Текст книги "Писатель, моряк, солдат, шпион"

Хемингуэй вновь бросился помогать бойцам в один из солнечных дней весной 1938 г. Он вместе Джо Нортом (знаменитостью из журнала New Masses) и Мэттьюзом ехали по горной дороге в Испании позади грузовика с юнцами в кузове, которые распевали республиканские песни и поднимали сжатые кулаки в знак приветствия. Это было удивительно трогательное зрелище. В следующий момент грузовик не вписался в поворот и перевернулся, мальчишки вывалились на дорогу. Хемингуэй выскочил из автомобиля и бросился оказывать первую помощь, а Мэттьюз вытащил блокнот и стал задавать раненым вопросы. Как вспоминал Норт, Хемингуэй орал, чтобы Мэттьюз катился ко всем чертям, пока он не прикончил его, а у самого Норта было чувство, что они с Хемингуэем – родственные души[147]147
  North, No Men are Strangers, 169.


[Закрыть].

К весне 1938 г. нейтральные наблюдатели стали отворачиваться от Республики. Националисты укрепляли свои позиции в северной части страны и наносили удары по югу, чтобы разделить на части остававшуюся в руках республиканцев территорию. К концу марта даже Хемингуэй решил, что надо готовиться к худшему, и стал вместе с двумя другими журналистами просить американские посольства во Франции и Испании помочь в возвращении на родину американцев, участвовавших в войне, особенно раненых[148]148
  Vernon, Hemingway’s Second War, 39.


[Закрыть]. Он вновь был готов взвалить на себя не только сбор средств и организационные вопросы. Хемингуэй, однако, всеми силами старался держать это в секрете, поскольку не хотел создавать впечатления, будто он потерял веру в Республику, и испытал огромное облегчение, когда военная ситуация «невероятно» стабилизировалась несколько дней спустя[149]149
  Bowers to SecState, April 2, 1938, in U. S. Department of State, Foreign Relations of the United States, vol. 1 (Washington, DC: U. S. Government Printing Office, 1938), 279.


[Закрыть].

Когда Хемингуэй и Мэттьюз пересеклись с Бесси на фронте в начале апреля, Хемингуэй опять звучал как ярый сторонник Республики. Их встреча произошла недалеко от городка Тортоса, где полуобученные пехотинцы из батальона имени Авраама Линкольна пытались сдержать мощное наступление фашистов. Бесси был не слишком высокого мнения о Мэттьюзе, которого считал «озлобленным», «неулыбчивым» и «аскетичным». Высокий, более грузный, розоволикий Хемингуэй казался «одним из самых великодушных людей, которые когда-либо встречались ему». Он был «нетерпеливым… как большой ребенок» и буквально засыпал вопросами о боях. Хемингуэй не собирался вешать нос. Он хвалил коммунистов за их «примерную, неослабную агитацию и безусловную лояльность», которые помогли создать сплоченную антифашистскую армию. На его взгляд, война вступала в новую фазу, а сила сопротивления правительственных войск возрастала по той причине, что люди повсеместно сатанели все больше и больше при виде того, как фашисты хладнокровно убивают «женщин, детей и стариков»[150]150
  Bessie, Men in Battle, 113–16. См. также Dan Bessie, ed., Civil War Notebooks, 25, и Vernon, Hemingway’s Second War, 44, которая показывает, что мемуары Бесси не противоречат репортажам Хемингуэя.


[Закрыть].

Пока существовали хоть какие-то шансы на победу, все сказанное и написанное Хемингуэем о войне обычно воодушевляло и шло на пользу Республике. Идея заключалась в создании народного фронта против фашизма. Его статьи для североамериканской службы новостей, не говоря уже о том, что он писал для советской газеты Правда, было в равной мере и пропагандой, и репортажем[151]151
  Перепечатано как Ernest Hemingway, “‘I Saw Murder Done in Spain’ – Hemingway’s Lost Report,” Chicago Tribune, November 29, 1982. История этой статьи приведена в William B. Watson, “A Surprise from the Archives,” Chicago Tribune, November 29, 1982. По своему духу она аналогична выступлению Хемингуэя в Карнеги-холле в июне 1937 г.


[Закрыть]. Он клеймил фашистов, и особенно их обыкновение бомбить гражданские цели, что, с его точки зрения, было равносильно убийству. Он описывал лишения, страдания и мужество Республики. Он защищал правительственные войска от обвинений в зверствах и призывал демократические страны отказаться от политики невмешательства.

Как и многие другие, Хемингуэй страстно верил в то, что именно в Испании фашизм будет остановлен. Если демократические страны так и не начнут действовать и фашисты победят, то они «обречены»[152]152
  Я опирался на анализ, приведенный в David Sanders, “Ernest Hemingway’s Spanish Civil War Experience,” American Quarterly 12, no. 2 (1960), esp. 139–40. Полный перечень его статей опубликован в Ernest Hemingway, “Hemingway Reports Spain,” New Republic, 94, no. 1221 (April 27, 1938), и 95, no. 1227 (June 8, 1938); и Ernest Hemingway, By-Line: Ernest Hemingway (New York: Simon & Schuster, 1967).


