Текст книги "Голова Путешественника"

Секрет Реннела Торренса

– Сын миссис Ситон?! Вот это да! Невероятно. Невозможно поверить! Ну, ясно, юная неопытная девочка согрешила, в семье строгие нравы, она в растерянности… Ну и ну! Интересно, какие еще неожиданности ждут нас в этом деле?

Как всегда в минуты крайнего удивления, суперинтендант перешел на телеграфный стиль мистера Джингля и то и дело взволнованно похлопывал себя по лысой макушке.

Найджел, которого вдруг посетило какое-то старомодное смущение, не захотел обсуждать эту щекотливую тему под крышей дома Ситонов и повел Блаунта в летний домик. Решив для себя эту этическую проблему с помощью подобного компромисса, он усадил своего гостя в шезлонг и сел рядом, лицом к цветникам и старому амбару.

– Я бы предпочел, чтобы вы сами узнали подробности у миссис Ситон, – твердо заявил он суперинтенданту.

Вид у суперинтенданта стал еще более несчастный.

– Видимо, деваться некуда, придется мне это сделать. О-очень неприятно. Боже мой, – самым непрофессиональным образом запричитал он, – ведь все равно это нам ничего не даст. Если только это сделал не этот несчастный карлик. По-вашему, она боится, что это он сделал? Она вам ничего больше не говорила про… э… свои отношения с ним?

Признавшись, что Финни Блэк – ее сын, Джанет рассказала Найджелу, как в возрасте восемнадцати лет ее совратил двоюродный брат, которого вскоре убили на Первой мировой войне. Он так ничего и не узнал ни про беременность Джанет, ни про рождение ребенка. Она уехала в глухую дорсетскую деревню, где ее никто не знал и где жила ее старая няня, которая была родом из тех краев. Там, в уединенном домишке, не привлекая ничьего внимания, она родила ребенка, а когда они с няней с ужасом поняли, что дитя ненормальное, оставила его в деревне на попечении няни и уехала. Лет десять назад няня умерла, и Роберт Ситон, которому Джанет повинилась перед свадьбой, решил забрать ребенка из Дорсета. Во время медового месяца они поселились неподалеку от той деревни, и Роберт поехал туда один – у Джанет не хватило духа там показаться – и нашел Финни в самом жалком состоянии: ел он что попало, а местные хулиганы буквально не давали ему прохода. Ситоны привезли его с собой в Плаш-Мидоу.

– Теперь вы понимаете, почему Роберт… почему я не решилась снова завести ребенка? – завершила свою исповедь Джанет.

Найджел пересказал ее историю Блаунту, который тут же возразил:

– Я сильно сомневаюсь, чтобы она решилась спустя столько времени взять его к себе в дом и, главное, чтобы она смогла полюбить его. Только не такая гордая и высокомерная женщина, как Джанет Ситон, – нет, она бы этого просто не вынесла!

– Я думаю, это было главным образом дело рук Роберта. Если это вообще правда. Когда нет в живых двух основных свидетелей, очень трудно проверить истинность ее рассказа.

– Но зачем ей было рассказывать вам такую унижающую ее достоинство историю? Разве что, конечно…

– Совершенно верно, – согласился Найджел, и они понимающе переглянулись.

– Ладно, голову мы нашли. А где одежда? Ваши люди не выяснили ничего относительно вещей, которые Лайонел брал с собой в прошлый уик-энд? – спросил Найджел.

– Он выехал отсюда с одним большим чемоданом. Это подтверждает садовник, который довез его до станции. И приехал с одним большим чемоданом.

– Очень информативно.

– Я думал об этой одежде. Вот смотрите, Стрейнджуэйз: предположим, у вас на руках костюм в кровавых пятнах, пара ботинок, нижнее белье и все такое. И предположим, вы слишком осторожны и осмотрительны, чтобы закопать их, или бросить в реку, или сжечь, или отправить в химчистку… Что бы вы тогда сделали?

Найджел минуту подумал.

– Завернул бы их как следует или положил в ящик и отправил бы по почте какому-нибудь совершенно незнакомому человеку; адрес найти нетрудно, – придумал он наконец.

