Текст книги "От Сталина до Путина. Зигзаги истории"

Вера переоделась. Сменила блузку на майку, длинную юбку – на короткую и приговорила:

– Всё, идем загорать на нудистский пляж.

Я, как недавно она мне, показал ей кукиш:

– Ищи другого спутника.

– Вы, товарищ лауреат-журналист, – Вера взлохматила мне волосы, – находитесь в плену устаревших представлений о благопристойности. Три года назад наряд милиции Пицунды, радея о нравственности, нагрянул на наш дикий пляж и велел всем нудистам погрузиться в автофургон. Среди них был и Юлиан Семенов – автор любимых народом киносценариев про «Семнадцать мгновений весны», про майора Вихря и полковников с генералами из главных милицейских контор и КГБ. Знаменитый писатель возмутился насилию:

– Как вы смеете?! Я – Юлиан Семенов.

– Ыды-ыды, Симон голозадый! – подтолкнул милиционер-абхаз Юлиана Семеновича в автофургон.

В отделении милиции при составлении протокола об административном задержании Семенов назвал фамилии министров МВД Абхазии и Грузии и потребовал связаться с ними. Громыхнул гром. Юлиана Семенова с почтительными извинениями на авто с мигалкой и сиреной возвратили в Дом писателей. И с тех пор пицундская милиция – на нудистский пляж ни ногой. Поэтому, туда, мой зайчик, ты спокойно можешь меня сопроводить. Никто тебя за это на партийном собрании в твоей «Правде» не взгреет.

– Вера, – злость меня вдруг разобрала, – по корням я крестьянин из лесов Брянщины, и никакой не зайчик. Мой товарищ – серый брянский волк. И в наших лесах не принято прилюдно показывать свои пиписки и глазеть на чужие.

– Ладно, – снова звякнула металлом в голосе Вера, – вольному воля, спасенному рай. Ты свободен. Можешь уматываться. А я жажду солнца. Много солнца и меня, наверное, Надя на нашем пляже заждалась.

Сыграть вечером с Юрой в теннис мне не пришлось. Он, как узнал я от него вечером в столовой, сутки почти провел с Надей. Сначала под луной на море, потом в ее номере и затем на нудистском пляже, где к ним присоединилась покинувшая меня Вера. Втроем они там за вином из бездонной Юриной сумки зависли до ужина.

Уминая с аппетитом котлету, Юра меня уведомил:

– Да, я с девчонками – и с Надей, и с Верой – договорился: они после 21.00 придут к нам в наш бар. Угощенье сегодня – за мной.

Согласие Веры на новую встречу я воспринял как ее извинение за отвешенную ею мне грубоватую фразу: «Можешь уматываться!» Но не тут-то было.

Они ступили в бар: Надя – веселая, Вера – надутая. Надя, поцеловав меня в щеку, опустилась на стул напротив, Вера с жестким блеском в глазах села рядом, не поворотив головы в мою сторону. Я, оказывается, был чем-то перед ней виноват.

Юра мигом доставил за наш столик стопки с коньяком, чашки с кофе и тостом разразился:

– Всего у нас у всех вдосталь, и надо лишь, чтоб иногда нам удача спадала с небес. Ура, вздрогнем!

Вера не выпила весь налитый коньяк, как сделали мы трое, а лишь чуть отпила из стопки:

– Я не буду здесь наклюкиваться. Меня тянет в бар курорта «Пицунда» – там музыка отличная. Поехали туда.

– Мысль правильная, – подала голос Надя.

– Я – за, – поднял руку Юра.

– А я – против, – вырвалось у меня.

Вера наконец-то почтила презренную мою личность своим взглядом:

– Ты недоволен нашей компанией?

Я задал ей встречный вопрос:

– Ты кто по профессии?

– Я – преподаватель Московской государственной консерватории.

– А вечная твоя профессия от рождения – руководитель. Я же по природе не пригоден исполнять взбалмошные начальственные установки. И вообще, мне сегодня после бара по душе – плавать в ночном море.

– Ну и плавай на здоровье.

Вера встала из-за стола и обратилась к Юре и Наде:

– Если вы – не со мной, я еду одна.

