Текст книги "Непридуманные истории (сборник)"

Безработный

Инженер Полетаев Евгений Николаевич стоял, облокотившись на каменный парапет набережной, и смотрел в воду. Вода плыла медленным течением вместе с падавшими в нее желтыми осенними листьями и каплями дождя. Этот дождь моросил однообразно, скучно, по-осеннему с утра, и всю прошедшую ночь, и вчера, и третьего дня. Полетаеву стало казаться, что пасмурная погода будет длиться вечно. Сыро, серо, беспросветно, как, впрочем, и сама жизнь. Сегодня его супруга, всегда такая тихая и скромная, вдруг впала в неистовство, когда дочка попросила денег на школьный завтрак. Что же тут началось, Боже мой: слезы, истерические выкрики. Чего только не услышал Полетаев в свой адрес. Что он никчемный человек, эгоист, которому нет никакого дела до семьи, и тому подобное. Он пытался оправдываться: где, мол, найдешь работу, везде на производствах сокращения. «Сделай что-нибудь, – плакала жена, – так дальше жить невозможно». «Действительно, невозможно», – подумал Полетаев и, хлопнув дверью, ушел. Его взяла такая досада, такое отчаяние на жену, на себя и на всю эту, как ему казалось, никчемную жизнь. Опять зашел в какую-то фирму насчет работы, но дальше вестибюля не прошел, охранник выгнал. Домой возвращаться не хотелось, да и что он скажет Люсе, своей жене. Потому бесцельно ходил по городу.

На одном из уличных рынков увидел бывшего своего мастера цеха Уткина, торговавшего с лотка гайками, шурупами и прочей мелочью. Поболтали о том о сем, Полетаев посетовал на жизнь, тот посоветовал ему заняться торговым делом.

– У меня такое впечатление, что вся страна чем-то торгует, – с досадой сказал Полетаев.

– Так оно и есть, – весело подтвердил Уткин.

– Но если все только торгуют, то кто же все это тогда покупает?

– Друг у друга и покупаем, – не задумываясь, ответил тот.

– Идиотизм какой-то, – пробормотал Полетаев. – Я инженер автоматизированных поточных линий, почему я должен торговать? Мое дело – производить товары, пусть торгуют другие, кто этому обучался.

Теперь, дойдя до набережной, он просто стоял и смотрел в воду. Почему-то вспомнилось изречение Гераклита, что в одну и ту же реку нельзя ступить дважды. «Не прав этот Гераклит, – подумал Полетаев, – я хоть сто раз могу ступить в одну и ту же реку. Река остается рекой, какие бы струи воды в ней ни протекали и в какие бы цвета в зависимости от погоды и времени дня эти струи ни окрашивались. Вода в ней меняется, но само понятие «река» неизменно. А вот утонуть в одной и той же реке дважды нельзя, – размышлял он, – утонул – «и все твои печали под темною водой»», – вспомнил он слова песни Аллы Пугачевой. Вода вдруг стала чем-то манящим и притягивающим к себе, как бы указывая на выход из тупиковой ситуации. Все очень просто, надо приложить немного усилий, перевалиться через парапет и уйти из неприятного, холодного мира, где ты никому не нужен, где только одни нерешенные проблемы. Как только он это подумал, на него сразу как будто что-то навалилось, пригибая ниже и ниже к воде. Он подтянулся, лег животом на гранитный парапет и стал клониться головой вниз. Ноги уже почти оторвались от асфальта, когда рядом с собой он услышал бодрый старческий голос:

– Прескверная погода, молодой человек, не правда ли? Как вы думаете, за что же Пушкин любил осень?

Ботинки Полетаева вновь обрели твердую почву. Он, выпрямившись, повернулся к говорившему с чувством раздражения. Перед ним стоял старичок под зонтом – в сером плаще, старомодных калошах, сером берете.

Старик улыбался. Добродушная улыбка вступала в явное противоречие со всем окружающим миром осеннего увядания, противоречила и побеждала его.