– Слишком рискованно. Скорее всего адресат, получив окровавленный костюм, отнесет его в полицию, и через почтовые реквизиты полиция в конце концов выйдет на вас.

– Отправлю откуда-нибудь из другого места.

– Но никто из домашних, кроме Лайонела, не уезжал из дома после убийства.

– Хорошо. Вы говорите, у Лайонела был большой чемодан. Зачем ему так много вещей на один-единственный уик-энд?

– Да, это уже кое-что. Но все равно ведь получатель отнес бы вещи в полицию. Или не отнес бы? – Блаунт сделал паузу, глядя на Найджела с видом школьного учителя, которому очень хочется подсказать ответ своему лучшему ученику.

– Я вижу, куда вы клоните. Получатель, который так нуждается в одежде, что не станет поднимать шум по поводу нескольких пятен крови.

– Превосходно! Превосходно! – Суперинтендант, улыбаясь во весь рот, изо всех сил тер свою любимую лысину.

– Перемещенное лицо. Кто-то за границей. Немец.

– Лайонел Ситон был в составе оккупационной армии в Германии, хотя и очень недолго.

– Ну и что? Он мог послать посылку кому-нибудь, с кем успел там познакомиться. Ведь мог?

– Или какой-нибудь благотворительной организации. Мы уже начали наводить справки в подобного рода учреждениях. Но пока никаких результатов.

– Если это подтвердится, то Лайонел и есть наш убийца… Хотя возможно, что он, ничего не подозревая, просто помог кому-то избавиться от свертка с одеждой… Но знаете, есть и более простое решение, – не торопясь проговорил Найджел.

Суперинтендант наклонил голову:

– Какое же?

– Финни нашел одежду там же, где и голову, и засунул ее в другое свое тайное хранилище.

– Я попросил Роберта Ситона показать мне все его старые тайники. Ничего.

– Черт побери, Блаунт, обо всем-то вы подумали! И все равно это ни о чем не говорит. Финни мог преспокойно устроить себе еще пару-тройку тайников.

– Вот это-то меня и тревожит… Жаль, что мы никак не можем его разыскать. Для его бедной головки не очень-то полезно расхаживать по округу с такой тайной на сердце – и совсем не безопасно.

– Ну что вы, по этому поводу, по-моему, вы напрасно беспокоитесь. Одежду спрятали только из-за того, что по ней можно было бы в конечном итоге идентифицировать убитого; в противном случае ее бы просто выбросили в реку или даже не стали бы снимать с трупа. Но теперь, когда найдена голова, убийце нет никакого смысла приканчивать Финни, чтобы скрыть следы одежды.

– Но ведь между исчезновением Финни и обнаружением головы Освальда Ситона прошло немало времени. И большую часть этого времени Роберт с сыном обыскивали округу в поисках Финни. Они вышли вместе, а потом разошлись: Роберт осматривал усадьбу и вон те луга, а Лайонел пошел по берегу реки. Во всяком случае, они так говорят… О! Кажется, меня ищет Долорес.

Обладательницей столь экзотического имени была деревенская девушка, которая каждое утро приходила в Плаш-Мидоу убираться. По всей видимости, Блаунту удалось наладить с ней отличные отношения.

– Привет, Долорес, прелесть моя! Все-таки ты без меня не можешь! – приветствовал он приближавшуюся к летнему домику замарашку.

– Нахал! Вас к телефону. Вам принести аппарат?

Суперинтендант поднялся с шезлонга и грузно зашагал к дому, по дороге обмениваясь грубоватыми шуточками с Долорес. Найджел откинулся в своем шезлонге и прикрыл глаза. Его мысли вертелись вокруг утренней беседы с миссис Ситон и ее исповеди, которая рассказала так много, но ничего не объяснила. Он постоянно возвращался к главному вопросу – вопросу, который, так уж получилось, он ей так и не задал.

