Текст книги "Мобилизованная нация. Германия 1939–1945"

«Я обвиняю» вышел как раз перед прочтением Галеном его разгромной проповеди. Фильм стал достоянием общественности в поистине национальном масштабе. К январю 1945 г. его посмотрели 15,3 миллиона человек, но не все обязательно связывали личную драму героини и порожденную сознательным выбором пациента дилемму с широкомасштабными убийствами, происходившими в то же самое время вдали от людских глаз в приютах Германии. Там же, где люди сопоставляли кино и реальность, особенно в округах Мюнстер и Пассау, фильм популярностью не пользовался. Однако его кассовый успех говорит об отсутствии в Германии широкого отклика на медицинские убийства. Знание и протесты носили фрагментарный характер[310]310
  MadR, 31, 75–78: 15 Jan. 1942; Rost, Sterilisation und Euthanasie, 208–213; Nowak, ‘Widerstand, Zustimmung, Hinnahme’ // Frei (ed.). Medizin und Gesundheitspolitik in der NS-Zeit, 235–251.


[Закрыть].

В некоторых местах Служба безопасности и в самом деле наблюдала гигантскую потерю доверия населения к руководству органов народного здравоохранения, особенно в Швабии, где «многие соотечественники отказываются от рентгена из-за страха, что от них избавятся (подвергнут “эвтаназии”) как от “непродуктивных” после запугивания проповедями епископов Мюнстера и Трира». И среди протестантов тоже воцарилось значительное беспокойство, а проповедь Галена вызывала восхищение некоторых членов Исповедующей церкви. Епископ Вюртемберга Теофил Вурм в июле 1940 г. направил личные протесты в адрес министров по делам церкви и внутренних дел, а также шефу Имперской канцелярии Ламмерсу, однако никто из протестантских священников не выразил несогласия принародно. Более того, если не считать одного или двух случаев, когда протестантские и католические директора психиатрических приютов предупреждали друг друга о предстоящем прибытии комиссий «T‐4», соперничающие христианские конфессии не выказывали тенденции сплотиться перед лицом общего вызова[311]311
  Schmuhl, Rassenhygiene, Nationalsozialismus, Euthanasie, 210 and 437; Nowak, ‘Euthanasie’ und Sterilisierung im ‘Dritten Reich’, 138–148, 152–157, 164 and 171.


[Закрыть].

В августе 1941 г. Гитлер распорядился остановить уничтожение взрослых пациентов приютов в рамках «T‐4». Однако церковь продолжала протестовать, поскольку приказ не представлялось возможным обнародовать – программа убийств оставалась строжайшей государственной тайной. Между тем в то время прелаты имели собственные причины продолжать давление на власти. Главной причиной их тревоги летом 1941 г. стало стремление защитить церковные здания и земли. Когда Эльзас и Люксембург следом за западными польскими провинциями пополнили список присоединенных к рейху территорий, правительство решило не распространять на них действие заключенного в 1933 г. конкордата с церковью. Боссы гестапо и партии не теряя времени накинулись на добычу и на протяжении 1940 и 1941 гг. экспроприировали свыше трехсот монастырей и других церковных объектов недвижимости, включая земельные угодья. Когда подобная практика расширилась на «старый» рейх, на местах зазвучали громкие голоса протеста. В Вюртемберге захвату подверглись монастыри Унтермархталь и Келленрид с их земельными владениями. В Баварии, где закрыли еще семь подобных обителей, вооруженные вилами крестьяне бросились защищать бенедектинское аббатство Мюстершварцах, где как раз перед тем строители закончили церковь. Подобные прямые акции так и остались фактически исключительными. Да и Гален осмелился заговорить, когда экспроприации подверглось церковное имущество его епархии. Обитель в Людингхаузене превратили в государственную школу-интернат, а десять монахинь насильно оставили при нем поварихами, уборщицами и прачками, тогда как остальных просто выгнали. Иезуитам Мюнстера тоже пришлось сниматься с насиженного места, и в конце концов в июле власти наложили руку на монастырские объекты самого города[312]312
  Mertens, Himmlers Klostersturm, 21 and 388; Süß, Der Volkskörper im Krieg, 127–151; Griech-Polelle, Bishop von Galen, 78–79; Stephenson, Hitler’s Home Front, 236 and 257; Kershaw, Popular Opinion and Political Dissent, 332–333.