Они втроем уехали.

Утром я не обнаружил Юру с матрасом ни на правдинском, ни на писательском пляжах. Дрыхнул ли он после бурной ночи или уже жарился с Надей и Верой на пляже нудистском – оставалось гадать.

Отобедав, я вышел из столовой в холл и с удивлением углядел сидящую в одном из кресел Веру. Она поднялась и шагнула мне навстречу:

– Юра сказал, что у тебя сегодня последний день на курорте. Так?

– Да.

– А у нас с Надей еще понедельник, вторник, среда…

Вера взяла меня под руку и прильнула губами к моему уху:

– Есть идея. Поедем сейчас вместе на рынок в Пицунду и купим вкусной еды, хорошего вина и чачи. А вечером накроем стол в гостиной моего номера, позовем Надю с Юрой и отметим твой отъезд. Ты своим не в меру упрямством меня огорчал, но и было мне с тобой приятно. Поэтому нам надо расстаться по-доброму. Ну, согласись…

Я обнял Веру и тихонько похлопал ее пониже спины:

– Сударыня-руководитель, эта твоя директива не вызывает никаких возражений.

Мои проводы прошли весело.

Сразу по возвращению в Москву меня командировали в Элисту – на празднование 550-летия главной калмыцкой книги – «Джангара». Юбилей народного эпоса собрал калмыков со всего света. Всё на юбилее было любопытно, и события-разговоры пролетевшего отпуска мне вспоминались очень редко.

Празднование в честь «Джангара» закончилось, а срок моей командировки не истёк. Этому очень обрадовался мой былой яростный соперник в шахматах Араша Годжуров. Некогда мы обитали с ним на одном этаже в общежитии МГУ, а теперь он жил в пригороде Элисты.

Доставив меня из гостиницы в свою усадьбу, Араша постановил:

– Ты, Николай, не имеешь права не погостить у друга. Выделяю тебе – отдельный домик. Днями, пока я сделки кручу на бирже, сиди в одиночестве и пиши. Вечерами мы, как в доброе старое время, сойдемся на поле брани – за доской шахматной. Угощать тебя моя жена будет простой калмыцкой едой – черной икрой от контрабандистов с Волги, легальной свежей дичью и парной бараниной из наших степей.

О житье у Араши мне жалеть не пришлось.

Из Элисты в воскресенье я прилетел с готовой статьей. В понедельник пришел в редакцию «Правды» и перво-наперво занес мой рукописный текст в бюро машинисток. Потом поднялся в свой кабинет и принялся разбирать почту.

Спустя часик затрещал телефон. В трубке – молодой женский голос. Незнакомый вроде бы голос:

– Мне бы Николая Михайловича?

– Он вам уже внимает.

– Привет товарищу серого брянского волка. Привет морально устойчивому крестьянину. Привет от бесстыжей московской мещанки-нудистки.

Вера уведомила, что ей в последние дни в Пицунде было скучновато без моих россказней. И заявила в духе истинно природной руководительницы::

– В память о мандариновой роще ты должен пригласить меня сегодня в свое логово.

Родился пароль – «мандариновая роща». Вера снова назвала его мне по телефону через неделю. И снова – через неделю.

В очередной понедельник пароль меня на рабочем телефоне не застиг. Но спустя три дня, когда я дописывал новую статью на своей кухне, Вера объявилась в моей домашней телефонной трубке:

– Николай Михайлович, помнишь песню – «Миленький ты мой, возьми меня с собой…»

– Помню.

– А я эту песню сейчас кощунственно исковеркаю – «Миленький ты мой, приди ко мне домой…» Мы с Надей, прогуливаясь по Тверскому бульвару, попали без зонтов под дождь. Пока добежали до моего подъезда – промокли насквозь. С Надей ничего не случилось, а на меня навалились – жуткие сопли и кашель. От них я уже избавилась, но на улицу выходить пока не рискую. А слабо тебе, крестьянину, утешить сейчас визитом хворую мещанку?