– Это Гейтс, – сообщил суперинтендант, вернувшись из дома. – Он наконец нашел свидетеля, который видел Освальда Ситона в ночь убийства. Это работник одного фермера, живет в миле от Чиллингхэма. Он тогда порядком поддал, упал в канаву и решил отлежаться в ней, пока не протрезвеет: у него не жена, а мегера. Кстати, именно по этой причине он до сих пор не заявлял в полицию: жена велела ему держаться от нас подальше. Короче, он видел, как какой-то тип быстро шел со стороны Чиллингхэма. Короткий макинтош, без шляпы; рост и описание подходят Освальду Ситону. Никаких сомнений, это был он. Работник его не окликнул: он, знаете, такой мрачный, неразговорчивый тип, – но на часы все же посмотрел. Было четверть двенадцатого. Поэтому мы можем теперь с большой степенью достоверности считать, что интересующий нас человек приехал поездом в 10.58 из Бристоля. Что сужает район розыска до Бристоля и нескольких маленьких городков поблизости, где останавливается экспресс.

– Был у Освальда Ситона какой-нибудь багаж?

– По-видимому, нет. А что?

Найджел нахмурился, старательно соображая.

– Я бы хотел попросить вас выяснить в камере хранения на станции в Чиллингхэме, не осталось ли с той ночи каких-нибудь невостребованных вещей. Возможно, дешевого чемодана. Хотя с какой стати ему оставлять его на станции? Видите ли, если у них ничего нет, значит, Освальд Ситон заявился сюда без всякой поклажи, только с тем, что могло уместиться в его карманах: бритвенные принадлежности, зубная щетка и так далее.

– Так, именно так. Но…

– Вы что, не понимаете, что ли? Это значит, что его ждали. Это значит, что он знал, что кто-то тут позаботится о нем, снабдит всем необходимым. А как он мог об этом знать, если этот кто-то не поддерживал с ним контакта? Судя по тому, что мы знаем о его прошлом, у него были все основания ожидать, что в противном случае он просто получит по шее.

– Возможно, вы и правы, – осторожно кивнул суперинтендант. – Но кому в Плаш-Мидоу он понадобился, кто там мог бы хотеть его возвращения? Я не очень хорошо разбираюсь во всех закорючках закона, но, насколько я помню, когда обнаруживается, что первоначальный владелец собственности, ранее считавшийся мертвым, жив, то ситуация для нынешних владельцев становится, мягко выражаясь, о-очень щекотливой!

– Даже если они все еще располагают теми же компрометирующими его сведениями? Теми, которые в свое время заставили его исчезнуть?

– Наверняка так оно и есть. Но вы же сами предположили, что, должно быть, что-то случилось – может быть, он увидел ту картинку в старом журнале и решил, что может вернуться на родину.

Найджел внимательно разглядывал паука, который подтягивался кверху на своей паутинке, вращавшейся в лучике солнечного света.

– Из этого, Блаунт, следует вот что, – медленно проговорил Найджел. – Найдите человека, которому было выгодно воскрешение Освальда из мертвых; человека, который знал, что он жив, а значит, участвовал во всей этой эпопее с исчезновением Освальда десять лет тому назад, – и тогда…

– Мы найдем убийцу? – спросил Блаунт, насмешливо глядя на приятеля.

– Ну конечно же, нет. Вы только что сняли с доски фигуру одного подозреваемого. Но с этого ведь и начинается раскрытие дела.

Они проговорили еще несколько минут, и суперинтендант собрался уходить. Найджел нехотя направился к садику около амбара, где спал, накрыв лицо газетой, Реннел Торренс. Мара, как заметил Найджел, только что вошла в дом – видимо, готовить завтрак; вряд ли можно будет в ближайшее время найти лучший момент, чтобы наедине поговорить с художником.

Найджел бесцеремонно тряхнул его за плечо. Торренс что-то невнятно пробурчал, потом резко выпрямился, и газета спланировала на землю.

– А? В чем дело? А, это вы…

– Извините, что разбудил. Но суперинтендант просил вам передать, что хотел бы переговорить с вами, когда приедет сегодня днем. Около половины третьего.

На миг в глазах художника мелькнула настороженность.