– «Унылая пора…» Ну что мог любить в унылой поре Александр Сергеевич? – Незнакомец нагнулся и поднял с асфальта красный кленовый лист, повертев его, продолжил: «Люблю я пышное природы увяданье…» Если бы просто увяданье, то это любить нельзя. Но Пушкин добавляет только одно прилагательное «пышное», и сразу все становится иным. Одним словом – гений. Извините, не представился – Геннадий Петрович Суваров, бывший преподаватель Ленинградского государственного университета, теперь пенсионер.

– Евгений Николаевич Полетаев, бывший инженер, теперь безработный, – в тон ему представился Полетаев и спросил: – Вы, наверное, литературу преподавали?

– А вот и не угадали. Я, молодой человек, физик-математик, а супруга моя, Ксения Александровна, та, действительно, литературу преподавала. Говорят, с кем поведешься, от того и наберешься. За почти полвека совместной жизни и я стал немного филологом, чего не скажешь о Ксении Александровне: как не любила физику, так и сейчас не любит.

Удивительно, но раздражение у Полетаева куда-то улетучилось. Было видно, что старому физику хочется с кем-нибудь поговорить, да и самому Полетаеву некуда было торопиться. Старик, обрадовавшись благодарному слушателю, продолжал:

– Супруга моя Ксения Александровна в церкви на службе. – Он указал на храм через дорогу.

Странно, но Полетаев заметил храм только сейчас, хотя шел сюда именно по этой улице.

– А у меня не получается всю службу отстоять. С Богом-то примирился, а к храму привыкнуть пока еще не могу.

– То есть как – примирились? – не понял Полетаев.

– В том смысле, что я раньше в Него не верил, атеистом был, сами понимаете – физико-математический факультет, а теперь поверил в Бога, значит, примирился.

– Что же вас к этому подвигло, супруга, наверное, повлияла? – заинтересовался Полетаев.

– Может, в чем-то и супруга, но серьезно задуматься над этим вопросом меня заставил мой коллега. Было это еще в советские времена, у нас один молодой талантливый физик вдруг во всеуслышание объявил о своей вере в Бога и ушел в Церковь. Как-то мы с ним повстречались на улице, поздоровались и не знаем, о чем дальше говорить, аж неловко стало. Но он заговорил первым: «Вас, наверное, Геннадий Петрович, удивил мой поступок?» Я говорю: «Да, конечно, ведь не каждый день от нас физики уходят. Но почему, почему вы верите в Бога?» – «Почему? – переспросил он, глядя мне прямо в глаза. – А почему вы в Него не верите?» Я растерялся, поняв, что не могу ему ответить ничего вразумительного. Вот тогда-то я серьезно и задумался над этим вопросом. Из математики я прекрасно знаю, что как положительные, так и отрицательные суждения нуждаются в доказательстве.

– Но почему вы пришли к заключению, что Бог существует? Ведь вы же физик, в конце концов, – недоумевал Полетаев, – а физика это наука, формирующая у нас представление о мире и материи.

– Правильно мыслите, молодой человек, но мы не учитывали, что:

 
Физика – опасная наука,
Для материалистов не порука.
А еще нашла родного братика
Атомного века – математику,
И вдвоем они ведут дорогу
Прямо к Богу, —
 

торжественно произнес Геннадий Петрович, подняв указательный палец вверх.

– Это вы сами сочинили?

– Не я, конечно, – засмеялся старый профессор, – но поверьте мне, это стихотворение отражает подлинные проблемы современного естествознания.

– А нас в школе убеждали, что вера в Бога появилась у первобытных людей от незнания законов природы, – как-то неуверенно произнес Полетаев.

– Хе-хе-хе, – сотрясался от смеха профессор, – не знаю, что там было в головах у этих дикарей, но точно знаю одно, что, если мы даже будем знать все законы Вселенной и всё в мире этими законами сможем объяснить и разъяснить, двух вещей с помощью науки мы объяснить никогда не сможем: первое – откуда появился этот самый мир, и второе – кто дал эти законы. Вот так-то, молодой человек. Вот и моя Ксения Александровна идет.