[Закрыть]. Он не вдавался в недостатки Республики и не хотел освещать войну с точки зрения националистов. Его просили об этом, но он всего один раз попробовал без энтузиазма встать на их позицию[153]153
  Vernon, Hemingway’s Second War, p. 39. Вернон анализирует военные репортажи Хемингуэя.


[Закрыть]. Хемингуэй даже отказался редактировать новый журнал Ken, после того как в нем опубликовали пару антикоммунистических комиксов. По его мнению, «охота за красными» могла разрушить народный фронт[154]154
  Lynn, Hemingway, 453.


[Закрыть].

В написанной в 1937 г. пьесе Хемингуэя «Пятая колонна» речь шла о поимке шпионов[155]155
  Ernest Hemingway, The Fifth Column (New York: Simon & Schuster, 1969). Пьеса была поставлена на Бродвее в 1940 г.


[Закрыть]. Это история американца по имени Филип Ролингс, который, как и Хемингуэй, живет в отеле Florida в Мадриде со своей подругой-блондинкой и является завсегдатаем бара Chicote. Однако, в отличие от Хемингуэя, он по роду своих занятий не писатель. Ролингс называет себя «полицейским», специалистом по «контршпионажу», который «подписал бессрочный договор на участие» в «необъявленных войнах». Ролингс изъясняется такими рублеными фразами, как «Мое время – это время партии» и «О приказах я знаю только одно. ИХ НАДО ВЫПОЛНЯТЬ». Он был в Испании около года и работал на горбоносого офицера службы безопасности по имени Антонио. Прототипом для этого персонажа, по мнению большинства исследователей, стал беспощадный агент тайной полиции по имени Пепе Кинтанилья (брат артиста Луиса Кинтанильи, с которым Хемингуэй подружился до войны). Ролингс с успехом разоблачал шпионов – «членов тайной “пятой колонны”»: он держал ухо востро, когда ходил по городу, и с пристрастием допрашивал арестованных. Он даже провел рейд для ликвидации конспиративного наблюдательного поста фашистов, который корректировал артиллерийский огонь по Мадриду, направляя его на гражданские объекты. Читателю предлагалось самому решить, нужны ли такие люди, как Антонио и Ролингс, для выживания Республики.

Какую позицию занимал Хемингуэй в этот момент? По его признанию, сделанному более десятилетия спустя, во время войны, которая началась для него в Испании, он стал «настолько порядочным», что даже «страшно вспоминать об этом»[156]156
  Письмо Хемингуэя Аде Маклиш от 5 октября 1952 г. в Hemingway Correspondence, 1938–1958, Box 10, MacLeish Papers, LoC.


[Закрыть]. Для Хемингуэя гражданская война в Испании была не просто отдушиной для писателя, который хотел сражаться, или источником материалов для очередного репортажа или книги. На словах и на деле, в буквальном смысле на фронте и в тылу, Хемингуэй боролся за Республику и против фашизма независимо от того, как это сказывалось на его карьере. Он был готов идти на личные и профессиональные жертвы.

Не единожды Хемингуэй был на грани заявления о том, что в этой войне цель оправдывает средства. Он стал активным антифашистом, сторонником Республики, как многие другие писатели и интеллектуалы левого толка. Это было единственное политическое уравнение, которое в десятилетие сбивающих с толку кризисов казалось однозначным: свобода или угнетение, демократия или диктатура, прогресс или реакция, простые люди или олигархи, жизнь или смерть. Это было дело, которое мыслящий человек мог идеализировать. Выдающийся британский поэт Уистен Оден выражал точку зрения многих людей в своей бессмертной поэме об Испании, когда говорил, что для каждого она есть то, что он выбирает[157]157
  W. H. Auden, “Spain 1937,” цитируется и обсуждается в Thomas, The Spanish Civil War, 333.


[Закрыть].

В последнем слове о Джиме Ларднере, молодом американце, убитом в одном из последних сражений интербригад, Хемингуэй подходит очень близко к идеализму и фатализму Одена[158]158
  Ernest Hemingway, “On the American Dead in Spain,” в Ernest Hemingway et al., Somebody Had to Do Something: A Memorial to James Phillips Lardner (Los Angeles: James Lardner Memorial Fund, 1939). Это был мемориальный памфлет. Большая часть статьи Хемингуэя была перепечатана в New Masses, February 14, 1939.


