Текст книги "Секрет моей матери"

Глава десятая

Меня разбудил телефонный звонок. Было темно, и я на миг растерялась, почувствовав запахи, такие знакомые и незнакомые одновременно. Телефон продолжал трезвонить, и я начала лихорадочно оглядываться по сторонам. Наконец я поднялась, чтобы ответить.

– Эдди, – услышала я в трубке голос миссис Бакстер. Казалось, она с трудом переводит дыхание. – Я звоню, чтобы сообщить тебе, что операция прошла хорошо, но твоему отцу придется несколько дней полежать в больнице. Врачи хотят понаблюдать за ним, убедиться, что с ним все в порядке. Ему нельзя волноваться и напрягаться… Я покурю и пойду. Эдди?

– Миссис Бакстер, – тихо произнесла я, прижимая телефон к уху и чувствуя, как меня захлестывает волна облегчения. – Слава богу…

– Да. – Ее голос казался усталым, но в нем тоже слышалось облегчение. – Слушай, я приехала сюда и только потом поняла, что не захватила теплые носки. Это было очень глупо с моей стороны – здесь не самое уютное место. Ты не привезешь завтра несколько пар? И кардиган, тот, коричневый, с заплатками на локтях…

– С заплатками на локтях, – пробормотала я. – Конечно.

– Ладно, тогда я пойду. Я отправила Венетию домой. Здесь Джас, и нужды приезжать кому-то еще совершенно нет. Отец некоторое время поспит, а завтра, уверена, будет рад тебя видеть. Приезжай с утра, милая. Я договорилась с медсестрой. И не волнуйся, ладно? Все в порядке. Итак, я пошла. Нужно накормить ужином мистера Би.

– Конечно. Спасибо, миссис Би.

Я положила трубку и замерла, опершись на столик в прихожей и глядя на часы. Было чуть меньше восьми. Я проспала всего час или около того, но, выпрямившись и размявшись, обнаружила, что тошнота отступила и в голове прояснилось.

На улице зажглись фонари, отбрасывая на входную дверь желтоватые пятнышки света. Снова пошел дождь. Он барабанил по небольшому навесу над крыльцом и металлическим контейнерам, создавая успокаивающий белый шум. Время от времени по улице проезжал автомобиль, а затем снова становилось тихо. Я стояла, прислушиваясь. Я чувствовала себя совершенно опустошенной – после того как сообщила о своих чувствах, о запутанных отношениях между мной и матерью. В то время как они с Венетией понимали друг друга с полуслова, а Джас жил своей жизнью, я искала убежища в объятиях отца, который любил нас, но больше всех – мою мать. Она была для него на первом месте. Всегда. И вот появилась Фиби Робертс и взорвала все это – то, что я считала нерушимым и неотделимым от меня. Я вспомнила, как вчера весь день усердно заставляла себя поверить в то, будто мои отец и мать не способны на обман, и сама себе показалась смешной. Как же глупо было не понять всего этого сразу! А теперь…

Ветви глицинии за окном раскачивались на ветру, отбрасывая на землю и стены похожие на щупальца тени, а дождь все шел и шел, заставляя меня чувствовать себя свободной и растерянной, и я без руля и без ветрил плыла среди теней, иногда натыкаясь на воспоминания. Это чувство – ощущение неприкаянности – меня пугало. И в этом жутком безмолвии, среди привычной мебели, очертания которой были искажены вспучивающимися тенями, на краткий странный миг мне вдруг показалось, что дом вокруг меня дышит, расширяясь и сжимаясь, словно какое-то неизвестное науке, неземное существо. Я вздрогнула и снова оперлась на столик в прихожей, вцепившись пальцами в его край. Где-то здесь была настоящая история моей семьи, где-то здесь прятался секрет моей матери. И где-то здесь должна быть моя собственная история. И, возможно, история одного мужчины – моего настоящего отца.

При этой мысли я глубоко вздохнула, и этот вздох показался мне очень протяжным. Мне не хотелось думать об этом прямо сейчас, теперь, когда мой отец в больнице и мне известна его тайна. Сейчас я намеревалась подняться наверх и найти носки, которые захвачу с собой.

