Текст книги "Ромео и Джульетта. Величайшая история любви"

– Глупый, не нужный риск, – заявил Бенволио.

– Риск – да! Но не глупый. Меркуцио, ты идешь?!

– Я? Да, пожалуй…

– Бенволио?

– Я?.. – тот вздохнул. – Ну, куда ж я от вас…

* * *

Вот так, сеньоры и сеньориты, родился дерзкий замысел трех юнцов-гибеллинов выпить вина и станцевать на балу у гвельфов.

Конечно, розыгрыш. На первый взгляд… Но сам Ромео потом признался мне, что всей истинной подоплеки своего замысла он закадычным друзьям не открыл. На самом деле, в глубине души ему рисовалось больше героического, чем смешного. Вот они приходят на бал, обманув стражу Капулетти, вот многие начинают обращать внимание – а что это за стройный, высокий юноша, чья одежда свидетельствует о знатности и богатстве, а манеры – о врожденном изяществе и благородстве души?

Маска, маска, ты кто, отзовись?

И прекрасная Розалина, конечно же, заинтригованна. Красавица начинает чувствовать томление и слабость в членах, и про себя понимает, что уже готова любить этого человека…

Но тут – разоблачение! Внезапное как пощечина!

Да это же Ромео, Ромео Монтекки! – приходят все в оживление. А он – один, среди враждебной толпы, надменный и гордый! Бестрепетный, как опытный капитан на мостике боевого корабля… (В мечтах Меркуцио и Бенволио успевают благополучно скрыться, оставив ему всю опасность, но и славу при этом).

Разве после такого зрелища красавица Розалина не броситься к его ногам, полюбив его всей душой?!

Мечты-мечты… Пусть юность, способная так мечтать, вызывает теперь у нас, мужей зрелых и опытных, лишь снисходительную усмешку, но разве не все мы грешили когда-то переизбытком воображения?..

Тогда, мечтая о внимании Розалины, Ромео и представить себе не мог, что уже к концу бала гвельфов ее внимание будет интересовать его так же, как сладость гарема султана волнует евнухов из охраны. Что несравненная Розалина покажется ему лишь вздорной, туповатой старухой (Прости, любовь моя!), а его сердце заполнится до краев другой нежностью…

Воистину, причудливы дела Господни, неисповедимы промыслы и неведомы нам цели наших судеб!

* * *

– Что, что? Ты спрашиваешь, Альфонсо, кто такие гвельфы и гиббелины, о которых я все время ссылаюсь, как молодой падре на Святое Писание?

Хороший вопрос! Клянусь муками Иисуса Христа Спасителя, вопрос достойный тебя, как пират Средиземноморья достоин петли на самой высокой рее! Просто обидно, получается, я тут заливаюсь, как монастырский хор на день ангела отца-настоятеля, а некоторая бестолочь даже не понимает, о чем я толкую…

Нет, меня всегда поражало, насколько плохо молодые знают историю собственной земли. И не хотят знать, вот что хуже всего! Ведь история – это не только прошлое любой страны, это еще ее будущее! Я, Умберто Скорцетти, проживший долгую и бурную жизнь, глядевший в глаза Старухи-с-косой так же весело, как ты, Альфонсо, заглядываешь под юбку нашей кухарки, уверен твердо – нельзя построить светлого будущего, не оттолкнувшись от прошлого. Как говорили еще философы древнего Рима, – нечто не возникает из ничего, потому как всякое следствие проистекает из своей причины. Впрочем, для таких как ты, Альфонсо, слова мудрецов настолько же пустой звук, как вечерняя молитва для голодной свиньи! Пусть весь мир знает, все вокруг обсуждают, но такие как ты, Альфонсо, всегда будут таращить бараньи глаза и недоуменно спрашивать – а кто это?