[Закрыть]:

Наши мертвые – теперь часть испанской земли, а земля Испании никогда не умрет. Только кажется, что зимой она умирает, приходит весна и она оживает вновь… Никто не уходит из жизни более достойно, чем погибшие в Испании…

Официальной причиной расформирования интернациональных бригад и отправки иностранных добровольцев по домам в конце 1938 г. было желание успокоить Комитет по невмешательству, учрежденный правительствами европейских государств. Однако это лишний раз подтверждало сомнительность перспектив на победу. Испанское правительство на скорую руку организовало прощальный парад в Барселоне в конце октября. Иностранные солдаты промаршировали в окружении доброжелательно настроенных граждан, число которых оценивалось в 300 000. Под ноги солдат летели цветы, и они шли по ним мимо больших портретов руководителей Республики и Сталина. Вслед им звучали слова «Пассионарии»[159]159
  Пассионария (La Pasionaria) – прозвище Долорес Ибаррури. – Прим. пер.


[Закрыть], пламенного лидера коммунистов и оратора Долорес Ибаррури, о том, что интербригады могут уходить с гордостью: они выполнили свой долг, они вошли в историю и стали легендой. После речей горнисты сыграли «вечернюю зорю» в честь погибших интернационалистов. По словам одного свидетелей события, «все жители Барселоны обнажили головы и рыдали»[160]160
  De la Mora, In Place of Splendor, 373. Thomas, Spanish Civil War, 830–31, описывает сам уход интербригад.


[Закрыть].

Это событие пошатнуло веру Хемингуэя в правое дело, когда он узнал о нем в ноябре в Валенсии, республиканской столице в 1938 г. Он не видел в будущем ничего, что могло бы внушать оптимизм, и потерял самообладание. В своем отеле во время авианалета Хемингуэй и Геллхорн столкнулись с одним из интернационалистов, итальянцем Рандольфо Паччарди, который командовал бригадой имени Гарибальди. Он уезжал из Испании, но у него не было дома, куда можно вернуться (в Италии власть захватили фашисты). Паччарди, как вспоминает Геллхорн, был убит горем, лишен родины, не имел ни гроша за душой, но не жаловался на свою судьбу[161]161
  Письмо Марты Геллхорн Дэвиду Гуревичу [?1950 г.] в Moorehead, ed., Selected Letters, 222.


[Закрыть].

После этой встречи Геллхорн и Хемингуэй поднялись в свой номер. Там Хемингуэй дал волю чувствам. Опершись о стену, он со слезами в голосе повторял: «Как они посмели! У них нет права обращаться подобным образом с храбрым человеком»[162]162
  Там же, 222.


[Закрыть]. Геллхорн писала, что Хемингуэй осуждал правительство за то, как оно обошлось с интернационалистами – ограничилось казенными благодарностями, отправив людей вроде Паччарди на все четыре стороны «без… денег, иммиграционных документов и будущего»[163]163
  Там же. См. также Chamberlin, The Hemingway Log, 205, и Moorehead, Gellhorn, 153.


[Закрыть]. Геллхорн видела Хемингуэя в таком состоянии в первый и последний раз, и это усиливало ее любовь к нему.

Сам Хемингуэй объяснял свой срыв в Валенсии тем, что «в наши дни нет такого, кто не пролил бы ни одной слезы, пробыв достаточного долго на войне… Иногда из-за ужасной несправедливости по отношению к другому, иногда из-за расформирования части, бойцы которой через [многое] прошли… и больше никогда не будут вместе»[164]164
  Цитируется в Regler, Owl of Minerva, 298.


[Закрыть].

Как и Паччарди, многих интернационалистов ждала неизвестная судьба после отъезда из Испании. Британцам, канадцам и американцам было куда вернуться, однако из-за связей с коммунистами власти неизменно подозревали их в участии в войне на стороне Республики. Граждане СССР и его союзников могли вернуться в Советский Союз, но многие из них становились жертвами нового раунда бессмысленных сталинских чисток. У немцев и итальянцев пути домой не было, и они пытались, зачастую безуспешно, найти страны, готовые принять их.

Хемингуэй покинул Испанию в последний раз примерно в то же время, что и интернационалисты. Он знал, что война в Испании фактически закончена, но не собирался прекращать свою личную борьбу за республиканские ценности. Подобно персонажу своей пьесы Ролингсу, он любил повторять, что подписал бессрочный договор, и не раз обещал сражаться против фашизма столько времени, сколько потребуется для полной победы над врагом, даже если эти необъявленные войны продлятся 50 лет[165]165
  Ehrenburg, Memoirs, 387.


[Закрыть].

Глава 4
Колокол звонит по республике

Хемингуэй свидетельствует

В начале февраля 1939 г., после того как войска Франко взяли Барселону, десятки тысяч республиканских солдат, гражданских служащих и сочувствующих бросились прочь из города на север и восток, подальше от фашистов, которые буквально упивались победой. Они расстреливали каждого, кто хоть немного напоминал республиканца. Двухполосные шоссе – в действительности больше похожие на проселочные дороги с грунтовыми обочинами – были заполнены беженцами, сидящими в легковых автомобилях и грузовиках, бредущими своим ходом и едущими верхом на ослах. Крестьянки несли с собой кур и тащили коз, матери вели детей, и все держали путь в безопасную Францию[166]166
  De la Mora, In Place of Splendor, 387.