Я пересекла темный холл и направилась к лестнице. Вдоль нее висели картины и фотографии – черно-белые детские, старые школьные, официальные семейные. Все это было настолько привычным, что со временем стало казаться рисунками на обоях. Поднимаясь по лестнице и глядя на снимки, я думала о том, что сейчас они выглядят странно плоскими, и слегка удивилась, когда мой взгляд упал на маленькую девочку с темными кудрявыми волосами, затянутыми в две тугие косы. Она сидела в окружении людей, лица которых показались мне смутно знакомыми.

На втором этаже находились спальни. Ветер усилился, окна были залиты дождем. Над деревьями, росшими вдоль Роуз-Хилл-роуд, висели тучи, из-за которых тщетно пыталась выбраться луна. Я толкнула дверь в родительскую спальню и, переступив порог, подошла к изножью кровати. Будильник, стоявший на половине отца, тихо тикал – казалось, маленькая птичка стучала клювом по деревянному столу. Я включила стоявший у дверей торшер, не решаясь зажечь верхний свет, затем, шаркая, обошла кровать с другой стороны и, немного помедлив, открыла шифоньер. В нем хранилась одежда моего отца: рабочие пиджаки, старые джемперы, большей частью серые и коричневые, мягкие шерстяные брюки. Вещей было мало, они были поношенные, но чистые, отутюженные и тщательно сложенные миссис Бакстер, которая боялась, как бы другие бухгалтеры не подумали, что после смерти жены мой отец опустился.

Справа, на маминой стороне шифоньера, все было так же, как всегда. Брюки и блузки аккуратно висели на вешалках, джемперы были сложены внизу, в выдвижных ящиках лежало белье и кофточки, разложенные по цветам и степени востребованности. Я невольно протянула руку, чтобы поправить рукав рубашки, но остановилась, прежде чем успела коснуться ткани. До меня донесся слабый аромат с нотками бергамота и ванили. «Шанель № 5». Классический, бессмертный запах, противоречивый, как моя мама, то теплая и яркая, то скрытная и загадочная. Этот аромат разогнал туман, возникший у меня в голове, устремился в дальние уголки моей памяти, и я увидела, как моя мама поднимает руки, чтобы сделать небольшой пируэт. Я отшатнулась, испугавшись отчетливости этого образа, и, не прикасаясь к вещам, снова осторожно вдохнула. Однако воспоминание улетучилось так же быстро, как и появилось. Оно ушло, а я вновь растерялась, лишилась почвы под ногами, утратив связь с тем, что знала. Я стала чужой в этом доме, чужой в собственной жизни.

Внезапно что-то зашуршало. Я напряглась, прислушиваясь. Сердце гулко билось в груди. Ничего, просто дом устраивался на ночлег. Дождь еще сильнее стучал в окна, шуршали шины по асфальту. Я поспешно вернулась к отцовской половине шифоньера и принялась перебирать вещи, пока не нашла в ящике коричневый кардиган и несколько свернутых пар носков. Кроме этого я взяла рубашку и тонкий шарф. А затем крутанулась на пятках и окинула комнату взглядом, ища, что еще может понадобиться моему отцу.

Кровать была аккуратно застелена пуховым одеялом, наброшенным поверх подушек. На мамином прикроватном столике лежал роман Дафны дю Морье, открытый на той самой странице, которая была прочитана последней, и миссис Бакстер дважды в неделю смахивала с нее пыль. Ребекка. Я взяла книгу, повертела ее в руках. Она пролежала открытой целый год… Я поспешно положила ее обратно, рядом с фотографией матери в серебряной рамке. Она была сделана в то время, когда моя мама стала старшим ассистентом. На снимке она была именно такой, какой я ее запомнила: ресницы полуопущены, как будто мама хотела, чтобы выражение ее лица полностью соответствовало должности, которую она занимала.

Я уже собиралась выйти из комнаты, но вдруг заметила еще одну фотографию, которой прежде не видела – или, быть может, на которую прежде не обращала внимания. Наполовину скрытая за лампой, старинная деревянная рамка; на снимке – женщина и девочка. Были видны только их лица. Я покачала головой и прищурилась. Если бы не старомодная прическа и не легкий оттенок сепии по углам, этой девочкой могла бы быть я.

