Текст книги "Непридуманные истории (сборник)"

– Ничего, – ответил он, – прихожу после службы домой – а там ничего. Одни развалины. Нет больше моей доченьки, нет моей доброй Танюшки. Я говорю: «Господи, почему дитя мое там, под развалинами? Почему не я?» Почему? – требовательно обратился он уже к Лизе.

– Не знаю, – ответила Лиза, с жалостью посмотрев на священника.

– Вот и я не знаю, – печально вымолвил священник, и Лиза в смущении отошла.

V

Лиза решила дождаться, когда закончится вечерняя служба, и подойти опять к священнику. Из разговоров с одной прихожанкой она уже знала, что священника зовут Всеволод. Он вдовец. Жил вместе со своей взрослой дочерью, в которой души не чаял. Есть у него еще сын, он на фронте, и от него вообще никаких вестей нет. Вот уже неделя, как его дочь погибла в собственной квартире при бомбежке. Сейчас батюшка живет при храме, но тут очень холодно. Часто голодает, так как отдает свою хлебную пайку другим голодающим.

Отец Всеволод вышел из храма, Лиза решительно подошла к нему и сказала:

– Батюшка, пойдемте ко мне жить. У меня свободная комната. Я буду о вас заботиться. Вы мне нужны, а я вам. Ведь так?

Отец Всеволод внимательно посмотрел на Лизу и кивнул головой. Помолчав немного, добавил:

– Да, пожалуй, мы друг другу нужны.

Работала Лиза в госпитале с утра и до вечера, выходные выпадали редко. Но теперь после работы она спешила домой. Капитан оказался прав. Благодаря работе в столовой госпиталя, она не только сама не померла с голоду, но и поддерживала свою соседку с двумя ее детьми. Дело в том, что когда после работы она чистила кухонные котлы из-под каши, то поскребки со стенок котлов ей разрешали уносить домой. Набиралось поскребок по полбидончика и больше. Вот этими поскребками и спасались от голода.

Отец Всеволод старался каждый день ходить на службу в собор. Но делать это становилось с каждым днем все труднее. Болели застуженные ноги. Сказывался каторжный труд на Соловках, где по колено, а то и по пояс в холодной воде приходилось вылавливать бревна. Да к тому же после гибели дочери, на нервной почве, он стал слепнуть. О нелегкой судьбе отца Всеволода Лиза узнала из бесед, которые они проводили долгими зимними вечерами.

В двадцать пятом году отца Всеволода по обвинению в контрреволюционной деятельности приговорили к расстрелу, который заменили десятью годами Соловков. Хотя вся его контрреволюционная деятельность заключалась в том, что он выступил против передачи храма обновленцам. Когда умерла его жена, их малолетние дети были определены в детский дом. После Соловков ему добавили три года ссылки в Пермь.

Возвратясь после ссылки в тридцать восьмом в Ленинград, он сразу отыскал детей. Они уже были взрослые. Сын Владимир учился в военном училище и как будущий офицер Красной армии стеснялся отца священника, да еще и «врага народа». Поэтому демонстративно стал избегать отца, а потом и вообще заявил, что он теперь ему не отец. Отец Всеволод так сильно этим огорчился, что даже заболел. Зато дочка Татьяна с радостью восприняла отца, окружив его заботой и вниманием. Во время его болезни, ни на шаг не отходя от постели, пыталась, как могла, сгладить поступок брата своей любовью. Тот, в свою очередь, также всю свою нерастраченную родительскую любовь обратил на дочь. И хотя Татьяна была воспитана вне Церкви, но, повстречавшись с отцом, стала очень религиозной девушкой. Вместе с ним ходила на службы и вместе молилась дома, находя в этом для себя большую радость.

Теперь и Лиза, приходя с работы, становилась с отцом Всеволодом на молитву. Они каждый день пели заупокойную литию по Александру и Татьяне. Служили молебен за победу над врагом и о здравии воина Владимира. Просыпаясь по ночам, Лиза слышала, как отец Всеволод горячо молится за сына. Ей он дал поручение: регулярно заходить на почту справляться, нет ли для него письма. Было ясно, он все еще надеялся и ждал весточки от Володи. И его надежды наконец-то оправдались. В один из дней Лизе вручили на почте треугольный конвертик, адресованный отцу Всеволоду. Когда она, радостная и взволнованная, пришла домой, то с порога закричала:

– Батюшка, пляшите!