[Закрыть].

Несколько грузовиков везли пленных фашистских летчиков под охраной военных из республиканских ВВС. Летчики и их враги обменивались оскорблениями, клялись отомстить и посылали друг друга к черту. Однако большинство республиканских частей шли спокойно, соблюдая порядок. Ясным солнечным днем перед самой французской границей проводилось последнее построение и торжественное прохождение перед небольшой группой военных чинов, в числе которых находился небезызвестный Андре Марти. После этого солдаты складывали свои винтовки и другой военный инвентарь в кучи, разбросанные тут и там на каменистой земле с испанской стороны границы. Замыкали ряды интернационалисты, оставшиеся, чтобы сражаться до последнего. Они промаршировали на территорию Франции с песней, но французские жандармы осадили их криками «Петь запрещается!»[167]167
  Szurek, The Shattered Dream, 276–77.


[Закрыть].

Писатель следил из Ки-Уэста за агонией Республики. Сердце его оставалось в Испании, но ему пришлось в конце концов смириться с тем, что конец близок. Он чувствовал себя как солдат, который первым вернулся домой и узнал, что товарищи по оружию по-прежнему сражаются. Это выводило его из себя и заставляло испытывать чувство вины. Особое раздражение вызывали журналисты, которые писали о зверствах красных или заявляли, что франкисты более гуманны (очевидное преувеличение, однако этим грешили даже авторитетные журналисты). В письме своей теще (матери Полин Пфайффер, с которой у него сохранялись добрые отношения, несмотря на связь с Мартой Геллхорн) Хемингуэй подчеркивал, что эти обвинения не более чем ложь[168]168
  Письмо Хемингуэя г-же Пол Пфайффер от 6 февраля 1939 г. в Baker, ed., Selected Letters, 475–78.


[Закрыть]. Он сам видел «города, стертые бомбежкой с лица земли, убитых жителей, колонны беженцев на дорогах, которых расстреливали из пулеметов». Это «такая ложь, [которая] вынимает из тебя душу». Для Хемингуэя было невыносимо думать о друзьях, находящихся в гуще событий. Лучше уж быть с ними. По его словам, он «крепко спал по ночам на протяжении всей войны в Испании» и, хотя постоянно был голоден, никогда не чувствовал себя лучше. В общем, «совесть – странная штука, она не поддается влиянию ни чувства безопасности, ни угрозы смерти»[169]169
  Там же.


[Закрыть]. День спустя он написал Максу Перкинсу, что его «мучают кошмары по ночам… Реально ужасные, с мельчайшими подробностями»[170]170
  Письмо Хемингуэя Максу Перкинсу от 7 февраля 1939 г. в Baker, ed., Selected Letters, 478–79.


[Закрыть]. Это было удивительно, потому что он никогда не видел дурных снов в Испании.

Отношение Хемингуэя к политике при этом совершенно не изменилось. Он по-прежнему негодовал по поводу того, что демократические страны сделали так мало для Республики. Испанию «предали и продали по частям»[171]171
  Письмо Хемингуэя г-же Пол Пфайффер от 6 февраля 1939 г.


[Закрыть]. Главными негодяями, с его точки зрения, были британцы. Он все еще пытался протолкнуть на сцену свою пьесу «Пятая колонна» с ее идеей о том, что борьба с фашизмом может оправдать жесткие меры. Продюсеры в Нью-Йорке не спешили ставить ее, наверное, потому, что «ход войны изменился к худшему», однако Хемингуэй хотел добиться постановки в любом случае. «Господи, ну почему я не написал это как повесть», – посетовал он Перкинсу[172]172
  Письмо Хемингуэя Максу Перкинсу от 7 февраля 1939 г.


[Закрыть]. Он занимался войной, и у него просто не было времени.

Несколько недель спустя, в марте, война наконец завершилась. Ворвавшись в Мадрид, националисты вели себя как варвары, словно по сценарию республиканских пропагандистов. Сначала действие походило на празднество. Завоеватели съели и выпили все, до чего дотянулись их руки. Священники, полицейские-националисты и роялисты вытащили свои знамена и униформу и вновь открыто демонстрировали их. Одновременно с празднованием начались массовые репрессии. В крупных городах запылали костры из «марксистских» книг. Как и в Барселоне, республиканцев вместе с сочувствующими изгоняли из политики. Самым меньшим, что им грозило, была потеря работы и бизнеса. Тысячи людей просто расстреляли. А скольких отправили в импровизированные лагеря, вообще никто не знает – возможно, десятки, если не сотни тысяч. Некоторые просидели в заключении долгие месяцы и даже годы; военно-полевые суды отправляли многих на принудительные работы[173]173
  Thomas, Spanish Civil War, 893–901, здесь обсуждается финал войны и ситуация после ее завершения.