Широкий холл подъезда монументального дома на улице Алексея Толстого охранял вахтер. Он был уведомлен о моем появлении и указал путь к лифтам. На седьмом этаже укутанная в бархатный халат Вера открыла дверь квартиры и за порогом чмокнула меня в губы. Я протянул ей авоську с фруктами, скинул кроссовки, влез в тапки, и она спросила:

– Где будем пить глинтвейн – здесь, в прихожей, на кухне, в гостиной?

Я оглядел блестящую паркетом прихожую – квадратную комнату с роялем, стеллажами книг и четырьмя креслами в коже вокруг расписного журнального столика. С левой стороны прихожей через открытую дверь открывался вид на два ряда высоченных стульев вдоль обеденного стола и холодильник. С правой – через такую же дверь – вид на спинку дивана, телевизор и видеомагнитофон. Сообразив, где кухня и гостиная, я прикоснулся к плечу Веры:

– Хворая мещанка, место крестьянина без недугов – в людской. Неси свой глинтвейн в прихожую.

Горячее сухое вино за столиком мы пили, сидя в креслах, из внушительных глиняных фужеров.

– Мне, чуть еще болезной, – Вера сжала полы халата на шее, – ой, как полезно потреблять с тобой подогретые плоды виноградной лозы. Но глянь: напротив входной деревянной двери в квартиру – дверь стеклянная. За ней между ванной и туалетом – две спальные комнаты. Одна – мамина, другая – твоей слушательницы. И если ты немедленно согласишься на экскурсию в мою спальню, то окончательно избавишь меня от хвори.

Экскурсия затянулась не на один час. И завершилась очень для меня неожиданно. Очнувшись от полудремы, Вера, взглянула на часы и, как ужаленная, вскочила с кровати. Она накинула халат и забарабанила кулачками по животу моему:

– Вставай-вставай, скоро мама придет.

Я оделся. Вышел в прихожую. Опустился в кресло. Взял еще наполовину полный глиняный фужер. Но вихрем подлетела ко мне Вера:

– Все-все, пойдем к лифтам.

– Погоди. Дай вино допить.

– Нет-нет, – затормошила меня Вера. – Мама может появиться с минуты на минуту, а мне тебя неудобно ей показать. Увидит она одежонку твою скверную, прическу безвкусную – сильно за меня огорчится. А нервы мамы, мечтающей, что я возьму в мужья франта Леню, надо беречь. Пойдем…

Через три дня, в понедельник, Вера снова назвала по телефону пароль – «мандариновая роща». И опять в сумерки позвонила в дверь моей квартиры. То, что ей неудобно меня маме показать, я воспринял без всякой обиды. Ее честное признание – нисколько мне не было противно.

До середины осени наш пароль действовал. Раз в неделю – обыкновенно, по понедельникам. Вера никогда не спрашивала: есть ли у меня еще подружки? Я не интересовался ее амуральными забавами. Наши отношения, по моему разумению, точно передавались в словах популярной тогда песни:

 
Вот и встретились два одиночества,
Развели у дороги костер.
А костру разгораться не хочется.
Вот и весь, вот и весь разговор.
 

От ее врожденного одиночества Вера просила встреч со мной, я от такого же своего одиночества – на них соглашался. Порознь нам было скучно, вместе – тесно.

Мне нравилось с Верой в постели. Но она приезжала ко мне почти на половину суток – и до и после любовных утех постоянно пилила меня:

– На твой чайник смотреть тошно. Купи новый.

– Не запивай водку сладким компотом – рафинированный сахар забирает кальций из костей.

– Не кури до еды. Пожалей свои сосуды.

– Вылез из теплой ванны – душ холодный прими. Это полезно.

– Вышвырни в мусорное ведро соль – вредоносное неорганическое вещество.

– Исключи из рациона молоко – матерым зверям и молодым мужикам оно противопоказано.

Попытки Веры руководить мной в быту чашу моего терпения не переполняли. Раздражавшие меня ее директивы она компенсировала приятным мне любопытством. А именно – расспросами о деревенском моем детстве и нравах многочисленной моей крестьянской родни. Я не прочь был бы на пароль «мандариновая роща» отзываться и отзываться. Но случилось непредсказуемое.