– Переговорить со мной? Какого черта? Я же рассказал ему все, что знаю о…

– Сомневаюсь, что все, – весело возразил Найджел.

– Вы намекаете, что…

– Вы неправильно меня поняли. Когда ведется полицейское расследование, постоянно возникают новые вопросы, и это неизбежно, потому что всплывают новые факты, Так что приходится допрашивать свидетелей не по одному разу. – Найджел с безмятежным видом рассматривал большое перистое облако над головой Реннела Торренса. – Если Блаунт вгрызается в дело, он все разнесет, раскопает все, что можно. Он хуже бормашины.

– Не самая удачная метафора, – тяжело дыша, бросил Торренс, – но я понимаю, что вы хотите сказать. Выпьете со мной?

Найджел принял у него стакан с джином и тоником и все с тем же невинным видом продолжил изучение облаков. Они молчали, и Найджелу не хотелось прерывать молчание первым. Издалека басом вела свою партию плотина, в нее вплетался тенор жужжащей пчелы.

– Что же ему понадобилось на этот раз? – не выдержал наконец художник.

Найджел перевел взгляд с бесконечной вереницы облаков на испитое, порочное лицо Реннела, на его пухлую руку, стакан в которой дрожал: художник очень неубедительно пытался сделать вид, будто все это его не трогает.

– Блаунту? Ну наверное, прошлое Освальда Ситона. Его так называемая смерть. Кто выигрывал от нее, кто что терял в случае его возвращения… Такого рода вещи.

Найджел снова замолчал, как бы подбрасывая Торренсу еще одну наживку. Тот недолго сопротивлялся и в конце концов схватил крючок. Правда, сначала он решил еще поиграть в независимость и безразличие.

– Зачем ему мои ответы, он прекрасно обойдется без меня. И с какой стати я… – Но, быстро оставив спесивый тон, он заговорил по-другому: – Ладно, я просто хочу сказать, что никто из знающих Роберта и Джанет ни на миг не допустит и мысли, что они… Но с чисто академической точки зрения выигрывали от этого только они. Роберт получил наследство, всю собственность. И скажу я вам, он в этом страшно нуждался.

– И воскрешение Освальда из мертвых было бы для них крайне неприятным событием? Это уже не столь академический вопрос, не так ли? Да и для вас тоже…

– Для меня? Не говорите ерунды, старик. Я от этого ничего не теряю. Ни вот столько! – Он показал на последнюю фалангу мизинца, но сказанное Найджелом затронуло в нем пружинку самоуничижения. – У меня нет ни славы, как у Роберта, ни безумного чувства собственника, как у Джанет. С точки зрения света я настоящий, стопроцентный неудачник. – Он изобразил то, что у романистов именуется «саркастическим смешком». – Но я не ропщу! Я не нуждаюсь в дешевом успехе. В искусстве успех всегда развращает. Значение имеет только целостность художника, его верность самому себе и своей музе. Если судить по этой мерке, моя работа будет жить века – о, не сомневайтесь, лет через пятьдесят, когда мои косточки уже тихо сгниют в могиле, торговцы картинами будут назначать за мои работы умопомрачительные цены. А…

– А пока что вы влачите жалкое существование в перестроенном амбаре, – произнес Найджел, уставившись на свой стакан.

– Ну, это уже удар ниже пояса! – Веселость у художника как рукой сняло. – Можно стойко переносить нищету и жаждать не физической пищи, а духовной – признания, например. И никому не по душе есть чужой хлеб, жить милостыней…

– И все же вы кое-что потеряли бы от воскрешения Освальда. Разве он позволил бы вам продолжать жить в этом старом амбарчике? – поинтересовался Найджел, возвращая Торренса к начатой им теме.

Художник столь же уверенно подхватил ее. Повысив голос, он воскликнул:

– Боже мой! Разве кто-нибудь убивает только за то, чтобы и дальше пользоваться очаровательной кучей старинных кирпичей и извести? По крайней мере, – добавил он, злобно сверкнув глазами, – по крайней мере я на это не способен.

– Не зарекайся, не зарекайся, Реннел, – раздался у него за спиной негромкий голос Роберта Ситона.

