Текст книги "Писатель, моряк, солдат, шпион"

Катастрофа в Европе побудила Арчибальда Маклиша, некогда друга Хемингуэя, выступить против американского нейтралитета. В череде лекций и статей весной 1940 г. недавно назначенный директор библиотеки конгресса США сетовал по поводу того, что многие молодые американцы отрицательно относятся к войне и стоят на позиции чуть ли не пацифизма. Он винил в этом антивоенные книги вроде классического романа Хемингуэя о Первой мировой войне «Прощай, оружие». В ответ на этот выпад Хемингуэй заявил, что Маклиш не понимает, о чем говорит. Немцы умеют воевать, а союзники – нет, и антивоенные книги здесь ни при чем. Маклиша, должно быть, «очень мучает совесть», а вот он, Хемингуэй, знает, «как бороться с фашизмом всеми доступными способами», и делает это[195]195
  “Writer’s Influence,” Time, June 24, 1940, 92. См. также Donaldson, MacLeish: An American Life, 334–35.


[Закрыть]. Он советовал Маклишу почитать «Пятую колонну» (его пьесу о контрразведчике, который не боится запачкать руки) и еще раз посмотреть «Испанскую землю» (фильм, над которым они работали совместно). Хемингуэй не преминул упомянуть и фронты в Испании, где он был, а Маклиш – нет. Хемингуэй не успокоился даже три недели спустя и продолжал жаловаться Максу Перкинсу на Маклиша. Он писал, что «сейчас кругом много паники, истерии и всякого дерьма, и у него нет никакого настроения выдавать что-то ультрапатриотичное»[196]196
  Письмо Хемингуэя Максу Перкинсу от 13 июля 1940 г. в Baker, ed., Selected Letters, 506.


[Закрыть].

Маклиш ошибся с выбором цели. Выдающийся роман Хемингуэя о войне в Испании «По ком звонит колокол» был полностью посвящен участию в разгорающейся борьбе. Он совершенно не походил на роман «Прощай, оружие», опубликованный в 1929 г. Первая книга была рассказом о любви и уходе от мира. Военнослужащий Фредерик Генри, вынужденный дезертировать в результате рокового стечения обстоятельств, бежит от войны. Он направляется в нейтральную Швейцарию вместе со своей возлюбленной Кэтрин Баркли. Мир сжимается в крошечную сферу вокруг Генри и Баркли, которая ждет ребенка. Ребенок рождается мертвым, а Баркли умирает от осложнений во время родов. В противоположность этому, само название книги об Испании указывает читателю на связь между сюжетом романа и внешним миром. Фраза «по ком звонит колокол» взята из поэмы Джона Донна, которая начинается словами: «Нет человека, который был бы как остров, сам по себе…»

Новый роман, основанный на воспоминаниях Хемингуэя о поездке в лагерь для подготовки диверсантов, повествовал о четырех днях из жизни партизанского отряда, действующего в тылу фашистов. Ему предстоит взорвать мост, чтобы помешать переброске сил фашистов после начала масштабного наступления. Не допускающий даже мысли о дезертирстве, боец Роберт Джордан готов отдать свою жизнь за общее дело. У Джордана живой ум, и он постоянно размышляет о том, как его жизнь переплетается с политикой и войной. Он знает, почему идет война и что надо делать, и, так же как и Хемингуэй, считает, что для победы Республике нужна коммунистическая дисциплина.

С точки зрения Джордана, коммунистическая дисциплина не идеальна – это просто лучшее из того, что есть. Джордан допускает, что некоторые командиры-коммунисты убийственно некомпетентны и что своими действиям они вредят общему делу не меньше, чем фашистские шпионы. Главным среди них был француз Андре Марти, верховный комиссар интернационалистов, о котором Реглер рассказывал Хемингуэю. Уверенный в правдивости картины, Хемингуэй даже не попытался изменить имя Марти в романе[197]197
  Обсуждается в письме Хемингуэя Чарльзу Скрибнеру от 15 августа 1940 г. в Baker, ed., Selected Letters, 507–10.


[Закрыть].

У Джордана нет сомнений в том, что это фашисты творят массовые зверства – это они изнасиловали его возлюбленную Марию. Он, впрочем, знает, что репутация республиканцев тоже далеко небезупречна. Джордан слышит рассказ о похожем событии, которое произошло в городке Ронда во время войны[198]198
  Hotchner, Papa Hemingway, 131. Хотчнер говорит о том, что Хемингуэй рассказал ему.


[Закрыть]. В романе после захвата городка республиканцы собрали известных жителей (националистов и сочувствующих им) и прогнали их сквозь строй горожан с баграми, цепами и серпами. Все националисты приняли смерть более или менее достойно, не как фашисты, а как люди. «Я пытался, – объяснял Хемингуэй Кашкину, – показать разные стороны [войны] … представить их не спеша и честно во всем многообразии»[199]199
  Письмо Хемингуэя Ивану Кашкину от 23 марта 1939 г. в Baker, ed., Selected Letters, 480–81.


[Закрыть].