Присмотревшись внимательнее, я осознала, что это действительно другая версия значительно более юной меня: похожие черты лица расставлены чуть иначе, чуть более высокий лоб, чуть более резкие очертания скул. И все же ошибиться было невозможно: это моя мать. Моя невероятно юная мать рядом с собственной матерью, моей бабушкой. У той – прямые, тоже темные волосы, ямочка на подбородке, такая же, как у меня, и такие же серые, немного раскосые глаза. Мама и бабушка на снимке не улыбались, хотя нельзя было сказать, что настроение у них грустное. Казалось, что им очень хочется убежать куда-то вместе.

Констанс – так звали мою бабушку. Констанс Холлоуэй. Я знала лишь, что она и дедушка умерли, когда моей матери едва исполнилось семнадцать. Мама очень мало рассказывала о Констанс, а я никогда ее не расспрашивала. В нашей жизни постоянно присутствовали родственники отца, и у меня не было особого желания иметь еще одних бабушку и дедушку, еще одну толпу тетушек, дядюшек и кузенов. Но почему, почему я так мало разговаривала с мамой, почему не спросила о ее собственной матери? Может быть, я думала, что для таких разговоров она слишком скрытная, слишком отстраненная? Но что было бы, если бы я приложила больше усилий, если бы проявила интерес к ее прошлому? Может быть, тогда мама рассказала бы мне о том, что имело для нее значение?

Глядя на лица на снимке, я задумалась о том, что пришлось пережить этой юной девушке. Она отдала своего ребенка и потратила жизнь на то, чтобы это скрыть. Каково ей было знать, что где-то растет ее маленькая дочка, учится ползать, ходить, бегать, нервничает, первый раз отправляясь в школу, поступает в университет, устраивается на работу, покупает дом? Этой девочки не было на фотографиях, развешанных вдоль лестницы, а ведь ее лицо должно быть рядом с моим.

Я коснулась изображения матери, затем изображения Констанс, провела пальцем по складочке ее губ, по глазам, немного косящим, но, безусловно, не грустным. Мне очень захотелось почувствовать связь с ней, ведь я была внучкой Констанс Холлоуэй, и она продолжала жить во мне. Наше прошлое и наше настоящее неразрывны, и меня охватило желание испытать чувство сопричастности, но чем пристальнее я вглядывалась в фотографию, тем дальше уплывали от меня эта женщина и девочка, возвращаясь в свой мир цвета сепии с закругленными краями, пока от этих глаз, которые я так хорошо знала, не остались лишь темные точки на аккуратных бледных лицах в форме сердца.

Глава одиннадцатая

Я так глубоко задумалась, что, когда зазвонил дверной звонок, резко вздрогнула и уронила рамку с фотографией на прикроватный столик. Стекло треснуло. Звонок снова зазвонил. Подняв повыше вещи отца, я осторожно взяла разбившуюся рамку и попыталась втиснуть ее между второй фотографией и «Ребеккой», стараясь не поранить руку, но затем передумала и, взяв ее с собой, медленно пошла к лестнице.

В желтом свете, проникавшем сквозь стекло на входной двери, я увидела высокий силуэт, и мне показалось, что у меня дежа вю. Неужели она за мной следила? Нет, если я правильно помню, она более изящная и не такая высокая. Я увидела, как силуэт приблизился, наверняка пытаясь скрыться от дождя, и мне удалось разглядеть голову с песочно-русыми волосами, прижавшуюся к шероховатому стеклу. А затем звонок зазвонил в третий раз.

– О, иду, иду! – Я сбежала по ступенькам и открыла двери.

– Привет. – Эндрю стряхнул капли с зонта, вытер ноги о коврик. – Я звонил тебе домой, но ты не отвечала, и я решил, что ты здесь, у отца. Сегодня утром мне показалось, что ты чем-то встревожена, и я решил, что лучше зайти и узнать, как ты, а заодно принести тебе кое-что на ужин и…

Он умолк на середине фразы, увидев узелок с вещами и сломанную рамку. Из-за высокой влажности мои волосы торчали еще сильнее, чем обычно. Эндрю слегка приподнял брови и заглянул мне за спину, пытаясь разглядеть что-то в темном холле и непривычно тихом доме.

– А что, собственно, ты здесь делаешь, Эдди? И где твой отец?

