Текст книги "Секрет моей матери"

Глава пятая

Обрывки вчерашнего вечера мелькали в моем затуманенном рассудке, пытаясь собраться воедино. Ну конечно. Мужчина говорил о полученной информации. Упомянул четырнадцатое февраля. А что еще он сказал? Вы несколько дней не отвечали по мобильному телефону. Но у моей мамы не было мобильного телефона, она их терпеть не могла. У нее была многострадальная секретарша по имени Джессика и дисковый телефон горчичного цвета, до сих пор исправно работавший (спасибо ему за это).

Или у нее все же был мобильный телефон? И если да, то где еще он может быть, если не в ее сумочке «Hermès», которая по-прежнему была у меня? Задумавшись буквально на секунду, я быстро (потому что скорость в таких ситуациях решает все) вытащила сумку и открыла ее. Внутри лежали вещи, которые никто не трогал целых двенадцать месяцев, как всегда, аккуратно сложенные: косметичка, маленький черный ежедневник той марки, которой мама отдавала предпочтение на протяжении десятилетий, аккуратно сложенный шарф, пачка чистой бумаги. В кармашке обнаружились помада в перламутровом тюбике, сделанном в виде ракушки, и маленький флакончик духов – то и другое в одном стиле, – подаренные маме на день рождения бабушкой Харингтон. К кармашку была прикреплена автоматическая ручка, на колпачке – мамины инициалы, выгравированные золотом. Венетия целую вечность выбирала эту ручку на ее пятидесятый день рождения, и моя мать никому не разрешала ею пользоваться.

На долгий миг я замерла, глядя на шелковую подкладку сумочки, на маленькие кармашки, на когда-то такие знакомые и привычные вещи. Вот она, Элизабет Софи Харингтон, в девичестве Холлоуэй, вся ее жизнь сжалась до этих инициалов, четких, ясных, открытых взглядам, так же, как была открыта она сама. Такой я знала ее сорок лет. Судорожно сглотнув, я расправила плечи и принялась выкладывать предметы на столешницу, пока сумочка наконец не опустела.

Ничего необычного.

Я последний раз изучила внутреннюю поверхность сумки и перевернула ее вверх дном. Что-то глухо ударилось о стол. Я потянула за змейку, спрятанную под отделом для помады, но ее заело, и я с проклятиями просунула внутрь два пальца и стала шарить там, пока не нащупала прямоугольный предмет. Это был телефон «Nokia», массивный, бутылочно-зеленого цвета. Он выглядел точно так же, как и мой, за исключением того, что на моем было множество царапин, жирные отпечатки пальцев на экране и вмятина на боку, появившаяся после того, как телефон упал на эскалатор, когда я бежала. Мамин мобильный был новехоньким. Похоже, им почти не пользовались.

Я стояла, хмурясь и глядя на него, пока в глазах у меня не зарябило. Зачем моей матери понадобился мобильный телефон и, что еще интереснее, работает ли он? Мы с Джессикой просмотрели все ее договоры, членские билеты и подписку на газеты, пропуски и абонементы (это было в духе моей матери – старый читательский билет из местной библиотеки) и, договорившись, аннулировали все это. Так что, если этот телефон все еще работает, это может означать только одно: никто, кроме моей матери – и странного мужчины с низким голосом, – не знал о его существовании.

Был лишь один способ выяснить правду.

Полчаса спустя я снова стояла у кухонного стола, на котором теперь лежал маленький телефон, подключенный к розетке через мое зарядное устройство. Я одновременно жаждала его пробуждения и не хотела этого, потому что если телефон оживет, все уже никогда не будет как прежде.

Телефон негромко зажужжал, экран зажегся. В центре мелькнул логотип, сообщая о готовности устройства к коммуникации; на экране появились слова: меню, контакты. Слева по дисплею побежали полоски, отмечая уровень сигнала. Скорее всего, этот телефон не отключен.

