Текст книги "Секрет моей матери"

Глава двенадцатая

Если бы неделю назад кто-то сказал мне, что это случится через два дня после годовщины гибели моей матери, что я буду стоять на стуле рядом со шкафом в ее кабинете и вытаскивать ее блокноты и папки, передавая их Эндрю, что в десять часов вечера я буду перетряхивать ее книги, пролистывать их, что я буду читать ее письма, списки, записки, что я буду тщательно обыскивать ее кабинет, в который не заходила уже много лет, – я ответила бы, что этот кто-то сошел с ума. Я рассмеялась бы ему в лицо.

Но сейчас мне было не до смеха. Мы закончили обыскивать шкаф в кабинете у отца и, не найдя больше ничего интересного, переместились в мамин кабинет. Я и Эндрю действовали быстро, время от времени показывая друг другу тот или иной документ или останавливаясь и вглядываясь внимательнее.

Моя мать, сентиментальная и в то же время прагматичная женщина, содержала свои бумаги в полном порядке. Я нашла старую папку с открытками, разложенными по месяцам, и ощутила короткий и болезненный укол в сердце, увидев, что ячейки с июня по декабрь все еще заполнены, потому что женщины, которая собиралась разослать эти открытки, больше нет в живых. В другом ящике обнаружилась пачка фотографий, лежавших в конверте с пометкой Дубликаты (почерк моей матери). Оригиналы хранились в семейных альбомах в гостиной, и я взяла обнаруженные фотографии, зная, что в какой-то момент Венетия захочет забрать альбомы себе. В глубине стола я нашла маленькую коробку, в которой когда-то лежала «Nokia», купленная мамой в магазине на Тоттенхем-Корт-роуд, а чуть позже я наткнулась на зарядное устройство, аккуратно сложенное на дне ящика. Эндрю начал сортировать бумаги и папки на полу, а я продолжала исследовать отсеки большого стола со сдвижной крышкой.

Мне было трудно. Здесь, в этой комнате, где мама проводила бóльшую часть времени, где все должно было напоминать мне о том, какой она была, я совершенно не чувствовала ее незримого присутствия. Вместо нее в памяти осталось лишь пустое место, и чем дольше я искала ее, тем более размытым становился ее образ, пока около полуночи я наконец не остановилась перед информационной доской, не зная, что делать дальше. Там почти ничего не было, только обрывок билета на выставку Мунка, которую мама посетила в феврале прошлого года, напоминание о визите к зубному (за день до смерти) и перечень покупок. Были здесь и список номеров экстренного вызова, в котором – я очень обрадовалась, увидев это – был и мой, а также открытка с видом на собор Святого Павла, затянутый туманом. Я провела пальцем по контуру идеально ровного купола. Что это могло означать для нее? Мама была невероятно аккуратной, она редко хранила что-то такое, в чем не было острой необходимости, что не служило определенной цели, как будто вся ее жизнь могла поместиться в сумочку, как будто мама в любой момент могла исчезнуть, не оставив и следа. Никаких старых журналов, никаких газетных вырезок, никаких писем, никаких ящиков, которые «предстоит заполнить», никаких коробок с надписью «разное». Когда-то я подарила маме пресс-папье – большой камень, покрытый красным лаком для ногтей. Венетия чуть с ума не сошла, обнаружив, что я использовала бóльшую часть ее «алой вишни» марки «Rimmel». Пресс-папье все еще лежало на столешнице – ярко-красный валун, но не было ни единой бумаги, которую им можно было бы придавить. Так что же заставило маму хранить эту открытку с изображением собора, желтоватую, с чуть загнутыми краями? И почему мне это неизвестно? Как я могла не знать такого простого факта из ее жизни? Я отошла от доски и раздраженно вскрикнула, когда ко мне приблизился Эндрю, протягивая белую папку.

– Я нашел… Эй, с тобой все в порядке?

– Мне кажется, что я не помню маму, – сказала я, кивая на открытку и надеясь, что он поймет, что я имею в виду. – Как будто она растворилась…

Эндрю подошел к доске, снял открытку, перевернул ее. На обратной стороне было пусто.

– Ее больше нет, – жестко произнес он, – и ты ничего не сможешь понять, потому что все перестало иметь то значение, которое имело когда-то. Но все будет хорошо, поверь мне. Это тяжело, Эдс, но ты отлично справляешься. – Эндрю взмахнул открыткой в воздухе. – Однажды ты вспомнишь ее, обещаю. Выяснишь, что случилось с твоей мамой, тобой и Фиби Робертс. Все встанет на свои места, вот увидишь.