[Закрыть].

Проповедь Галена 3 августа с высказыванием против медицинских убийств стала последней из трех, направленных против радикальных мер нацистов: первые две – 13 и 20 июля – полностью посвящались защите духовных орденов от посягательств и захвата церковных зданий светскими властями, переставшими даже маскировать свое неподчинение требованиям закона. Поминая сто шестьдесят одного члена религиозных орденов, служивших «в качестве немецких солдат на фронте, включая и тех, кто на переднем крае», Гален выступал с порицанием того факта, что «у них отнимают родину; обитель, что есть дом их, порушена – безжалостно и без всякого оправдания». Другие епископы открыто связывали атаки на церковь с резней невинных в лечебницах Германии[313]313
  Zahn, German Catholics and Hitler’s Wars, 83–87; Nowak, ‘Euthanasie’ und Sterilisierung im ‘Dritten Reich’, 173.


[Закрыть].

Тем летом конфликт между церковью и партией в Баварии вышел из-под контроля почти полностью благодаря усилиям Адольфа Вагнера, баварского министра образования и гауляйтера Мюнхена и Верхней Баварии. Здесь отъем церковных земель и построек нарушил баланс чувства священного ландшафта и наследственного порядка. Вслед за католическими журналами мишенями для секуляризации сделались детские ясли и сфера образования. Кипение дошло до точки, когда Вагнер издал указ убрать во время летних каникул из школ распятия и картины христианской тематики. Сторонникам жесткого курса вроде Вагнера показалось, будто наступило подходящее время доделать начатое и отстранить церковь от образования. Хотя Гитлер запретил партии принимать меры против протестантских или католических церквей во время войны, Вагнер мог до известной степени опереться на циркуляр Бормана, присланный в июне 1941 г. и подталкивавший гауляйтера к действиям по подрыву власти церковников. Несмотря на предостережения об опасной непопулярности подобных мер, доносившиеся из разных структур правительства, равно как и от рядовых членов партии, на протяжении лета и начала осени распятия изъяли из трехсот восьмидесяти девяти начальных школ в Верхней Баварии[314]314
  Kershaw, Popular Opinion and Political Dissent, 341–355.


[Закрыть].

Поскольку противодействие росло, 28 августа Вагнеру пришлось отменить постановление, но во многих местах местные и районные партийные вожаки решили продолжить дело по соображениям престижа и по убеждениям; их упорство привело к открытым столкновениям с разъяренными толпами в маленьких городках и селах. В Верхнем Пфальце, в городке Фельбург, жители после мессы в воскресенье, 21 сентября, ворвались в дом к бургомистру и прижали его, не давая схватиться за пистолет. Видя это, его жена отдала ключи, чтобы протестующие смогли забрать распятия. В других местах более умеренные члены партии и местные функционеры зачастую даже подписывались под петициями, присоединялись к демонстрациям и отсылали рапорты о происходящем высокому начальству. Во многих городах и селах матери школьников устраивали стачки или собирали деньги на покупку новых распятий, которые в целом ряде случаев символически водворяли в классы приехавшие на побывку солдаты после памятной мессы по погибшим товарищам[315]315
  Ibid., 349–357.


[Закрыть].

Для Михаэля Фаульгабера, кардинала-архиепископа Мюнхена и Фрайзинга, развернувшаяся в Баварии борьба за распятия стала отличной возможностью отвоевать утраченные позиции. В пасторском послании от 17 августа 1941 г. он провел параллель между изъятием крестов из школ и удалением крестов с могил сложивших голову на войне солдат. Через четыре недели, 14 сентября, письмо предстояло снова зачитать перед паствой в праздник Воздвижения Креста Господня. Хватило одной лишь угрозы. Вагнер дал Министерству образования указание пойти на попятный, и пятьдесят девять арестованных ранее священников вышли на свободу. Вмешался Гитлер, пообещав пользовавшемуся до того наибольшим доверием среди гауляйтеров Вагнеру упрятать его в Дахау, если тот еще раз сделает подобную глупость. В следующие два месяца оборона Вагнера рухнула, он отступил перед политическим соперником в Баварии, а в июне 1942 г. его разбил обширный инсульт; два года спустя функционер умер. Нацистские радикалы в партии или СС не посмели вновь пойти на открытый конфликт с церковью во время войны.