Однажды поутру Вера за чаем между прочим как бы вопрос поставила:

– А скажи-ка, мой умненький, свою версию: почему я, начинающий преподаватель консерватории, живу с мамой – доцентом МГУ в квартире в центре Москвы не на 30, как положено по нормам двум москвичкам, а на 120 квадратных метрах?

Я почесал затылок:

– Блат у вас, наверное, в Моссовете.

Вера вонзила ладонь в густые свои волосы:

– Ты не угадал. Не от московской власти мы получили квартиру, а от управления делами ЦК КПСС. Дед мой был членом Политбюро, и после развода мамы с отцом нам выдали квартиру сверх жилищных нормативов. В разгар перестройки деда отправили на пенсию. Прежнюю роскошную дачу у него отобрали, а взамен предоставили вполне приличный с гектаром леса двухэтажный особнячок. Деду жить в нем зазорно – он засел в библиотеке своей квартиры и с двумя бывшими помощниками пишет мемуары. Но особнячок – за ним числится. И мама решила, что он не должен пустовать. Вчера она погрузила последние вещи в ее авто «Вольво» и переехала на постоянное место жительство в ближайшее от Москвы дачное хозяйство. А перед отъездом она сказала: «Вера, дабы ты, оставшись одна в квартире, не водила в нее разгульные компании, способные залить наш паркет вином, зазови к себе Николая, к которому ты шастаешь».

Фразу последнюю Вера выговорила, потупив очи, а потом уставила их на меня:

– Так ты согласен перебраться под мой кров?

Устами мамы Вера фактически предложила мне вступить с ней в гражданский брак. Я притворился, что не понял ее серьезное намерение:

– Твоя мама мыслит нерасчетливо. От разгульных компаний исходит угроза порчи вашего паркета вином, а от меня – пропитывание всего в квартире табачным дымом. А это – страшнее…

– Все, закрываем тему, – холодно вырвалось из Веры. – Иди, закажи такси.

Я не мог принять предложение о гражданском браке. Раз в неделю выносить Верины наставления мне было по силам, каждый день – нет. Вера же не могла простить моего отказа. И пароль «мандариновая роща» скончался в ноябре 1990-го.

В том же году я расстался с «Правдой». Там у меня была должность спецкора отдела образования. В мои обязанности входило писать о жизни поколения юного, о его наставниках и их начальниках. Всё, нацарапанное моей шариковой ручкой, печатали, и мне грех было на что-то жаловаться. С мая я за гроши обитал на даче в Серебряном бору, в конце лета почти бесплатно перемещался в правдинский Дом отдыха в Пицунде. В ларьках редакции продавались по твердым ценам харчи, шмотки и книги, которых не было в магазинах.

Сотрудникам органа ЦК КПСС – газеты «Правда» – жилось хорошо. Стране – скверно. Очереди в Москве и других городах выстраивались уже не только за продуктами, но и за стиральным порошком.

Пытка страны перестройкой Горбачева меня лично как бы не касалась. Мне никто не предлагал высказаться в печати о текущей политике, и я сам того не желал. До одного момента.

В мае 1989-го мне пришлось застрять на крыше мира – на Памире. Накрытый облаками аэропорт Хорога – столицы Горного Бадахшана не принимал самолеты, и мы с моим таджикским другом Шарифом не могли вернуться в Душанбе. Что оставалось нам делать? Сидеть в гостинице и смотреть телетрансляции с первого Съезда народных депутатов СССР.

На экране – депутат от Академии наук Андрей Сахаров завершает выступление. Шариф встает с кресла и аплодирует:

– Как правильно академик сказал, как важно, как нужно – конечно, законы СССР должны утверждать союзные республики.

Я бросил реплику:

– Шариф, будет у тебя, редактора отдела, право не выполнять приказы главного редактора – ты сможешь загубить газету. Право же республик на вето – это пагубная для страны смута.

Черные глаза Шарифа наполнились изумлением:

– Николай, ты что – понимаешь больше, чем академик Сахаров?