[Закрыть].

Судьба республиканцев, которым удалось вырваться из Испании, далеко не всегда была намного лучше. За исключением Мексики, ни одна из демократических стран не принимала беженцев с распростертыми объятьями. Ближайшая демократическая страна, Франция, довольно быстро испугалась наплыва беженцев, число которых перевалило за 200 000. Большинство республиканцев там оказались в лагерях с плохой едой, антисанитарными условиями и практически без крыши над головой.

С точки зрения Хемингуэя и Геллхорн, акции демократических стран не могли упасть ниже. История Испании была и без того грязной. Но теперь появилась еще Чехословакия, преданная в Мюнхене в сентябре 1938 г. Чтобы избежать войны, премьер-министр Великобритании Невилл Чемберлен и премьер-министр Франции Эдуард Даладье уступили претензиям Гитлера на Судетскую область – «истинно» немецкую территорию внутри Чехословакии. Постепенно Гитлер втянул в сферу своего влияния и остальную часть страны, завершив этот процесс в марте 1939 г. Как и Хемингуэй, Геллхорн винила в произошедшем Францию и особенно Великобританию: «Чемберлен отдает Европу диктаторам»[174]174
  Письмо Марты Геллхорн Чарльзу Коулбо от 22 октября 1938 г. в Moorehead, ed., Selected Letters, 67–70.


[Закрыть].

Для Хемингуэя пришло время отдалиться от мира и заняться работой. 23 марта он написал своему русскому литературному другу Ивану Кашкину: «Единственное, что нужно на войне после того, как она началась, – это победить. А мы не смогли сделать этого. Ну и черт с ней, с этой войной… Меня не убили, поэтому надо работать»[175]175
  Письмо Хемингуэя Ивану Кашкину от 23 марта 1939 г. в Baker, ed., Selected Letters, 480–81.


[Закрыть]. Потом Хемингуэй рассказал Кашкину, что пишет роман – на бумагу положено уже 15 000 слов. Он показывал Кашкину, что его сердце все еще в Испании, критиковал тех, кто ничего не сделал для защиты Республики, а теперь травит помогавших ей. «Мы сражались, как могли, и не думали о себе». Два дня спустя он отправил Максу Перкинсу послание, написанное в том же ключе. Памятуя то, как Франция обошлась с Республикой, Хемингуэй не чувствовал себя обязанным поддерживать ее в противостоянии с Германией. В любом случае намного важнее для него была работа над короткими рассказами и романом о войне[176]176
  Письмо Хемингуэя Максу Перкинсу от 7 февраля 1939 г.


[Закрыть].

Хемингуэй уже написал пять рассказов о войне, включая «Мотылек и танк», «Разоблачение» и «Ночь перед боем»[177]177
  Доступны в различных изданиях, в том числе в Ernest Hemingway, The Fifth Column and Four Stories of the Spanish Civil War (New York: Simon & Schuster, 1969).


[Закрыть]. В этих трех рассказах описывалась во всех, иногда скучных, подробностях и без прикрас жизнь в Республике в военное время. Оптимистичный Хемингуэй, которого Альва Бесси встречал на полях сражений, теперь был реалистом, готовым выставлять напоказ неприглядные стороны Республики и жалевшим о том, что ее руководство было не слишком компетентным. Рассказ «Мотылек и танк» задавал тон и повествовал о бессмысленной гибели человека из-за злой шутки в баре под названием Chicote (завсегдатаем которого Хемингуэй был в реальной жизни). Как мотылек, натолкнувшийся на танк, выходка этого человека разбивается о стену войны, не признающей шуток. «Разоблачение» – это мрачная история о доносе на фашистского офицера, который объявился в Мадриде в своем любимом баре (как и следовало ожидать, этим баром был все тот же Chicote). Проблема заключается в том, что сейчас он в форме республиканской армии и говорит о мобилизации. Два главных героя рассказа сообщают о нем в контрразведку, оттуда присылают наряд, который забирает незваного гостя и расстреливает его как шпиона. В «Ночи перед боем» американский солдат-коммунист думает о том, что его наверняка убьют завтра во время бессмысленной атаки. Он верит в правое дело и смело смотрит в лицо смерти, но вот компетентность командиров, посылающих людей в атаку, вызывает у него сомнение.

Пока Хемингуэй работал, ситуация в Европе продолжала ухудшаться. Континент стоял на пороге войны. Западные союзники вели переговоры с Советским Союзом и прощупывали возможность военного сотрудничества с ним против Германии. Однако делали они это без энтузиазма, и переговоры оказались безрезультатными. Министерства иностранных дел Советов и Германии объявили 23 августа 1939 г. о подписании договора о ненападении с обещанием воздерживаться от агрессивных действий друг против друга в течение 10 лет. Гитлер поставил свою подпись потому, что хотел получить свободу действий на западе. Сталину же требовалась уверенность в том, что ему не придется воевать с Германией до тех пор, пока страна не будет готова к этому. (А времени на подготовку ему требовалось много, поскольку он уничтожил лучших командиров.) Диктаторы одновременно подписали секретный протокол о разделе сфер влияния в странах Восточной Европы, начиная с Польши, где вскоре должны были появиться немецкая и советская зоны. Двумя днями позже Великобритания заключила с Польшей соглашение о взаимопомощи, закреплявшее данные ранее гарантии польского суверенитета.