Среди католиков Рейнской области и Рурского бассейна противостояние вызвало двоякую реакцию. 2 августа, за день до яркой проповеди Галена об «эвтаназии», в Верле, южнее Хамма, появились большие плакаты с надписями: «Почему не ведется война с немецкими большевиками? Разве наши солдаты на фронте ничего о них не знают?» – и призывами к католикам «оставаться едиными!». Жены членов партии начали жаловаться на шквал претензий, обрушившийся на них, когда они выходили за покупками в магазины и бывали на людях. Многие подозревали, что все происходящее – только репетиция перед крупной послевоенной разборкой между партией и церковниками. В середине сентября один из сослуживцев передал текст проповеди епископа Трира Гансу Альбрингу. Как многие католики, тот тотчас провел связь между угрозой в тылу и безбожниками за рубежом. Поскольку раньше церковь помалкивала, призыв епископа возымел действие «апостольских посланий», как уверял Альбринг друга, Ойгена Альтрогге: «Поверь мне, нельзя больше молчать о подобных вещах… Эти варвары хотят уничтожить не только церковь, но и самый дух христианства, и немецкую историю, и культуру в целом»[316]316
  Brodie, ‘For Christ and Germany’, 108–117, со ссылкой на LNRW.AW Politische Polizei im III. Reich, 408, рапорт СД, 20 Aug. 1941; Hosenfeld, ‘Ich versuche jeden zu retten’, 530–531: 17–19 Sept. 1941; MfK-FA, 3.2002.0211, Ганс Альбринг к Ойгену Альтрогге, 14 Sept. 1941.


[Закрыть].

Но как в тылу, так и на фронте существовал значительный пласт несогласных с епископами представителей католической общины. Даже в сельской глубинке Текленбурга в Вестфалии информаторы гестапо доносили о настроениях антиклерикальных католиков, считавших «совершенно правильным влить монахов и монахинь в трудовые процессы». «Сегодня, – утверждали они, – обязанность каждого немца сражаться и работать ради победы». Среди куда более светского населения больших городов Галена критиковали за подрыв единства внутреннего фронта. Люди задавались вопросом, а надо ли все это делать во время войны. Осенью 1941 г. обвинения в предательстве лишь множились по мере того, как епископы продолжали протестовать, особенно когда британские ВВС принялись тысячами разбрасывать над Германией листовки с проповедями Галена. Одна из жительниц Хадамара на полгода отправилась в концентрационный лагерь Равенсбрюк за найденный у нее текст. По возвращении она не просто лишилась работы, но превратилась в глазах земляков в отверженную. Ряд католиков среди солдат даже сравнивали «изменнические» действия епископов с новым «ножом в спину». В письме к своему приходскому священнику от 1 сентября три солдата не скрывали ярости: «Своей проклятой клеветнической кампанией вы стремитесь расшатать внутренний фронт, точь-в-точь как в 1918 году». Один солдат – истовый католик и нацист – пришел в ужас от слухов, будто в неком монастыре в Бохуме нашли рацию для общения с британцами, однако при этом не считал подобное невероятным. Другие заявляли, что не хотят более иметь ничего общего со столь упрямо реакционным церковным руководством, не желавшим ничем пожертвовать и внести весомый вклад в военные усилия страны[317]317
  Kuropka (ed.). Meldungen aus Münster, 545; Brodie, ‘For Christ and Germany’, 114–121, со ссылкой на LNRW.AW, ‘NSDAP Kreis– und Ortsgruppenleitungen, 125’, 15 Aug. and 14 Nov. 1941; LNRW.AW, ‘Gauleitung Westfalen-Nord, Hauptleitung’, 11 Nov. 1941; Winter, ‘Verlegt nach Hadamar’, 159; Redemann (ed.). Zwischen Front und Heimat, 295.


[Закрыть].