– Сахаров, – был мой ответ, – вообще в жизни ничего не понимает. Он жизнь видел из служебных автомобилей, возивших его из дома на работу и обратно, и из окон изолированных от мира шарашек, где ему доверяли делать оружие.

– Да, – вздохнул Шариф, – все академика уважают, а ты – нет. Это – плохо, Николай, это – у тебя гордыня.

Я не стал спорить. Шариф – глубоко порядочный человек. Он не один год посылал из Душанбе горные целебные травы моей смертельно больной сестре и продлил ей надежду вылечиться. Шариф воспитан на книгах мудрых поэтов Востока. И если он разделяет политический бред физика Сахарова, то мне, трезвомыслящему крестьянину, – вспыхнуло в моей голове на крыше мира, – надо влезать со своими статьями в политику.

Избавиться от проснувшихся у меня на Памире амбиций я не мог. Но не мог за последующие полтора года и употребить перья пишущих ручек против идейного помешательства в стране.

Коллектив «Правды» являлся пленником ущербной политики генсека ЦК Горбачева. Руководители редакции видели пороки этой политики, но, следуя партийной дисциплине, закрывали на них глаза и пресекали неугодные генсеку публикации.

Перестройка Горбачева в экономике свелась к внедрению в стране капиталистического уклада. Совершенно безобразного – новорожденные частные фирмы и банки богатели на грабеже государства и ввергали в нищету абсолютное большинство граждан. Но высказаться в органе ЦК Компартии газете «Правда» про явления вопиющей несправедливости – было нельзя.

Разрешенная Горбачевым гласность лишила КПСС монополии на пропаганду. И это бы ничего, если б партия предложила идеи и планы, которые увлекают и вдохновляют. Была бы интересная борьба за умы. Но деятели ЦК и обкомов при все возраставших очередях за товарами первой необходимости лишь талдычили обрыдшие всем лозунги и постулаты. А умонастроениями в обществе завладели обделенные лаской государства писатели, историки, журналисты, юристы, экономисты.

Они через освободившиеся от влияния ЦК КПСС газеты, журналы и телепередачи оплевывали советское прошлое. Они, перемешивая правду с ложью, дискредитировали армию, милицию и КГБ. Они насаждали в обществе миф: стоит нам скопировать рынок западного образца и западные же порядки в политике – и у наших граждан будет такое же благосостояние, как в странах Запада.

Новизна, как известно, поражает больше, чем величие. Шулеры в прессе блистали новизной, и им охотно внимали.

Я читал и подконтрольные ЦК партии издания, и независимые. И ни в одном не видел близкой мне идеологии – идеологии без чужебесия, идеологии, которая адекватна традициям, реальным запросам и возможностям страны.

Найти себе применение как политическому журналисту мне было негде. Зародившиеся на Памире амбиции у меня гасли. И угасли бы, наверное. Если бы на исходе 1990-го мне не попалось в море печати интервью с главным редактором только что учрежденной газеты «День» Александром Прохановым – известным прозаиком и публицистом. Само интервью впечатления на меня не произвело. Но, просматривая его, я вспомнил лет пять назад сказанное мне о Проханове писателем-фронтовиком Василием Петровичем Росляковым:

– Саша превзошел все наши ожидания. Ничего не боится – летает по всем войнам на планете и пишет дерзко-талантливо.

Эта фраза Василия Петровича, взгляды которого на наше прошлое и настоящее вызывали у меня симпатию, заронила в моей башке мысль: а не познакомиться ли мне с бесстрашным и даровитым писателем, возглавившим новую газету?

Уже на первой встрече с Прохановым я заключил для себя – вот лидер-идеолог, с коим мне желательно стартовать со статьями про политику и политиков. Проханов же в конце той встречи положил передо мной чистый лист бумаги и ручку:

– Пишите заявление о приеме на работу в «День».

Я ручку не взял, молвив Александру Андреевичу:

– Сначала мне лучше изготовить для вас статью и посмотреть: подхожу ли я вам как журналист, и подходите ли вы мне как редактор.

В 1-м номере «Дня» в январе 1991-го мою статью «Адская машина» опубликовали без всякой правки, и я оформил перевод из «Правды».