Советско-германский договор произвел эффект разорвавшейся бомбы, которая разрушила последний барьер на пути к войне[178]178
  Этот договор называют также пактом Сталина – Гитлера и пактом Молотова – Риббентропа.


[Закрыть]. Обеспечив безопасность на востоке, военная машина Гитлера могла сосредоточиться на Франции и Великобритании на западе. Альянс России и нацистской Германии, помимо прочего, перекроил политический спектр на левом фланге. Он положил конец народному фронту, этому непрочному (и по большей части мифическому) союзу либералов, социалистов и коммунистов против фашизма, а также Коминтерну, который на протяжении 1930-х гг. продвигал антифашистские идеи примерно такого же характера, что и идеи народного фронта. Для многих руководителей Коминтерна, которые позднее сложили свои головы в ходе неизбежной чистки, договор был сродни смертному приговору. Интернационалистов, сражавшихся за Республику под знаменами Коминтерна, отзывали в Москву, арестовывали и расстреливали, поскольку теперь они были слишком космополитичными, почувствовавшими вкус жизни в Западной Европе. Блистательный Вилли Мюнценберг, который так хорошо служил общему делу, остался в одиночестве. Его нашли мертвым под деревом во Франции в 1940 г. – предположительно его смерть была делом рук НКВД. Для евреев с левыми взглядами партия перестала играть роль надежной политической базы, позволявшей бороться с Гитлером и антисемитизмом. Оставаясь в партии, они оказывались на одной стороне со своим смертельным врагом, Гитлером, человеком, который не скрывал своих намерений уничтожить их.

Партийная линия всегда отличалась догматичностью, словно она была единственным идеологически правильным мировоззрением. Она никогда не оставляла возможностей для отклонения или независимых интерпретаций. Однако большинство членов все же могли сделать акцент на одной-двух основных идеях вроде борьбы с фашизмом, которые находили отклик в их сердцах. Теперь же, совершенно неожиданно, партия перевернула ключевую доктрину с ног на голову и потребовала твердо отстаивать новый подход. Такое изменение превращало честных людей в лжецов.

Это было чересчур для четверти членов Коммунистической партии США, которые навсегда покинули ее ряды. В их число входили и литераторы вроде Грэнвилла Хикса, одного из редакторов журнала New Masses. Ему очень хотелось в своей сдержанной, интеллектуальной манере объяснить, почему он покидает общество единомышленников. Пораженный безапелляционностью партийных заявлений, он счел их «полностью лишенными ясности и логики… Партийное руководство не может сказать в защиту Советского Союза ничего разумного, и ему приходится защищать его тупо»[179]179
  Aaron, Writers on the Left, 376. По этому вопросу см. также Granville Hicks, Where We Came Out (New York: Viking, 1954), 49, 70–71, 80.


[Закрыть].

Еще одним отступником был друг Хемингуэя, гуманный комиссар Реглер. В первый момент он просто не поверил, что Сталин заключил мирный договор с Гитлером. Может, это очередная утка? Лишь пролистав газеты, он убедился в том, что это правда. Как и Хикс, Реглер не мог принять лицемерия, которого требовала партия. Он качал головой в ответ на слова одного из коммунистических наставников, который заявлял, что договор предотвратил «развязывание реальной войны» и что все это сделано «в интересах пролетариата»[180]180
  Regler, Owl of Minerva, 353–54.


[Закрыть].

А что думал Хемингуэй о советско-германском договоре? В книгах Реглера есть кое-какие подсказки на этот счет. Контакты Реглера и Хемингуэя не оборвались после войны в Испании. Они вели переписку, и Хемингуэй как мог помогал Реглеру в 1939 и 1940 гг. Он посылал ему деньги, пока тот находился во Франции после краха Республики. Позднее Хемингуэй всячески содействовал освобождению Реглера из бессмысленного заключения в лагере для интернированных в начале Второй мировой войны[181]181
  Письмо Джея Аллена Арчибальду Маклишу от 24 марта 1940 г.: «Эрнест оставил какую-то сумму в Париже, чтобы поддержать его и обеспечить пропитание». Box 1, Archibald MacLeish Papers, LoC. Не имело значения, что Реглер давно боролся с нацизмом, он был коммунистом, а значит, фигурировал в списках тех, за кем ведется наблюдение, в том числе в списке британской службы безопасности, а это превращало финансовую поддержку со стороны Хемингуэя в потенциально подрывную деятельность. Dr. Gustav Regler, Personal File, KV 2/3506, Records of the Security Service, National Archives, Kew, England.