Беспристрастность Хемингуэя высоко оценили многие критики. Эдмунд Уилсон превозносил кончину «сталиниста из отеля Florida», которым Хемингуэй был в 1937 г., и возвращение «Хемингуэя-художника… Это сродни возвращению старого друга»[200]200
  Edmund Wilson, “Return of Ernest Hemingway,” перепечатано в Literary Essays and Reviews of the 1930s & 40s (New York: Literary Classics, 2007), 885.


[Закрыть]. Однако это же самое стоило ему потери друзей на левом фланге. Прочитавший «По ком звонит колокол» в конце 1940 г. Хулио Альварес дель Вайо, бывший министр иностранных дел Испанской Республики, выступал от лица многих, когда писал, что его товарищи по изгнанию «негодуют» по поводу книги Хемингуэя, которая, с их точки зрения, не отражает правды «ни о нас, ни о них»[201]201
  Julio Alvarez del Vayo, Give Me Combat: The Memoirs of Julio Alvarez del Vayo (Boston: Little, Brown, 1973), 188.


[Закрыть]. Для американских коммунистов вроде Альвы Бесси, которые чувствовали кровное родство с Хемингуэем после знакомства с ним на поле боя, это было предательством, ужасным извращением благородного дела. С легким оттенком сожаления Бесси писал в New Masses, что Хемингуэй вполне мог создать грандиозную книгу о народной войне, однако попал в западню индивидуализма и выдал «любовную историю в стиле Cosmopolitan» на фоне войны[202]202
  Alvah Bessie, Review of For Whom the Bell Tolls, in New Masses, November 5, 1940, 25–29.


[Закрыть].

Бесси злило то, что Хемингуэй представил комиссара Марти как «глупого сумасброда и… убийцу»[203]203
  Там же. См. также Cecil B. Eby, Comrades and Commissars: The Lincoln Battalion in the Spanish Civil War (University Park: Pennsylvania State University Press, 2007), 434–35.


[Закрыть]. Выпад в адрес Марти – это подарок «нашему общему врагу». Бесси допускал, что Хемингуэй не собирался дискредитировать испанский народ и Советский Союз. Однако то, как он преподнес историю, создавало обратное впечатление. «Хемингуэй превозносит героизм отдельных коммунистов… [но] ставит под сомнение и порочит их руководящую роль, внутренние мотивы и позицию»[204]204
  Bessie, Review, 28–29.


[Закрыть]. Другие критики вроде Милтона Вулффа, командира батальона имени Авраама Линкольна и друга Хемингуэя, жаловались на то, что книга опускает или минимизирует зверства, совершенные националистами, а это уже вопрос политики. Националисты убивали людей систематически, красные – нет[205]205
  Brian, True Gen, 122–25.


[Закрыть]. (Во всяком случае, не в таких масштабах. Это было правдой, если не брать в расчет кампанию НКВД против троцкистов и прочих левых уклонистов.) К хору критиков присоединился и Йорис Ивенс, однако без оголтелости. Он мягко заметил, что, работая над романом, Хемингуэй «вернулся к своей старой [аполитичной] позиции»[206]206
  Schoots, Living Dangerously, 140.


[Закрыть].

Ивенс ошибался. Война изменила Хемингуэя. Он стал пламенным сторонником Республики и антифашистом. Он стоял именно на этой позиции. Единственное, что изменилось в 1939 г., – это исчезла самоцензура, которая требовалась для защиты Республики. Теперь можно было говорить всю правду – так, как он видел ее, так, как предлагали некоторые бывшие республиканцы вроде Реглера[207]207
  Regler, Dokumente und Analysen, 51. Реглер и наделенный разнообразными талантами командир республиканской дивизии Густаво Дуран рассуждают о том, стоит ли говорить о недостатках Республики. Дуран замечает: «Мы можем стать авторитетными… лидерами в будущем, только если будем говорить… правду и о нас тоже».


[Закрыть]. Во время войны Реглер делился с Хемингуэем кое-какими секретами, однако писатель не использовал эти материалы, поскольку партия активно сражалась за Республику, у которой еще были шансы на победу[208]208
  Regler, Owl of Minerva, 293.


[Закрыть]. Лишь после войны он почувствовал себя вправе критиковать тех, кто вредил общему делу. Коммунисты тратили время на то, что не имело значения. В батальоне имени Авраама Линкольна, например, а если уж на то пошло, то и в остальных интербригадах было «чересчур много идеологии и не слишком хорошо с боевой подготовкой, дисциплиной и материальной частью»[209]209
  Письмо Хемингуэя Максу Перкинсу от 8 декабря 1939 г. в Baker, ed., Selected Letters, 498–99.


[Закрыть]. Нередко некомпетентные командиры впустую жертвовали своими подчиненными.

По мнению Реглера, многие читатели узнавали из произведений Хемингуэя вещи, в которые они отказывались верить в реальной жизни. С ненавистью, которую настоящий охотник испытывает к браконьерам, писатель говорил о «шпиономании, этом русском сифилисе, во всех ее безобразных, убийственно тупых проявлениях»[210]210
  Regler, Owl of Minerva, 293.