Снова послышалось жужжание, и еще одно, и через несколько секунд на дисплее появилась информация. Восемь пропущенных вызовов. Принято шесть сообщений. Прокручивая список, я увидела, что снова и снова повторяется один и тот же номер, начинающийся с 0208. Он был мне совершенно не знаком. Пропущенные звонки стали поступать примерно восемь недель назад, и я задумалась, не удаляет ли телефонная компания старые сообщения, вне зависимости от того, были ли они получены. Я пролистала меню, нашла адресную книгу. В ней было сохранено только два номера. Слова были написаны странно, как будто владелец телефона с трудом привыкал к крошечным телефонным кнопкам: Джессикаофис, ГОлосовая почта. Я нажала на последний номер и, затаив дыхание, стала ждать. Появился сигнал, а затем началось проигрывание сообщений, начиная с первого.

Миссис Харингтон, это Джеймс Мерк. Мы очень давно с вами не связывались, и я звоню, чтобы уладить кое-какие дела.

Это был тот самый мужчина, с которым я разговаривала вчера. Полагаю, он был уже не молод. Вежливый, деловитый.

Через неделю. Миссис Харингтон, говорит Джеймс Мерк. Я был бы благодарен, если бы вы мне перезвонили.

Потом, в начале мая, в его голосе появилось нетерпение.

Это снова Джеймс Мерк. Перезвоните мне, как только сочтете возможным, миссис Харингтон. Я получил письмо, на которое вам стоит взглянуть. Вы просили не пересылать вам почту на домашний адрес без предварительного оповещения, поэтому если желаете, чтобы я отправил его вам, сообщите об этом. Кроме того, мне хотелось бы обсудить вопрос об оплате…

Чуть позже его голос звучал уже смущенно.

Миссис Харингтон, я не уверен, что вы получаете мои сообщения. Я пытаюсь с вами связаться. Прошу вас, перезвоните мне, как только сможете…

Последнее сообщение было оставлено два дня назад, 14 мая, прежде чем Джеймс Мерк, по всей видимости, окончательно утратил терпение и решил позвонить на домашний номер, который моя мать, судя по всему, дала ему на крайний случай. И на этот звонок по какому-то дурацкому стечению обстоятельств ответила я.

Джеймс Мерк. Он говорил очень уверенно, без теплоты или многозначительности. Возможно, немного суетливо – признак педантичности, со всеми этими «доброе утро», «чрезвычайно» и «миссис Харингтон». Кто это? Исследователь? Доктор? Коллега? Его голос заставил меня вспомнить старомодных профессоров, с которыми я сталкивалась в то время, когда моя мать работала в университете. Но какое отношение он может иметь к 14 февраля… и ко мне?

Я покосилась на маленький экран. Вчера я пообещала, что позвоню ему, не так ли? Было всего семь сорок пять утра, но, честное слово, я должна сказать этому человеку, что моя мать скончалась, что вчера он перепутал меня с ней и… Я нажала кнопку «Перезвонить».

– «Бюро расследований Джеймса Мертона», – отозвался на другом конце молодой жизнерадостный женский голос, и я вдруг почувствовала спиной острый угол кухонного стола. Бюро расследований?

– Э-э… – удивленно произнесла я, упираясь кулаком в бок. – Я могу поговорить с мистером Мерком?

– Он уехал на несколько дне-ей, – пропел голос на другом конце. – Вернется в чет-верг. Может быть, ему что-то передать?

– О, нет, я перезвоню, – поспешно произнесла я. – Я просто хотела…

– Записаться? – голос звучал предупредительно.

– Что ж, возможно, – с опаской ответила я. – То есть я не уверена…

– Мы занимаемся всем, от измен до семейных тайн, однако мистер Мерк специализируется на поиске пропавших людей, – весело прощебетала девушка. – И у него очень плотный график…

– Я перезвоню позже, – сказала я и повесила трубку.

Глава шестая

Итак, у моей матери действительно была тайна. Мобильный телефон, личный детектив. И – пропавший человек? Что позволяло предположить – хотя это ведь не может быть правдой? – что она искала Фиби Робертс, в то время как Фиби Робертс по странному стечению обстоятельств обнаружила детские вещи и тетрадь, а затем решила связаться с моей матерью.