Он приблизился совершенно неслышно. Приподняв черенок трубки, он поприветствовал Найджела и уселся, скрестив ноги, на траве рядом с ними.

– Но это же правда. Даю слово. Мне приходилось переживать трудные времена раньше, и я могу пережить их еще раз.

– И я тоже, – пробормотал поэт. – Хотя лучше бы этого не случилось.

У него был тот умиротворенный, отрешенный, совершенно счастливый вид, который Найджел замечал у него в течение последней недели: по всей видимости, поэма шла успешно.

– О чем это вы тут разглагольствуете? – поинтересовался Роберт Ситон.

– Об артистической целостности, верности художника самому себе и собственной музе, – ответил Найджел.

– А, вот о чем! Охота же. – Поэт пренебрежительно взмахнул трубкой.

Реннел Торренс вдруг преобразился до неузнаваемости. Лицо его озлобленно исказилось, обычно бесформенное тучное тело подобралось, словно в душе его взорвалась наконец бомба долго подавлявшихся чувств. Что это – одна только чистая ревность? Найджел задумался. А может быть, это страх, нашедший наконец подходящую отдушину?

– Как это похоже на тебя, Боб, – заговорил Торренс. – Ты уже сделал себе имя. Ты можешь позволить себе почивать на лаврах и смеяться над идеей художественной целостности, измываться над ней, делать с ней, что тебе захочется. Точнее, ты думаешь, что можешь себе это позволить. Но, Боже мой! Я по крайней мере создаю что-то. Да, я живу на милостыню – но зато меня не затронуло разлагающее влияние роскоши, я еще не кончился как художник! Артисту опасно вести жизнь буржуазного рантье, и ты это, черт побери, прекрасно знаешь. Придет день, и с тебя спросится за твой талант, за то, как ты им распорядился. И тогда тебе придется держать ответ. Но что ты скажешь? «Я похоронил его, Господи, похоронил под ворохом роз»?

Он долго еще продолжал в том же духе, не в силах остановиться. А когда наконец остановился, Роберт Ситон спокойно сказал:

– Ну что ты суетишься, Реннел? Чего ты раскипятился? Не верю я во все эти биения в грудь насчет целостности художественной натуры. И образа жизни, подобающего творческой личности. На эти разглагольствования, как тепло в трубу, вылетает энергия, которая должна была расходоваться на работу. Есть только одна вещь, о которой должны молить Бога подобные тебе и мне люди… – его раскинувшаяся на траве фигура выглядела в этот момент невероятно импозантно, – это терпение. Терпение и озарение свыше. И если мы еще в силах как-то повлиять на первое, то второе – целиком в руках Господних.

– Фу! Добавь еще, что пути Господни неисповедимы. Ему и в самом деле потребовалось немало времени, чтобы…

– Да, действительно, пути Господни неисповедимы, – со странной улыбкой отозвался поэт. – Но что поделать – мы должны принимать Его таким, каков Он есть.

Найджелу казалось, что он физически чувствует давление авторитета, исходящее от Роберта Ситона. Нет, это не совсем верно: не авторитета, а некой высшей внутренней силы, уверенности в себе, которая давала ему, во всяком случае, в данный момент, ту самую цельность и неуязвимость для внешних влияний. Неудивительно, что Реннел Торренс так разозлился; Ситон был сейчас в великолепной форме, и воевать с ним было трудно. Пора было кончать это бессмысленное препирательство. Найджел сказал:

– Все это в высшей степени интересно, но я хотел поговорить с вами о тайне несколько иного рода.

– Опять об этом паршивом убийстве? – скривился Торренс, отхлебнув из бутылки. – Грязное дело. Мы здесь, в Лейси, совершенно не привычны к такого сорта вещам.

– Полиция обязательно спросит, – Найджел теперь напропалую использовал эту оказавшуюся столь удобной формулу, – почему эта голова произвела на вас такое впечатление.

– Они будут последними дураками, если спросят об этом. Интересно, как бы они реагировали, если бы к их ногам неожиданно свалилась полусгнившая человеческая голова?