К ним приближалась очень милая интеллигентная старушка в старомодной шляпке. Профессор представил их друг другу, и, когда они поздоровались, она сказала, пожимая Полетаеву руку, как будто обращалась к давнишнему знакомому:

– Милый Евгений Николаевич, вас, наверное, мой супруг замучил – стихами об опасной науке да рациональным доказательством бытия Божия? Поверьте, самые сильные доказательства не в области разума, а в сердце человека. Пойдите сами в храм и постарайтесь увидеть то, что невозможно увидеть глазами, и понять то, что невозможно понять разумом, и тогда ваша жизнь изменится. Вы вдруг поймете, что до этого момента вы не жили, а существовали.

Они попрощались с Полетаевым и пошли под одним зонтом вдоль набережной, о чем-то беседуя. Полетаев долго смотрел им вслед, затем решительно повернулся и пошел в храм.

Октябрь 2002. Самара

Молитва алтарника
Святочный рассказ

В Рождественский сочельник после чтения Царских часов протодиакон сетовал:

– Что за наваждение в этом году? Ни снежинки. Как подумаю, завтра Рождество, а снега нет – никакого праздничного настроения.

– Правда твоя, – поддакивал ему настоятель собора, – в космос летают, вот небо и издырявили, вся погода перемешалась. То ли зима, то ли еще чего, не поймешь.

Алтарник Валерка, внимательно слушавший этот разговор, робко вставил:

– А вы бы, отцы честные, помолились, чтобы Господь дал нам снежку немножко.

Настоятель и протодиакон с недоумением воззрились на всегда тихого и безмолвного Валерия: с чего это он осмелел? Тот сразу и заробел:

– Простите, отцы, это я так просто подумал, – и быстро юркнул в пономарку.

Настоятель повертел ему вслед пальцем у виска. А протодиакон хохотнул:

– Ну, Валерка, чудак, думает, что на небесах как дом быта: пришел, заказал и получил, что тебе надо.

После ухода домой настоятеля и протодиакона Валерка, выйдя из алтаря, направился к иконе Божией Матери «Скоропослушница». С самого раннего детства, сколько он себя помнит, его бабушка всегда стояла здесь и ухаживала за этой иконой во время службы. Протирала ее, чистила подсвечник, стоящий перед ней. Валерка всегда был с бабушкой рядом: она внука одного дома не оставляла, идет на службу – и его за собой тащит. Валерка рано лишился родителей, и поэтому его воспитывала бабушка. Отец Валерки был законченный алкоголик, избивал частенько свою жену. Бил ее, даже когда она была беременна Валеркой. Вот и родился он недоношенный, с явными признаками умственного расстройства. В очередном пьяном угаре Валеркин папа ударил его мать о радиатор головой так сильно, что она отдала Богу душу. Из тюрьмы отец уже не вернулся. Так и остался Валерка на руках у бабушки.

Кое-как он окончил восемь классов в спецшколе для умственно отсталых, но главной школой для него были бабушкины молитвы и соборные службы. Бабушка умерла, когда ему исполнилось девятнадцать лет. Настоятель пожалел его – куда он такой, убогий? – и разрешил жить при храме в сторожке, а чтобы хлеб даром не ел, ввел в алтарь подавать кадило. За тихий и боязливый нрав протодиакон дал ему прозвище Трепетная Лань. Так его и называли, посмеиваясь частенько над наивными чудачествами и бестолковостью. Правда, что касается богослужения, бестолковым его назвать было никак нельзя. Что и за чем следует, он знал наизусть лучше некоторых клириков. Протодиакон не раз удивлялся: «Валерка наш – блаженный, в жизни ничего не смыслит, а в уставе прямо дока какой!»

Подойдя к иконе «Скоропослушница», Валерий затеплил свечу и установил ее на подсвечник. Служба уже закончилась, и огромный собор был пуст, только две уборщицы намывали полы к вечерней службе. Валерка, встав на колени перед иконой, опасливо оглянулся на них.

Одна из уборщиц, увидев, как он ставит свечу, с раздражением сказала другой:

– Нюрка, ты посмотри только, опять этот ненормальный подсвечник нам воском зальет, а я ведь только его начистила к вечерней службе! Сколько ему ни говори, чтобы между службами не зажигал свечей, он опять за свое! А староста меня ругать будет, что подсвечник нечищеный. Пойду пугану эту Трепетную Лань.

– Да оставь ты парня, пущай молится.