Я вошла в служившую мне кабинетом заднюю комнату в кондитерской Грейс, взяла с полки за дверью чистый передник и направилась в кухню, чтобы приступить к работе – как поступала на протяжении последних пятнадцати лет. Но я могла думать лишь о своих родителях, о том, как сорок лет назад моя мать лежала на больничной кровати, а отец держал ее за руку. О двух маленьких белых свертках в детской кроватке, соприкасающихся носами и дышащих друг другу в лицо. О своей матери, тычущей пальцем в один из них и приказывающей унести другой.

Покачав головой, я толкнула дверь и вошла в кухню. Я не могла, не желала в это верить. Если мать захотела отдать одну из нас, то отец был с ней согласен. И все же было ясно одно: раз мама спрятала мобильный телефон, раз она просила Джеймса Мерка не присылать ей почту на домашний адрес, предварительно не предупредив, значит, отец не участвовал в этих тайных расследованиях. Почему он не хотел найти Фиби Робертс? И, главное, почему, ради всего святого на этой земле, он позволил моей матери отдать одну из дочерей? Как они могли от нее отказаться?

– С тобой все в порядке, Эдди? – Клер, помощница кондитера в кондитерской Грейс, посмотрела на меня поверх небольшой корзины, наполненной розмариновыми рулетами и зерновыми мини-кексами.

– Да, все хорошо, – отозвалась я, моргая от яркого света неоновых ламп и ослепительно-белой униформы Клер с аккуратным чепцом, затем бросила взгляд на стол, где лежали багеты, рулеты и традиционные хлебцы, дожидаясь, когда их отнесут в магазин, и пять больших подносов с кусочками теста, присланными с главной кухни для того, чтобы их отправили в печь. Я глубоко вдохнула аромат слоеных круассанов и масляных бриошей и тут же неожиданно ощутила облегчение. Здесь все было как прежде, ничего не изменилось. Мука, сахар и масло все так же соединялись, образуя идеальное «pâte brisée»[9]9
  Песочное тесто (фр.). (Примеч. пер.)


[Закрыть], и я знала, где должна лежать каждая ложка и каждый венчик.

– Похоже, у тебя все под контролем. – Я заглянула в корзины. – Что у нас с хлебом?

– Я как раз собиралась вынести вот это. – И Клер изящным движением воткнула веточку розмарина в один из бугорчатых коричневых рулетов. – Я уже рассортировала то, что доставили с кухни. Они прислали слишком мало кремовых пирогов, хотя и заставили нас сегодня объявить их блюдом дня. Мне кажется или они действительно с каждым днем тупеют? Правда, они прислали четыре морковных торта для миссис Дженкинс-Смит, которые нужно украсить, и несколько заказов на ассорти. В остальном же, я думаю, сегодня будет тихо. А, еще Грейс обещала зайти попозже…

Клер с некоторым сомнением посмотрела на круги у меня под глазами, на белый передник, который я неправильно застегнула, но я махнула ей рукой, торопливо поправила передник и спрятала волосы под сетку.

– Я в порядке. Помогай с утренними заказами, а я займусь кремовыми пирогами. И, кстати, сделаю это с удовольствием. Это спасет меня от необходимости заполнять налоговые накладные.

Клер вышла через боковую дверь. Послышались смех и болтовня девушек, стоявших за прилавком. Я занялась кремовыми пирогами, и быстрые автоматические движения – взять сливки, сахар, миски – успокоили меня, унесли прочь неудержимую тревогу, которую я начала испытывать, когда нашла зеленую «Nokia» в сумочке матери. Я отделяла желтки от белков и вмешивала семена ванили в медленно нагревающиеся сливки, пока они не начали носиться по поверхности, словно черные скоростные лодочки, затем принялась нарезать кусочки холодного масла на маленькие кубики и соединять их с мукой при помощи ножа для теста.