Учредителем газеты «День» был Союз писателей СССР. Он ее зарегистрировал, отстегнул ей некую сумму на начальные выпуски и предоставил свободу – выжить или помереть. Связь редакции с Союзом писателей являлась чисто формальной. Но «День» сразу стал именно писательской газетой. В ее штате писатели занимали ключевые должности, и в круге авторов «Дня» не журналисты с политологами, а писатели составляли большинство.

Высокий литературный уровень обеспечил прорыв новой газеты на рынок прессы. Но удержаться на нем, увеличивая из месяца в месяц тираж, она смогла не столько качеством письма, сколько содержанием статей.

Страницы «Дня» заполняли творцы слова разных национальностей: русские Кожинов и Куняев, алтаец Бедюров, башкир Мустафин, курд Раш. Но они и прочие авторы газеты ратовали за русско-имперский порядок и справедливость в стране. За альтернативу и путаной полу-социалистической перестройке Горбачева, и либерально-капиталистическому укладу, к которому склонялся вырвавшийся из-под опеки ЦК КПСС Верховный Совет РСФСР во главе с Ельциным.

Газета «День» разительно отличалась как от прогорбачевских, так и от проельцинских изданий. И у кого-то она вызывала пламенные симпатии, у кого-то – яростное неприятие.

Весной 1991-го в буфете Центрального Дома литераторов за столик ко мне с барышней Ритой присел с бокалом вина брянский земляк – писатель Александр. Он не шибко был во хмелю и осознанно, предложив втроем выпить, с рюмочкой барышни чокнулся бокалом, а с моей – нет:

– Николай, пролистываю ваш «День» – попахивает «Фёлькише беобахтер».

– Не могу ни согласиться, ни возразить – не довелось знаменитую эту газету штудировать.

– Не прикидывайся, – шмыгнул носом Александр. – Знаешь ты, что она проповедовала. Слов нет, народу у нас сейчас хреново, как и в Германии в начале 30-х. И можно такой же возбудить массовый психоз, какой там был. Но зачем нам наступать на чужие грабли?

– Да, да, да, – вдарил я костяшками пальцев по столику, – надо не о бедах вопить, надо навевать человекам сон золотой.

– Не ерничай, – прищурился Александр, – Не надо вашей газете страсти понапрасну нагнетать. Кто-то из древних мудрецов изрек: не дай Бог нашим детям жить в эпоху перемен. Ну, попалась нам такая эпоха – терпеть придется. Думаешь, я в восторге от Горбачева и Ельцина? Нет. Но они оба – за установление демократии. А ваш «День», играя на временных трудностях, сеет иллюзии о всеобщем благе от железной руки. Ответь: у тебя мозгов не хватает понять, что демократия – та несовершенная форма правления, лучше которой ничего нет? Посмотри – как процветают демократические страны Европы, США и Японии.

Я не склонен был к скандальному спору и миролюбиво стукнул рюмкой с коньком по наполненному вином бокалу Александра:

– Друг мой, есть проверенная жизнью поговорка: что немцу здорово, то русскому смерть. У Российской и Советской империй – смертельная аллергия на демократию.

Царь Николай II благословил парламентские выборы на основе демократических ценностей Запада – и в Государственной Думе всех ее созывов оказались ничего для Отечества не свершившие мистеры Никто: керенские, милюковы, родзянки, шингаревы. С трибуны парламента они били-били по устоям государства и сокрушили его. И сколько потом во вспыхнувшей смуте погибло человек? 10 миллионов.

Горбачевский ЦК КПСС разрешил избирать высшие органы власти СССР и республик по западному варианту – и история повторилась. И в союзном Верховном Совете, и в таком же Совете РСФСР погоду теперь делают знаменитые ранее лишь на своих кухнях мистеры Никто. В первом – собчаки и бурбулисы с заславскими, во втором – шахраи и немцовы с юшенковыми.

Что страна ныне получила от буйства демократии в парламентах? В Закавказье – грызня-резня между армянами и азербайджанцами, грузинами и абхазами. Власти республик Прибалтики провозгласили, по сути, отделение от СССР и душат там русских. То же – в Молдавии. Демократия принесла кровь, хаос и резкое обострение кризиса в экономике.