Я судорожно сглотнула, а затем молча покачала головой. Эндрю провел рукой по волосам. Они слиплись и свисали мокрыми прядями. Он протянул мне пластиковый пакет.

– Рыба с картофелем, – пояснил Эндрю, раскрывая пакет, и сунул его мне под нос, а затем отодвинул меня с дороги и вошел в дом, закрыв за собой дверь.

– Слушай, может быть, ты время от времени все же будешь отвечать на телефонные звонки? И почему ты не включаешь свет? – Он привычным движением нажал выключатель, швырнул зонт в кованую подставку, протянул руку, чтобы повесить пальто, и вдруг замер.

– А что случилось с вешалкой? – недоверчиво поинтересовался Эндрю.

– Она сломалась. – Я кивнула в сторону обломков, валявшихся в углу.

– Но она мне нравилась, – недовольно проворчал Эндрю. Он держал в руках пальто, словно не знал, куда его повесить. – Твоя мать купила ее на распродаже, помнишь? Мы ездили в Барнет вместе с ней. А потом отправились на ферму – смотреть поросячьи бега… Эта вешалка была, можно сказать, раритетом.

– Наверное, поэтому она и сломалась. – Я пересекла холл и села на нижнюю ступеньку лестницы.

Через секунду ступенька скрипнула – Эндрю уселся рядом со мной.

– Что происходит, Эдс?

Он закинул ногу за ногу, и его колени уперлись в мои. Джинсы Эндрю вылиняли и стали светло-голубыми, джемпер из грубой шерсти царапал мою голую руку.

– У тебя много свободного времени? – спросила я, кладя вещи отца и рамку между нами.

– Я весь в твоем распоряжении.

– Все сложно…

– Ничего, меня ничем не удивишь.

Эндрю слушал мой рассказ молча, лишь время от времени слегка кивая головой, а когда я закончила, взял рамку с фотографией и повернул ее так, чтобы свет падал на черно-белые лица.

– Сестра-близнец, – произнес он. – Если это правда, то это чудесно, Эдди. Просто потрясающе. Круто.

Я удивленно подняла голову. За последние двадцать четыре часа никто, включая меня саму, не сумел найти в случившемся ничего положительного. Я все думала о лжи, о своем отце, о секретах, которые хранила моя мать, и, возможно, продолжала бы хранить до сих пор, и о том, как все теперь изменилось…

– Это твоя бабушка? Очень красивая! Похожа на тебя. – Эндрю бросил на меня беглый взгляд. – Глаза, форма подбородка…

Он снова посмотрел на фотографию. Его покрытые шрамами пальцы были такими умелыми, за долгие годы я изучила в них каждый сустав. Запах рыбы и жареного картофеля смешивался с горьковатым ароматом мыла, которым пользовался Эндрю. На краткий миг ощущение, будто я потеряла свое место в жизни, стало слабее. Кухонные запахи, аромат мыла Эндрю – все это возвращало меня на землю и напоминало о том, что мой друг будет со мной всегда.

Не замечая неожиданно нахлынувших на меня чувств, Эндрю вернул рамку на прежнее место и принялся раскладывать передо мной содержимое пакета. Он капнул немного уксуса на кусок рыбы и, положив на него два ломтика картофеля, обмакнул все это в кетчуп и вручил мне.

– Значит, с твоим отцом все в порядке?

– Да. Недавно звонила миссис Бакстер. – Я поежилась. – Венетия вела себя отвратительно. Ее рассердило, что я не села в «скорую помощь» вместе с ней.

– Она в своем репертуаре, – поморщился Эндрю. – Венетия даже от убийства отмажется. Насколько я понимаю, ты не поехала в больницу?

– Я хотела поехать. И в то же время не могла, – ответила я, проглатывая воспоминания вместе с кусочком рыбы. – Думаю, у меня было что-то вроде шока. Я была не в силах пошевелиться.

Я жевала, сосредоточившись на резковатой сладости уксуса, а затем посмотрела на Эндрю, чтобы убедиться, что он понял, какой беспомощной я себя чувствовала.

– Венетии пойдет на пользу, если она подежурит в больнице, – строго заявил мой друг. – Не тебе же одной сбиваться с ног. – Он положил еще один кусок рыбы между двумя огромными ломтями картофеля и вручил мне, внимательно следя за тем, чтобы я все съела. – Судя по тому, как выглядел ваш отец последнее время, я уверен, что рано или поздно это должно было случиться. Вот, бери еще.