[Закрыть]. Реглер, гуманный комиссар, прекрасно знал, что есть и другие методы насаждения революционной дисциплины. Как тот охотник, он не был против убийства. Ему претило убийство без лицензии, которое было противозаконно. Реглер твердо верил в то, что Хемингуэй испытывает такие же чувства, как и он. Впрочем, не прошло и двух лет, как немец изменил свои взгляды на суждения Хемингуэя.

Глава 5
Секретное досье

НКВД раскрывает свои карты

В июле 1940 г. температура в Нью-Йорке вот уже 11 дней держалась на уровне 30 ºC. В номере Хемингуэя в отеле Barclay, расположенном в квартале от Центрального железнодорожного вокзала в среднем Манхэттене, окно было распахнуто настежь, а электрический вентилятор на кофейном столике гнал горячий, влажный воздух. В ведерке таяли кубики льда. Бутылки с пивом White Rock громоздились на подоконнике и столах, а бутылка шотландского виски занимала центральную позицию на полу, чтобы до нее мог дотянуться любой, кому требовался глоток чего-нибудь покрепче. Писатель принимал посетителей в расстегнутой пижаме, выставляя напоказ густую растительность на груди. Друзья и знакомые, говорившие по-английски, по-французски и по-испански, входили и выходили. Один был адвокатом, другой – участником гражданской войны с завидным послужным списком. Через каждые несколько минут звонил телефон, прерывая разговор о судьбе солдат-республиканцев, которых держали под арестом во Франции, отзывали в Москву и расстреливали, мучили в нацистском концентрационном лагере.

Репортер The Times по имени Боб Ван Гелдер запечатлел смесь обеспокоенности, энергии, но, главное, торжества. Несмотря на отвлекающие моменты, он не мог не заметить, что жизнерадостность так и лезла в глаза в его интервью с Хемингуэем. С копной густых темных волос, спадающих с его лба, романист «выглядел большим, как слон, неимоверно здоровым». Он едва сдерживал себя – подавался вперед, когда говорил, и придвигал свой стул поближе к слушателям. Он буквально излучал удовлетворение, поскольку только что сдал свой военный роман в издательство Scribner’s.

Хемингуэй работал не вставая в течение 17 месяцев и инстинктивно чувствовал, что «По ком звонит колокол» – это шедевр. Однако плохие вести из Европы не давали ему почивать на лаврах. Мир летел в пропасть войны. Союзник Франко расширял свое влияние; Гитлер занял Париж 14 июня и теперь доминировал на европейском континенте. Это означало, как Хемингуэй сказал Ван Гелдеру, что «войну в Испании придется начинать снова»[211]211
  Robert van Gelder, “Ernest Hemingway Talks of Work and War,” New York Times, August 11, 1940. Хорошо знавший Хемингуэя Арнольд Гингрич аналогичным образом прокомментировал его оптимизм, почти маниакальный настрой, когда тот закончил роман. Arnold Gingrich, Nothing but People: The Early Days at Esquire (New York: Crown, 1971), 247.


[Закрыть]. Как всегда, он не собирался стоять в стороне.

К лету 1940 г. Хемингуэй уже задумывался о новых путях приложения своей энергии в борьбе за веру, которую он принял. В июле, находясь в Barclay в Нью-Йорке, Эрнест рассказал Максу Перкинсу в письме, что продолжит борьбу с врагом, но только на собственный манер[212]212
  Письмо Хемингуэя Максу Перкинсу от 13 июля 1940 г. в Baker, ed., Selected Letters, 506.


[Закрыть]. Одна из возможностей противостоять фашизму заключалась, конечно, в описании борьбы, как он уже делал в своих военных работах, в «Пятой колонне» и в «Испанской земле». Его новый роман «По ком звонит колокол» также звал на битву. Но литературная деятельность была не единственным способом борьбы, и он искал другие варианты. Хемингуэй даже был готов принести в жертву свой публичный образ. Как позднее он написал своему сыну Джеку, какой бы путь он ни выбрал на этой войне, все будет делаться «тихо и без громких заявлений»[213]213
  Письмо Эрнеста Хемингуэя Джону Хемингуэю от 15 октября 1942 г. в Outgoing Correspondence, Ernest Hemingway Collection, JFK Library.


[Закрыть].

В октябре 1940 г. поиски подходящей формы борьбы были в самом разгаре, даже несмотря на серьезные изменения в личной жизни Хемингуэя. Завершался бракоразводный процесс с его второй женой Полин, а сам он строил планы на совместную жизнь с Геллхорн. Неугомонная невеста занималась поиском работы в качестве зарубежного корреспондента в надежде поехать в Азию вскоре после свадьбы. Указание на возможность такой поездки впервые появляется в одном из писем Хемингуэя от 21 октября, через неделю после появления романа «По ком звонит колокол» на полках магазина Scribner’s в доме 597 на Пятой авеню[214]214
  Письмо Хемингуэя Чарльзу Скрибнеру от 21 октября 1940 г. в Baker, ed., Selected Letters, 519–20.