Она не может тебя отпустить. Вот что сказал отец в тот день, когда я переехала из дома на Роуз-Хилл-роуд, проведя там несколько худших месяцев в своей жизни. Мама была разочарована моей низкой успеваемостью в школе и моими неамбициозными планами – поступить на курсы кондитеров. А потом все стало еще хуже, как раз перед первым сентября, когда я должна была переехать. Маму ужасно огорчало, что я выбрала эту профессию, поначалу она думала, что я шучу. Она отказывалась верить в это, затем попыталась заставить меня мыслить масштабнее и уехать из Лондона. Ради бога, Эдди, быть кондитером – это не значит делать карьеру, особенно для такого человека, как ты. Посмотри на Эндрю, у него есть план, как выйти из зоны комфорта, несмотря на то, что его мать хотела бы, чтобы он сидел дома, пока ему не стукнет пятьдесят. Перед тобой открыт весь мир, иди и возьми его. Достань луну с неба!

Моя мать любила Эндрю, горевшую в нем искру и здравый смысл, то, как он хватал добычу, поэтому если я была не готова к переменам, значит, все, что я могла – это плестись в его фарватере.

Когда в конце концов я так и не попыталась достать луну, а поступила в Национальную школу кондитеров при университете Саут-Бэнк и вместе с подругой Эндрю сняла квартиру, я собиралась с духом, готовясь пережить очередной разговор о луне и удручающие вспышки маминого разочарования. Однако вместо этого после долгих месяцев, проведенных в спорах, она отступила, сославшись на то, что скоро ей нужно сдавать новую книгу, и стала просиживать в кабинете ночи напролет.

Получив возможность применять собственные неверные методы, я расстроилась и начала собирать вещи. Я паковала сумки, сортировала кулинарные книги, собирала ножи и делала многое другое, отчаянно пытаясь понять свою мать. Летом она обычно возилась в саду или бродила по городу с кем-нибудь из нас, но на этот раз ничего подобного не было. Я всегда с трудом справлялась с переменами и долго боролась с различными тревогами, однако нескольких недель того тихого лета хватило бы любому, чтобы на всех парах устремиться навстречу прогрессу и переменам.

А потом наконец настал мой последний день на Роуз-Хилл-роуд. Когда я спустилась из своей комнаты, вынося в переднюю оставшиеся вещи, которые утром должны были перевезти на новую квартиру, в доме было тихо. Внезапно я услышала какой-то звук. Он был довольно странным, скорее даже пронзительным. В нем было столько скорби, что я замерла и остановилась посреди коридора, сжимая в руках картонную коробку, полную передников. Мое сердце почему-то билось как сумасшедшее. Мне показалось, что этот странный, неземной звук доносится из кабинета моей матери. Я не знаю, почему тогда не зашла к ней, не распахнула дверь и не выяснила, что происходит, не потащила ее на кухню, чтобы мы могли провести там мой последний день – в меланхолии, за чашкой чая, как поступили бы всякая мать и дочь. Но вместо этого я бесшумно поставила коробку на пол и на цыпочках поднялась обратно по лестнице и так и сидела в своей комнате, пока не вернулся с работы отец и не позвал меня ужинать.

Ужин прошел в тишине. Венетии не было, она уехала в молодежный лагерь, а Джаса отправили в гости к бабуле Харингтон, поэтому за столом были только мы вдвоем. Мы ели пастуший пирог и сконы с голубикой. Вообще-то это нельзя было назвать традиционным ужином, но я приготовила эти блюда, потому что они были моими любимыми.

– Мне будет не хватать твоих сконов, – произнес отец, беря еще один и смазывая его взбитыми сливками. – Правда, Эдди. Что я буду без них делать? А твой голубичный джем? А малиновый? А сливки? – Он улыбнулся и подмигнул мне, прежде чем откусить еще кусочек.

– О, пап, я же не исчезну из этого мира. Буду приходить к вам в гости. Вскоре ты будешь жалеть, что не забрал у меня ключи от дома, – сказала я и отвела взгляд.

Сливки и кусок скона застряли у меня в горле, потому что ком, появившийся там сегодня днем, отказывался исчезать.

– Это совсем другое, – произнес отец и вздохнул. – Время течет слишком быстро. Приходится хвататься за него обеими руками. Точно так же, как и за красавицу дочь, которая уходит из дому, чтобы пережить чудесные приключения, выпекая сконы, и, возможно, будет регулярно заходить к нам в гости, чтобы сыграть в шахматы и принести образцы своей работы. – Его смех прозвучал фальшиво, как будто отец старательно прочищал горло.