– Ты, – Александр повертел на столике бокал, – валишь всё с больной головы на здоровую. Причина распрей и нищеты – прежняя тоталитарная политика КПСС. Демократия не создала, а лишь обнажила застарелые проблемы.

– И никогда с ними не справится. Не справится, ибо демократия на наших просторах может формировать власть только из мистеров Никто – ни на что толковое неспособных.

– Бред! – перекосило Александра. – На процветающем Западе при всеобщем демократическом голосовании образуется нормальная власть, а у нас при нем таковой быть заказано? Почему? Русские и другие народы СССР, что – глупее англичан или французов?

– Мы – не глупее. Мы – другие. На Западе общество давным-давно расколото на атомы. Там: мой дом – моя крепость. Там: каждый сам за себя и верит только себе. Там: яро нацеленного на личную выгоду избирателя-эгоиста трудно обмануть политикам-ничтожествам.

Наше же общество – соборное. Мы при царях жили общинами и артелями, при вождях – колхозами, заводами и учреждениями. Каждый из нас из века в век чувствовал себя своим среди своих. Нам не присущи подозрительность и иммунитет против вранья. Мы гостеприимны, любопытны и охотно внимаем сладкоголосым речам. Поэтому на выборах западного типа верх у нас брали и будут брать не самые умные, трудолюбивые и совестливые, а честолюбивые и нахальные – те, которые беззастенчиво суются к нашему простодушному избирателю со своим краснобайством. Напасть для страны – ваша демократия.

– Допустим, – примирительно вроде взглянул на меня Александр, – я с тобой согласился. Ну а что взамен демократии – диктат пустоголового ЦК КПСС?

– Народное представительство. Трудовой коллектив, где достоинства и недостатки каждого ясны всем, тайным голосованием избирает своих доверенных лиц на Районное Народное Собрание. Оно же из числа доверенных лиц всех коллективов выбирает известных всему району делегатов на Областное Народное Собрание. Ну а делегаты со всех областей решают: кому из них быть депутатами высших органов власти республик и СССР – Верховных Советов. А они формируют власть исполнительную…

– Хватит, – оборвал меня Александр. – И на такой утопической белиберде стоит вся ваша редакция?

– Нет. Твой вопрос ко мне был, и я тебе свое личное мнение высказал – чем следует заменить заимствованную у Запада демократию. Всю же редакцию сейчас занимает то, что в стране грядет катастрофа, и никто из власть имущих не желает с ней бороться. А ведь катастрофа произойдет? Произойдет. Если через введение особого управления государством не выжечь калёным железом кровавый сепаратизм в отдельных республиках и воровство по всей стране. Если не принять экстренных мер против возрастающей нищеты.

– Так вы все в «Дне» связываете спасение Советской империи с русской национал-социалистической диктатурой в ней?

– Понимай как хочешь.

Опустошив бокал, Александр встал из-за столика:

– Николай, не уйдешь ты из «Дня» – приличные люди руки тебе не подадут. И я, возможно, тоже.

Земляк-писатель Александр знал наши публикации. А некоторые мои приятели на дух не переносили газету, не читая ее, но черпая о ней сведения из либерально-демократических изданий.

Одни из этих изданий представляли редакцию «Дня» пристанищем придурков-мракобесов: «И такая дребедень – каждый «День», каждый «День». Другие – стращали газетой своих читателей. Им под заголовками типа «Что «День» грядущий нам готовит?» вбивалось в головы: готовит он своими идеями ужасы русско-имперского фашизма.

Но шельмование «Дня» в массовых либеральных газетах и журналах давало совершенно не тот эффект, на который рассчитывали в их редакциях. У тысяч и тысяч политически нейтральных граждан, прочитавших, скажем, в «Известиях» или «Крокодиле» поношения в адрес «Дня», возникало желание самим взглянуть на мерзкую газету. А, купив ее из любопытства, многие читатели превращались в ее же почитателей: правду ведь пишет!

