя в порядке. Просила твою фотографию. И… она сказала, что хочет поговорить с тобой, может быть, встретиться лично.

Эти слова падали, точно камни в безмятежный пруд, рассылая по комнате волны удивления и боязливого ожидания. Но я понимала, что возможность, зачатая благодаря любопытству моей кровной матери, должно быть, умерла в родах. Мои родители просто обязаны были ей отказать.

Мы так и не встретились, так что, должно быть, это они и сделали.

Мама подтвердила, что они сочли «неудобным» посылать фотографии или подробную информацию. Я была потрясена небрежностью ее тона, не важно, насколько наигранной. Она отвечала так, словно мы каждый день разговаривали о моих кровных родителях. Словно это ничего не значило для меня – откровение о том, что моя биологическая мать однажды пыталась написать нам. Нет, сказала мама, они с папой никогда всерьез не думали встречаться с ней или разрешать ей поговорить со мной.

Я не могла представить себе такой разговор – встречу? – когда была маленькой; сама эта мысль немножко пугала меня. В детстве, помнится, мне порой снились кошмары о том, как появляются мои биологические родители, чтобы забрать меня с собой. Но в моих интересах это делалось или нет, сейчас или тогда, меня все равно расстраивало то, что мне никогда не позволяли решать за себя. Почему после того, как родители получили сообщение от моей биологической матери, я не могла поговорить с ней по телефону? Почему не могли мои родители позволить ей – мне – такую малость? Я могла бы услышать ее голос. Я могла хотя бы раз услышать от нее, что была ей небезразлична.

– Мы сообщили ей, что ты счастлива и здорова, – не дожидаясь моих вопросов, добавила мама. – Написали, что хорошо учишься.

Я кивнула, хотя счастлива в школе отнюдь не была. Теперь, с расстояния в несколько лет, найдя добрых друзей, которых любила и ценила, я еще отчетливее понимала, каким испытанием была для меня начальная школа. Каждый мой день был наполнен тревогой; иногда меня травили, хотя родители до сих пор не знали о худших случаях этой травли. Я была убеждена, что мой самый большой недостаток – моя физическая внешность – был оскорбителен и неисправим. И хотя меня радовало то, что моя биологическая мать ничего такого не узнала, что родители не рассказали ей правду, потому что она ведь отказалась от меня, чтобы я была счастлива, иногда я задумывалась: а хватило бы у меня храбрости рассказать своим родителям-корейцам то, чего я никогда не рассказывала приемным родителям? Возможно, они поняли бы меня – или, по крайней мере, поняли эту боль – лучше, чем мои белые родители?

– Где это письмо? – спросила я. Я должна была его увидеть. И не могла понять, почему до сих пор его не видела. Оно было доказательством того, что моей биологической матери было не все равно. – Я хочу его прочесть. Сейчас же. В нем было ее имя?

Мама вздохнула.

– Если Кэти и указала ее имя, милая, то я не помню его. У нас больше нет этого письма.

Каждый раз, когда я заговариваю с родителями о том моменте, когда с нами пыталась связаться моя кровная мать, они называют разный возраст. «Тебе было лет пять-шесть, – говорят они. – Или, может быть, семь или восемь?» Адвокат Кэти тоже не помнит точный год, хотя, когда мы разговаривали с ней, она вспомнила, как встретилась с моей биологической матерью и как передала ее просьбу моим родителям.

Я много чего не могу вспомнить из того разговора с мамой: ни свой точный возраст, ни как моя мама во время него выглядела. Было ли это тогда, когда нас терзали опасения, что у нее рак груди, когда я второй год как перешла в старшие классы школы, когда сознательно старалась не ссориться с ней, потому что передо мной маячила ужасающая возможность лишиться ее? Стала ли я тогда уже задумываться о будущем, рассылать документы по колледжам и жить, поглядывая одним глазом за дверь? Я не помню, что мама тем вечером готовила на ужин, не помню даже, действительно ли мы все вместе сели за стол. Зато помню, как она сказала мне, что моя биологическая мать говорила о моей сестре, когда снова встретила женщину-адвоката; может быть, у меня есть даже не сестра, а сестры, сказала она, подчеркнув множественное число. «Сколько? – спросила я. – Какого они возраста? Почему их оставили, а меня нет?»

Я никогда не забуду, как моя мама покачала головой, когда я спросила, почему она не может вспомнить ничего больше; почему они с отцом выбросили единственное доказательство любопытства, проявленного моей кровной матерью, ее первую и единственную попытку контакта. Я помню, что мама едва заметно пожала плечами, и еще помню тот факт, что, хотя позже я получила объяснение, извиниться она так и не извинилась. Помню, что она не смотрела на меня, когда сказала просто:

– Это было очень давно.

И хотя я требовала больше подробностей, касавшихся самого письма (было оно отпечатанным или написанным от руки? подписанным или анонимным?), ни один из моих родителей не смог больше ничего вспомнить о нем. Я по-прежнему не знаю, что бы я сделала, если бы мне сказали о попытке контакта в детстве. Но уверена, что это подарило бы мне утешение. Может быть, даже облегчение. В то время тайной, вызывавшей у меня наибольшее недоумение, был вопрос, почему мои первые родители от меня отказались. Некоторые практические причины я знала: деньги, мое здоровье. Но все же задумывалась: возможно, были и какие-то другие причины; может быть, во мне не нашлось ничего такого, что смогло растрогать их, пробудить их любовь или верность.

Это вопрос, с одной стороны, довольно бессмысленный: многие биологические родители принимают решение отдать своих детей на усыновление еще до того, как они родятся. Да и в любом случае, что такого может сделать или не сделать новорожденный или совсем маленький ребенок, чтобы оскорбить своих родителей? Но когда я разговариваю с другими усыновленными/удочеренными, особенно с теми, кто не знает своих кровных родителей, я понимаю, что не у меня одной возникали эти вопросы. Было ли дело в чем-то таком, что мы – младенцы, малыши – сделали в детстве? В нас не хватало чего-то важного и из-за этого с нами было легче – возможнее – расстаться?

Я никогда не встречала усыновленного, который винил бы своих биологических родителей за их решение. Ища, кого бы обвинить, мы чаще обращаем взор внутрь себя. Я понимаю, что мне, пока я росла, было бы невероятно важно знать, что я достойна воспоминаний. Что им по-прежнему не все равно. Что удочерение не было моей виной. И хотя я узнала о поступке своей биологической матери слишком поздно, чтобы отреагировать на него, я все же чуточку воспрянула духом, зная, что она попыталась. Я не была забыта. Не до конца.

У меня не было никакого способа связаться с ними. Больше мои кровные родители ни разу не выходили на контакт. Однако порой после того дня, когда я узнала, что моя биологическая мать совершила эту одну попытку, мое воображение рисовало толстую стопку писем, присланных мне разными членами моей кровной семьи – написанных от руки, наполненных историями, фотографиями, вопросами о моей жизни, выражениями любви и любопытства. Писем, которые могли бы снова свести меня с ними.