– А что он тут, один такой? Мы тоже молимся, когда положено. Вот начнет батюшка службу, и будем молиться, а сейчас не положено! – И она, не выпуская из рук швабру, направилась в сторону коленопреклоненного алтарника. Вторая, преградив ей дорогу, зашептала:

– Да не обижай ты парня, он и так Богом обиженный, я сама потом подсвечник почищу.

– Ну, как знаешь, – отжимая тряпку, все еще сердито поглядывая в сторону алтарника, пробурчала уборщица.

Валерий, стоя на коленях, тревожно прислушивался к перебранке уборщиц, а когда понял, что беда миновала, достал еще две свечи, поставил их рядом с первой, снова стал на колени:

– Прости меня, Пресвятая Богородица, что не вовремя ставлю тебе свечки, но когда идет служба, тут так много свечей стоит, что ты можешь мои не заметить. Тем более они у меня маленькие, по десять копеек. А на большие у меня денег нету и взять-то не знаю где. – Тут он неожиданно всхлипнул: – Господи, что же я Тебе говорю неправду. Ведь на самом деле у меня еще семьдесят копеек осталось. Мне сегодня протодиакон рубль подарил: «На, – говорит, – тебе, Валерка, рубль, купи себе на Рождество мороженое крем-брюле, разговейся от души». Я подумал: «Крем-брюле стоит двадцать восемь копеек, значит, семьдесят две копейки у меня останется и на них я смогу купить Тебе свечи». – Валерка наморщил лоб, задумался, подсчитывая про себя что-то. Потом обрадованно сказал: – Тридцать-то копеек я уже истратил, двадцать восемь отложил на мороженое, у меня еще сорок две копейки есть, хочу купить на них четыре свечки и поставить Твоему родившемуся Сыночку. Ведь завтра Рождество. – И тяжко вздохнув, добавил: – Ты меня прости уж, Пресвятая Богородица. Во время службы около Тебя народу всегда полно, а днем – никого. Я бы всегда с Тобою здесь днем был, да Ты ведь Сама знаешь, в алтаре дел много. И кадило почистить, и ковры пропылесосить, и лампадки заправить. Как все переделаю, так сразу к Тебе приду. – Он еще раз вздохнул: – С людьми-то мне трудно разговаривать, да и не знаешь, что им сказать, а с Тобой так хорошо, так хорошо! Да и понимаешь Ты лучше всех. Ну, я пойду.

И, встав с колен, повеселевший, он пошел в алтарь. Сидя в пономарке и начищая кадило, Валерий мечтал, как купит себе после службы мороженое, которое очень любил. «Оно вообще-то большое, это мороженое, – размышлял парень, – можно на две части его поделить, одну съесть после литургии, а другую – после вечерней».

От такой мысли ему стало еще радостнее. Но что-то вспомнив, он нахмурился и, решительно встав, направился опять к иконе «Скоропослушница». Подойдя, он со всей серьезностью сказал:

– Я вот о чем подумал, Пресвятая Богородица, отец протодиакон – добрый человек, рубль мне дал, а ведь он на этот рубль сам мог свечей накупить или еще чего-нибудь. Понимаешь, Пресвятая Богородица, он сейчас очень расстроен, что снега нет к Рождеству. Дворник Никифор, тот почему-то, наоборот, радуется, а протодиакон вот расстроен. Хочется ему помочь. Все Тебя о чем-то просят, а мне всегда не о чем просить, просто хочется с Тобой разговаривать. А сегодня хочу попросить за протодиакона, я знаю, Ты и Сама его любишь. Ведь он так красиво поет для Тебя «Царице моя Преблагая…».

Валерка закрыл глаза, стал раскачиваться перед иконой в такт вспоминаемого им мотива песнопения. Потом, открыв глаза, зашептал:

– Да он сам бы пришел к Тебе попросить, но ему некогда. Ты же знаешь, у него семья, дети. А у меня никого нет, кроме Тебя, конечно, и Сына Твоего, Господа нашего Иисуса Христа. Ты уж Сама попроси Бога, чтобы Он снежку нам послал. Много нам не надо, так, чтобы к празднику беленько стало, как в храме. Я думаю, что Тебе Бог не откажет, ведь Он Твой Сын. Если бы у меня мама чего попросила, я бы с радостью для нее сделал. Правда, у меня ее нет, все говорят, что я – сирота. Но я-то думаю, что я не сирота. Ведь у меня есть Ты, а Ты – Матерь всем людям, так говорил владыка на проповеди. А он всегда верно говорит. Да я и сам об этом догадывался. Вот попроси у меня чего-нибудь, и я для Тебя обязательно сделаю. Хочешь, я не буду такое дорогое мороженое покупать, а куплю дешевенькое, за девять копеек – молочное.