Я проглотила еще два рыбных сэндвича и только потом поняла, что, не считая нескольких гренок, я сегодня ничего не ела.

– Слушай, это круто… Но тебе же ничего не осталось! – испытывая угрызения совести, воскликнула я.

– Я уже поел. – И Эндрю вручил мне салфетку. – Могу сказать, что отпуск – отличная штука. Мне кажется, что у меня в жизни было мало выходных. Ранние подъемы, куча работы… А теперь у меня есть время, чтобы зайти к тебе и отвлечь от работы. – Он усмехнулся. – Сегодня утром мне позвонил шеф. В общем, он хотел, чтобы я вернулся на прежнее место, но я отказался. Он слетел с катушек. А ты знаешь, что бывает, когда мой шеф слетает с катушек.

И это было правдой. Я только раз встречалась с эксцентричным, склонным к сквернословию начальником Эндрю – когда зашла однажды за своим другом после смены, – и после этого торжественно поклялась никогда больше не приближаться к этому ресторану. Я терпеть не могла кухни крупных ресторанов, после того как мне довелось там поработать. Окон нет, стены покрыты белым кафелем, все ругаются матом. В течение дня температура постоянно повышается, до тех пор пока кухня не начинает напоминать печку. В холодильнике висят свиные туши, а люди собираются вместе, чтобы посмотреть, как лобстеры гибнут в кастрюле с кипятком. Запах горелого чеснока и рыбного бульона впитывается в одежду и прилипает к волосам, отказываясь исчезать, даже если ты окунешься в хлорку.

– Он становится невыносимым. Мне ужасно хочется перемен, и я бы очень, очень желал, чтобы мы с тобой всерьез подумали о «Le Grand Bleu» и… Как бы там ни было… извини… кажется, сейчас это не важно. Так что ты намерена делать теперь?

И Эндрю вопросительно уставился на меня. Я с наслаждением слизала остатки соли с кончиков пальцев, затем вытерла руки салфеткой и оглянулась на отцовский кабинет.

– Я здесь порыскаю, – сказала я. – Кто знает, когда еще мне представится такая возможность? Или ты думаешь, что это…

– Отличная идея! – радостно отозвался Эндрю.

– Но тебе тут оставаться не обязательно. У тебя отпуск, куча дел и…

– Конечно, я остаюсь. Это же так интересно! Давай начинать.

В отцовском кабинете стоял полумрак. Желтый свет уличных фонарей падал на книжные шкафы и письменный стол, стоявший у окна. Домá на улице были темными, лишь из окна мистера Филда струился голубоватый свет – должно быть, он смотрел телевизор. Время от времени порыв ветра раскачивал глицинию у входной двери, и капли с ее листьев падали на стекло.

Мы с Эндрю стояли перед застекленным шкафом рядом с письменным столом. Не возникало сомнений, что этот кабинет принадлежал мужчине: толстые дубовые полки, огромный стол, клетчатый диван, втиснутый в эркер. Шкафы были скорее функциональными, чем красивыми, – обычные металлические коробки с четырьмя ящиками, а над ними – полки, заставленные папками. На маленьких закладках – надписи, сделанные мелким неразборчивым почерком отца.

– Финансы. Ипотека. Пенсия, – бормотал Эндрю. – Мне кажется, должна быть отдельная папка для важных документов. А ты как думаешь?

И он принялся открывать ящики один за другим и перелистывать папки. Страховка. Акции и облигации.

– Может быть, здесь, внизу?

Я попробовала выдвинуть нижний ящик, чувствуя себя чужой в собственном доме. И испытала почти невероятное облегчение, когда он не поддался. Эндрю оттеснил меня, взялся за ручку и потянул сильнее. Раздался громкий щелчок, затем скрежет, и ящик открылся.

– Эндрю! – ошеломленно вскрикнула я.

– Упс. Значит, он все же был закрыт, – произнес мой друг. – Ой, ладно, не похоже, чтобы этот шкаф был новым. Мы можем все свалить на Венетию. Хорошо, итак, где же… Ага! Как я и говорил, «Важные документы». Конечно, так и должно быть… Давай посмотрим. Вот их свидетельства о рождении, а вот… а… так…

– Что? – поинтересовалась я, садясь на корточки рядом с ним.