[Закрыть]. Всего 10 дней спустя эти планы были забыты, но лишь с тем, чтобы вновь появиться после свадьбы, состоявшейся 21 ноября в Шайенне, штат Вайоминг[215]215
  Письмо Марты Геллхорн Хортенс Флекснер от 30 октября 1940 г. в Moorehead, ed., Selected Letters, 103–6. Она пишет, что «бирманская дорога отменяется. Collier’s посылает кого-то еще, какую-то другую женщину». Там же, 106–7, содержится редакционное примечание о том, что произошло дальше.


[Закрыть]. Из Шайенна новобрачные отправились в Нью-Йорк, где провели медовый месяц в комфортабельном отеле Barclay.

В городе Геллхорн подтвердила договоренность с журналом Collier’s об освещении борьбы китайцев с японскими захватчиками в далекой вялотекущей войне, которая длилась так долго (первая стычка произошла в 1931 г.), что многие на Западе забыли о ней. Хемингуэй без особого желания согласился на это и договорился со своим другом Ральфом Ингерсоллом об освещении тех же событий в его новом левоцентристском таблоиде PM.

Похоже, что Хемингуэй также согласился «собрать информацию» по одному-двум вопросам для министра финансов США Генри Моргентау-младшего, очень влиятельной фигуры в администрации Рузвельта, которому понравилась идея использовать в своих интересах этого колоритного любителя путешествий по миру[216]216
  Стенограмма встречи «Касательно лимитов кредитования» от 27 января 1941 г., Diaries of Henry Morgenthau, Jr., Series 1: Morgenthau Diaries, vol. 351, 239–60, Franklin D. Roosevelt Presidential Library, Hyde Park, NY.


[Закрыть]. Через несколько месяцев на внутреннем совещании 27 января 1941 г. Моргентау походя поинтересовался: «А как там Эрнест?» Один из сотрудников по имени Гарри Уайт в ответ доложил министру, что с Хемингуэем все в порядке и что «он готов собирать любую информацию [для нас]»[217]217
  Там же. См. также Peter Moreira, Hemingway on the China Front: His WWII Spy Mission with Martha Gellhorn (Washington, DC: Potomac Books, 2007), 14–20. Морейра откопал очень интересные факты относительно поездки и Уайта. Он, однако, не приводит убедительных доказательств своего утверждения, а именно того, что Хемингуэй выполнял разведывательную задачу в Китае и что эта задача подогревала его увлечение подобными делами. Я рассматриваю этот вопрос более детально в главе 6.


[Закрыть]. Уайт был вторым по влиятельности человеком в министерстве финансов. Он, по всей видимости, переговорил с Хемингуэем от имени Моргентау, установил с писателем связь и организовал его личную встречу с министром. Как сам Хемингуэй объяснял в июле 1941 г. в письме Моргентау, Уайт предложил ему заняться изучением «разногласий в отношениях между коммунистами и Гоминьданом и попытаться собрать любую информацию, которая может вам пригодиться»[218]218
  Письмо Хемингуэя Генри Моргентау-младшему от 30 июля 1941 г. в Outgoing Correspondence, Ernest Hemingway Collection, JFK Library. Оно воспроизводится также в Moreira, Hemingway on the China Front, 201–8.


[Закрыть].

Уайт отвечал за проверку кредитоспособности заемщика. Министерство оказывало экономическую поддержку Китаю и собиралось включить эту страну в программу ленд-лиза, которая представляла собой форму поставки оружия на льготных условиях, если это оружие использовалось для борьбы против фашизма. Он и Моргентау хотели, чтобы Хемингуэй выполнил задание по оценке ситуации. Это было обычной практикой в те времена и порой граничило со шпионажем. Высокопоставленный представитель правительства имел право предложить любому известному гражданину или политику отправиться за рубеж, изучить местную ситуацию и доложить о своих впечатлениях. Именно такую задачу Уильям Донован, ведущий нью-йоркский адвокат и республиканец, выполнял в интересах ВМС и президента в 1940 г., когда ездил в Великобританию. Он должен был оценить способность Великобритании вести длительную войну с Германией[219]219
  См., например, Michael Warner, The Office of Strategic Services: America’s First Intelligence Agency (Washington, DC: CIA, 2000), 3.


[Закрыть]. Донован очень много ездил по стране, встречался с политической и военной элитой и возвратился с детальным отчетом, который помог заложить фундамент Управления стратегических служб (УСС) – шпионского ведомства, созданного в 1942 г. Моргентау хотел получить от Хемингуэя нечто подобное. Хемингуэю льстило такое предложение. Это был тот самый вид признания, которого он жаждал. В душе он считал себя не просто прозаиком и журналистом, а критически мыслящей личностью, понимающей, как устроен мир, и, как следствие, способной влиять на происходящее[220]220
  Отношение Хемингуэя можно понять по содержанию его письма Генри Моргентау-младшему от 30 июля 1941 г.


[Закрыть].