– Я говорю не об этой голове, а о той, глиняной, которую сделала ваша дочь. До того, как она ее доработала, убрав это злодейское выражение. Когда это еще была голова Освальда Ситона.

– А, да. Она и в самом деле меня испугала. Это зверское выражение… Моя дочь все же очень странная девочка.

– Знаете, мне как-то трудно поверить, чтобы человеку стало плохо с сердцем от одного только вида удачно схваченного скульптором выражения лица. Если только…

– Что – если только? – вскинулся Торренс, прервав Найджела на полуслове.

– Ну – заметьте, я только излагаю возможную точку зрения полиции, – так вот, если только вы не убили Освальда Ситона за неделю до этого и не отрезали ему голову; в таком случае вам действительно было бы не слишком приятно увидеть изображение этой головы в своей собственной студии.

– Это какой-то бред! Я… мы… у нас у всех тогда Освальд не выходил из головы, и совершенно естественно, что…

– Э нет. В тот момент ни у кого из вас не было никаких оснований считать, что убитый – Освальд Ситон; разумеется, не считая убийцы, – не дал ему договорить Найджел.

– Послушайте, но это же ни в какие ворота… Да кто вы такой, черт бы вас побрал? Кто вам позволил заявиться сюда и всем нам портить настроение? Ходит тут, сует всюду свой длинный нос, все вынюхивает, ставит нам дурацкие ловушки!

Реннел Торренс выбрался из своего кресла и, покачиваясь, навис над Найджелом, сидевшим напротив. Художник буквально кипел от злости, но это была злость загнанного в угол человека. «Еще бы, – подумал Найджел, – невольно испугаешься, дав такого маху».

– Напрасно ты так разошелся, Реннел. Стрейнджуэйз всего-навсего объясняет нам, как может выглядеть наше поведение с точки зрения полиции. Мы должны быть ему благодарны за это, – вмешался Роберт Ситон, который до этого сидел и молча слушал их перепалку, не меняя позы; Найджел даже почти перестал его замечать. – Самое печальное во всем этом деле то, что в одну кучу свалены все, виновные и невиновные, а полиция блуждает в потемках. Они без конца расспрашивают всех и вся, задают банальнейшие вопросы, интересуются самыми простыми вещами, – как в плохой пьесе, честное слово. Никто не знает, о чем думают герои, сойдя со сцены.

Если Роберт говорил все это специально, чтобы дать Торренсу время прийти в себя, то ему это удалось.

– Самое печальное, ты говоришь? Ну конечно, так оно и есть. Хотя тебя, по-видимому, это нисколько не трогает, – проворчал художник. Затем он снова уселся в свое кресло, налил себе еще джина и повернулся к Найджелу: – Я объясню вам, почему меня так взволновала эта глиняная голова. Когда я в последний раз видел Освальда, он выглядел абсолютно так же. Это выражение лица – мое последнее воспоминание о нем.

Неожиданно Роберт Ситон рассмеялся.

– Реннел у нас большой специалист по всяким ужасам. – И он восхищенно, как ребенок, посмотрел на художника.

– Освальд уходил от реки в дюны, – продолжал Торренс. – Спустившись по склону одной из них, он обернулся. И тогда я увидел его голову – только голову, ничего больше: туловище было скрыто гребнем дюны. Мистика какая-то, вам не кажется?

– Когда же это произошло? – спросил Найджел. – Не хотите ли вы сказать, что…

– Да, это было десять лет назад. В тот вечер, когда он… э… исчез. Я, вероятно, был последним, кто его видел.

– Мы все там были, – сказал Роберт Ситон. – Поблизости, я имею в виду. Освальд перед этим попросил…

– Минутку, – прервал его Найджел. – Вы тогда не сообщили об этом полицейским, которые вели следствие, так?

– О том, что я его видел? – переспросил Торренс. – Нет, они этого не знали.