[Закрыть]. «Мы остались, – писал Реглер в своих мемуарах, – без денег и без друзей, за исключением Хемингуэя, который стоял, как скала»[182]182
  Regler, Owl of Minerva, 316.


[Закрыть]. В конечном итоге французы выпустили Реглера, и он перебрался сначала в Соединенные Штаты, а потом в Мексику. Там он и его жена стали зарабатывать на жизнь как художники и писатели, иначе говоря, заниматься интересной, но не слишком доходной работой. В число его книг вошли два романа о гражданской войне в Испании, один из которых был явно автобиографическим.

Роман «Великий поход» (The Great Crusade), опубликованный в 1940 г., – это история коммуниста, который приходит к отказу от сталинизма. Главный герой сражается на два фронта: против фашистов на поле боя и против сталинистов, которые дискредитируют общее дело. Эта книга очень объемна, и за ее сюжетом трудно следить, однако написана она от всего сердца. Одна из глав повествует о том, как мучителен процесс освобождения от иллюзий для преданного идее человека. Революционер и интеллектуал Николай Бухарин, вынужденный признаться в мнимых преступлениях во время чисток 1930-х гг., ставит под вопрос смысл своей жизни, полностью посвященной делу революции, которая приводит к катастрофе. В поисках ответов он не находит ничего, кроме «абсолютно черной пустоты»[183]183
  Gustav Regler, The Great Crusade (New York: Longman, Green, 1940), 187. Как ни парадоксально, книга была переведена с немецкого на английский Уиттакером Чемберсом, который сам был разочаровавшимся бывшим коммунистом и сыграл заметную роль в расследовании советской шпионской деятельности в Америке. По всей видимости, Чемберс и Реглер никогда не встречались друг с другом.


[Закрыть].

Весьма возможно, что, не прочитав книгу от корки до корки и не слишком вникая в ее подтекст, Хемингуэй отложил работу над собственным романом об Испании и написал предисловие, посвященное «золотому веку интернациональных бригад». Он всячески расхваливал Реглера и 12-ю интернациональную бригаду, в которой тот служил. Хемингуэй часто бывал в этой бригаде, и, как он выразился, именно там находилось его сердце во время войны. Солдаты в этой бригаде удивляли своей храбростью и почти всегда пребывали в хорошем настроении, поскольку верили в победу Республики, и это был «самый счастливый период» в их жизни[184]184
  Там же, vii – xi. См. также Regler, Owl of Minerva, 310–11.


[Закрыть].

Хемингуэй писал, что горько сожалеет о «той дурацкой, по-глупому спланированной и безумно осуществленной» операции в горах над рекой Харама, которая привела к почти полному уничтожению бригады. Он считал справедливой судьбу человека, который отдал приказ о проведении операции и «был расстрелян после возращения в Россию». Хемингуэй не называет имени этого командира, однако почти наверняка речь идет о коммунисте Яноше Галиче. Он описывает его как венгра, который ненавидел газетчиков и «заслуживал расстрела». Здесь Хемингуэй вновь незаслуженно превозносит Советы. Вряд ли НКВД расстрелял Галича за некомпетентность. Его убрали потому, что он был в Испании и, таким образом, стал неблагонадежным в глазах Сталина с его параноидальным мировоззрением[185]185
  См., например, Robert Conquest, The Great Terror: A Reassessment (New York: Oxford University Press, 2008), 209 и 409–12, где Конквест обсуждает судьбу интербригад. На эту тему см. также Thomas, Spanish Civil War, 926: «Участие в интернациональных бригадах было таким же плохим, как и участие в интервенции против большевиков в 1919 г.».


[Закрыть].

В предисловии к «Великому походу» Хемингуэй упоминает и советско-германский договор. Его отношение было совершенно не похоже на подход Реглера. Немец винил Сталина прежде всего в отказе от Испанской Республики, а потом в предательстве коммунистических идеалов ради тактической сделки с Гитлером. Хемингуэй же был готов доверять Сталину: «Советский Союз не был связан никакими договорами с Гитлером, когда интернациональные бригады сражались в Испании. [Советско-германский] союз появился лишь после того, как они [Советы] потеряли веру в демократические страны»[186]186
  Ernest Hemingway, preface to Regler, Great Crusade, ix. Формулировки в оригинальной версии книги на немецком языке более ясные: пакт появился «после того, как Советский Союз потерял доверие к демократическим странам» (“als die Sowjetunion jedes Vertrauen in die Demokratien verloren hatte”). Gustav Regler, Das grosse Beispiel (1940; reprint, Cologne, Germany: Kiepenhauer & Witsch, n.d.), 13–14.