– Я горжусь тобой, – вдруг сказал он.

– Правда? – Я удивилась и почувствовала, что очень тронута. – О, господи, спасибо, пап!

Моего отца нельзя назвать человеком, склонным к бурному проявлению чувств, однако в тот момент он кивнул, словно для того, чтобы я могла убедиться: он меня услышал.

– Да, очень горжусь. У тебя все получается, и я уверен, что так будет и дальше. Просто иди и…

– Достань луну с неба? – с горечью произнесла я, с трудом сдерживаясь, чтобы не посмотреть на потолок. В это время в комнате наверху сидела моя мать, склонившись над рукописью…

– Иди и развлекайся, – вместо этого решительно проговорил отец. – Следуй за мечтой. Что там пишут на этих дурацких поздравительных открытках? Проживи свою жизнь как следует, «capre diem[10]10
  Лови момент (лат.). (Примеч. пер.)


[Закрыть]» и все такое.

– Что ж, ладно… – сбивчиво ответила я. – Но мама… я хочу сказать, она даже не спустилась…

Я не договорила. За все эти годы, проведенные под одной крышей с матерью, я даже не могла пожаловаться отцу на наши с ней отношения, потому что он неизбежно принимал ее сторону, не желая слушать ни единого упрека в ее адрес. Как правило, он начинал волноваться и иногда просил меня «быть добрее». Я была уверена, что он и сейчас переведет разговор в другое русло, и каково же было мое удивление, когда он произнес:

– Ей очень тяжело. Я знаю, что это выглядит иначе; кажется, будто она замкнулась или ей все равно. Но поверь мне, Эдди, прошу тебя, просто поверь мне на слово: это не так. Ей очень тяжело.

– Ты хочешь сказать, я должна смириться с тем, что не соответствую ее стандартам? – с горечью спросила я. – Наверное, мама очень разочарована тем, что я поступила в школу пекарей, раз даже не спустилась, чтобы со мной поужинать. Она не подходила ко мне все лето.

– Ей тяжело смириться с твоим переездом, – отозвался отец. – Ты ее первый ребенок, особенный во многих отношениях, а теперь ты уезжаешь навсегда. Все уже не будет как прежде…

– Но она хочет, чтобы я уехала, хочет, чтобы я ушла из дома и вершила великие дела. Мама разочарована тем, что я не переезжаю в Нью-Йорк, как Эндрю, чтобы работать в каком-нибудь модном ресторане. Нет, вместо этого я остаюсь в безопасности, в Лондоне. Почему же тогда она огорчается, что я не буду жить в этом доме?

– Она действительно хочет, чтобы у тебя было большое будущее, но это не значит, что ее сердце не болит, когда ты уходишь из дома. Мама не может отпустить тебя, Эдди. Думаю, таким образом она пытается с тобой попрощаться.

– Но это же не прощание! – изумленно отозвалась я. – Я никуда не денусь…

– Знаю. Просто будь добрее к ней. Маме это нужно больше, чем когда бы то ни было, даже если она этого и не признает.

Отец выпрямил спину и, покачав головой, попытался добродушно рассмеяться, словно чтобы показать мне: эта часть разговора позади.

– Но главное, чтобы ты не забывала нас навещать. Мы будем играть в шахматы и готовить голубичные сконы, Эдди, и я буду самым счастливым отцом на свете.

На следующее утро он помог мне погрузить вещи в машину, стараясь не обращать внимания на закрытую дверь маминого кабинета и болтая со мной так, словно не было ничего необычного в том, что мать не вышла на порог, чтобы проводить свою дочь во взрослую жизнь. Однако когда мы уже собирались уезжать, она все же показалась в дверях. Под глазами у нее залегли круги, но в целом она была спокойна. Мама обняла меня, пожелала всего доброго, сказала, что надеется вскоре увидеться, и, когда я села в автомобиль и в последний раз оглянулась на дом, я увидела, что она стоит на крыльце, не машет рукой, а просто смотрит нам вслед со ступенек дома номер сорок два по Роуз-Хилл-роуд, и я задумалась, не привиделось ли мне все это: и разговор с отцом, и странные звуки за закрытой дверью кабинета моей матери.