Публичные протесты епископов против убийств пациентов психиатрических лечебниц в 1941 г. способствовали расширению конфликта в сфере жизненно важных интересов церкви. Она смогла добиться возвращения распятий в школы Верхней Баварии на протяжении сентября и октября, однако не сумела вернуть земли и здания, хотя Гитлер и запретил дальнейший секвестр церковной собственности. Ни одной из сторон не удалось выигрыть конфронтацию, и епископы начали сворачивать протесты. Даже на пике борьбы критика Галена в адрес местных вождей партии и сотрудников гестапо никогда не выливалась на национальный уровень. И в самом деле все три протестные проповеди в июле и августе 1941 г. завершились молитвами за фюрера. Епископы постепенно вернулись к испытанному и проверенному подходу кардинала Бертрама – не выходить за рамки и все больше посылать личные письма представителям режима с возражениями против каких-то конкретных нарушений условий конкордата. Более ни Гален, ни его коллега из Падерборна Лоренц Егер не высказывались прилюдно относительно медицинских убийств[318]318
  Kershaw, Hitler, 2, 428; Nowak, ‘Euthanasie’ und Sterilisierung im ‘Dritten Reich’, 173–174; Süß, Volkskörper im Krieg, 311–314.


[Закрыть].

После августа 1941 г. в Германии уничтожили даже больше пациентов психиатрических лечебниц, чем в ходе акций «T‐4». Умерщвление детей и вовсе не останавливалось, а просто проводилось все более децентрализованно. Через год власти вновь взялись и за взрослых: 87 400 пациентов пали жертвами «эвтаназии» в период с 1942 по 1945 г., даже больше тех 70 000, которых отравили газом на первом этапе, с 1939 по 1941 г. Почти столько же пациентов умерли от голода в приютах, не специализировавшихся на уничтожении, вследствие чего общее количество смертей превысило 216 000. В дальнейшем с целью сокрытия акций предпринимались более тщательные меры. Однако известия дошли до руководства церкви через священников, занятых в католических приютах. К ноябрю 1942 г. католическая церковь располагала неопровержимыми свидетельствами нового витка медицинских убийств. На конференции епископов в Фульде собравшиеся приняли решение не выступать против этого публично, но рекомендовали начальству лечебниц отказываться от участия в акциях. Даже епископ Гален, проинформированный одним священником о возобновлении умерщвления умственно больных, тщательно избегал нарушения хрупкого перемирия выступлениями перед паствой, но ограничился личным письмом для наведения справок, адресованным не кому-нибудь из вождей нации, а лишь главе областной администрации. Ответа он не получил и счел вопрос исчерпанным[319]319
  Faulstich, ‘Die Zahl der „Euthanasie“-Opfer’; Burleigh, Death and Deliverance, 242; Sandner, Verwaltung des Krankenmordes, 607–625; Winter, ‘Verlegt nach Hadamar’, 118–154; Roer and Henkel (eds.). Psychiatrie im Faschismus, 58–120.


[Закрыть].

В августе 1942 г. в Хадамаре собрали новую команду под руководством жесткого главного управленца Альфонса Клейна и его обходительного главного врача, 66-летнего доктора Адольфа Вальманна. Свыше 90 % пациентов, доставленных в Хадамар в период между августом 1942 г. и мартом 1945 г., лишились жизни, что составляет по меньшей мере 4400 человек. По прибытии в Хадамар взрослых пациентов сразу разделяли на способных и неспособных работать. Последних кормили крапивным супом трижды в неделю до тех пор, пока они не умирали от голода. Каждое утро Вальманн и Клейн встречались для составления списка пациентов на уничтожение. Вечером медперсонал обычно давал обреченным смертельные дозы трионала или барбитала[320]320
  В России лекарственные формы препарата таблетки по 0,25 и 0,5 г признаны психотропными веществами Списка III Перечня наркотических средств, психотропных веществ и их прекурсоров в феврале 2013 г. – Прим. ред.


[Закрыть] в таблетках. Оставшимся в живых к утру вводили морфин-скополамин[321]321
  В России морфин и его производные (морфина гидрохлорид, морфина сульфат) внесены в Список II наркотических средств и психотропных веществ, оборот которых в Российской Федерации ограничен и в отношении которых устанавливаются меры контроля. Ряд производных морфина внесены в Список I наркотических средств, оборот которых в Российской Федерации запрещен. Сочетание морфина и скополамина, принадлежащего к группе амфетаминов, используется для наркоза при операциях. – Прим. ред.