– Что-то не похоже, что все встанет на свои места. У меня в душе пустота…

Я заметила, что мой голос прозвучал как-то пискляво, и машинально расправила плечи и поморгала, пытаясь сдержать несуществующие слезы. Выше голову, милая. Я взяла у Эндрю открытку с собором Святого Павла и положила ее поверх «Ребекки».

– Пустота обязательно заполнится, – отозвался мой друг. – И, может быть, – он опять протянул мне белую папку и ободряюще улыбнулся, – это тебе поможет.

Оказалось, что там лежали счета от Джеймса Мерка, штук шесть, сложенные вместе и сколотые скрепкой. Первый был датирован ноябрем 1997 года. Все расходы были методично записаны, вплоть до «4 альбома марок первого класса без двух штук» и «пятьдесят листов бумаги, 4 г/м², 1,99 фунта из “Райманс”». Кроме счетов, в папке лежала толстая кипа бумаг. Письма, сотня, если не больше, из Сассекской школы медсестер, больницы общего типа г. Брайтона, Глосестерского дома престарелых, а также из Центра сестринской и акушерской помощи Соединенного королевства. Адресантами были и частные лица: Хью Фреймтон, Люси Джоунс, Патрисия Хейворт, Джун Голлоуэй. Все писали в ответ на ее запрос, касающийся 14 февраля 1960 года.

– Значит, мама действительно искала мою сестру, – произнесла я. – Посмотри на эти письма. Все это время она искала Фиби Робертс, которая потом заявилась сюда, на порог этого дома, спустя год после ее смерти. Послушай, это слишком грустно…

Эндрю подошел ко мне, неловко обнял за плечи, и я прислонилась к нему. Мы оба уставились на лежащий в папке желтый блокнот. Его страницы были исписаны заметками, номерами, вычеркнутыми фразами и множеством вопросительных знаков. По всей видимости, в центре поисков моей матери был некто доктор Миллер – именно эта фамилия фигурировала в нарисованных схемах, а пачка писем, связанных с ним, была самой толстой. Еще на одной пачке значилось женское имя – Сара Мейсон. Знакомые завитки и петли маминого почерка летели по строчкам внутри аккуратно разлинованной сеточки. Она учитывала каждое письмо, записывала дату, когда оно было отправлено, дату, когда пришел ответ. Первые несколько писем были адресованы самой маме, на Роуз-Хилл-роуд, а затем начали приходить в «Бюро расследований Джеймса Мертона», 35, Козуей, Шордич, как будто мама поняла, что для нее это слишком и ей нужна помощь.

– Похоже, твоей матери не везло, – заметил Эндрю, беря в руки письмо от Молли Хейс, которая «давным-давно» не видела некую Лору Ремингтон и сообщала, что «все эти люди либо умерли, либо сошли с ума, либо пропали без вести».

Я снова пролистала блокнот. Почерк матери был неровным: в начале каждой страницы буквы были мелкими, потом становились крупнее, нетерпеливее, пока наконец не сливались вместе. Вопросительные знаки и числа сбивались в кучу внизу страницы, явно не зная, что делать, стрелочки взлетали и опускались, слова и даже предложения сердито вычеркивались. Дорсетская школа сестринского дела. Спросить о Саре Мейсон. Сассекский совет? ЦССК? Пола Уоррен. Умерла? Снова позвонить Хетти У. Сестра Сары Мейсон? Я коснулась страницы блокнота и представила, как мама сидела здесь, нетерпеливо постукивая пальцами по столу, ожидая ответа от кого-нибудь из адресатов, звоня в справочную в надежде найти Сару Мейсон из Сассекса, не сводя глаз с пожелтевшей открытки, на которой был изображен собор Святого Павла…

– Она начала поиски в марте 1997 года, – произнесла я. – Почему? Зачем искать дочь спустя тридцать семь лет? Ведь это уже не маленький ребенок, а взрослая женщина, у которой, возможно, есть своя семья. Неудивительно, что спустя столько лет найти всех этих людей было непросто.

– А не в этом ли году у Джаса родились близнецы? – Эндрю выпятил губу и пролистал документы в папке. – Может быть, став бабушкой, ваша мать испытала потрясение и вспомнила о малышке, которую отдала. Что-то в этом роде. И, как мне кажется, она проделала просто невероятный объем работы. А Мерк, похоже, еще более организованный человек, чем была твоя мать, упокой Господь ее душу… Смотри, что выпало из папки.