Он побледнел, потупил взор, а потом, подняв взгляд на икону, решительно сказал:

– Матерь Божия, скажи Своему Сыну, я совсем не буду мороженое покупать, лишь бы снежок пошел. Ну пожалуйста. Ты мне не веришь? Тогда я прямо сейчас пойду за свечками, а Ты, Пресвятая Богородица, иди к Сыну Своему, попроси снежку нам немного.

Валерий встал и пошел к свечному ящику, полный решимости. Однако чем ближе он подходил, тем меньше решимости у него оставалось. Не дойдя до прилавка, он остановился и, повернувшись, пошел назад, сжимая во вспотевшей ладони оставшуюся мелочь. Но, сделав несколько шагов, повернул опять к свечному ящику. Подойдя к прилавку, он нервно заходил около него, делая бессмысленные круги. Дыхание его стало учащенным, на лбу выступила испарина. Увидев его, свечница крикнула:

– Валерка, что случилось?

– Хочу свечек купить, – остановившись, упавшим голосом сказал он.

– Господи, ну так подходи и покупай, а то ходишь, как маятник.

Валерка тоскливо оглянулся на стоящий вдали киот со «Скоропослушницей». Подойдя, высыпал мелочь на прилавок и осипшим от волнения голосом произнес:

– На все, по десять копеек.

Когда он получил семь свечей, у него стало легче на душе.

Перед вечерней рождественской службой неожиданно повалил снег пушистыми белыми хлопьями. Куда ни глянешь, всюду в воздухе кружились белые легкие снежинки. Детвора вывалила из домов, радостно волоча за собой санки. Протодиакон, солидно вышагивая к службе, улыбался во весь рот, раскланиваясь на ходу с идущими в храм прихожанами. Увидев настоятеля, он закричал:

– Давненько, отче, я такого пушистого снега не видел, давненько. Сразу чувствуется приближение праздника.

– Снежок – это хорошо, – ответил настоятель. – Вот как прикажете синоптикам после этого верить? Сегодня с утра прогноз погоды специально слушал, заверили, что без осадков. Никому верить нельзя.

Валерка, подготовив кадило к службе, успел подойти к иконе:

– Спасибо, Пресвятая Богородица, какой добрый у Тебя Сын, мороженое-то маленькое, а снегу вон сколько навалило.

«В Царствии Божием, наверное, всего много, – подумал, отходя от иконы, Валерка. – Интересно, есть ли там мороженое вкуснее крем-брюле? Наверное, есть», – заключил он свои размышления и, радостный, пошел в алтарь.

Январь 2003. Самара

Мы очень друг другу нужны

Светлой памяти клириков и мирян блокадного Ленинграда посвящается

I

В Центральном парке культуры и отдыха на Петроградской стороне Ленинграда из всех репродукторов неслись бравурные звуки маршей. Воскресный день 22 июня 1941 года выдался солнечный и ясный.

Молодые супруги Пестровы Саша и Лиза прогуливались по дорожкам парка, счастливо улыбаясь. Рядом с ними, а вернее вокруг них, весело хохоча, бегали две их очаровательные пятилетние дочурки-близняшки. Обе в нарядных матросках, в коричневых сандалиях и с большими шелковыми бантами, вплетенными в косички. Причем у одной банты были красные, а у другой – голубые. Для того чтобы их можно было различить даже издалека. Сестренки как две капли воды были похожи друг на друга. Родители, конечно, различали их и без бантов, но все же, для порядка, каждый раз вносили в наряды девочек какие-нибудь отличия.

Завидев издали киоск с газированной водой, сестренки радостно закричали:

– Папа, мама, давайте попьем водички с сиропом, это так вкусно!