Тираж «Дня» рос и рос. В числе авторов газеты стали появляться партийные и советские чиновники – например, секретарь Совета безопасности СССР Олег Бакланов. А это значило, что в недрах власти на разных этажах жили-были здравомыслящие управленцы. Их воротило от бестолковой перестройки Горбачева и от ультра-либеральных прожектов Ельцина, и они, надеялись в редакции «Дня», рано или поздно объединят усилия и возьмут бразды правления в свои руки. Возьмут, чтоб вельможных глупцов и агентов Запада отправить на пенсию, истребить сепаратизм, приглушить витийство в парламентах и запустить успешные реформы по китайскому варианту. По варианту, при котором государство жестко руководит плавным переходом к рынку и обеспечивает гражданам новые стимулы к труду и рост их доходов.

Прагматиков из структур партии и государства опасались и в окружении Горбачева, и во враждовавшем с ним окружении Ельцина, и в спецслужбах Запада, на деньги и по сценарию которых насаждалась сокрушительная для СССР демократизация. Им всем было неспокойно: а вдруг прагматики организованно взбунтуются, произведут переворот в политике и поведут страну курсом, выгодным ей, а не западному капиталу? И, дабы исключить саму возможность такого хода событий, творцы демократии разыграли в Москве спектакль – с декорациями в виде бронетехники.

18 августа 1991-го я подался к «жемчужине у моря» – вечерним самолетом. Прибыл из аэропорта в гостиницу и пустился бродить по причудливому ночному центру Одессы. Утром поздним в прекрасном настроении проснулся, вышел на балкон своего номера и вздохнул полной грудью: да здравствует отпуск, солнце и море!

На соседнем балконе курил мужик моих лет. Я отвесил ему поклон:

– Добрый день.

– Здравствуйте, – он откликнулся. – Для кого-то нынче день добрый, для кого-то – нет. Вы знаете, что минувшей ночью в стране произошел государственный переворот?

– Что-что? – мне почудился розыгрыш.

– А то, – сосед загасил сигарету в пепельнице, – Горбачева прихлопнули как президента СССР и генсека ЦК КПСС. Ему приписана хворь до маразма, и он отрезан от мира на даче в крымском Форосе. Вся власть на просторах Советского Союза теперь принадлежит ГКЧП. Новоиспеченному особому органу управления – Государственному комитету по чрезвычайному положению.

Спустя десять минут, в 11.00, я включил телевизор, и уже диктор с экрана донес до меня светлый образ ГКЧП. Мама родная! Я вдрызг растерялся. Горбачев под арестом на крымской даче? Отлично! В обращении гэкачепистов к народу сказано всё то, что было на страницах нашей газеты. С радостью б мне руки потереть. А не хотелось.

Здравый смысл вроде восторжествовал. Стране требовалось и устранение с политической сцены сеятеля смуты Горбачева, и учреждение органа управления с чрезвычайными полномочиями. Но из кого он образован?

Первая скрипка в ГКЧП – у Геннадия Янаева. Он был секретарем обкома комсомола на Волге и около двадцати лет председательствовал в КМО – в Комитете молодежных организаций СССР. Янаев умел устраивать встречи советских юношей и девушек с их зарубежными сверстниками. И только. В политике ему ничего не светило. До Горбачева. Новый лидер страны давнего товарища по комсомолу Янаева почему-то особенно ценил. И из управляющего ничтожным КМО превратил его в главу солиднейшей структуры – Всесоюзного Центрального Совета Профсоюзов. Как председатель ВЦСПС, Янаев получил членство в высшем руководстве правящей партии – в Политбюро ЦК КПСС. Это, многим казалось, было пиком его карьеры. Но в декабре 1990-го Съезд народных депутатов, избирая Горбачева президентом СССР, проголосовал и за выдвинутого им в вице-президенты Янаева. Так вторым должностным лицом в Советской империи стал кмошник – человек из КМО, молодежной развлекательной конторы. И вот ныне, 19 августа 1991-го, вдруг возникший Госкомитет по чрезвычайному положению, при изолированном на даче Горбачеве, возложил обязанности президента СССР на него…