Текст книги "Ромео и Джульетта. Величайшая история любви"

Разоравшись и распалив себя собственными криками, как вороны над тушей дохлого осла, наша четверка не замедлила приступить к действиям.

О, это было сражение достойное царя и героя Александра Македонянина! Пусть сорок чертей застрянут у меня в глотке, жаль, что я этого не видел!

Рассказывали, в пылу воинственности Самсон взмахнул не только мечом, но и щитом. И тут же уронил его себе на ногу, отчего завизжал как банкир, узревший взломщика перед своей кладовой с золотом. Лихой Грегорио, тем временем, попытался браво выхватить из ножен тяжелый меч, но, опять получив по носу шишаком, от души заехал рукоятью себе же в промежность. Скорчился как бес на причастии, взвыл и запрыгал козлом, во всю глотку проклиная противников.

Хотя, видит Бог, те были совсем не при чем. Абраму и Бальтазару уже хватало своих забот. Потому что Бальтазар, яро размахивая палкой, сбил каменное украшение со стены, которое прилетело в лоб его же соратнику Абраму. Тот сразу же спал с лица и опрокинулся на спину. Бальтазар же, завопив, что псы Капулетти убили честного Абрама, почему-то не нашел ничего лучшего, чем ткнуть его в азарте все той же палкой.

Клянусь четками Папы Бонифация – странный метод лечения раненого! Но, оказалось, действенный. Абрам с камней площади не поднялся, зато голос у него прорезался, а руки и ноги заходили сами собой, как у жука-скарабея, опрокинутого на спину. Кинувшись поднимать его, Бальтазар получил прямо в нос кожаной подошвой, и на древние городские булыжники брызнула первая боевая кровь.

Как сказал один из господ сочинителей – много шума из ничего…

Вся эта свалка, разумеется, не могла не привлечь внимание толпы. Нас, итальянцев, хлебом не корми – дай только зрелищ! «Тощий» люд немедленно начал накапливаться на площади, и в толпе уже начали находиться стихийные проповедники, с ходу призвавшие бить-громить Монтекки, Капулетти и, вообще, всех «жирных» Вероны.

По счастью, мимо проходил Бенволио. Заинтересовался – что же такое творится в славном городе с утра пораньше? К его чести, Бенволио, умному мальчику, не понадобилось много времени понять ситуацию. Лучше многих понимая, в какие волнения может вылиться их нетрезвая выходка, он выхватил шпагу и бросился вразумлять наших героев. Плашмя потчевал клинком всех подряд, без разбора гербов Монтекки и Капулетти, и громогласно обещал так выдрать слуг, чтобы те до нового урожая даже испражнялись вприпрыжку.

На этом бы военные действия и завершились, порой для вразумления толпы достаточно одного решительного человека, но тут на сцене этого балагана возникло еще одно действующее лицо – Тибальт.

О, этот, разумеется, в каждой винной бочке затычка, во всяком сапоге – первый гвоздь! Даже странно, где его до сих пор носила нелегкая, раз на площади Блаженных Мученников Патрикия и Васонофия разыгралась такая собачья свадьба!..

* * *

Для тех, кто не помнит, я поясню, Тибальт – это племянник жены Капулетти-старшего. Из бедных родственников, что растут приживалами при богатом доме.

Я знаю, Капулетти взял его в дом еще мальчишкой. Тогда в Вероне свирепствовала черная оспа, от которой умерли два его сына и старшая дочь. Тибальт тоже остался сиротой.

В похвалу нашей нации – родная кровь у нас, итальянцев, священна. Поэтому и семьи не хиреют стволом прямого наследования, подпитываясь множественными побегами из боковой родни. Но на древе родового ствола Капулетти Тибальт явно был не самым желанным отростком. Сказалось ли то, что Тибальт получал кров и пищу милостью дяди, чувствуя свое приниженное положение в семье, или сыграла роль нехорошая кровь отца, отъявленного бездельника и пропойцы, но малый вырос вздорным и глупым. «Не наша порода!» – неоднократно вздыхал старый Капулетти.