Мама не может отпустить тебя… Но не было ли еще одной дочери, которую она отпустила? Я нацелила нож на тесто. Может быть, мама не могла тогда отпустить меня, потому что отпустила вторую дочь, сразу после того, как мы родились?

Собрав тесто в плотный комок, я завернула его, чтобы оно остыло, а затем включила миксер. Когда желтки, перемешавшись с сахаром, стали светлее и начали пениться, я принялась думать об отце и его любви к сконам с голубикой, о его любви к моей матери, о его любви ко мне. Больше всего на свете мне хотелось поговорить с ним, хотелось, чтобы он сказал, что все это – нелепая ошибка, что все будет как прежде. Но он уже не был тем человеком, с которым мы играли в шахматы и ели сконы, тем, кто всегда и во всем находил смысл, и я знала, что не имею права взваливать на него такую ношу, не теперь, вскоре после годовщины смерти его жены; не раньше, чем я пойму, что все это значит.

Я медленно влила в желтки сливки и сахарную смесь, взбивая их точными движениями, как нас учили, пока они не стали стекать по венчику, подобно золотистому шелку, и закручиваться в водовороты вдоль краев миски. Опираясь на прохладную столешницу, я позволила привычным движениям убаюкать меня.

Хартленд, 20 июля 1958 года

Прощание с любимыми – словно маленькая смерть, страшное и твердое зернышко черноты, притаившееся в твоем горле вместе с горем, запустением и заброшенностью, от которых невозможно избавиться.

Прощание с мамой было, наверное, одним из самых сложных действий в моей жизни, потому что я знала: когда я вернусь, все будет иначе. И пока мы садились в машину, ехали по Баф-роуд, покидали деревню и направлялись вглубь страны, я чувствовала оцепенение, ощущала себя оболочкой, как будто оставила все, что было у меня внутри, дома, у маминой постели, и поэтому почти не смотрела на пролетающую за окном зелень. В любой другой день мне было бы весело ехать на машине, ведь это случалось так редко, например, когда на праздники мы отправлялись в Лейк-дистрикт[11]11
  Заповедник в Камберлендских горах на северо-западе Англии.


[Закрыть]. Но тогда со мной была моя мама, веселая и здоровая. Она показывала в окно на проносившиеся мимо пейзажи, выуживала сэндвичи из корзинки для пикника и придумывала игры, если я начинала скучать.

Сейчас мы с отцом были одни. Когда мы оставили Лондон позади и направились к побережью, я смотрела, как он ведет машину, на его сосредоточенный профиль. Мы могли бы поехать на поезде, но, думаю, отцу хотелось, чтобы люди видели, как он ведет свой собственный «Моррис Майнор». Наша поездка заняла много времени. Узкие улицы были забиты. Знаки стояли не везде, и отец нервничал, сосредоточено ведя машину по лабиринту дорог. Иногда казалось, что мы едем по кругу.

Наконец маленькая проселочная дорога привела нас к огромным железным воротам. Мы приехали в Хартленд. Отец остановил машину, выбрался из нее, прошелся вдоль ворот, явно не понимая, каким образом банковский служащий может подъехать к месту, оказавшемуся гораздо больше, чем он предполагал. Видеть отца в таком состоянии было непривычно, и это вывело меня из ступора. Я тоже вышла из машины, и мы стояли уже вдвоем, глядя на ворота, на уходившую вдаль дорогу под огромными платанами и дом в конце ее грациозного изгиба. Я просунула лицо между решетками забора, щурясь на вечернее солнце, но отец оттащил меня подальше, велел вспомнить о правилах приличия и начал читать нотации о том, как ведут себя в гостях воспитанные люди. Я слушала его вполуха, поскольку мой разум был полностью захвачен этим зданием. Я ожидала увидеть увеличенную версию дома номер семь по Баф-роуд – отдельно стоящее кирпичное строение в георгианском стиле, небольшое, с хмурым, испачканным сажей фасадом. Но оказалось, что этот дом намного больше, чем я представляла, хоть и не такой огромный, как загородные усадьбы, в которых бывали мы с мамой. Кроме того, он не был темным и мрачным. Перед зданием была большая площадка, покрытая сверкающей в лучах заходящего солнца галькой, где можно было развернуться на машине. Дом казался светлым и гостеприимным, у него были стены медового цвета, окна, выложенные светлым камнем, и крыши с дымоходами, покрытые разноцветной битумной черепицей. Рядом было несколько зданий поменьше, спрятанных под деревьями, а за всем этим виднелись заросшие травой террасы, ведущие к большому саду – наверное, к тому самому, о котором говорила мама.