Отец Всеволод побледнел, медленно приподнялся со стула и, повернувшись к иконам, перекрестился:

– Слава Тебе, Господи, услышана молитва моя.

Сев за стол, требовательным голосом сказал:

– Читай, дочка.

Лиза развернула треугольник и дрожащим от волнения голосом начала читать:

– «Дорогие мои родные, папа и Танюшка…»

– Бедный сынок, он еще не знает о гибели сестры, – сокрушенно произнес отец Всеволод. – Ну продолжай, Лизонька.

– «Пишу «дорогие», – продолжала Лиза, – потому что здесь, на фронте, понял, что дороже вас у меня нет никого на свете. Перед моим уходом на фронт ты подарил мне, папа, очень нужный подарок. Но оценил я это только теперь, когда вокруг меня гибнут мои боевые товарищи, а завтра и я могу пойти за ними следом. Книга, подаренная тобой, говорит, что нет больше той любви, как душу положить за друзей своих. Не сомневайтесь, я выполню свой воинский долг до конца. Но прежде хочу попросить у тебя, папа, прощения за то, что я так огорчал тебя. Прости меня. Я раскаиваюсь, как тот блудный сын, о котором написано в книге, подаренной тобою. Меня эта притча потрясла до глубины души, и вот чем. Ведь по сути дела, сын пришел к отцу и сказал: ты, отец, мешаешь мне жить, умри для меня, чтобы мне жить было свободно и хорошо. А потом, когда он возвращался, ведь отец выбежал ему навстречу. Значит, все это время он ждал: не придет ли? Значит, выходил каждый день на дорогу. Каждый день смотрел, не идет ли его сын. Смотрел и ждал, потому что любил сына. И я тогда понял, что ты тоже ждешь. Ведь не мог же я не заметить, как ты любишь меня и как ты страдаешь, видя мое отношение к тебе. Таня, сестренка, береги папу. Я хочу прийти после Победы и встать перед ним на колени, за все его страдания, которые он перенес за веру и за нас, его детей. Я знаю, он обнимет меня и в тот день не будет счастливей меня человека в целом свете. Целую вас и крепко обнимаю, ваш сын и брат Владимир».

Лиза подняла заплаканные глаза и увидела, что отец Всеволод тоже плачет, но при этом все лицо его светится счастьем.

– Лиза, доченька моя, зови скорее Анну Михайловну. Неразделенная с ближним радость – это неполная радость.

Когда Лиза и Анна Михайловна вошли в комнату, отец Всеволод был уже в рясе с епитрахилью перед иконами.

– Давайте вместе отслужим благодарственный молебен Богу, а затем посидим, отметим эту радость.

После молебна все сели за стол. Отец Всеволод достал откуда-то начатую бутылку кагора.

– Это неприкосновенный запас, – пояснил он, – но сегодня как раз тот случай. Ставь, Лиза, рюмочки, сегодня большой праздник.

Истощенные постоянным недоеданием, все трое захмелели сразу, после первой рюмочки. Отец Всеволод попросил Лизу прочитать второй раз письмо. Потом Анна Михайловна затянула песню «Летят утки…» и все дружно подтянули. Просидели до глубокой ночи, забыв на время, что идет война, что город находится в блокаде. Всем троим казалось, что самое худшее позади, а впереди их ждет только хорошее.

VI

Назавтра отец Всеволод попросил Лизу написать сыну ответ. Когда встал вопрос, писать ли о гибели Татьяны, он сказал:

– Нельзя сына обманывать, пусть горькая, но правда.

Володино письмо отец Всеволод просил Лизу читать чуть ли не каждый день, так что вскоре она выучила его наизусть. Заинтересовавшись, что так могло поразить Владимира в Евангелии, сама стала читать его каждый день. Чего не понимала, спрашивала у отца Всеволода, и тот с удовольствием ей разъяснял. Второе письмо от Володи пришло уже весной, незадолго до Пасхи.