В городе болтали, что глава семьи, оставшись без сыновей, возлагал на племянника большие надежды. Неоднократно пробовал приобщить Тибальта к семейному делу. Результат неизменно оказывался аховым. Складывая мешки с зерном и кувшины с маслом олив, Тибальт лихо вычитал из них бочки с вином. В результате получалась такая прибыль, что всей семье, получалось, место в долговой яме. Вы же, наверное, помните обычай старины сажать должников в специальные ямы, чтобы каждый мог помочиться сверху на их бесчестные головы, напомнив о долге?..

В результате старик здраво рассудил, что для семейного дела лучше держать Тибальта как можно дальше от всяких дел. А сам Тибальт почему-то решил, что его натура выше грубой торговли. Возомнил себя великим воином, что сквозь победы проложит свой жизненный путь к громкой славе.

Клянусь блаженными мучениями Патрикия и Варсонофия, для поисков славы он выбрал интересные методы! Шастал из кабака в кабак, стучал глиняными кружками по дубовым столешницам, изрыгал проклятия и сверкал глазами, нарываясь на ссоры с веронским гибеллинами. Было понятно, что когда-нибудь он нарвется по-настоящему, но, к счастью, его мало кто принимал всерьез. Буйноволосый, низенький, толстый, с угловатым, некрасивым лицом, он не обладал и половиной качеств, нужной настоящему бойцу. Есть среди нас, итальянцев, такие характеры – шумные, трескучивые, обидчивые и при этом, в общем-то, никакие…

«Ведь не молод уже, далеко за двадцать, а все еще ведет себя как мальчишка! – судачили в городе. – А ведь мог бы, такую бы карьеру мог сделать – закачаешься! Кому как не ему старый Капулетти передал бы семейное дело, если бы в этой кучерявой голове без шеи нашлась хоть капля мозгов!..»

В то утро Тибальт влетел на площадь так быстро, словно пчела только что ужалила его в задницу.

– Ах вот как! Я вижу! Монтекки опять затевают свару! – орал он, размахивая обнаженной шпагой. – Оставь слуг, Бенволио, твоя смерть ждет тебя с другой стороны! За меч, сеньор, и сразись не с сиволапым мужичьем, а с настоящим мужчиной!

Напрасно Бенволио указывал ему, что он лишь разнимает этих бездельников. Тибальт и слышать ничего не хотел, подступая к нему со своей шпагой. Пришлось юноше отбиваться.

Без ума размашистые удары Тибальта – дело не слишком опасное для того, кого я сам обучал тактике выпадов и уходов. Но сам по себе звон клинков – такая музыка, что способна многих завести на пляску с Костлявой Старухой. Народ вокруг опять начал волноваться. Понятно, «тощие» веронцы никогда не любили «жирных», а Монтекки и Капулетти одинаково славились в городе вызывающей, напоказ, роскошью.

Тут, наконец, я подоспел со своими солдатами. Древками алебард мои ветераны оттеснили друг от друга дерущихся, и угомонили самых крикливых из публики.

Бенволио, умный мальчик, с готовностью вложил шпагу в ножны. Тибальт же пытался сопротивляться, махал клинком не менее яростно, чем повар размахивает ложкой над главным блюдом парадного обеда. Кричал, мол, пусть у него язва вскочит на срамном месте, пусть его заберет лихоманка, пусть его глаза лопнут от гноя, если он не разделается прямо сейчас хоть с одним из Монтекки.

Да, великий воин Тибальт…

Пришлось мне самому заступить ему дорогу, многозначительно положив на ладонь на эфес меча. И громко пообещать ему язву, лихоманку, лопнувшие глаза и прочие наслаждения в том же духе, как, заодно, и славу третьего мученика на этой площади, если он прямо сейчас не угомонится!