Надо сказать, что эта неожиданная откровенность порядком выбила Найджела из колеи. К тому же он никак не мог отделаться от странного впечатления, что Ситон и Торренс не просто так тянут время. Они не перешли в глухую защиту, что было бы естественно в данной ситуации, – нет, они пользовались случаем и делали короткие перебежки; во всяком случае, в данный момент между ними существовало едва ли не полное согласие. Или же – воспользуемся еще одной метафорой – они сузили фронт, чтобы легче было его оборонять? Не сдают ли они намеренно одну из позиций, чтобы сосредоточить силы на ключевом направлении?

– Почему? – рассеянно спросил Найджел.

– Почему я им об этом не сообщил? Да, очевидно, просто потому, что меня об этом никто не спрашивал, – ответил художник.

Роберт Ситон выбил трубку о ножку кресла, в котором сидел Найджел.

– Мне кажется, ты мог бы быть и неоткровеннее, Реннел, – заметил он.

– Ну что ж… Все имевшиеся в то время доказательства говорили о том, что Освальд совершил самоубийство. Прощальное письмо и тому подобное. Если бы я рассказал, что был вместе с ним, меня могли бы неправильно понять. Зачем же мне лишние неприятности?

– Вы имеете в виду, полицейские могли бы заподозрить, что это вы его прикончили?

Художник коротко кивнул.

– А разве у вас был мотив?

– Мотив был у каждого, кто имел несчастье быть с ним знакомым, – с театральным жестом проговорил Торренс. – Этот человек был настоящей гноящейся язвой на теле общества… надеюсь, Боб, ты на меня не обидишься?

– То есть ваш мотив был бы чисто социальным, так сказать, во имя гигиены общества? – Найджел хмыкнул. – Ну что ж, если вы намерены и дальше так же туманно выражаться…

– Извините, но… а, черт с ним, но это не только мой секрет! Он касается и других людей.

У Найджела сложилось впечатление, что, хотя художник старательно избегал глядеть в сторону Роберта Ситона, на самом деле он обращался именно к нему – с мольбой или с вызовом, Найджел определить не мог. Он слышал, как Ситон тихонько продекламировал себе под нос:

 
Он причинил большое зло
Тому, кто мне сердечно близок…
 

– Думаю, сейчас не время для рифмованных загадок, – с раздражением повернулся к нему Найджел. – Не могли бы вы для начала изложить мне все факты, касающиеся мнимого самоубийства вашего брата? Насколько я понимаю, многие из них не фигурировали ни на предварительном следствии, ни на дознании, а значит, не попали и в газеты. Что, например, вы делали в дюнах? – Найджел обернулся к Торренсу.

Тот ответил далеко не сразу. «Похоже, союзники несколько растерялись, – подумал Стрейнджуэйз. – Наверняка им хотелось бы посовещаться… но я сделаю все, что смогу, чтобы этому помешать».

Потоптавшись вокруг да около, Торренс начал наконец свою историю. По ходу дела он постоянно обращался за подтверждением к Роберту Ситону, а Найджел то и дело вынужден был задавать то наводящие, а то и прямые вопросы, чтобы помочь художнику вспомнить отдельные детали или даже целые эпизоды. Позже Найджел собственноручно записал краткое изложение рассказа Реннела Торренса для суперинтенданта Блаунта, чтобы инспектор Слингсби, который занимался этой частью следствия, проверил содержащиеся в нем факты и превратил их в юридические доказательства. Вот что он записал:

Торренсы впервые встретились с Освальдом Ситоном в тридцать седьмом году, когда отдыхали в своем фургоне в окрестностях Плаш-Мидоу. Освальд разрешил им разбить лагерь в его владениях и даже снабжал молоком и водой. На следующее лето он пригласил Реннела с Марой погостить в его коттедже в Куантоксе, что в полумиле от моря. Приглашены были также Роберт Ситон, Джанет Лейси и ее мать.

Мнимое самоубийство имело место на второй неделе их пребывания в Куантоксе, в последних числах августа. За два дня до этого Мара, которой в ту пору было пятнадцать лет, серьезно заболела: у нее произошел настоящий нервный срыв. Ухаживала за ней Джанет Лейси, но, по словам Реннела, девочка выздоровела исключительно благодаря заботливости и вниманию Роберта Ситона. Джанет Лейси в тот период увлекалась религиозным учением, проповедующим отказ от лекарств и научной медицины; она уговорила Реннела не приглашать к дочери врача.