Ладно, ладно, извините, сеньоры и сеньориты, что-то я сегодня слишком разгорячился… Излишняя злость, как учат нас медики, приводит к разлитию черной желчи по внутренним органам, что для человека в моих годах совсем не полезно. Пусть сорок чертей застрянут у меня в глотке, но исправить все зло под солнцем – задача непосильная для любого. Только Иисус Спаситель однажды за нее взялся, но, между нами говоря, не слишком-то преуспел…

О чем я? Ах, да, гвельфы и гибеллины… Хоть теперь, Альфонсо, открой уши пошире, пусть хоть какая-то мысль залетит в твою пустую башку…

Итак, гвельфы и гибеллины – две партии, на которые разделилось все население Северной и Средней Италии.

Почему это произошло? А почему Господь разделил день и ночь, черное и белое, тепло и холод? По моему скромному разумению, люди всегда найдут повод разделиться, чтобы скалить зубы в сторону соседей. Словно им без этого и хлеб не естся, и вино не пьется. Такое уж это странное создание – человек, что ему всегда и во всем нужно найти врага. Я полагаю, когда Господь творил человека из глины и праха, Он все-таки отвлекался на другие заботы, что при его занятости вполне объяснимо. Но этим немедленно воспользовался сатана, подбросив в строительный материал свою зловредную толику. Объяснение, между прочим, ничуть не хуже других, что пытаются объяснить противоречивость натуры человеческой…

Насколько я знаю, разделение на враждующие партии произошло по политическим мотивам в начале прошлого, бурного XIII века. Гвельфы, которые по большей части состояли из горожан, ремесленников, купцов, банкиров и прочей, так называемой, знати кошеля и торговой мерки, считали, что Италия должна объединиться под властью германских императоров. Гибеллины, к которым по большей части относилась родовая аристократия и преданное им крестьянство, полагали, что в Италии должна быть одна власть – Папы Римского, а никаких новых господ из германцев и франков нам не требуется. Мол, Италия когда-то была Великой Империей и станет ей снова только когда покончит с независимостью городов-сеньоров, что увязли в распрях между собой. Мол, именно распри Центра и Севера виноваты в том, что каждый, кому не лень, приходит на наши земли с огнем и мечом, и неизменно находит себе союзников среди итальянцев…

Я думаю, сеньоры и сеньориты, вы уже обратили внимание, моя речь не слишком-то сочетается с предыдущим рассказом. Ранее я уже имел случай упомянуть, что гибеллины стояли за власть императора, тогда как гвельфы ратовали за Папу Римского. Нет, это не я запутался, такой запутанной была политика в те времена. Потому что потом, вскоре, все повернулось наоборот – гибеллины начали поддерживать притязания германских династий, тогда как гвельфы вдруг полюбили Папу. И, клянусь дарами волхвов Господу нашему, в дальнейшем история обоих партий тоже не обходилась без перевертышей! И гвельфы, и гибеллины так часто меняли свою политическую ориентацию, что сами переставали понимать – кто за кого. Именно поэтому во времена моей молодости сами эти термины «гвельфы» и «гибеллины» не пользовались большой популярностью. Предпочитали называть себя проще – «партия Папы», «партия Императора», чтоб хотя бы самим что-то понимать в собственных политических взглядах…

Как вы понимаете, будучи патрицием древнего рода, я сам больше сочувствовал делу гибеллинов, к которому всегда примыкала аристократия крови. Хотя признаю, что и среди гвельфов встречались очень достойные, почтенные господа. Тот же Данте Алигьери, насмешник Джованни Бокаччо были моими друзьями, с которыми я сиживал за столом с немалой к тому охотой. Хотя и Данте, и Боккаччо, были гвельфами по убеждениям. Уж конце концов все так запуталось, что этот Гордиев узел не поддавался даже мечу. И внутри самих партий возникли разные ответвления, бросившиеся враждовать друг с другом.

Разве это гибеллины изгнали из Флоренции Данте, Бокаччо и многих других, заочно приговорив их к смерти? Нет! На них, «белых» гвельфов, ополчились друзья по партии, «черные» гвельфы – именно так. «Опаснее врагов могут быть лишь друзья!» – это тоже с тяжелым сердцем сказано Алигьери.