Со мной Тибальту не хотелось сражаться, мое умение владеть оружием в городе было широко известно. Он скис, опустил клинок, и что-то забурчал себе под нос, как бурчит котелок с похлебкой, только что снятый с огня. Словом, когда на площади появились старый Капулетти с женой, инцидент можно было считать исчерпанным. Поэтому его крики: «Где мой меч боевой?!» и все прочее в том же духе, раздавались скорее для виду. Похоже, старик был рад, что обошлось без крови, не считая одного разбитого носа. А ряд солдат, надежно блестевших перед толпой начищенными панцирями и жалами алебард, свидетельствует, что беспорядки этим и ограничатся.

По совести сказать, Капулетти был не таким уж старым, где-то около пятидесяти. Но нам, молодым, он тогда казался совсем дряхлым. Ссутуленная спина, обвислый живот, нос и щеки в винных прожилках, тонкие ноги, пошаркивающая походка – поношенный облик человека, который всегда имел много денег, и не скупился их тратить на собственные удовольствия.

Удовольствия, сеньоры и сеньориты, изнуряют ничуть не меньше тяжелой работы, я имел случай опробовал эту истину на себе…

Глава дома Монтекки, отец Ромео, был в его же годах. Но выглядел пободрее. Или – позадиристее. Они с женой и слугами появились на площади следом. Воистину, весь город вдруг начал сбегаться к Блаженным Мученикам, я даже стал подумывать оцепить улицы.

Надо отметить, главы домов повели себя ничуть не умнее слуг. Сразу затеяли перебранку, перебирая все прошлые грехи и обиды, как монах перебирает четки. Взвизгивающий тенорок Капулетти переплелся с глуховатым басом Монтекки. Им начал вторить Тибальт, дополняя дядюшку подробным рассказом, какие исчадия ада носят проклятую фамилию Монтекки.

Толпа вокруг опять нехорошо оживилась.

Этих почтенных господ я, к сожалению, не мог угомонить ни древками, ни плетьми. Оба они числились советниками муниципалитета, и, по своему положению, главенствовали над городской стражей. Честно сказать, я несколько растерялся. Господа лаяться, толпа волнуется, и, того и гляди, снова пойдут в ход клинки и палки. Мои солдаты, оглядываясь на меня, уже намекал, что пора бы развернуть алебарды от тупых концов к острым и приколоть кого-нибудь для порядка… Так что появление герцога Барталамео со свитой, предупрежденного моим посыльным, оказалось кстати. Его Сиятельство никогда не стеснялся никаких городских чинов. И, в свойственной ему прямолинейной манере, не дал себе труд выбирать выражения, когда узнал, в чем тут дело.

Его зычный голос, голос воина, привыкшего на поле боя перекрывать звон мечей, стук щитов и проклятия умирающих, загремел на площади как гром Господень. Герцог был тем более зол, что его оторвали от накрытого стола, за которым утренняя трапеза плавно перетекала в вечернюю. «Изменники!», «Убийцы тишины!», «Не люди, а подобия зверей!» – это еще не самые резкие его высказывания. Он тут же припомнил, что уже три раза вражда Монтекки и Капулетти приводила к беспорядкам в Вероне, и клятвенно обещал четвертого раза не допустить. А если у кого-то вдруг возникнет желание освежить дряхлую вражду новой кровью, то он, герцог Барталамео I Делла Скала самолично вырвет кишки нарушителя спокойствия, обмотает их вокруг шеи и на них же негодяев повесит! Пусть все святые станут свидетелями его клятвы, именно так он и сделает, кто бы они ни были!

Герцог, рослый, красивый мужчина с широкими плечами, развитыми постоянными воинскими упражнениями, никогда не бросал слов на ветер. Если пообещал вздернуть, то за ним слово не заржавеет, это все знали. Толпа начала рассасываться, а почтенные советники приумолкли.