Молодая пара решила провести Рождество в усадьбе Finca Vigía в пригороде Гаваны, которую они сначала арендовали, а потом купили. В новом году они завернули в Нью-Йорк, прежде чем отправиться на западное побережье. Хемингуэй пробыл в городе довольно долго, и за это время произошел целый ряд знаменательных встреч[221]221
  Письмо Хемингуэя Хэдли Моурер от 26 декабря 1940 г. в Baker, ed., Selected Letters, 520–21. Следующее письмо Хемингуэя в адрес Хэдли было отправлено из Нью-Йорка 26 января 1941 г. Там же, 521. Он практически наверняка находился в Нью-Йорке, когда разговаривал с Гарри Декстером Уайтом 26 или 27 января. Moreira, Hemingway on the China Front, 16 and 214n.


[Закрыть].

Прежде чем Хемингуэй уедет в Китай, с ним очень хотел встретиться человек по имени Яков Голос. Голос был одним из тех реальных персонажей, которые всплывают время от времени в истории шпионажа. Он родился в 1890 г. в зажиточной еврейской семье на Украине, которая была в те времена частью царской России. Впервые его арестовали, когда ему было восемь лет, за распространение листовок с призывами против царя. Это говорит о том, что семья мальчика, мягко говоря, симпатизировала левым[222]222
  Голос упоминается во многих работах, в том числе в Haynes et al., Spies, esp. 496–500; Lauren Kessler, Clever Girl: Elizabeth Bentley, the Spy Who Ushered in the McCarthy Era (New York: Perennial, 2003); Elizabeth Bentley, Out of Bondage (New York: Ivy, 1988), esp. 65–73; и Herbert Romerstein and Eric Breindel, The Venona Secrets: Exposing Soviet Espionage and America’s Traitors (Washington, DC: Regnery, 2000), 145–50.


[Закрыть]. (Среди русских революционеров было довольно много евреев, как следствие государственной политики антисемитизма и погромов, которые происходили с пугающей регулярностью.)

Первый арест не охладил революционного пыла Голоса, он продолжил распространять, а позднее и печатать большевистские листовки. После второго ареста, по его утверждению, он выжил во время массового расстрела только потому, что упал и притворился мертвым. В третий раз его арестовали в 1907 г., когда ему было 17 лет. К тому времени он уже стал закаленным большевиком, и в этот раз его сослали в Сибирь. Через два года он бежал на восток, добрался пешком до Китая, а затем через Японию перебрался в Соединенные Штаты. В США Голос продолжил заниматься тем же, чем и в России, – революционной деятельностью. Сначала в Детройте, а потом в Нью-Йорке он быстро нашел дорогу в сообщество эмигрантов и пополнил ряды изгнанных заговорщиков, которым не было особого дела до Америки и которых занимала лишь политика на покинутой родине.

В 1915 г. Голос стал американским гражданином. В 1917 г. наконец произошла революция – власть в России захватили большевики. Голос остался в Соединенных Штатах и стал одним из первых членов КП США, что открыло ему путь в ряды партийного руководства. С течением времени партия меняла названия и создавала новые отделения, не менялось лишь одно: она всегда была инструментом Москвы в Соединенных Штатах и орудием советской разведки. Члены партии сами занимались шпионажем или играли вспомогательную роль. Довольно быстро Голос превратился в превосходного координатора, человека, который служит связующим звеном между советской разведкой и американским обществом и работает в пользу Советов против Америки.

Сколько бы он ни жил в Америке, Голос всегда выглядел и говорил как русский революционер. Это был плотный человек небольшого роста, всего 157 см, с голубыми глазами, толстыми губами и залысинами. На фотографиях поредевшая шевелюра, по рассказам рыжая, кажется густой и пышной. Он так и не избавился от своего акцента. Одежда его была потрепанной, а ботинки ободранными. Этого революционера мало заботили земные блага. В его личной собственности преобладала партийная атрибутика и литература. Однако он был достаточно уверен в себе, чтобы время от времени расходиться во мнениях с хозяевами из НКВД. (С точки зрения Москвы это смахивало на утаивание информации и источников. В шпионской практике такое считалось грехом и нередко свидетельствовало о том, что вербовщик слишком заботится о своих агентах.) Его оперативная хватка была неидеальной, но более чем приличной для непрофессионала. Со времен своего детства Голос входил в одну из самых законспирированных политических партий в истории и обладал чутьем на интриги. Он был очень коммуникабелен и умел обходиться с дамами. (Одна из пассий даже называла его «самым привлекательным человеком в России», когда он в 1920-х гг. находился в своего рода длительном отпуске в Советском Союзе[223]223
  Слова на листочке бумаги от 20 ноября 1928 г., зарегистрированном в описи ФБР под заголовком «Личные документы Якова Голоса», 13 октября 1948 г. в File 65–14603, vol. 146, Silvermaster Files, http://education-research.org/PDFs/Silvermaster146.pdf (accessed February 2014). Личные документы Голоса дают представление о его интересах и образе жизни.


[Закрыть].) Американское гражданство и знание всех ходов и выходов в Нью-Йорке давали ему огромное преимущество.

Помимо всего прочего, Голос был истинно верующим. Всю свою жизнь он способствовал приближению полной победы коммунизма, который считал вратами в рай для рабочих. Несмотря на то что он мог действовать совершенно бессовестно, искренность его революционного энтузиазма была очевидной и действовала безотказно, когда дело доходило до вербовки и работы со шпионами. Он был тем, кто мог привлекать иностранцев в свои ряды и подбивать их на кражу секретов. Хотя Голос был очень не похож на других знакомых Хемингуэю коммунистов, независимость и искренность превращали его в некое подобие Реглера, т. е. человека, который нравился писателю и которому он доверял.