Старое предание гласит, что разделение на гвельфов и гибеллинов берет свое начало в вольнолюбивой и беспокойной Флоренции. Уж потом флорентийцы втянули в свои распри все Апенины и даже другие страны. А началось все в 1216 году, на свадьбе в селении Кампи, где гости, нахлебавшись вина до изумления бытием, передрались между собой вплоть до ножей и мечей. В пылу свары патриций древнего рода Боудельмонте Деи Боудельмонти прирезал некоего Оддо Арриги из торгового рода Амидеи. Времена тогда были простые, незамысловатые, чтобы загладить вину от патриция не требовалось ничего, кроме как жениться на сестре убитого. И девица была согласна сделаться из купчих патрицианкой, и Боудельмонте Деи Боудельмонти честно пообещал жениться, так что вроде бы все уладилось. На время.

Юноша не сдержал брачного обещания, а выбрал в жены девушку из старого дворянского рода Донати.

И вот, представьте себе, пасхальным утром Боудельмонте Деи Боудельмонти разряженный как петух, на белом коне направляется к дому нареченной невесты, чтобы произнести все положенные брачные обеты. И тут, на мосту Понте Веккьо, на него нападают разъяренные оскорблением Амидеи и истыкивают ножами так густо, как еж усеян колючками… С этого, мол, и начались распри и разделение – одни требовали мести закона за убийство жениха, другие же считали его вполне законным и обоснованным. Мол, пятна с фамильной чести смываются только кровь, так всегда было и будет впредь!

Так все было или по-другому, кто теперь скажет? Я же лично считаю, что это лишь легенда. На осинке не цветут апельсинки, а мышь не может породить гору. Мы, итальянцы, народ пылкий и буйный, часто согреваем холодную сталь горячей кровью, и если из каждой хмельной поножовщины выводить политику, сейчас в стране было партий больше, чем блох на Барбоске.

Полагаю здесь все проще и прозаичнее. Поскитавшись по свету, повидав другие народы и послушав их языки, я невольно обратил внимание, что наше слово «гвельфы» очень похоже на германское слово «Welf», тогда как «гибеллины» напоминают немецкое «Waiblingen». В самой Германии так называли две соперничающие династии – владеющих Саксонией и Баварией Вельфов, и Гогенштауфенов или, иначе, Вайблингов, что управляли Швабией. Одна династия действительно поддерживала Папу Римского, а вторая ему противилась…

Закрой рот, Альфонсо, не то ветер продует тебе кишки. Я-то надеялся, что все объяснил, а ты, видишь ли, до сих пор не можешь сообразить.

Я понимаю, сложно…

Ну, так нынешняя политика ничуть не понятнее той, прежней. И если человек все-таки происходит от Господа – да простится мне этот грех сомнения! – то политика несомненное порождение сатаны.

На том мы и оставим ее, вернувшись к рассказу о наших влюбленных. Политики уходят и приходят, меняются времена и нравы, и то, что предкам казалось жизненно важным, потомкам представляется просто смешным и наивным. Языческий бог Хронос, сеньоры и сеньориты… О, это самый большой шутник на земле, до него далеко даже проказникам Дионису и Пану! Просто Хронос шутит свои шутки с таким серьезным лицом, что понять их часто не хватает человеческой жизни.

Вот любовь – это из вечности! Это драгоценность из тех, что не тускнеет и не теряет цену с течением веков…

* * *

Бывают такие дни, что идут наперекосяк с самого начала. Неприятности, начинаясь с утра, так и следуют одна за другой, возникают из ничего, сорняки из земли.

Ученые мужи церкви уверяют нас, что это особые дни. Мо, все дело в кознях бесов. Потому что коварство нечистых слуг сатаны тоже имеет приливы и отливы, и когда подобный прилив достигает высшей точки – хуже просто не может быть. Именно так рассказывал отец Бертуччо, викарий из Храма Крови Спасителя, известный своей ученостью, равно как обширными познаниями из жизни бесов.