Еще больше они скукожились, когда узнали, что за нарушение городского спокойствия, беспорядок на улицах и подстрекательство толпы он, герцог Делла Скала, Верховный судья Вероны, приговаривает семьи Монтекки и Капулетти к одинаковому штрафу в сто серебряных флоринов. Обоих почтенных советников перекосило уже всерьез. Они наперебой взялись доказывать, что виновата как раз не их сторона, а сторона противоположная, тогда как их сторона, в отличие от той стороны, делала все возможное, чтобы ту, противоположную сторону, успокоить и образумить…

С тем же успехом можно было доказывать льву, что есть сырое мясо вредно для селезенки. Герцог строго выкатил глаза, крикнул: «Молчать!» и пообещал удвоить штраф, если услышит еще хоть слово. На площади стало удивительно тихо…

Вот так все и произошло в то утро, я сам был свидетелем.

* * *

Что, Альфонсо? Ты спрашиваешь – как же другие два болвана?.. Ах, да! Эти, с воровским инструментом… Покорнейше прошу простить, сеньоры и сеньориты, просто я слегка запутался среди болванов, на которых так щедра наша солнечная земля…

Я понимаю, Альфонсо, что их судьба тебя не может не интересовать, подобное всегда притягивает подобное. Успокою тебя – с ними все было хорошо. То есть, хорошо для честных людей, не для них самих.

В дальнейшем они оба признались, что вечером на дороге напали на настоящих представителей дома Фиески, зарезали их и закопали в буковой роще. Потом переоделись в их одежды и решили под их личиной проникнуть в Верону. Здесь они намеревались быстро совершить несколько ограблений и бежать из города, пока их не раскусили.

Помню, наперебой каясь в грехах и сплевывая с кровью остатки зубов, они даже указали точное место, где зарыли настоящих купцов.

Потом мы отдали их венецианцам. Зная тамошние нравы, я полагаю, что топор палача эта парочка приняла, как желанное избавление. Так кончают многие из болванов, прими, мальчик Альфонсо, мои слова к сведенью …

* * *

Конечно, вы все, сеньоры и сеньориты, слышали фамилии Монтекки и Капулетти. Весь мир знает, что юношу звали Ромео Монтекки, а девушку – Джульеттой из рода Капулетти. Но многие ли задумывались, что представляли из себя эти две семьи?

Знатные роды? Не смешите меня! Откуда возьмется знатность у городских толстосумов, чьи предки ковырялись в навозе и шныряли по деревням с коробами разной уродливо раскрашенной мелочи? Которые вытягивая из крестьянских кумушек последние медяки за булавки и гребни, и почитали за хорошую крышу над головой достаточно развесистое дерево?

На самом деле Монтекки и Капулетти – это были два богатых торговых дома. Дело в том, что в независимых городах Центральной и Северной Италии настоящей аристократии к тому времени было очень не много. А так как святу месту пусту не быть, их место заняли торгаши, разжиревшие до неприличия на перепродаже сукна, зерна, масла и заемных расписок. Именно эта торговая братия заменила собой аристократию крови, решив, что ничуть ей не уступает. Поэтому и правили они городами-сеньорами как своими лавками и конторами…

Вот вы говорите – это же хорошо, когда такие оборотистые и ловкие господа берут власть в свои руки. Мол, если аристократы крови выпустили власть из рук, значит, они ее не заслуживают, значит, она по праву принадлежит тем, кто проворнее и умнее.

Но давайте рассудим… Так ли уж хорошо, когда во главе государства становятся торгаши и дельцы?

Я так скажу, государство – не лавка с пряностями, и управлять им с идеей выжать из ближних своих последний дукат… Нет, ни к чему хорошему это привести не может! Я, старый Умберто Скорцетти, так считаю – для государства нужна не только твердая рука и оборотистый ум. Первое, что необходимо – общая идея, зажигающая сердца! Только так, сеньоры и сеньориты… Как это было, к примеру, у наших предков в империи римлян. Их идея – быть римлянином, значит, быть первым, нести другим народам цивилизацию и просвещение, пусть и на острие мечей.

Только так… А вдохновение всеобщей наживы – слишком слабая мысль для истинного объединения нации. И раздробленность центра и севера нашей страны, куда всякий завоеватель приходит со своим войском как к себе домой, – прямое следствие правления купцов и банкиров. Честь – вроде бы эфемерное понятие, не нужное в наши меркантильные времена, но это как раз цемент, на котором возводятся истинные государства. Наши предки, гордые римляне, это хорошо понимали в отличие от нынешних толстосумов.