«Дорогой папа, – писал Володя, – с глубокой скорбью узнал я о гибели Танюшки. Почему гибнут самые лучшие и добрые? Я задаю себе этот вопрос вот уже который раз. Есть ли на него вообще ответ? Мой ответ на гибель сестры один: буду бить гитлеровскую сволочь, пока хоть одна фашистская гадина ползает по земле. Я так же, как и ты, папа, верю, что наша Танечка за ее кроткий нрав и душевную доброту пребывает сейчас у Бога в Царствии Небесном. А иначе нет вообще никакой справедливости, не только на земле, но и на Небе. А она должна быть, эта справедливость, обязательно, иначе за что же мы воюем? Я рад, что есть такая Лиза, которая заботится о тебе, как родная дочь. Значит, для меня она будет сестрой. Я беспокоюсь за твое здоровье, береги себя. Твой сын Владимир».

Отец Всеволод, слушая письмо, счастливо улыбался.

– Сын у меня прямо философ, весь в деда. Дед у него был преподавателем в духовной семинарии.

На пасхальную службу пошли впятером, прихватив детей Анны Михайловны. За зиму в храме умерли два священника и протодиакон. Но несмотря ни на что, первую блокадную Пасху, 18 апреля 1942 года, праздновали торжественно. Тем более что время празднования Пасхи совпало с семисотлетием разгрома немецких рыцарей в Ледовом побоище святым князем Александром Невским. У всех появилась надежда на победу и освобождение Ленинграда от блокады. Многие верующие вместо куличей принесли освящать кусочки блокадного хлеба. Отец Всеволод после службы принес домой пять маленьких кусочков настоящего кулича и одно вареное крашеное яйцо. Все с удовольствием съели крохотные кусочки кулича, а яйцо разделили пополам детям. Когда разрезали яйцо, по комнате разнесся яичный дух. Отец Всеволод, втянув ноздрями воздух, с улыбкой сказал:

– Пасхальным духом наполнилась наша квартира.

По прошествии праздничных дней отец Всеволод сказал Лизе:

– У меня какое-то недоброе предчувствие. Наверное, что-то с Володей. Может, его ранили? Сходи-ка, доченька, на почту, нет ли там от него письмеца.

Когда Лизе подавали на почте вместо треугольного солдатского письма казенное извещение, сердце у нее похолодело: такое она уже получала, когда ее извещали о смерти мужа.

– Кому это? – в испуге отдергивая руку, спросила она.

– Вот тут читайте, написано: Троицкому Всеволоду Ивановичу, – сказала работница почты, протягивая извещение Лизе.

Выйдя на улицу, Лиза дрожащими руками достала извещение из сумочки. Буквы прыгали у нее перед глазами. На казенном бланке было написано: «Сообщаем Вам, что Ваш сын, капитан Троицкий Владимир Всеволодович, в бою за город Демьянск пропал без вести…»

«Что это значит – без вести?» – размышляла по дороге Лиза. Вначале она зашла к Анне Михайловне, посоветоваться.

– Говорят, что без вести – это все равно что убит. Но все же, я думаю, есть надежда. Надо сообщить отцу Всеволоду, – подытожила разговор Анна Михайловна.

– Может быть, вы сами это сделаете, – попросила Лиза.

– Нет, Лиза, это должны сделать вы. Ведь вы ему как дочь родная.

Когда она вошла в комнату, отец Всеволод встал и, подслеповато щурясь, с тревогой разглядывал Лизу, пытаясь угадать, какую весть она ему принесла.

– Ну, что там у тебя? Я же чувствую: что-то от Володи. Я оказался прав? Он ранен? – с тревогой вопрошал он.

– Не волнуйтесь, батюшка, он не ранен, он просто пропал без вести.

– Что значит «пропал»? Как может человек пропасть без вести, это же не иголка?

– На войне все может случиться, – успокаивала его Лиза, – надо надеяться, что он жив.

– Что значит «надеяться, что он жив»? Я уверен, Володя жив, – начал сердиться отец Всеволод. Затем он, как-то сникнув, сел на стул, бледный и какой-то жалкий, посмотрел на Лизу: – Ты ведь, Лизонька, тоже веришь, что он жив?