– Свидетельство о браке, – произнес Эндрю. – Твои родители поженились в 1960 году, спустя три месяца после твоего рождения, в мае. Что ж, значит, про май правда, только год не совпадает.

Он извлек из ящика ксерокопию свидетельства о браке, в котором говорилось, что Элизабет Софи Холлоуэй и Грэхем Александр Харингтон поженились в Саутуарке 9 мая 1960 года.

Я опустилась на пол, при свете торшера вглядываясь в ксерокопию и вспоминая, кроме всего прочего, речь, которую произнес дядя Фред на рубиновой свадьбе моих родителей. Сколько шуточек он отпустил про номер сорок, рубины и четыре долгих минувших десятилетия! Мои родители кивали и улыбались, а гости хлопали, восхищались, завидовали четырем десяткам лет искренней любви. Что ж, можно точно так же восхищаться тридцатью девятью годами брака вместо сорока. Можно восхищаться чем угодно, кроме лжи.

Эндрю продолжал просматривать бумаги в ящике – вынимал их и пристально изучал каждый документ.

– Вот копия твоего свидетельства о рождении. Все выглядит очень респектабельно, а… Стоп, что это?

Я подвинулась ближе, и он показал мне конверт, который держал в руках.

– Смотри.

Эндрю положил конверт на пол. Мы переглянулись. Я взяла со стола отцовские ножницы, но у меня так сильно тряслись руки, что Эндрю отобрал их у меня и разрезал конверт сверху, чтобы наконец извлечь листок бумаги.

Это было свидетельство о рождении. На нем стояла дата – 17 февраля, три дня после моего рождения. Многие графы были пустыми. Во-первых, имя – в строке рядом просто значилось: девочка. Мать: Элизабет Софи Холлоуэй. Отец: пусто.

Я опустилась на пол, глядя на два таких разных свидетельства о рождении и на копию свидетельства о браке. Значит, вот как я начинала свою жизнь. Не Аделью, а просто девочкой. А отцом моим был пустой прямоугольник. И я опять попыталась сбежать во вчерашний день, когда точно знала, кто я и что мне нужно делать, например, купить альбом для Венетии, напомнить отцу о визите к врачу и попытаться поплакать, просто чтобы убедиться, что я справляюсь со своей утратой. Сейчас же, сидя здесь среди ночи, почти на том же самом месте, где отец учил меня играть в шахматы и пил со мной обжигающе горячий чай – дурацкие гены Харингтонов! – я понимала: меня отстранили. Осталось лишь одно звено, соединяющее меня с прошлым, – Элизабет Софи Холлоуэй.

– Жаль, что я не могу сейчас поговорить с отцом, – сказала я. – Мне очень, очень это нужно.

– Он тоже хотел бы этого, – отозвался Эндрю, неловко обнимая меня и поглаживая по плечу. – Хотя, возможно, сейчас и не самый подходящий момент…

– Да, – вздохнув, сказала я.

Возможно, сейчас мне не нужны объяснения отца. Возможно, сейчас мне необходимо выяснить все самой. Я взяла Эндрю за руку и задержала ее на несколько секунд, чтобы ощутить поддержку в борьбе с растерянностью. Затем убрала бумаги обратно в ящик, оставив лишь свидетельство о браке и оригинал свидетельства о рождении. Я еще раз просмотрела их, и мой взгляд снова зацепился за пустую графу, где должно было быть указано имя моего биологического отца. Покачав головой, я закрыла ящик. Я не смогла бы внятно объяснить, почему у меня совершенно не было сил втиснуть этого незнакомца в свою новую, плывущую по течению жизнь.

– Я буду искать дальше, – решительно сказала я и снова повернулась к шкафу.

Эндрю вскочил на ноги и встал рядом со мной, в предвкушении потирая руки.

– Ладно. И что именно мы ищем?

– Что угодно об удочерении Фиби и о жизни моих родителей до моего рождения. Что угодно о моей матери до моего рождения. А потом, – я вздохнула, собираясь с духом, – мы пойдем в ее кабинет. Там наверняка есть что-то, что поможет мне все понять. А затем мне придется позвонить Фиби Робертс.