На одном из пиров Капулетти-старший спросил почтенного викария – что же делать? Как надлежит правильно вести себя в такой день?

А ничего! – ответил тот. В такие дни лучше вообще не предпринимать ничего, только молится святым заступникам, и со смирением ждать, пока сумерки скроют собой неудачи. Смирение, сын мой, смирение и умеренность! Это одни из главных добродетелей христианина, не забывай об этом! – рассказал отец Бертуччо, запивая жареную в сметане форель шипучим белым вином из виноградников Касталони.

Словом, тот день для Николо Капулетти, главы торгового дома Капулетти и советника муниципалитета, стал именно таким, черным, когда бесы с удовольствием издеваются над добрыми христианами.

Сначала – слуги влипли в свару. Два пьяных дурня, Самсон и Грегорио, ославили его на весь город. Что они задрались с прихвостнями Монтекки – это как раз неплохо, Монтекки, добившись расположения герцога денежными пожертвованиями на дело гибеллинов, в последнее время уж слишком задирают нос. Если бы Самсон и Грегорио втихомолку где-нибудь всыпали слугам Монтекки, он бы их только одобрил. Так нет же – устроили балаган на всю площадь! Да еще Тибальт, недоумок с амбициями Цезаря, подлил в огонь горючего масла!

В результате ему, Капулетти, главе известного торгового дома и уважаемому советнику муниципалитета, пришлось, как школяру выслушать гневный выговор герцога Барталамео. И мало, что выслушать! В конце речи герцог, по-змеиному улыбаясь, оштрафовал его на сотню серебряных флоринов за нарушение спокойствия и тишины в городе. И ведь не возразишь ничего – сам голосовал в муниципалитете за указ о нарушителях спокойствия, кои должны быть наказуемы деньгами или бесчестьем.

Не утешало даже то, что Монтекки Его Сиятельство тоже оштрафовал. Монтекки-то, пользуясь расположением Делла Скала, могут потянуть с оплатой. А из него герцог, все время нуждающийся в деньгах, обязательно выжмет всю немалую сумму.

Вернувшись от герцога в расстроенных чувствах, Антонио сразу же повздорил с женой. Эта сеньора тоже вдруг принялась выговаривать мужу за его воинственную и ненужную храбрость. А он-то в чем виноват, спаси-сохрани нас Господь Всемилостивый?

Удивительно, все-таки! Когда-то он женился на кроткой голубице с лебединой шеей, а с годами у этого голубя прорезался клюв орла и когти ястреба. Глядя на клювастый нос жены, гордо расположившийся посреди толстого лица с нечистой кожей и плохими зубами, Капулетти про себя поудивлялся этому обстоятельству и, как зазевавшийся фехтовальщик, не успел парировать несколько выразительных оскорблений.

Жена сочла это своей безусловной победой, величаво развернулась и удалилась, хлопнув дверью так же многозначительно, как могильщик хлопает ладонью по крышке гроба.

Нет, неудачный день…

Тупо глядя ей вслед, Николо вдруг припомнил, что еще полгода назад обещал пожертвовать церкви Святого Николо, своего небесного покровителя, два серебряных подсвечника и новый оклад для иконы. Но так и не выбрал время исполнить обещанное. Это окончательно испортило настроение. В такой черный день, получается, даже нельзя прибегнуть к помощи Святого Заступника, имея за душой неоплаченные векселя обещаний. Он живо представил, как святой укоризненно качает головой и громогласно, почему-то с интонациями герцога Барталамео, выговаривает ему: «Ты, Николо Капулетти, любезный, совсем зарвался… А ну-ка расплатись сначала по старым долгам, а потом уж обращайся за следующим кредитом! Слово «кредит», любезный мой Капулетти, значит по латыни доверие. А какое может быть доверие с такой задолженностью?»

А ведь сегодня, после заката, бал в его доме! Будет множество гостей, один почетнее другого, а ничего еще не готово, вспомнил он вдобавок ко всему.