– Конечно, батюшка, я верю! – горячо воскликнула Лиза. – Он жив, он вернется, как обещал, вы же за него так молитесь!

– Да, – словно очнувшись, сказал отец Всеволод, – моему сыночку сейчас плохо, ему надо помочь, а я здесь расселся. – Он встал и пошел в свою комнату.

Из своей комнаты он не выходил три дня и три ночи. Лиза уж думала, не случилось ли чего. Но когда она подходила к двери, то слышала оттуда молитвенные вздохи и понимала: отцу Всеволоду не надо мешать.

VII

Наступил январь 1944 года. Объявили о снятии блокады и служении 23 января благодарственного молебна по всем храмам. Отец Всеволод в сопровождении Лизы и Анны Михайловны шел в церковь на молебен. После молебна священник с амвона зачитал послание митрополита Ленинградского Алексия: «Слава в вышних Богу, даровавшему нашим доблестным воинам новую блестящую победу на нашем родном, близком нам Ленинградском фронте… Эта победа окрылит дух нашего воинства и как целительный елей утешения падет на сердце каждого ленинградца, для которого дорога каждая пядь его родной земли…»

Из храма все выходили в пасхальном настроении, казалось, еще немного, и в морозном январском воздухе зазвучит тропарь «Христос воскресе из мертвых…».

Женщины шли, с двух сторон поддерживая отца Всеволода. Навстречу им двигался, широко улыбаясь, высокий статный майор. Увидев его, отец Всеволод, вздрогнув, отстранил от себя женщин. Потом как-то весь распрямился и шагнул вперед, протянув навстречу офицеру руки. Майор подбежал к священнику и упал перед ним на колени, прямо в снег.

– Папа, родной мой, я вернулся к тебе.

– Я ждал, сынок. Знал и верил, – сказал счастливый отец, прижимая к себе сына.

Февраль 2005. Село Нероновка Самарской области

Разведчик

I

Капитан Курт Биргер, он же советский разведчик Глеб Эдуардович Серьговский, шел по перрону Берлинского вокзала, направляясь к пассажирскому поезду. Дорогу к вагону ему преградил патруль железнодорожной охраны. Молоденький лейтенант, козырнув, вежливо попросил предъявить документы. Серьговский поставил свой чемодан, затем не торопясь снял перчатки, достал из внутреннего кармана шинели документы и протянул их начальнику патруля. Ему не о чем было беспокоиться, документы подлинные, а печать на его вклеенной фотографии так искусно подделана, что этого не заметили даже в комендатуре, куда он заходил отмечать свой отъезд на фронт после отпуска. Лейтенант, внимательно изучив документы, возвратил их Серьговскому и, пожелав ему счастливого пути, направился к другому офицеру, спешащему на поезд. В купе Серьговский с педантичной немецкой аккуратностью разложил свои вещи и сел к окну.

Поезд тронулся. Глядя на проплывающие мимо окна предместья Берлина, он вспоминал довоенную Германию и невольно сравнивал с тем, что видел. Затем мысли его вернулись к предстоящей операции. Задание было необычное, такого опыта у него еще не было. Более десяти лет работы в Европе на «нелегалке», это, конечно, неплохая школа для разведчика. Но одно дело выступать в мирной роли журналиста, а другое – перевоплотиться в немецкого офицера, стать одним из них, да так, чтобы поверили. Страха не было. Скорее было чувство беспокойства: справится ли с заданием, оправдает ли высокое доверие?