Когда пили газировку, вдруг смолкли репродукторы, а через какое-то время диктор объявил, что сейчас будет срочное правительственное сообщение. Весь парк замер. Встревоженные люди стали собираться возле динамиков. Объявление о начале войны слушали в гробовом молчании. А затем над толпой пронеслось тревожное: «Товарищи, это война, война, война…»

Дети, еще не понимая значения всех слов, но, почувствовав тревогу взрослых, инстинктивно прижались к родителям, как бы ища у них защиты.

– Сашенька, миленький, что же теперь будет? Как страшно, – пролепетала в растерянности Лиза.

– Не бойся, милая, я ведь с тобой, – успокаивал ее муж, обняв за плечи и прижав к себе.

II

Уже на следующий день Александр настоял на отъезде жены вместе с девочками в Костромскую область, к матери. Живя у матери, Лиза не находила себе места, тревожась за Александра.

Мать, видя, как мается ее дочь, сказала:

– Поезжай, Лиза, к мужу, а я тут с внучками поживу. Закончится все, и приедете вместе.

Лиза кинулась на вокзал. До Ленинграда еле добралась и то обходными путями. Как оказалось, очень вовремя. Александр как раз собирался уходить добровольцем в народное ополчение, на оборону Ленинграда. Он хотя и поворчал, зачем, мол, приехала, но в душе был рад, что удастся проститься с любимой супругой. К месту сборов шли в обнимку. Когда проходили мимо Князь-Владимирского собора, Александр неожиданно предложил:

– Давай зайдем в церковь, поставим свечи.

– Давай, – обрадовалась Лиза.

Мысль посетить храм ей почему-то понравилась, хотя они никогда раньше в церковь не ходили. Когда супруги робко перешагнули порог собора, Лиза шепотом спросила:

– А ты, Саша, крещеный?

– Я детдомовский, кто же меня мог крестить, – так же шепотом ответил Александр. – А ты крещеная? – в свою очередь спросил он.

– Конечно, Сашенька, крещеная. У нас в селе, когда я родилась, еще церковь работала. У меня даже крестная есть, мамина сестра, тетя Катя. Слушай, Саша, давай тебя окрестим, а то ведь на войну идешь.

– Кто же меня, комсомольца, крестить будет? Да и времени нет, до сборов час остался.

– Сашенька, миленький, – взмолилась Лиза, – давай окрестим тебя, чтобы душа моя была спокойна. У тебя же не будут комсомольский билет здесь спрашивать. Пожалуйста, Саша, ведь ты меня любишь?

– Конечно люблю, дуреха. Я не против креститься, только как?

– Вон батюшка стоит, я сама пойду к нему договариваться.

Лиза подошла к священнику и стала ему что-то горячо говорить. Затем, радостная, повернулась к Александру и подала знак рукой, чтобы подошел к ним. Александр подошел и в смущении, понурив голову, остановился перед священником.

– Ну что, молодой человек, идешь Родину защищать, а здесь жена смелей тебя оказалась.

Александр продолжал в смущении молчать.

– Хорошо, – сказал священник, – отвечай мне прямо: хочешь креститься? И веруешь ли в Господа нашего Иисуса Христа, пришедшего в мир спасти людей, и ради этого пострадавшего, и воскресшего, и обещавшего воскресить в последний день мира всех верующих в Него? Говорю это все очень кратко, так как нет времени для оглашения. Случай особый, ведь на святое дело идешь.

Александру очень понравились последние слова священника о том, что он идет на святое дело, и он уверенно сказал:

– Я креститься хочу. А насчет веры, если что не так, пусть уж меня Бог простит. Нас ведь этому не учили. Если окрестите меня, буду верить, как скажете.

– Достойный ответ, – сказал довольный священник. После крещения священник сказал Александру:

– Благословляю тебя, сын мой, на ратный подвиг. Не щади жизни своей ради Родины и веры нашей православной. Бей фашистов так же, как и твой небесный покровитель, благоверный князь Александр Невский, который бил немецких псов-рыцарей, посягнувших на наше святое Отечество.

– Спасибо, батюшка, – ответил растроганный Александр, – буду бить.