В 1932 г. Голос стал главой компании World Tourists Inc., прообраза коммунистического фронта в Соединенных Штатах. Внешне она выглядела как туристическое агентство, главным направлением которого был СССР, однако основная ее цель заключалась в обслуживании и поддержке советских спецслужб. Поначалу НКВД хотел, чтобы Голос обеспечивал агентов подлинными американскими паспортами. Для этого был завербован служащий паспортного отдела Госдепартамента США, который страдал от пристрастия к азартным играм. Со временем Голос стал более активно заниматься оперативной работой, связанной с вербовкой и курированием шпионов. Ему даже поручили проверку благонадежности всех новых шпионов в Америке, завербованных другими[224]224
  Alexander Vassiliev, “White Notebook,” 123 and 129, in Vassiliev Papers, LoC. Существуют разные версии этих документов: написанные от руки по-русски, отпечатанные на машинке по-русски и переведенные на английский язык. Рукописные документы на русском – это выписки Васильева из секретных досье НКВД/КГБ, сделанные в 1993–1995 гг. Мои ссылки относятся к переводам на английский и номерам страниц этих переводов (они находятся в правом верхнем углу каждой страницы), а не к номерам страниц, указанным в тексте Васильева. Эти документы периодически становятся доступными в сети. См., например, “Vassiliev Notebooks,” digitalarchive.wilsoncenter.org (accessed October 2015), где объясняется их происхождение. В книге Haynes et al., Spies, их происхождение и содержание исследуется значительно более детально.


[Закрыть].

К концу десятилетия в результате уникального сочетания событий, спровоцированных Сталиным, Голос стал практически незаменимым. Сталинские чистки затронули американскую резидентуру ничуть не меньше резидентуры в Европе – опытных, владеющих английским языком сотрудников НКВД отзывали в Москву под совершенно неубедительными предлогами. С параноидальной точки зрения Сталина, уже сам космополитизм делал их подозрительными, и НКВД ликвидировал множество лучших сотрудников, в том числе и тех, что работали в Нью-Йорке. Тем временем аппетит Советов на американские секреты политического, экономического и технического характера продолжал усиливаться. Объем работы все время нарастал, а людей становилось меньше. Одним из оставшихся был Голос.

В конечном итоге на него легли три очень ответственные функции: управление World Tourists, руководство КП США и курирование резидентуры НКВД в Нью-Йорке. Бывали дни, когда он встречался с сотрудниками резидентуры по три-четыре раза. (Это невероятно высокая частота для секретных и даже просто скрытных связей; КГБ во времена холодной войны не разрешал встречаться с ценными агентами чаще трех-четырех раз в год.) В 1940 и 1941 гг. Голос, как говорят, обхаживал от 10 до 20 американцев с целью вербовки. Он, может быть, и не мог считаться профессиональным разведчиком, выдвинутым из партийных рядов, а потом обученным в подмосковном центре, однако знал об Америке больше любого кадрового сотрудника НКВД и был эффективнее их.

В это время доля американцев в КП США значительно выросла, и партия перестала слишком сильно зависеть от эмигрантов. Такая ситуация открывала новую возможность. Коренные американцы, вступившие в партию или разделявшие ее взгляды, имели шансы попасть в правительство и отрасли, куда эмигрантов не допускали. По мере роста числа таких шпионов росла потребность в американцах, которые могли выполнять роль посредников («связников», на шпионском жаргоне). Например, коренная американка, окончившая колледж, привлекала намного меньше внимания во время встреч с высокопоставленным чиновником из американского правительства, чем кто-нибудь вроде Голоса, который слишком сильно смахивал на русского.

Одной из таких американок была Элизабет Бентли, ничем не примечательная выпускница Вассар-колледжа, которая стала «королевой красных шпионов» после войны. Картины, которые Бентли наблюдала во время Великой депрессии, не давали покоя ее общественному сознанию и подтолкнули к вступлению в ряды КП США. На собраниях и в компании соратников она чувствовала себя не такой одинокой. Голос обратил внимание на ее потенциал и постепенно вовлек в «спецработу». Он сделал из Бентли идеального связника[225]225
  См., например, Kessler, Clever Girl, 55–89, где приводится описание процесса.


[Закрыть].

Не менее перспективно выглядели журналисты. Способный репортер с хорошими связями мог играть роль посредника и одновременно самостоятельно собирать информацию или выявлять объекты для вербовки. Его потенциал становился еще больше, если все знали, что он не является коммунистом. Возможность выезжать за пределы Соединенных Штатов тоже кое-что значила. Хемингуэй отвечал этим требованиям по всем пунктам. С точки зрения НКВД он был таким же превосходным журналистом, как и писателем. Вербовщик мог узнать из его досье в Москве, что в 1935 г. он критиковал правящие круги США в журнале New Masses, писал антифашистские/просоветские репортажи из Испании, а самое главное, в июне 1937 г. выступал с антифашистской речью в Карнеги-холле[226]226
  Gazur, Alexander Orlov, 124–29.