И Эндрю протянул мне несколько газетных вырезок. Брайтонский госпиталь Всех Святых превратил «Сейфвей» в сеть супермаркетов и «Милосердные сестры»? Сложный этап в истории нашего края. Маленькая белая карточка со словами Как и обещал, предоставляю вам кое-какую информацию, и я поняла, что в счетах Джеймса Мерка имеется статья расходов: Пять копий А4, 15 пенсов каждая.

– Мне непонятно, – нахмурился Эндрю, – как твоя мать могла оказаться в этом месте. Думаю, там было просто отвратительно. Моя мама однажды смотрела документальный фильм о похожих на работные дома общежитиях в Ирландии, в которых селили незамужних матерей. Это был кошмар. Женщин заставляли тяжело работать, а потом отбирали у них детей. – Увидев выражение моего лица, мой друг закашлялся, а затем поспешил продолжить: – Что ж, думаю, не все заведения были такими ужасными… И вообще, твоя мать жила в Англии. Здесь, наверное, условия были получше.

Не зная, что ему ответить, я начала читать статью о «Милосердных сестрах». Это было общежитие для незамужних матерей, расположенное на окраине Брайтона. Некоторые из его обитательниц были взрослыми женщинами, другие – подростками, лет шестнадцати-семнадцати. Была среди них четырнадцатилетняя девочка, которую изнасиловали деревенские парни. Ее родители не могли вынести позора, поэтому отправили ее туда. Будущие матери проводили в общежитии несколько недель до родов и еще шесть недель после, а затем отдавали ребенка в приемную семью. В статье был описан день в таком доме – одни и те же обязанности, выполняемые женщинами, ужасная еда. Не было никакой подготовки к родам, медицинский персонал совершенно не пытался помочь матерям справиться со стрессом. Судя по всему, моральная обстановка в доме «Милосердных сестер» оставляла желать лучшего. Одинокие матери, собравшись в небольшие группы, могли иногда прогуляться по городу или сходить в кино. В статье также упоминалось о коробках или узелках с одеждой, которые женщин заставляли собирать для своих детей, и я вспомнила маленький джемпер и шапку с помпоном, которую связала для своего нерожденного ребенка моя мать, ненавидевшая рукоделье.

Хмурясь, я долгое время смотрела на фотографии с изображением величественного особняка, на кровати, стоявшие рядами в спальне, на двух женщин, гулявших в маленьком импровизированном парке.

– А где были в это время твои бабушка и дедушка, я имею в виду, родители твоей матери? – спросил Эндрю.

– Они умерли, когда мама была еще очень молода, – произнесла я, глядя на одну из женщин на снимке. У нее был огромный живот. Она немного напоминала Венетию, хоть и была в старомодном рабочем халате, с шарфом, повязанным вокруг головы. – Она могла отправиться туда по собственной воле, в поисках безопасного места для родов, потому что осталась одна.

– Гм, – задумчиво отозвался Эндрю. – Конечно. А может быть…

Он деликатно замолчал, но я резко спросила:

– Ты намекаешь на моего биологического отца? – И я кивнула в сторону свидетельства о рождении с пустыми колонками.

– И на его родителей. Возможно, они заставили твою маму отдать Фиби?

Глядя на фотографию с изображением кроватей, я пыталась понять, как мою мать могли заставить сделать что-то, чего она не хотела. Может быть, ее заперли в таком здании и час за часом диктовали свою волю: принуждали выполнять работу по дому, шить – она толком не умела ни того, ни другого, и все это в холодные зимние месяцы, декабрь, январь и февраль, которые она так не любила. А потом, после родов, ей приказали отдать ребенка. При мысли о том, что это не было ее сознательным выбором, мое сердце екнуло от внезапно нахлынувшего облегчения. Это означало бы, что на самом деле мама не тыкала пальцем в один из свертков, мечтая их разделить. Что, возможно, она хотела оставить обеих дочерей. Что она нас любила. Но вскоре реальность решительно вернула меня в настоящее, и я покачала головой.

– Не знаю… Ты же был знаком с моей матерью. Неужели она была похожа на человека, который не способен за себя постоять?

Мы оба невольно рассмеялись, но вскоре вновь стали серьезными.

– И она оставила только одну дочь. Если бы маму действительно заставили это сделать, то отняли бы обеих девочек, тебе так не кажется?

Долгое время мы молчали.

– Да, действительно, – наконец произнес Эндрю. – Мне совершенно непонятно, почему так получилось. – Он посмотрел на письма, на желтый блокнот и газетные статьи. – Почему одну из вас отдали, а другую оставили?