Всю эту неделю и сам Освальд находился в совершенно стрессовом состоянии. Он взял отпуск впервые за два года после смерти отца, когда все дела фирмы легли на его плечи; прошла неделя, но он никак не мог оторваться от заводских дел, непрестанно звонил в Редкот, в контору, жаловался Роберту на то, что вся ответственность лежит на нем, что дело невозможно оставить без присмотра, что конкуренты поджимают и так далее, и тому подобное; его то и дело бросало из состояния повышенной раздражительности в настоящую депрессию и обратно.

Все это усугублялось болезнью Мары. Освальд обожал девочку и страшно баловал ее, непрерывно дарил разные подарки; она одна только умела поднимать ему настроение. Когда Мара заболела, Джанет сразу прибавилось забот: ей приходилось не только ухаживать за больной, но и присматривать за хозяином дома – Освальд вбил себе в голову, что виноват в болезни Мары, так как слишком долго продержал ее на палящем солнце, когда они с ней накануне гуляли, и у девочки случился солнечный удар. Так это было или нет, сказать трудно, но тем не менее он обратился к Джанет за помощью, и, когда ей не нужно было находиться у постели больной, Джанет сидела с Освальдом.

В день своего исчезновения Освальд Ситон выглядел совершенно потерянным.

– Ни минуты не могу оставаться в этом чертовом доме, – сказал он брату. – Пойду погуляю. Вы меня не ждите.

Роберт поднялся наверх и часа полтора или около того читал Маре какую-то книжку, а потом отправился спать. К этому времени старшая миссис Лейси уже была в постели; Джанет, которая спала в комнате Мары, вскоре после ухода Роберта тоже легла. Реннел Торренс отправился прогуляться после ужина – надо сказать, довольно обильного. В дюнах, в удобном, защищенном от ветра месте он задремал, и было это недалеко от берега моря, ярдах в ста, не больше.

Торренс проснулся от поскрипывания песка под чьими-то шагами и в лучах закатного солнца увидел Освальда Ситона, который шел к морю немного левее того места, где прикорнул на песке Реннел Торренс. Прежде чем исчезнуть в дюнах, Освальд один раз обернулся и поглядел назад – видел ли он Реннела Торренса, тот сказать не мог. Собиравшийся над морем вязкий туман потянулся в сторону суши. Реннел услышал, как скрипели уключины, как волны крошечного заливчика плескали о борта лодки. Он решил, что Освальд отправился порыбачить, как он часто делал по вечерам.

На следующий день рыбаки обнаружили лодку Освальда; она стояла на якоре примерно в миле от берега. Лодка была пуста, если не считать одежды и приколотой к ней записки, адресованной Роберту. Все знали, что Освальд никудышный пловец; по следам в дюнах и на прибрежном иле было видно, что Освальд был в лодке один.

Без всякого сомнения, полиция предприняла все меры, чтобы выяснить, не мог ли он перебраться со своей лодки на другую. На окончательный вывод следствия о самоубийстве Освальда, а также на вынесенное судом решение считать Освальда Ситона мертвым повлияли четыре группы фактов:

Во-первых, прощальное письмо Освальда. Оно было признано подлинным; следов подделки не обнаружено.

Во-вторых, показания его брата и гостей о том, что в последние дни Освальд пребывал в смятении и что положение дел на заводе и в фирме постоянно беспокоило его и выводило из себя.

В-третьих, факт, что в предшествующие недели он не снимал сколько-нибудь крупных сумм со своего счета в банке, что наверняка должен был бы сделать, если бы собирался скрыться.

В-четвертых, тот факт, что за последние три года в прибрежных водах в том же месте утонули двое купальщиков и их тела так и не были найдены.

Обсуждая чуть позже полученную от Реннела Торренса информацию, Найджел с Блаунтом пришли к единодушному выводу, что самым серьезным был третий фактор.