[Закрыть]. Во избежание беспокойства среди местного населения из-за красноречиво свидетельствовавших о происходящем клубов дыма над трубами крематория тела стали хоронить на новом кладбище позади приюта. Если прощаться с покойным приезжали родственники, устраивались короткая панихида и погребение в гробу, в иных случаях тело просто освобождали от одежды и сбрасывали в общую могилу для захоронения.

В значительной степени информация о первой фазе «эвтаназии» просочилась за пределы круга посвященных через сами медицинские структуры и бюрократию органов социального обеспечения прежде всего из-за выплат за медицинский уход, которые кочевали за пациентами, перенаправляемые из одной психиатрической лечебницы в другую, поскольку такой денежный хвост в итоге упирался в последнюю точку. Во второй фазе – с 1942 г. и далее – в качестве буфера создали новое промежуточное платежное звено, отчего областная администрация более не могла отследить перемещения пациента. Неожиданным побочным эффектом ужесточения секретности с помощью дополнительного бюрократического механизма по сути стал подрыв самого замысла медицинского убийства: сэкономленные на пациентах средства более не направлялись на военные усилия, а вынужденно оставались в распоряжении областной администрации, поскольку иначе существовал риск выдать их происхождение. Излишки скапливались на местах – там, где умерщвляли пациентов. Для Гессен-Нассау машина смерти Хадамара высвободила миллионы марок на финансирование строительных фондов и других гражданских расходов, начиная с военных мемориалов до провинциальной библиотеки Нассау и оркестра региона Рейн-Майн[322]322
  Sick, ‘Euthanasie’ im Nationalsozialismus, 73; Schmidt, Selektion in der Heilanstalt; 118–119; Sandner, Verwaltung des Krankenmordes, 457, 488–505, 595–596 and 642–643.


[Закрыть].

Несмотря на все предупредительные меры по соблюдению тайны, информация продолжала утекать. В октябре 1942 г., через два месяца после повторного запуска механизма убийства в Хадамаре, обер-президент Рейнской провинции в письменном виде задал Адольфу Вальманну вопрос, отчего так много пациентов умирают вскоре после прибытия в приют. Хотя главный врач не счел нужным пускаться в разъяснения относительно подробностей смерти пациентов, сам факт он вовсе не отрицал:

«В мои взгляды национал-социалиста не вписывается понимание того, что ресурсы медицины могут тратиться на какие-то иные цели, кроме собственно медицинских, то есть на продление жизни индивидов, полностью выпавших из человеческого общества, особенно во время борьбы за само наше существование, когда каждая кровать потребна для самых ценных из наших людей»[323]323
  Schmidt von Blittersdorf et al., ‘Die Geschichte der Anstalt Hadamar’ // Roer and Henkel (eds.). Psychiatrie im Faschismus, 58–120, here 112.


[Закрыть].

Количество уничтоженных в психиатрических приютах немцев превысило число жертв в любой из других групп населения, подвергшихся гонениям нацистов[324]324
  Среди прочих уничтожению газом подверглась и троюродная сестра Адольфа Гитлера Алоизия Фейт (Veit), о чем говорится в книге Гидо Кноппа «Тайны Третьего рейха» (Geheimnisse des dritten Reichs).


[Закрыть]. У убитых имелись родственники в самых разных слоях немецкого общества, и короткое время казалось, будто католическая церковь готова использовать свой громадный общественный авторитет для их защиты. Однако без подобной институциональной поддержки семьи сталкивались с серьезными препятствиями. Административные игры – намеренное затягивание с отправкой телеграмм с извещением о резком ухудшении состояния или сообщение о смерти задним числом – лишь еще больше снижали шансы родственников добраться до приютов и предотвратить гибель близких. Вместо получения бумажных урн с прахом в период после 1942 г. семьи могли – если располагали средствами для покрытия расходов – перепоручить право забирать тела для погребения похоронным бюро. Из самих таких фирм скоро зазвучали жалобы на грубые, недоделанные гробы и на состояние обнаженных тел. Но, поскольку церковь умолкла, сотни тысяч немцев, так или иначе затронутых медицинскими убийствами, оказались предоставленными сами себе. Зачастую люди жили далеко от лечебниц, где убивали их родственников, или оставались в неведении относительно того, что произошло в действительности. И очень многие к тому же оказывались в изоляции внутри своих общин, припечатанные клеймом «дегенеративных заболеваний» в их роду.