– И почему мама не забрала Фиби, когда уже могла это сделать?

Эндрю растерянно покачал головой.

– Не знаю… Ей ведь было всего семнадцать лет. Она была очень молода, почти ребенок. Совсем не такая, какой мы ее знали.

– Да. – Я протянула руку и коснулась фотографии молодой женщины в шарфе, очень жалея о том, что не могу заплакать.

Глава тринадцатая

Мне не терпелось привести мамин кабинет в порядок и сбежать, поэтому, спеша убрать вещи и засовывая несколько папок на верхнюю полку, я чуть не пропустила кое-что и наткнулась на это только потому, что встала на стул, чтобы поправить бумаги, которые упрямо не хотели укладываться рядом с остальными. Это была книга, тоненькая, гораздо меньше карманного формата. Внизу обложка была порвана. Нахмурившись, я потянулась за ней и, взяв в руки, раскрыла и осторожно сдула пыль со страниц. «Избранные стихотворения» Кристины Россетти.

Россетти была одной из любимых поэтесс моей мамы, наряду с Эдной Сент-Винсент Миллей и Луисом Макнисом, и на полке в гостиной хранилось красивое первое издание ее стихов, подарок отца на одну из годовщин. Однако этой маленькой потрепанной книжицы я никогда не видела. Судя по всему, она была частью собрания – на обложке золотым тиснением был выдавлен номер три. Я встала на цыпочки, чтобы внимательнее осмотреть полку, но там было пусто, виднелся лишь квадратик посреди слоя серой пыли, оставшийся в том месте, где лежала книга.

– Эндрю! – Я спрыгнула со стула и села, положив ее на колени.

Между тонкими, как у Библии, страницами притаился крохотный побег розы с двумя распустившимися цветками. На первый взгляд он был невзрачным, однако стоило мне поднести его к свету, и я увидела, что он совершенен, весь, вплоть до миниатюрных шипов на стебле.

Эндрю подошел ко мне, и я протянула ему розу в раскрытой книге, словно дорогой подарок. Он улыбнулся, а затем указал на надпись на форзаце – Констанс Адель Холлоуэй, 1949 год. Я вгляделась в аккуратный старомодный почерк. Всего несколько дней назад я просматривала список имен в тоненькой тетрадке, принадлежавшей моей матери, и ощутила легкий укол ревности из-за того, что Венетия была там, а меня – не было, но теперь я нашлась, привязанная к своей бабушке прочнее, чем могла себе вообразить, закрепленная якорем в собственном океане фамильной истории. Я думала о женщине на снимке, с глазами моей матери и ямочкой на подбородке. Я думала об этой маленькой розе, которая когда-то была жива и продолжала жить – в любви моей матери к розам в ее саду. Листая книжицу и бегло прочитывая отрывки стихов, я пожалела о том, что ни разу не спросила у мамы, почему она назвала меня именно так. Летнее желание. Еще одна весна. Когда я умру. А затем, между Умершей надеждой и Дочерью Евы я нашла несколько записок. Эндрю подошел ближе, когда увидел их и заметил, что пальцы у меня дрожат. В первой было всего несколько фраз, занимавших не более двух третей маленькой карточки.

Хартленд, 20 апреля 1960 года

Нам нужно кое о чем поговорить, и я очень надеюсь, что ты сможешь меня успокоить. Буду ждать твоего письма.

Всего наилучшего,

Г.

«Всего наилучшего». В этих словах крылась какая-то тайна, чувствовалась непосредственность, словно написавший их был достаточно близок с моей матерью и мог не придерживаться формальностей. Я резко вздохнула. Вторая записка была иной – те же квадратные буквы, что и на первой, но более неуклюжие, словно написанные впопыхах.

Хартленд, 28 февраля 1960 года

Лиз!

Я знаю, что сейчас тебе, должно быть, непросто, но если ты сможешь вынести встречу со мной, мне хотелось бы увидеться с тобой и поговорить. Я иногда бываю в Лондоне. Просто напиши мне дату и время, когда ты будешь свободна. Прошу тебя, не откладывай.

Гарри.

Посмотрев на дату вверху записки, я увидела, что она была написана через две недели после моего рождения, в то время как предыдущая пришла уже спустя некоторое время, в апреле. Крохотные карточки дрожали от моего дыхания, и я встала, чтобы положить их на стол. А затем я прочла следующее:

Хартленд, 15 июля 1960 года

Дорогая Лиз!