Обнимаясь на прощанье перед посадкой в грузовик, Александр шепнул Лизе:

– Теперь я крещеный, не переживай, хоть на том свете, но встретимся.

– Вот дурак, – возмутилась Лиза, – типун тебе на язык. Чего несешь, ты мне живой нужен.

– Да не сердись ты. Это я так шучу, для поднятия настроения.

– Ничего себе шуточки, – заплакала Лиза.

– Лизонька, родная моя, прости меня и не плачь. Нас, детдомовских, другим шуткам не научили. Я тебя очень люблю и скоро вернусь, – крикнул он, догоняя отходящую полуторку и запрыгивая в кузов на ходу.

Лиза бежала вслед за грузовиком. Косынка ее сползла на плечи, волосы растрепались:

– Сашенька, я тебя тоже очень люблю, возвращайся, родной, мы тебя будем ждать.

Полуторка скрылась за поворотом, а Лиза, пробежав еще немного, остановилась посередине дороги, растерянно оглядываясь кругом. Затем сорвала с плеч платок, уткнулась в него заплаканным лицом и побрела назад к дому.

III

Через месяц от Александра пришла весточка – небольшая записка, которую он передал через одного ополченца, лежавшего в госпитале после ранения. Там всего-то было три строчки: «Милая Лиза, я жив и здоров. Воюем с фашистскими захватчиками. Признаюсь честно, нелегко нам, но город родной не сдадим. Зайди в церковь, помолись за нас всех. Скучаю по тебе и детям. Целую, твой Саша».

Она по нескольку раз в день перечитывала эту записочку. Прочитает, поцелует ее, прижмет к груди и снова читает, и снова целует. Тут же побежала в церковь молиться за своего любимого. Хотя она и так теперь туда часто ходила. Народу за службой день ото дня становилось все больше и больше. Даже по будням храмы не пустуют. Ленинградцы приходят помолиться за своих родных, воюющих на фронтах, за живых и погибших. Записок об упокоении с каждым днем все больше, целые горы, священники едва справляются, чтобы успеть помянуть всех за богослужением. Лиза, подавая записки о здравии Александра, радовалась, что он жив и здоров. Она не раз ловила себя на мысли: «Какая же я молодец, что настояла на крещении Саши».

Когда Лиза получила извещение о том, что «Пестров Александр Петрович пал смертью храбрых…», она этому не захотела поверить. Побежала в военный комиссариат.

– Тут произошла какая-то ошибка, – с дрожью в голосе говорила Лиза, протягивая извещение седоусому капитану.

Тот смотрел на нее печально и молчал.

– Чего же вы молчите? Я же говорю, произошла ошибка! – пугаясь красноречивого молчания, крикнула Лиза.

– Как бы я, доченька, хотел, чтобы это была ошибка, – вздохнул капитан, – и чтобы были ошибками десятки других похоронок, ежедневно приходящих к нам.

Лиза растерянно заморгала, потом достала с груди записку от Александра и как-то робко протянула ее капитану:

– Вот посмотрите, он тут сам пишет: жив, здоров… А тут пишут: погиб. Я Саше своему верю, – упавшим голосом проговорила Лиза.

– На войне так, милая барышня, сегодня ты жив, а завтра – один Бог знает.

– Как же я теперь одна? – проговорила Лиза, выражая вслух сердечную мысль, что жизнь без любимого для нее немыслима.

Капитан это понял по-своему и сказал:

– У нас имеется распоряжение: вдов погибших добровольцев устраивать на работу в хорошие места. Так что заходи через неделю, что-нибудь подыщем.

– Спасибо, – чуть слышно проговорила Лиза и пошла домой.

– Так ты приходи! – крикнул ей вдогонку капитан.

Целый день она бесцельно бродила по Ленинграду, окончательно продрогнув, повернула домой. Когда подходила к дому, раздался вой сирены, объявляющей воздушную тревогу. Она и не подумала идти в бомбоубежище, а стала подниматься по лестнице в свою квартиру. Навстречу спускалась соседка, школьная учительница Анна Михайловна, с двумя своими детьми.

– Куда же вы, Лиза? Ведь тревога объявлена! Пойдемте с нами в бомбоубежище.

– У меня Сашу убили, мне все равно, – отрешенным голосом ответила Лиза и стала подниматься дальше.