[Закрыть].

Хотя детали Москва до сих пор держит в секрете, известно, что решение о вступлении в контакт с Хемингуэем было принято НКВД в период между октябрем и декабрем 1940 г. Александр Васильев, бывший сотрудник КГБ, который узнал о Хемингуэе из архивов КГБ в начале 1990-х гг., предполагает, что Голос прочел роман «По ком звонит колокол» сразу же после его выхода в свет. В отличие от упертых леваков, которые критиковали книгу, Голос, похоже, смотрел намного дальше описанных Хемингуэем недостатков Республики и видел его шпионский потенциал[227]227
  Alexander Vassiliev, “Operations in the U. S. in 1941–45,” недатированный документ с непронумерованными страницами в “Summary Narratives,” Alexander Vassiliev Papers, LoC. Васильев готовил эти сведения для того, чтобы представители российской разведки могли проверить информацию, предоставляемую западным историкам, которые в тот момент занимались исследованиями и делились некоторыми результатами со своими российским коллегами (как говорится далее в этой главе). Kathryn S. Olmstead, Red Spy Queen: A Biography of Elizabeth Bentley (Chapel Hill: University of North Carolina Press, 2002), 23–26, в этой книге приведено хорошее описание того, как Голос вербовал шпионов.


[Закрыть]. Скорее всего, Голос понимал, что, подтвердив независимость своих взглядов, писатель стал еще более привлекательной целью. Картину дополняло восхищение, с которым Хемингуэй писал о коммунистах-ополченцах, ведущих партизанскую войну. НКВД, возможно, даже знал о том, что он защищал в книге Реглера советско-германский договор. В обзоре книги, выпущенном осенью 1940 г., находящееся в Москве кадровое управление Коминтерна отмечало, что предисловие написал Хемингуэй[228]228
  Hugh Eakin, “Stalin’s Reading List,” New York Times, April 17, 2005, F19. Резюме досье Хемингуэя в КГБ, подготовленное в июне 1948 г., показывает, что в этом разведывательном ведомстве знали о нем. Оно воспроизводится почти дословно в Haynes et al., Spies, 154. В версии Васильева оригинал «Отчета по “Арго”» от 8 июня 1948 г. представлен в Vassiliev, Black Notebook, 89.


[Закрыть]. Он был пламенным антифашистом и по этой причине считался просоветски настроенным. Писатель был даже готов закрыть глаза на сталинские прегрешения и критиковать американскую внешнюю политику. Таким образом, у Хемингуэя было все, что требовалось Советам.

Никому на Западе неизвестно, кто именно свел Голоса и Хемингуэя, однако у них было множество общих знакомых. Джо Норт, нью-йоркский коммунист с дружелюбной улыбкой, не раз поставлял Голосу потенциальных кандидатов на вербовку[229]229
  Bentley, Out of Bondage, 107–8.


[Закрыть]. Путь Норта уже неоднократно пересекался с Хемингуэем: он убедил Хемингуэя написать статью для New Masses в 1935 г., а потом они вместе принимали участие в драме, разыгрывавшейся в Испании. После гражданской войны Хемингуэй написал страстное предисловие к посвящению Норта в честь американских антифашистов, сражавшихся в батальоне имени Авраама Линкольна[230]230
  Перепечатано в Matthew J. Bruccoli, ed., Hemingway and the Mechanism of Fame (Columbia: University of South Carolina Press, 2006), 72.


[Закрыть]. Последний раз они виделись летом 1940 г., когда Норт освещал конференцию по судьбе испанских беженцев на Кубе. Оба обрадовались этой неожиданной встрече. Хемингуэй пригласил Норта в бар La Florida в Старой Гаване, где писатель был завсегдатаем. Два ветерана удобно устроились под медленно вращавшимся потолочным вентилятором и проговорили несколько часов[231]231
  Письмо Дугласа Якобса Карлосу Бейкеру от 5 марта 1964 г. в подшивке за 1940 г., Box 19, Baker Papers, PUL. Якобс подтвердил их встречу.


[Закрыть].

С равным успехом посредником мог стать какой-нибудь американский коммунист вроде писателя-неудачника Джона Херрманна, давнего друга Хемингуэя, который многие годы работал в подполье на КП США[232]232
  Haynes et al., Spies, 153.


[Закрыть]. (С 1926 по 1940 г. он был женат на Джозефине Хербст, хорошей приятельнице, если не близком друге Хемингуэя.) По одному из рассказов, Херрманн был человеком, который через своих знакомых помог создать условия для очень успешной вербовки Элджера Хисса, сотрудника Госдепартамента[233]233
  Eleanor Langer, Josephine Herbst (Boston: Northeastern University Press, 1994), 269.