Не помню точно, о чем я думала, стоя там, у ворот, рядом с отцом, продолжающим сердито вещать о пристойном поведении. Дом показался мне веселым, с маленькими окошками, лукаво подмигивавшими на вечернем солнце. Пахло травой и нагретым на солнце камнем. А еще были звуки: воркование голубей на голубятне, крики чаек, цоканье копыт – кто-то вышел из конюшен, ведя коня в поводу.

Прежде мне не хотелось здесь находиться, однако сейчас, глядя на дом, я чувствовала, как мое тело наполняется покоем и я постепенно снова становлюсь сама собой. Честное слово, вы бы тоже не устояли, глядя на это чудесное здание, вдыхая свежий воздух и чувствуя, как солнце светит в спину. А потом человек, ведущий лошадь, вдруг увидел нас и – это удивило меня больше всего – легко вскочил в седло и помчался по подъездной дороге прямо к нам. Стоявший рядом со мной отец отпрянул, и я тоже отступила, совсем чуть-чуть, – после Лимпсфилда и напряженной, проведенной в молчании поездки движения этого приближающегося к нам всадника, соскользнувшего с лошади почти возле нас, были такими грациозными, плавными и очень, очень энергичными, что нам невольно пришлось отойти на шаг, чтобы дать ему место.

Всадник представился, но я не запомнила, как его зовут. Он открыл ворота, извиняясь и махая руками, и отец в конце концов снова сел в машину. Было очевидно, что он хочет, чтобы я поступила так же, однако молодой человек уже провел меня за ворота и попросил подержать лошадь. Отец поехал по направлению к дому, а затем я увидела, как захлопнулись огромные ворота. Лошадь спокойно стояла у меня за спиной и тепло дышала мне в шею. Это было очень странное ощущение. Возможно, все дело в этом доме, или в утомительной поездке, или в солнце, или же во всем сразу, но когда я направилась к главному зданию, слыша цокот подков по гальке и голос и смех мужчины, мое сердце подпрыгнуло и сжалось. Во второй раз за день я поняла, что все уже не будет как прежде.

Отец ждал нас возле дома и чувствовал себя ужасно неловко; это было заметно по тому, как он складывал руки, как поправлял манжеты, не зная, как держать себя с многочисленными членами семьи Шоу. Он был не таким, как мама, которая ходила в школу с девочками из богатых семей и знала бы, что сказать и сделать, как улыбаться, как себя держать. Мама была знакома с хозяевами этого дома еще со школьной скамьи, знала их детей, Гарри и Беатрис, которые приезжали сюда на лето, и именно мама позаботилась о том, чтобы я смогла сюда приехать.

Отец был напряжен, взъерошен; долгая дорога его утомила. Он недовольно покосился на меня, когда я вручила поводья сопровождавшему нас мужчине. Джанет Шоу выбежала из дома нам навстречу, ведя за собой целую толпу, смеющуюся и галдящую на все лады. Подошел какой-то мужчина, забрал мой чемодан, подошла какая-то девушка, чтобы со мной поздороваться. Меня окружили. Все жали мне руку, кивали и улыбались, а когда поняли, что мой отец хочет уехать прямо сейчас и не останется на чай – что, как мне показалось, было довольно невежливо, – кто-то тут же побежал обратно к воротам, чтобы открыть их и выпустить его.