Мысленно пообещав святому не два, а целых три серебряных подсвечника – достойный процент за полугодовую задержку – он осушил ради поднятия настроения два кубка красного вина, подогретого с медом и пряностями. Потом распорядился найти Григорио и Самсона и выпороть так, чтобы пыль пошла из штанов. Сам собирался спуститься в подвал, послушать как дурь изливается из них истошными воплями. Но тут – новая неприятность. Ему доложили, что господин Парис, рыцарь из свиты герцога Барталамео, прибыл к нему для разговора и ожидает в тени центральной колоннады двора.

Распорядившись принять почетного гостя со всевозможной любезностью, Николо мысленно чертыхнулся. Тут и не стоит на луну в решето глядеть – рыцарь Парис наверняка явился по поручению герцога Дела Скала за сотней флоринов штрафа!

От всех неприятностей мысли разбегались как зайцы по полю, и он никак не мог сообразить, чем бы таким особым отговориться, чтобы потянуть с оплатой. Не будешь же, в самом деле, втолковывать воинственному и нетерпеливому рыцарю, что дела в последнее время идут неважно, что прибыль от одних дел едва покрывает расходы на другие, и все прочие, расхожие объяснения финансистов… Провалиться бы этому ненасытному герцогу с его рыцарями, которые тратят деньги таким же потоком, как хороший крестьянин льет воду на свой огород!

А тут еще этот бал, с его дорогостоящей роскошью!

Тем не менее, Николо Капулетти натянул на лицо самую любезную из своих улыбок и поспешил к гостю.

Парис поджидал его, сидя на скамье, и сложив руки на эфесе меча, упертого в пол. Длинный, синий плащ с серебряным шитьем по канту небрежно распущен за спиной, верх кафтана из дорогой парчи привольно расшнурован по жаркой погоде.

Ишь, разоделся! – мелькнуло у Николо. Конечно, кто-то сегодня станет на сотню богаче… Нет, но сидит как! Прямо и гордо, как гвоздь, забитый в тело спасителя! Плечи расправлены, спина ровная, лицо надменное, глаза строго завешены ресницами. На выразительном, породистом лице патриция давний шрам от левого глаза к уголку губ, и, с другой стороны лица, два небольших шрамика, как зарубки. Эти отметины делали воинственность рыцаря еще более явной и хищной.

Николо мысленно констатировал, что рядом стоят мягкие кресла с подушками, но рыцарь сел именно на простую скамью. Словно подчеркивал, что презирает удобства, как подобает воину.

Да, такому трудно втолковать про расходы, преобладающие над прибылями, про сальдо и бульдо, такому куда доходчивее ударом палицы по голове…

– Кого я вижу! Господи Боже ты мой Вседержитель, какая честь для наших скромных стен! – привычно затараторил Николо, всплеснув руками. – Неужели глаза меня не обманывают?! Неужели это сам господин Парис?! Клянусь честь, небывалая честь для меня!..

– Он! – твердо ответил рыцарь. Немного подумал и уточнил: – То есть я!

– Нет, клянусь святостью Папы Римского, я просто не верю, просто не могу поверить от радости… – тут Николо сообразил, что прямодушный рыцарь может подумать, будто в его словах, что он – это он, сомневаются. Резко осекся и повернул свою речь в другую сторону: – А не наскучило ли уважаемому Парису столь долгое ожидание, глубоко и нижайше извиняюсь нерасторопности моих слуг? А не прикажет ли уважаемый Парис подать ему выпить чего-нибудь охлаждающего?

– Выпить? – рыцарь опять на мгновение задумался. – Прикажет!

Очень основательный человек, отметил Николо. Каждое слово взвешивает не единожды, как золотых дел мастера – слитки дорого металла.

Он мысленно застонал, заранее прощаясь с сотней флоринов, этих серебряных рыбок, что так неохотно приходят в сеть кошелька, и так легко из нее выскальзывают.