Вообще, Серьговского можно было бы считать человеком бесстрашным. Но один раз в жизни страх все же завладел его сердцем, да так, что сковал всю волю и довел до состояния безысходного отчаяния. Это было, когда он попал в подвалы собственного ведомства на Лубянке, перед самым началом войны. Отозвали его из Германии после того, как он передал сведения о готовящемся скором нападении Германии на Советский Союз. Уже первые допросы убедили его, что живым он отсюда не выйдет. Вот это полное бессилие что-либо изменить в своей судьбе, полная абсурдность положения и приводили в отчаяние, поселяя в душе липкий холодный страх обреченной жертвы. Сидя в камере после вынесения смертного приговора 21 июня 1941 года, он вспомнил, как сам, будучи молодым следователем ЧК, подводил под расстрел бывших офицеров царской армии, священников и профессоров, дворян и купцов только за то, что они являлись классовыми врагами. Он верил, или, вернее, хотел верить, что если подследственные ничего не совершили в данное время, то при благоприятной возможности обязательно бы совершили, а коли так, значит, они контра. Времена изменились, теперь НКВД отдыхало в выходные дни. Работа была отлажена, торопиться было некуда. Расстрелять можно и 23 июня. Но 22-го началась война, и это спасло Серьговского. А вскоре он, по ходатайству самого Судоплатова, уже трудился в аналитическом отделе разведки Генштаба.

В купе постучали, и сразу же ввалился полный лысоватый оберст-лейтнант[1]1
  Звание «оберст-лейтнант» (нем. Oberstleutnant) в германской армии соответствует званию подполковника.


[Закрыть]. Отирая вспотевшее лицо платком и отдуваясь, он буквально повалился на диван:

– Простите, господин капитан, но этот патруль меня чуть до инфаркта не довел. Видите ли, ему не понравилось, что у меня нет отметки комендатуры. Этот лейтенант, видимо, здесь шпионов ищет. Пришлось звонить в канцелярию Канариса, чтобы поставить этого сопляка на место.

– Что же поделать, господин оберст-лейтнант, – развел руками Серьговский, – идет война, бдительность необходима.

– Да это я понимаю, – махнул тот платком, – сам шпионов выявляю. – И с усмешкой добавил: – Только ведь когда на поезд опаздываешь, своя же собственная национальная черта – пунктуальность и исполнительность – начинает действовать на нервы. Ладно, не будем больше об этом. Простите, не представился. Эрих фон Кюхельман, – протянул он для пожатия свою потную руку.

– Курт Биргер, – пожал ему руку Серьговский.

– Куда держите путь, господин Биргер? – поинтересовался Кюхельман.

– Был в отпуске после ранения, теперь возвращаюсь на восточный фронт, под Сталинград.

– Ого! – присвистнул Кюхельман. – И какого черта вас туда несет, ведь армия Паулюса уже окружена, все только и мечтают, как бы оттуда выбраться, а вы, наоборот, стремитесь прямо в лапы к русским.

– Что за пессимизм я слышу от немецкого офицера! – с деланным негодованием произнес Серьговский. – Нас окружили, но трехсоттысячная армия продолжает геройски сражаться, это еще не конец, фюрер пришлет подмогу.

– Не будьте наивны, господин капитан. Окружение очень плотное. Чтобы сражаться, нужно подвозить боеприпасы и продовольствие. Завтра нечем будет воевать, а послезавтра нечего будет жрать. Я думаю, фюрер уже осознал, что эта битва проиграна, и готовится взять реванш в другом месте.

При этих словах у Серьговского замерло сердце, ведь его главное задание узнать, в каком месте необъятного Восточного фронта Гитлер готовит наступательный прорыв. Но вида он не подал, а с пафосом в голосе произнес:

– Может быть, вы и правы, господин фон Кюхельман, но у меня нет другого предписания, и долг солдата мне велит возвращаться в свою армию. А уж погибать вместе с ней или побеждать, пусть решит судьба.

– Хороший ответ, господин Биргер, если бы так рассуждали все немцы, мы бы давно одолели русских. Как же вы предполагаете добираться до Сталинграда?

– Поездом до Смоленска, а оттуда уже самолетом, хотя я не очень-то люблю этот транспорт.

– Полностью с вами солидарен, – обрадовался Кюхельман, – меня просто мутит от этих самолетов. Мой шеф после совещания в Берлине возвратился на самолете, а я сразу сюда, на вокзал, потому и не поставил отметки в комендатуре. Ехать мне, собственно, недалеко, до города Волуйска.