[Закрыть]. Положительное отношение Хемингуэя к договору бросалось в глаза и совершенно выпадало из контекста. Однако оно было вполне закономерно для его мировоззрения в то время. Он салютовал Сталину за поддержку Республики и интернационалистов в 1936–1938 гг. и стоял на том, что после Мюнхена советского диктатора нельзя винить за принятие мер, необходимых для собственной защиты[187]187
  Хемингуэй был не одинок в такой трактовке событий. Рассудительный коммунист профессор Грэнвилл Хикс писал, что Мюнхен был для многих таким же предательством, как и пакт. Это показало Сталину, что он не может полагаться на Англию и Францию и «должен заниматься Гитлером самостоятельно». Hicks, Where We Came Out, 81.


[Закрыть].

Реглер, похоже, понимал ход мыслей своего друга и характеризовал Хемингуэя как «аполитичного» в целом человека. Эрнест лучше разбирается в законах джунглей, чем в политике. Он больше охотник, чем политик; он мыслит «категориями черного и белого», жизни и смерти[188]188
  Regler, Owl of Minerva, 357.


[Закрыть]. Он не видит, что «современные диктаторы не уважают даже законы стаи»[189]189
  Там же.


[Закрыть]. В аналогичном ключе Реглер убеждал одного из доброжелательных представителей Советов в Испании в том, что Хемингуэй – не сторонник западной демократии, а любитель жизни во всей ее полноте в таких местах, как холмы Африки или морские воды в районе Ки-Уэста[190]190
  Там же, 296.


[Закрыть].

В последующие месяцы ситуация усложнилась еще больше. В сентябре Германия вторглась в Польшу. Франция и Великобритания объявили Германии войну, но это не спасло Польшу. Гитлер легко победил своего беспомощного соседа и открыл Сталину путь к захвату его доли на востоке Польши. А потом произошло нечто невероятное с точки зрения многих убежденных коммунистов. В ноябре Сталин вторгся на территорию своего маленького демократического соседа, Финляндии. Это был классический захват земель, то, чем в прежние времена занимались царь и кайзер. Финны бились, как Давид с Голиафом, вплоть до марта 1940 г. Тем временем Великобритания и Франция сошлись с Германией на сильно укрепленной французско-германской границе. Зимой 1939–1940 гг. началась так называемая странная война, на которой практически не было боевых действий.

Странная война завершилась в мае 1940 г., когда германская армия прошла через густой и вроде бы непроходимый Арденнский лес в Бельгии. Длинные колонны танков и моторизованной пехоты без особого труда обошли пограничные укрепления союзников с флангов. Всего за шесть недель Гитлер занял Францию и вытолкнул Великобританию с континента. Страна, которую Хемингуэй больше всего винил за отказ от поддержки Испанской Республики, осталась практически одна, если не считать ее заморских территорий, лицом к лицу с гитлеровской Германией и ее союзниками. Новый премьер-министр Великобритании Уинстон Черчилль был готов сражаться, но перспективы страны выглядели мрачно. Многие американцы не верили в ее способность выстоять против Гитлера и сомневались в том, что она заслуживает поддержки со стороны Америки. Геллхорн была не единственной, кто считал, что «англичанам придется наконец расплатиться за Испанию, Чехию [так в оригинале], Польшу и Финляндию»[191]191
  Письмо Марты Геллхорн Кларе Шпигель от 17 мая 1940 г. в Spiegel Folder, Box 12, Carlos Baker Papers, PUL.


[Закрыть].

На протяжении первых месяцев Второй мировой войны Хемингуэй был полностью поглощен работой над книгой об Испании и отрывался от нее лишь изредка, чтобы написать письмо или поухаживать за Геллхорн. В одном из писем она отметила, что он носится со своей рукописью «как животное» с детенышем – держит ее рядом или прячет в ящике стола под другими бумагами. Он никому не показывал ее и никогда не обсуждал[192]192
  Письмо Марты Геллхорн Хортенс Флекснер и Уинси Кинг от 17 мая 1940 г. в Moorehead, ed., Selected Letters, 90.


[Закрыть]. Когда Геллхорн отправилась в Финляндию, чтобы освещать советское вторжение, Хемингуэй говорил только о ее храбрости и, в отличие от многих разочарованных коммунистов, помалкивал о том, что это Советы напали на своего соседа[193]193
  Письмо Хемингуэя Максу Перкинсу от 8 декабря 1939 г. в Baker, ed., Selected Letters, 498.


[Закрыть]. На западный фронт он обращал свой взор лишь для того, чтобы лишний раз пнуть британцев. В мае 1940 г., например, Хемингуэй вновь напомнил Максу Перкинсу о том, какие они дегенераты. В Испании «они кинули нас сильнее всех, [когда] мы дрались за них с Гитлером и Муссолини и могли победить, предоставь они хоть какую-то помощь». Как он выразился, они еще устроят какой-нибудь «коитус по-британски» – удерут с поля боя и бросят своих союзников в тяжелом положении[194]194
  Письмо Хемингуэя Максу Перкинсу от 1 мая 1940 г. в Baker, ed., Selected Letters, 505.


[Закрыть].