Распорядившись по поводу холодного вина и легкой закуски, Капулетти подсел поближе и изобразил на лице полное внимание и сосредоточенность. Как можно более полное в присутствии столь высокого гостя.

Пожалуй, переусердствовал. Глянув на его гримасу, рыцарь слегка вздрогнул и чуть заметно отпрянул.

Николо незаметно вздохнул и сложил руки на животе, готовясь к худшему.

Но Парис вел себя как-то странно. Ничуть не торопился брать его, старого несчастного Капулетти, за глотку. Больше того, если бы скала умела в смущении ежиться, Николо мог бы поклясться, что рыцарь смущен. Вместо того, чтобы прямо спросить о флоринах, тот вдруг завел разговор о его дочери Джульетте. Мол, красота и грация сей прекрасной дамы славятся в Вероне и окрестностях города, а слухами о ее кротости и добродетельности полнится земля. Он, рыцарь Парис, надеется, что здоровье уважаемой дамы Джульетты полностью удовлетворительное…

В это время слуги принесли вино и медовое печенье семи сортов. Рыцарь с видимым облегчением замолк и осушил полный кубок.

– Такой вместительный кубок – и словно за ворот вылил! – восхитился Николо с оттенком горечи. Конечно, когда жизнь обещает сотню флоринов, чего бы не выпить…

Он тоже отхлебнул добрую треть от своего кубка. В голове слегка зашумело.

Чувствуя, как от живота по членам растекается легкость, Николо подтвердил, что здоровье у дочки – удовлетворительней не бывает. С утра Джульетта порхала как птичка божья и абсолютно ни на что не жаловалась. Вряд ли с ней за короткий срок случилось не хорошее, разве что за завтраком съела что-нибудь несвежее. Впрочем, можно вызвать ее старую Кормилицу и допросить с пристрастием. Эта почтенная матрона лишь к вечеру напивается так, что язык наглухо застревает у нее между зубами, а сейчас, в полдень, еще должна пребывать в уме, рассудке и рассудительности…

Он поперхнулся, сообразив, что зря начал про Кормилицу. После утреннего происшествия на площади – тем более зря! Рыцарь теперь точно решит, что семье Капулетти служат только болваны и пьяницы. Это, конечно, так, все слуги, как на подбор, лентяи, болваны и пьяницы, но хвастать тут нечем. Легкость вина, все-таки, коварная штука…

– Добрая, старая Кормилица … – продолжил, откашлявшись. – Я, признаюсь, испытываю определенную слабость к слугам, что давно и честно служат нашей семье. Понимаю, что балую их, но ничего не могу с собой поделать…

В этот момент, как нарочно, с заднего двора донеслись вопли Грегорио и Самсона, которых, видимо, как раз начали пороть. Особенно старался более трусоватый Грегорио, который не только орал дурным голосом, но еще и злостно подвизгивал.

Их крики на два голоса слились в настоящий кошачий концерт, резавший слух.

– Охотно верю, мой добрый хозяин, – рыцарь позволил себе слегка улыбнуться. Совсем чуть-чуть.

– Думаю, Кормилица от нас ничего не скроет, – немного растерянно повторился Николо.

– Я даже не сомневаюсь, – подтвердил рыцарь. – Не надо Кормилицу.

– Не надо? Как будет угодно рыцарю…

Поспешив продолжить разговор, Николо, демонстрируя гордость отца, подтвердил, что дочурку Бог красотой не обидел, это – да. А что до кротости и добродетельности – как может быть иначе, если она воспитывалась в семье Капулетти? Чуть было не добавил – известных в народе честностью. Но вдруг вспомнил, как толпа кричала на площади: «Бей кровососов-Капулетти!» и помрачнел.

Скрывая замешательство, снова разлил вино.

Они выпили. Помолчали.

Разговор пока не коснулся сотни флоринов, и Николо понял, что нужно набраться терпения.

– Вашей дочери, уважаемый Капулетти, ведь четырнадцать? – вдруг спросил Парис.

– Было. То есть, прошу меня извинить, не было…

– Как это?