При этих словах Серьговский еле сдержал свое радостное ликование. Такой удачи он никак не мог ожидать. Теперь-то у него появилась уверенность, что задание он выполнит. Хотя в его воинском требовании на проезд значился город Смоленск, но истинной целью его был город Волуйск с его штабом Восточной резервной армии. Из разговора с Кюхельманом он уже сумел сделать вывод, что тот является сотрудником штаба армии и, скорее всего, работает в контрразведке, раз обмолвился о том, что выявляет шпионов. Возможность завести приятельские отношения с Кюхельманом была не просто большой удачей, это была уже половина самого сложного дела во всей операции. Серьговский сразу же полез в свой чемодан и достал бутылочку французского коньяка.

– Подлечивался на курортах Франции и прихватил оттуда пару бутылочек хорошего коньяка.

При этих словах Серьговского Кюхельман облизнул свои губы и, радостно потирая руки, воскликнул:

– Что же мы с вами, господин капитан, напрасно теряем время?

Первую рюмку коньяка Кюхельман проглотил сразу, в два глотка. А вторую, тут же налитую ему Серьговским, смаковал уже не торопясь.

– Вот вы, капитан, наверное, думаете, что мы в тылу отдыхаем, а вы воюете. Ошибаетесь, дорогой, в России нет тыла, везде фронт. Партизаны так обнаглели, что я даже сомневаюсь: доедете ли вы до Смоленска.

– Все так серьезно? – ухмыльнулся Серьговский. А про себя подумал: «Кюхельман как в воду глядит».

– Не ухмыляйтесь, Биргер, все на самом деле очень серьезно. Даже у нас под носом в Волуйске эти бандиты орудуют, и никакие меры не помогают. Осведомители их действуют четко, передавая информацию о всех наших передвижениях. А потом ищи их в этих непроходимых лесах с проклятыми болотами.

Серьговский, незаметно наблюдавший за Кюхельманом, делал вывод, что тот не так прост, как хочет казаться. «Человек он наверняка умный и наблюдательный, – отмечал про себя Серьговский, – просто, по всей видимости, относится к той породе людей, которые, разыгрывая из себя простачков, ловят на этот крючок наивных собеседников, вызывая на ответную откровенность. Потому надо быть с ним начеку».

– А вы, Биргер, человек скрытный, – неожиданно переменив тему разговора, сказал Кюхельман, – но честный. Я физиономист, сразу вижу.

II

Утром на перроне Волуйска они прощались, как старые друзья. Едва поезд отъехал от Волуйска, Серьговский стал собираться. Он накинул на плечи мундир, взял полотенце и направился в туалет. Тщательно заперев дверь, Серьговский стал внимательно наблюдать в окно. Мимо проплывал лес, вырубленный немцами от дороги метров на пятьдесят из-за страха перед диверсиями партизан.

Наконец он увидел условный знак и решительно открыл окно. Затем вылез в него и повис на раме, болтая ногами в воздухе. В это время поезд как раз замедлил скорость на повороте. Если бы Серьговский просто отпустил руки, то наверняка угодил бы под колеса поезда. Но он этого делать не стал. Разведчик уперся ногами в вагон, а потом, с силой оттолкнувшись от него, прыгнул. В прыжке он сгруппировался и, свалившись на покрытую снегом насыпь, перекатился по откосу и стал быстро отползать подальше от поезда.

Как только мимо него проехал последний вагон, раздался взрыв. Вагоны вздрогнули и со страшным скрежетом, разрывая сцепления и нагромождаясь друг на друга, устремились под откос. Тут же раздались пулеметные очереди. Серьговский подскочил и, пригибаясь, побежал в сторону поезда.

Уцелевшие немцы из разбитых вагонов отстреливались от партизан, кто как мог. Серьговский прилег у одного из вагонов, достал из кармана револьвер, обмотал дуло тряпкой, наставил его на предплечье левой руки, затем, зажмурившись, выстрелил. Замычав от боли, он достал из кармана свое полотенце и с помощью зубов правой рукой кое-как перетянул рану прямо поверх мундира. Револьвер зашвырнул далеко в снег, а из кармана достал немецкий пистолет «вальтер» и выстрелил из него всю обойму в воздух.