Иные изо всех сил старались обеспечить уход за родными при совершенно несообразной поддержке и оказывались вынуждены полагаться на приюты как на помощников – для получения хотя бы временной передышки. Риа было 5 лет, когда ее мать впервые оказалась изолированной вне дома. Начиная с 1925 г. Мария M. кратковременно пребывала в психиатрический клинике Гейдельберга и в приюте в Вислохе, находясь на излечении с диагнозом «шизофрения». В 1929 г. умер отец Риа. Место опекуна заняла его сестра Софи, взявшая на себя заботу о 9-летней дочери брата и его вдове. Софи также опиралась на услуги лечебницы в Вислохе, и в следующий раз Мария провела там пять лет. В 1941 г., пробыв длительное время дома в стабильном состоянии, она опять начала слышать голоса и страдать от бессонницы. Риа сообщила врачу на приеме, что симптомы появились у матери в результате шума из-за строительства бомбоубежищ в Мангейме. Скоро Риа и ее тетка – каждая сама по себе – начали писать директору приюта с противоположными целями: одна ходатайствовала о выписке матери, а другая – о продолжении содержания невестки в стационаре. В 1942 г. Риа удалось вернуть мать домой, но не прошло и полутора месяцев, как Мария M. впала в буйство, разбила окна и кухонный шкаф, поэтому дочери пришлось вернуть ее в Вислох. 6 июня 1944 г. Риа получила письмо из приюта в Хадамаре с сообщением о переводе туда матери и предупреждением, что «ввиду затрудненных условий проезда» посещения разрешаются только в «крайних случаях». Довольно скоро, 13 июля, из Хадамара прислали телеграмму, уведомлявшую Риа о том, будто ее мать заболела плевритом, а через два дня – извещение о смерти. 18 июля Риа отправилась в Хадамар забрать обручальное кольцо матери, сберегательную книжку и вещи[325]325
  Lutz, ‘Eine „reichlich einsichtslose Tochter“‘; in George et al. (eds.). Hadamar, 293–304; случай Марии M., LWV-Archiv, Kassel, K12/2581.


[Закрыть].

Однако на том дело не закончилось. Спустя месяц Риа в письме к главному врачу Хадамара Адольфу Вальманну попросила у него консультации по поводу наследственных болезней. Будучи сама уже матерью, она хотела выяснить, не может ли шизофрения передаться по наследству ей и ее сыну, «и если может», спрашивала она, «не будет ли лучше мне, а позднее и сыну пройти стерилизацию, чтобы подавить генетическое отклонение в зародыше». Вальманн дал себе труд утешить несчастную молодую мать и лично написал ей ответ. Указав на то, что, коль скоро в роду ее мужа подобных заболеваний не отмечалось, а сама она выросла не демонстрируя признаков болезни, нет оснований опасаться ее проявления в следующем поколении. Несмотря на необычность шага Риа, ее обращение к Вальманну высвечивает подобные умонастроения, характерные и для других случаев. Вынужденные как-то жить и заботиться о тяжелобольном и неуправляемом родственнике, Риа и ее тетка видели в приюте надежного помощника, к которому можно обратиться, пусть порой и с противоположными просьбами, когда они сами не могли сойтись во мнениях, смогут ли ухаживать за Марией дома. Их положение вряд ли позволяло им оспаривать, не говоря уж о том, чтобы выступать против творившегося в Хадамаре. Навсегда заклейменные окружающими печатью неполноценных, люди тихо переживали личные драмы – их уделом становились стыд и печаль[326]326
  Lutz, ‘Eine «reichlich einsichtslose Tochter»‘; касаемо детей, см.: Stargardt, Witnesses of War, chapter 3.


[Закрыть].