– Ну, четырнадцать ей почти исполнилось.

– А сейчас сколько? – насторожился рыцарь.

– Тринадцать, – пояснил Николо. – Четырнадцать исполнится скоро, как раз на Петров день.

– Пятнадцатый, значит, пойдет, – обнаружил рыцарь свою склонность к точному счету. – И вы, уважаемый отец… – продолжил он с видимым усилием, – вы наверняка раздумываете о достойном женихе. Забота отца – устроить счастье своей единственной дочери…

– Мала еще.

– Не говорите, уважаемый Капулетти, не говорите… И помоложе выходят замуж и живут счастливо. На мой взгляд, прекрасная Джульетта вполне созрела для достойного, приличного брака.

– Она-то может и созрела, – вздохнул Николо, – только для брака нужен еще кое-кто…

– Кто? – удивился рыцарь.

– Жених! Брак без жениха, это, знаете, как-то…

– Так, есть! – оживился Парис – Жених-то есть, достойный мой Капулетти! Все дело как раз в том, что жених есть!

– Кто?! – опешил в свою очередь Николо.

– Он!..

– Имя? – мгновенно посуровел Капулетти.

– Ну, то есть, я! – пояснил рыцарь. – Именно я, уважаемый господин Капулетти, пришел к вам засвидетельствовать свое почтение и просить руки вашей дочери Джульетты!

– Только руки?! – с облегчением выдохнул Николо, в голове у которого все еще крутилась та злосчастная сотня флоринов.

– Простите… Не понял…

– Ах, да! Неважно! Извините, уважаемый Парис, это я о другом… Значит, вы просите руки моей дочери? У меня?

– Ну, да.

– И хотите на ней жениться?

– Разумеется! – с недоуменной запинкой подтвердил рыцарь. Подумал и на всякий случай добавил: – Мечтаю взять ее себе в жены согласно наших христианским обычаям.

– А я что?.. То есть, простите, она-то, она что? Джульетта согласна ли?

Предложение Париса все-таки застало его врасплох. А тут еще выпитое шумит в голове, перемешивая мысли и чувства.

Он снова разлил, стараясь не слишком трястись руками от скрытого возбуждения.

Они выпили.

– Согласие девушки – это дело ее родителей, – рассудительно ответил рыцарь, даже не задохнувшись после полного кубка. – Кто же спрашивает согласия девушки, когда есть почтенный отец и добродетельная мать, госпожа Капулетти?

– Ну, на добродетель матери, госпожи Капулетти, я бы не слишком стал полагаться, – в сердцах вырвалось у Николы.

– Простите?..

– Нет, ничего, это я о своем…

– Так вы согласны, уважаемый Капулетти?

– Я-то?..

– Да, именно вы! – терпеливо подтвердил рыцарь и задумчиво взялся за кубок.

Капулетти поспешил разлить.

Они выпили.

В голове у Николо слегка прояснилось. Точнее, он взял себя в руки. Сказывался опыт, когда после шумного, веселого пира с деловыми партнерами нужно было мгновенно сосредоточиться и принять важное решение.

– Я понимаю, уважаемый Капулетти, что мое предложение застало вас слегка врасплох. Что, наверное, нужно было повести дело иначе. Действовать, как это принято, через посредников, с предварительным выяснением намерений, – вдруг пустился рыцарь в запоздалые объяснения. – Но, посудите сами… К примеру, вы одолжили кому-нибудь сотню флоринов. – Хозяин вздрогнул и испуганно заморгал. – Так вы, любезный Капулетти, наверняка предпочтете получить их сами, чтоб не подвергать честность посредников искушению. Так почему же я должен доверить такое важное дело, как выбор жены и подруги жизни, чьему-то сомнительному посредничеству?

– Да, действительно… – поддержал Капулетти. – Почему?

– Не вижу таких причин! – отрезал рыцарь.

– А я не вижу, мой добрый друг!

И не так уж он косноязычен, решил Николо, если может так внятно и четко излагать мысли после четырех… нет, пяти полных кубков.