Вскоре загудели моторы подъезжающих немецких грузовиков с солдатами. Солдаты выпрыгивали из машин и тут же, рассредоточиваясь вдоль железнодорожного полотна, открывали огонь в сторону леса. Но ответного огня не последовало. Партизаны словно растворились в лесу. Свое дело они сделали. Теперь Серьговский вполне официально мог остаться в Волуйске, по крайней мере, до излечения раны, полученной в результате «геройского сражения с партизанами». Здесь же, под вагоном, его и обнаружил заместитель начальника контрразведки штаба Восточной резервной армии, оберст-лейтнант Эрих фон Кюхельман. Увидев окровавленную повязку на руке Серьговского, как-то обрадованно воскликнул, протягивая ему руку:

– Вы, Биргер, прямо счастливчик, в такой переделке остались живы, да еще и Сталинграда избежали.

– Я думаю, рана несерьезная, – небрежно бросил Серьговский, – еще повоюем.

– Непременно повоюем, капитан, – сказал Кюхельман, помогая подняться Серьговскому. – Но пока я лично отвезу вас в госпиталь.

На следующий день Кюхельман приехал в госпиталь. Внимательно осмотрел револьверную пулю, вынутую хирургом, и, довольно хмыкнув, пошел к Серьговскому.

– Вот ваш чемодан, господин Биргер, мои люди разыскали его. Все цело, даже ваша вторая бутылка французского коньяка.

– Возьмите коньяк себе, вы его заслужили.

– Нет, Биргер, мы его вместе разопьем после вашего выздоровления. Между прочим, я передал в штаб армии Паулюса сообщение о том, что с вами случилось. Пришел ответ, что они очень сожалеют и желают вам скорейшего выздоровления. Кстати, вас там хорошо характеризуют. Оказывается, вы служили в разведывательном отделе штаба. Тогда мы с вами коллеги, это еще приятней. Вот вам на память пуля, которую вы получили в подарок от партизан, теперь, надеюсь, вы их не будете недооценивать.

III

Через неделю Серьговского выписали, назначив ему двухнедельные лечебные процедуры. Но теперь он мог жить в городе. В первый же день он решил наладить связь с агентурой советской разведки в Волуйске, чтобы передать в Центр информацию. Серьговский зашел в ресторан и сел за крайний столик у окна. Подошедшему официанту он сказал:

– Говорят, в вашем ресторанчике можно отведать блюда местной национальной кухни.

Это было условным паролем. В ответ прозвучало:

– У нас несколько национальных традиций: польская, белорусская и литовская, но все они чем-то похожи.

– Тогда принесите чего-нибудь на ваш вкус.

После обеда официант принес ему счет, на котором внизу было подписано карандашом: «Через час, ул. Глухая, 15».

Ровно через час Серьговский был возле дома по указанному адресу. Там его поджидал официант ресторана Владислав Крущильский, резидент советской разведки в городе Волуйске с 1939 года. Еще до освобождения Западной Белоруссии Советской армией его забросили сюда для агентурной работы, да так и оставили потом. Как оказалось, не напрасно. Серьговский прошел с Владиславом в небольшой одноэтажный домик, крытый красной черепицей.

– Вам ведь надо все равно снимать квартиру, эта могла бы вам подойти. Хозяйка дома пожилая одинокая полячка. Женщина она тихая, скромная. Ревностная католичка. Я уже ей сказал про вас, что вы подыскиваете квартиру, так она первым делом спросила: не лютеранин ли вы? Я ее заверил, что вы католик, вам ведь все равно.

– Да, мне все равно, – засмеялся Серьговский, – ведь на самом деле я атеист.

– Ну, теперь о деле, – сразу посерьезнел Владислав. – Обстановка напряженная. Здесь, как вы знаете, располагается штаб Восточной резервной армии. Вокруг аэродромы, склады. В городе полно офицеров. Естественно, все держится под строгим контролем. Боятся диверсий партизан. Приход в этот дом у вас оправдан поиском квартиры. А так нам не стоит рисковать. Встречаться будем только в ресторане. Свою информацию я буду писать вам на бланке счета. Сведения для Центра вы будете передавать мне вместе с деньгами за обед. Я уже их буду передавать Коле Пашкевичу, это связной с партизанами. Он будет доставлять ваши донесения в партизанский отряд радисту.