[Закрыть]. Наконец, нельзя сбрасывать со счетов и Йориса Ивенса, хорошего друга Хемингуэя и кинематографиста, который в 1939–1941 гг. время от времени бывал в Нью-Йорке и не раз знакомил писателя со своими соратниками-коммунистами. Однажды он даже послал загадочную телеграмму из двух строчек, которая походила на попытку организовать встречу: «Пытался достать тебя по телефону, но ты уехал из города… [они] говорят, что хотели пропустить с тобой по рюмочке сегодня»[234]234
  Письмо Йориса Ивенса Хемингуэю от 10 января [1939 г.] в Incoming Correspondence, Museo Ernest Hemingway, Ernest Hemingway Collection, JFK Library.


[Закрыть].

Хотя личность посредника остается неясной, точно известно, что Голос встречался с Хемингуэем где-то в конце 1940 г., скорее всего во время его медового месяца в Нью-Йорке. Это факт, что они встречались и что Голос хотел завербовать Хемингуэя в НКВД. Вместе с тем о деталях этой встречи можно лишь догадываться, исходя из истории Голоса и советской практики.

Голос и посредник прекрасно знали, что знакомство через кого-то было намного перспективнее с точки зрения завязывания тайных отношений, чем прямой звонок без подготовки. Посредник мог заехать за Хемингуэем в Barclay и отвезти его в какое-нибудь тихое местечко в Нижнем Ист-Сайде, облюбованное Голосом для встреч, например в маленький ресторанчик на Второй авеню, где тот встречался с Бентли. Обстановка и меню были совершенно непримечательными. Возможно, там имелась задняя комната или как минимум тихий уголок, где можно было поговорить без помех. Посетители, в основном выходцы из рабочего класса, вряд ли узнали именитого писателя.

Посредник, скорее всего, оставил их наедине для разговора – еще одно обязательное условие для завязывания тайных отношений. Хемингуэй, надо думать, заказал что-нибудь выпить. После обмена любезностями мужчины перешли к рассказу о себе, наверное слегка преувеличивая свои достижения. Американец мог расписывать свои боевые подвиги в Испании, а русский – намекать на важное спецзадание, которое он выполнял в Соединенных Штатах. Голос обыгрывал тему антифашизма и говорил о Советском Союзе как о последнем бастионе на пути фашистской идеологии. Он наверняка льстил Хемингуэю и упирал на то, какую важную роль писатель мог бы играть, если бы боролся с фашизмом вместе с Советами. Догадаться о том, что было бы приятно слышать этому крупному американцу, обладающему здоровым самолюбием, не составляло труда для поднаторевшего в разведдеятельности Голоса.

Примерно в то время, когда состоялась их первая встреча, Голос заинтриговал резидентуру НКВД в Нью-Йорке возможностью завербовать очередного известного журналиста. С учетом фигуры Хемингуэя и опыта Голоса вряд ли это была спонтанная, «возникшая походя» идея. Такое могло случиться в Коминтерне, но не в НКВД. У Коминтерна были свои секреты, но он существовал для идеологической работы и распространения пропаганды, НКВД же был профессиональной разведывательной службой. Люди вроде Ивенса выпускали фильмы, люди вроде Голоса – вербовали и курировали шпионов. Голос не раз уведомлял московскую штаб-квартиру о том, что ненавидит неожиданности, и обычно настаивал на максимально полном контроле.

Если советские резиденты действовали неспонтанно, то они должны были неоднократно обменяться телеграммами с Москвой до того, как Голос сделает предложение Хемингуэю. Им предстояло описать предварительные контакты с Хемингуэем и изложить свои соображения о его потенциале в качестве шпиона. Центр должен был подшить эту информацию в досье Хемингуэя, где, возможно, уже находился доклад Орлова о встрече с писателем в Испании. В какой-то момент Москва дала Нью-Йорку добро на вербовку. Голосу почти наверняка рекомендовалось делать предложение не сразу, а сначала познакомиться с Хемингуэем поближе. Все происходило примерно так, постепенно: сначала писатель соглашался помогать НКВД, а потом эти двое договаривались быть на связи.

Дошедшие до нас и доступные исследователям архивы ясно говорят о том, что Голос докладывал в Москву о своих попытках привлечь Хемингуэя к работе в качестве шпиона. Одним из важнейших свидетельств является краткая справка по досье Хемингуэя в секретных архивах, раскрытых Васильевым[235]235
  «Отчет по “Арго”» от 8 июня 1948 г. в Vassiliev, Black Notebook, 89.


[Закрыть]. Справка была составлена на основе документов из досье писателя, где находились и телеграммы из Нью-Йорка, и предназначалась исключительно для внутреннего использования. Этот факт свидетельствует о ее достоверности.

В справке, датированной 1948 г., говорится о том, что «перед поездкой в Китай [Хемингуэй] привлечен к сотрудничеству на идеологической основе [Голосом]». На языке разведслужб это означало, что Хемингуэй принял предложение установить секретные отношения с Советами. Голос мог прямо ссылаться на НКВД или просто говорить о советских «спецслужбах», т. е. использовать эвфемизм, который не был загадкой для Хемингуэя. Упоминание «идеологической основы» означало, что он соглашался с советской идеологией (как минимум частично) и принимал предложение не из-за денег или другого вознаграждения. Это также практически исключало шантаж или принуждение – идейного сторонника, особенно такого неординарного, как Хемингуэй, принуждать не было необходимости.