А в мозгах тем временем уже защелкали привычные костяшки счетов. С одной стороны, Парис, аристократ крови, рыцарь герцога, гибеллин, и ему, гвельфу, вроде бы не пристало… А с другой, Парис, любимец герцога Делла Скала, гибеллин, рыцарь, истинный аристократ… Выходит, и Джульетта станет патрицианкой, и дети ее, его внуки, станут аристократами, и он сам, Капулетти, породниться с одним из древнейших родов Италии…

Только с чего бы вдруг? Неожиданно как-то…

– Осмелюсь спросить, вы уже встречались с Джульеттой? – вдруг насторожился Николо от мгновенного, нехорошего предположения.

– Один раз! Один раз, любезный хозяин, я имел счастье лицезреть вашу дочь. На моих глазах она спускалась по ступеням Храма Господня в сопровождении некой пожилой особы, что не блещет наружностью, но, видимо, отличается скрытыми добродетелями.

– Ах, в сопровождении… – успокоился Капулетти. Позволил себе улыбнуться: – Это как раз Кормилица с ней была. Она действительно страшна, как черт в юбке. И боюсь, господин рыцарь, поиски скрытых добродетелей вы начали не по тому адресу…

Нет, в общем понятно, почему рыцарь Парис охотится за рукой его дочери, соображал между тем Николо. Понимает, шельмец, что положение Капулетти в мире коммерции просто не позволит Николо не дать за дочерью такого приданного, которому бы позавидовали все. Но ведь и он сам только выиграет от этой сделки, обретая в обмен на деньги аристократическое происхождение. Если не для себя, то для дочери и будущих внуков…

Да что ему с этих гвельфов, с этих бессовестных торгашей, фарисеев из папской церкви и туповатых ремесленников на скамьях муниципалитета?! Разве он, Николо Капулетти, не чувствует в себе корни аристократизма, не уважает дело гибеллинов, не понимает необходимость объединения Италии под твердой рукой прославленного германского императора?! Хотя бы сегодня, не далее как с утра, он как проснулся, как давай уважать… Да он, Николо Капулетти, готов хоть завтра объявить гибеллином!

– Я, конечно, не смею настаивать… – начал терять терпение рыцарь. – Понимаю всю неожиданность своего появления в вашем славном доме… Но! – он наотмашь рубанул ладонью. – Согласны ли вы отдать за меня вашу дочь?!

– Согласен! Конечно же, согласен, почтенный Парис! – приподнято воскликнул Николо, расплываясь в широкой, хитроватой улыбке.

Они выпили…

Дальше разговор, как водится, перешел на деловую часть брачной сделки – приданное. Тут уж Капулетти, истинный коммерсант, почувствовал себя рыбой в воде. Обстоятельный рыцарь с трудом поспевал за полетом его речей. Слугам еще два раза пришлось подавать вина.

Впрочем, вдохновленный мыслью, что дочь Джульетта станет аристократкой, а будущие внуки – титулованными господами, Николо не стал скупердяйничать. Если в чем и обжулил рыцаря, то лишь слегка, для порядка…

Тепло, по-родственному, проводив Париса и широко улыбаясь ему вслед, Николо Капулетти подумал, что поспешил назвать этот день черным.

Вот что значит лишний подсвечник, вовремя обещанный доверчивому святому!

Нет, нет, он ни в коем случае не отказывается, мысленно поправился Капулетти. Обещал – сделает! Но тут видишь какое дело, Святой Николо, хочешь не хочешь, а теперь и приданное за дочкой давать, а еще сотню флоринов штрафа вынь да положь… Полновесных серебряных монет, что чеканятся во Флоренции…

Ах, да, бал! – вдруг опять вспомнил он. Время уже за полдень, а он до сих пор не глянул, как слуги готовятся к приему гостей. И новый кафтан с причудливой вязью шитья еще толком не примерялся!

Дел-то, дел…

Выпить, что ли, для бодрости?