– А разве нельзя, чтобы радист работал здесь, в городе? – поинтересовался Серьговский.

– Здесь день и ночь разъезжают пеленгаторы. Городок маленький, быстро вычислят место нахождения рации. Коля парень надежный, комсомолец. Правда, для прикрытия мы его в церковь устроили работать, алтарником.

– Как «в церковь»? – удивился Серьговский.

– Это очень удобное и надежное место. Священник, который там служит, сотрудничает с партизанами.

– Вы доверяете попу?

– А что делать, приходится. Тем более поп – наш проверенный товарищ, – усмехнулся Владислав.

– Это еще как понять? – продолжал удивляться Серьговский.

– Зовут его отец Венедикт. В двадцатые годы он переметнулся к обновленцам, активно сотрудничал с советской властью по разоблачению тихоновцев. Но незадолго перед войной порвал с обновленцами, раскаялся и вернулся в лоно Московского Патриархата. В то же время к советской власти продолжал оставаться активно лояльным. Через него-то мы Колю в церковь пристроили. Второй священник, отец Пахомий, ярый тихоновец, сидел на Соловках. С ним все ясно. Советскую власть ему не за что любить, потому от него мы держимся подальше. Меня только беспокоит, что он дурно влияет на Колю Пашкевича. Я последнее время стал замечать, что парень слишком уж вживается в образ верующего человека, и здесь не последняя роль отца Пахомия.

– Какие у нас есть резервные варианты связи с Центром на случай непредвиденных обстоятельств? – перебил его Серьговский.

– Если что-нибудь случится с Колей, из партизанского отряда пришлют нового связного, который выйдет на меня. Со мной уже сложнее. Вы же знаете, что Центр сузил круг лиц, знающих вас лично, до минимума, ограничившись только мной. Если со мной что-то случится, то придется рисковать и выходить на прямой контакт с Колей. Мы с ним договорились о контрольной встрече. На каждой неделе в субботу и воскресенье третья скамейка от храма в сквере с левой стороны по ходу, ровно в пятнадцать ноль-ноль. Пароль: «Ваши молитвы кому-нибудь помогают?» Он ответит: «Помогают всем, кто в это верит».

– Странный пароль, – хмыкнул Серьговский.

– Такой сам Коля предложил, сказал, что ему легче его запомнить.

IV

Серьговский не терял времени даром. Прогуливаясь по городу, неизменно заходил на вокзал, подсчитывал прибывшие составы с танками и другим вооружением. Вечерами, сидя в ресторанчике или пивном баре, внимательно прислушивался к разговорам офицеров, выуживая из них нужную для себя информацию. Аналитический склад ума позволил ему, сопоставляя и анализируя все увиденное и услышанное, сделать вывод, что немцы готовятся к серьезному прорыву на Восточном фронте. Но где? Ведь это так важно знать, чтобы советское командование смогло заранее перегруппировать свои силы и не дать застать себя врасплох. Несколько раз удалось повстречаться с Кюхельманом. Чувствовалось, что он что-то знает, но излишнее любопытство могло насторожить контрразведчика. А он был необходим на будущее. В один из вечеров, во время ужина, Владислав, меняя у Серьговского тарелку, шепнул ему:

– По радио из Москвы сообщили, Паулюс сдался.

Это было известие, которого Серьговский давно с нетерпением ждал и на которое был весь расчет операции. Через несколько минут в зале появился Кюхельман. Он подсел к его столику и заказал себе ужин. Ожидая заказ и потягивая пунш, Кюхельман испытывающе посматривал на Серьговского. Тот сидел с беспечным видом, не торопясь жевал бифштекс, искусно скрывая свое волнение. Наконец Кюхельман не выдержал:

– Ну, что, капитан, доживаете последние деньки мирной жизни и собираетесь опять в Сталинград?

– Да, уже надоело бездельничать, – как можно равнодушнее промолвил Серьговский.

– Можете не спешить, господин Биргер, в этом уже нет нужды. Сегодня Паулюс сдался русским со всей своей трехсоттысячной армией.

– Не может быть! – воскликнул Серьговский.