Ты не ответила на мое письмо, но мне срочно нужно поговорить с тобой. Я буду в Лондоне в следующий четверг. Мы сможем увидеться? Я остановлюсь в «Лэнгхэме» и буду ждать тебя до семи часов вечера. Если ты не появишься, я пойму, что ты не хочешь со мной видеться, и оставлю тебя в покое, но надеюсь, что ты все же придешь. В любом случае просто знай, что я очень сожалею о том, что случилось в тот вечер и чем все обернулось. Не ожидалось ничего подобного, и я никак не могу забыть об этом, поэтому надеюсь, что мы сможем поговорить.

Гарри.

Значит, «Г» – это «Гарри». И, кроме того…

– Как думаешь, может ли Гарри быть… То есть я имею в виду, как по-твоему, это может быть он? – спросила я у Эндрю, кивнув на свое свидетельство о рождении.

Мой друг еще раз просмотрел записки и наконец, поджав губы, вернул их мне.

– На самом деле это может быть кто угодно. Но даты и… «я очень сожалею о том, что случилось в тот вечер»? Судя по всему, этот человек знал, что случилось.

– Гарри хотел с ней встретиться, – медленно произнесла я, и мое дыхание застыло, а в горле образовался ком, – но моя мать не связалась с ним ни в феврале, ни в апреле, а в мае вышла замуж за папу.

Записки лежали рядом со стихами Россетти:

 
И сад я свой не сберегла,
Поблёк, забыт был всеми,
Я плакала, хоть не могла…[17]17
  Перевод Г. Девяткиной. (Примеч. пер.)


[Закрыть]
 

Как грустно было читать это стихотворение (учитывая то, как сильно моя мама любила свой сад и как была счастлива здесь), зная о том, что кто-то, возможно, Гарри, кем бы он ни был, соблазнил ее, а затем не поддержал в нужный момент, не позаботился о ней. Я прищурилась, вглядываясь в его подпись на последней карточке, и ощутила невероятную любовь к своему отцу, который ее поддержал.

Но другой ребенок, другой ребенок…

– Мне нужно поговорить с Фиби, – вдруг сказала я.

Я посмотрела на часы, стоявшие на столе. Без двадцати двенадцать.

– Еще нет и полуночи. И, скорее всего, она еще не спит, – произнес Эндрю. – Судя по твоему рассказу, она бы хотела, чтобы ты ей позвонила.

– Но у меня нет ее телефона, – запаниковала я.

А вдруг я не смогу ее разыскать? И что, если она больше не захочет со мной разговаривать?

– Давай позвоним в справочную, – предложил Эндрю и тут же набрал на телефоне несколько цифр. – Здравствуйте! Мне нужен номер Фиби Робертс из… – Он вопросительно посмотрел на меня.

– Из Бирмингема – кажется, она говорила именно так. – Я затаила дыхание.

– Да, Фиби Робертс из Бирмингема. Отлично. Да. Солихалл? Конечно. Спасибо.

Он записал номер на тыльной стороне ладони, а затем положил трубку.

Мне пришлось предпринять несколько попыток, прежде чем я смогла совладать с непривычным дисковым телефоном. После второго гудка трубку сняли, и по голосу Фиби я поняла, что она действительно еще не спала. Эндрю положил руку мне на плечо и ободряюще сжал его.

– Фиби? Э-э-э, это…

Я попыталась проглотить застрявший у меня в горле ком, изо всех сил стараясь, чтобы мой голос не дрожал. Мне очень хотелось произвести на Фиби хорошее впечатление.

На другом конце провода раздался громкий вздох, пробежал от самого Бирмингема до кабинета моей матери. Фиби говорила торопливо, слегка запинаясь.

– Я так рада, что ты позвонила! Очень рада. Я…

– Мне ужасно жаль, что я на тебя накричала. Это непростительно. Теперь мне известно, что все это правда. Я ни в коем случае не должна была…

Фиби перебила меня:

– Нет, послушай, это я должна извиниться. Я же свалилась как снег на голову… Мне очень жаль. Конечно, тебе нужно было время, чтобы привыкнуть к этой мысли. Дело в том, что мне совершенно не с кем поговорить обо всем этом. Но я так волновалась, когда ты ушла, и теперь…

– Я тоже, – ответила я и почувствовала, как по моему лицу расплывается улыбка.

Каким-то образом среди развалин моей семьи и густого тумана вопросов и сомнений относительно моего собственного места в этом мире голос Фиби звучал громко и отчетливо, и, несмотря на то что мы были почти незнакомы, было очень приятно осознавать, что мы есть друг у друга.