Когда я увидела, как отец направляется к машине, у меня снова появились эти ощущения – похожее на оболочку оцепенение и глубокая, жгучая тоска по дому; и, как бы это ни было странно, только в этот момент я поняла, что не хочу, чтобы отец уходил, ведь он был последней ниточкой, связывавшей меня с домом, с мамой. Мысль о том, что она лежит в постели и ждет, когда он вечером наконец вернется домой и расскажет, как отвез меня в это залитое солнцем место, обо всех этих веселых и шумных людях, показалась мне невыносимой. Я попятилась, хотя и знала, что это невежливо, бросилась к отцу и взяла его за руку. Он еще сильнее нахмурился, потому что не любил, когда девушки так вели себя в обществе. Я редко спорила с ним, однако в тот вечер вела себя иначе. Я заставила отца пообещать, что он позвонит мне, если у нас дома что-то изменится. Если что-то изменится, я хотела бы приехать. Я произнесла эти слова очень медленно и, возможно, слишком громко. Ко мне подошла Джанет Шоу, и я увидела, что она хмурится. Однако я снова посмотрела в глаза отцу, чтобы убедиться: он понимает, что я имею в виду. Он должен понять, что я хочу приехать домой, чтобы попрощаться с мамой. Должен.

Потом отец уехал, и я наблюдала за тем, как его машина удаляется. Джанет тем временем отправила всех обратно в помещение. На улице остались только я и она. Мы махали руками вслед автомобилю, пока он не скрылся за поворотом. А затем Джанет повела меня в дом. Она обнимала меня за плечи, и мне это было неприятно, ведь я ее почти не знала. Я обрадовалась, когда ей пришлось открыть дверь и впустить меня в дом. Ко мне подбежала какая-то девушка, чтобы провести в отведенную мне комнату, но Джанет махнула на нее рукой и повела меня туда сама. Она с неохотой оставляла меня, постоянно спрашивала, все ли в порядке, и просила сказать, если мне что-нибудь понадобится, что угодно, в любое время дня и ночи. Я кивала, как будто так и намерена поступить, хотя, конечно же, не собиралась будить ее среди ночи, из-за того что моя мать дома совсем одна.

Я испытала огромное облегчение, когда Джанет наконец закрыла дверь. Это тоже было для меня непривычно – дома я должна была обязательно оставлять дверь открытой, всегда. Я дождалась, пока станет тихо, а затем выглянула за дверь, проверяя, не стоит ли Джанет на пороге. Но там никого не было.

Хартленд, 24 июля 1958 года

На какое-то время я перестала вести дневник, поскольку, с одной стороны, была не уверена, что могу это делать. Когда Джанет оставила меня в комнате одну, я спрятала дневник между матрасом и стеной. Этот тайник был гораздо хуже, чем тот, что был у меня дома, под ковриком, но я решила, что на первое время сойдет и так. Мой отец не любит, когда люди скрытничают, не любит дневников, считая их капризом, поэтому я всегда прятала дневник как следует и делала записи только тогда, когда отца не было дома или он был у мамы в комнате. На всякий случай я насыпала на пол у двери немного песка, чтобы знать о его приближении.

Однако теперь, проведя в Хартленде несколько дней, я почти уверена, что мне не понадобится ни песок, ни тайники, и это хорошо, потому что я должна писать постоянно, чтобы зафиксировать все то, что происходит вокруг меня, и затем, через несколько недель, рассказать об этом маме. Тут все постоянно куда-то спешат, чем-то заняты (как правило, чем-нибудь интересным), и никто не интересуется, чем заняты другие. Точно так же никому нет дела до того, как провожу время я; и, конечно же, никто не предполагает, что я занимаюсь чем-то недозволенным. Впрочем, меня постоянно спрашивают, все ли у меня в порядке, не голодна ли я, не хочу ли пить, не устала ли, хорошо ли спала. Я всякий раз вздрагиваю, потому что все тут же умолкают, чтобы выслушать мой ответ, и наперебой стараются убедиться в том, что я поела, попила, что я весела и хорошо отдохнула. Возможно, мне стоит попытаться влиться в здешнее общество; возможно, мне нужно постараться выглядеть счастливой и энергичной, чтобы окружающие перестали интересоваться моим самочувствием.