Но Анна Михайловна кинулась вслед за ней, догнав, развернула ее за плечи к себе лицом и сурово спросила:

– Дочек твоих тоже убили?

– Что вы, – испуганно сказала Лиза, – они у мамы в деревне.

– Так вот, дорогая моя, – жестко продолжила Анна Михайловна, – сейчас у всех горя достаточно, но твоим детям нужна мать. – И, взяв властно Лизу за руку, повела ее за собой.

IV

Наступила голодная зима сорок первого. Лиза, вспомнив обещание капитана, пошла в комиссариат. Тот встретил ее недовольно:

– Я же сказал прийти через неделю, а ты где была? Все вакансии разошлись.

Лиза молча развернулась, чтобы идти обратно.

– Да погоди ты, – с досадой сказал капитан, – вот возьми направление в столовую госпиталя, посудомойкой.

Когда Лиза, поблагодарив капитана, уже ушла, он пробурчал себе под нос:

– Не меня надо благодарить, а твоего мужа. Считай, что своей смертью он тебя от голодной смерти спас.

С гибелью Александра в душе Лизы поселилась какая-то холодная пустота, теплилась там только обида на Бога за Сашу. В церковь ходить перестала. Но все же когда проходила мимо храма, останавливалась и подолгу стояла в задумчивости. Храм был тем местом в их жизни, где они, по сути дела, провели последние счастливые минуты. Как-то раз, когда она стояла возле храма, у нее появилось ощущение, что ее Саша сейчас там и ждет ее. Она без раздумий вошла в храм и огляделась. Саши, конечно, она не увидела, но ощущение, что он именно здесь, не пропало. Лиза купила свечку и пошла к заупокойному кануну. Поставить свечку было некуда, так как весь канунный столик был заставлен ими. Тогда она зажгла свою свечу, прошла к иконе Александра Невского. Поставив перед иконой свечу, она вопросительно посмотрела на святого князя, спрашивая про себя: «Святой Александр, мой Саша с тобой?» Ответа она не услышала.

– Молчишь, – с горечью вымолвила Лиза, – а что мне делать?

Последние ее слова расслышала рядом стоявшая старушка.

– Надо тебе, сердешная, пойти к батюшке на исповедь, тебе сразу станет легче. Вон там, в правом приделе, идет сейчас исповедь.

Лиза направилась в указанном старушкой направлении. Там, возле аналоя с лежащими на нем Евангелием и крестом, стоял еще не старый, лет пятидесяти пяти, но уже сгорбившийся и седой священник. Люди подходили к нему и что-то говорили, а он, казалось, не слушал их, а стоял как-то безучастно, никого не замечая. Когда прихожанин наклонял голову, он молча, как бы механически, накидывал на нее епитрахиль и осенял крестным знамением. Подошла очередь Лизы. Она стояла перед священником и молчала. Он тоже молчал. Неизвестно, сколько еще бы продлилось это молчание, если бы священник не заговорил первым:

– Что же вы молчите? Вы пришли исповедоваться?

– Нет, – коротко ответила Лиза.

– А для чего вы тогда пришли, у вас какой-то вопрос ко мне?

– Нет, – снова ответила Лиза.

– Нет! – удивленно повторил священник. – А что тогда?

– У меня погиб муж, и я больше не хочу жить, – с вызовом произнесла Лиза.

Священник задумчиво сказал:

– Я ведь тоже не хочу жить.

Лиза растерялась. В глубине души она надеялась, что священник ее будет утешать.

– Да как же вы можете так? – невольно вырвалось у нее.

Лицо священника, передернувшись, искривилось, отчего на нем изобразилась некрасивая гримаса. Нижняя губа выпятилась и завернулась к подбородку. Точь-в-точь как у ребенка, собирающегося расплакаться. Осипшим голосом, видно спазм сдавил горло, он произнес:

– Могу, я-то как раз могу, – больше он ничего не мог сказать, собирая последние усилия воли, чтобы сдержать слезы. Но они, не спросясь, уже катили по его щекам.

Священник весь как-то осунулся, окончательно потеряв свой еще недавно величественный вид.

– Что с вами, батюшка? – прошептала испуганно Лиза.