Тебе, Альфонсо, наверняка невдомек, за что Господь наш Иисус Христос изгнал из храма менял, этих предтеч современных банкирских домов. А я скажу – даже всепрощающее долготерпение Господа не выдержало лицезрения этих гнусных рож, что за лишний цехин выкопают из могилы прах родной матери и бросят псам. Жадность – один из семи смертных грехов, как учил нас Иисус Христос Сыне Божий, но об этом все как-то очень дружно забыли. Сейчас даже у рыцарей монашеских орденов больше золота в сундуках, чем благочестивых мыслей в голове. И печальная судьба рыцарей-тамплиеров – прямое тому подтверждение. Не были бы они так богаты, не одалживай под проценты несметные суммы, разве надумал бы король Франции Филипп Красивый сжечь на кострах всю верхушку ордена и разорить их замки?

Я знаю, многие сейчас сочувствуют тамплиерам, считая их безвинными страдальцами. А мне, скажу прямо, их не жаль! Рассудить, что это за рыцари, что позволили себя сжечь? Почему не умерли среди трупов врагов, вздымая к небу рыцарский меч, это подобие креста Спасителя нашего?

То-то! Эти, с позволения сказать, рыцари, давно уже поменяли сталь на золото. Неравный обмен, хотя многим кажется по-другому. Послушайте старого солдата, золото может спорить со сталью, может ловчить, хитрить и выгадывать, но последнюю точку в споре всегда поставит окровавленное железо, в этом я убедился за долгую жизнь…

Но – ладно, возвращаюсь к нашим веронским семьям… Мне рассказывали, что Монтекки разбогатели и выдвинулись достаточно давно, еще в XI веке, когда северяне начали скупать пшеницу и оливковое масло на юге Италии, перепродавая его дальше, в другие страны. Торговый дом Капулетти возник позже, уже в XII веке. Начало ему положила та известная история, когда веронцы осушили болота Палео к юго-востоку от города и получили огромные территории пахотной земли. Осушали-то их множество людей, но вот разбогатели на скупке и перепродаже участков считанные единицы. Одним из удачливых был еврей Капуль, впоследствии ловко переменивший фамилию на Капулетти.

Не побоюсь заметить – поскреби хорошенько многих итальянцев, что чванятся происхождением, найдешь в основе еврея, грека, сарацина или лангобарда! Это, конечно, не относится к таким, как я, аристократам из древней патрицианской знати. Только, пожалуй, мы еще храним на этой земле чистоту римской крови…

Словом, думаю, вам теперь ясно, почему Монтекки надувались от спеси, считая себя городской аристократией, а Капулетти – скоробогатеями и плебеями. Из тех же соображений Монтекки примкнули к партии гибеллинов, а Капулетти всегда были твердыми гвельфами…

Глава 3

Вы никогда не задумывались, сеньоры и сеньориты, почему в нашей богоизбранной Италии, равно как в прочем христианском мире, принято вкушать пищу два раза в день – на восходе и на закате?

По глазам вижу, вряд ли вы давали себе труд поразмыслить об этом. Обычай утренней и вечерней трапез столь древний, что мало кто усомниться в его целесообразности. Известно, что утренняя – дает силы провести день, а вечерняя – является его венцом. Неторопливо посидеть, поговорить, узнать от сотрапезников последние новости – вот хорошо проведенный вечер. И, кстати, вечернее изобилие придает людям полноту и дородность, приятные глазу.

Хотя, есть тут еще одно обстоятельство, которое стоит учитывать. И за утренней, и за вечерней трапезой мы, христиане, традиционно выпиваем много вина. Ну, не все, допустим, в северных странах предпочитают пиво, но и им можно накачаться так, что к кровати пробираешься на четвереньках… Это понятно, пить воду боится весь просвещенный мир. От воды проистекают многие неприятности – понос, рвота, онемение членов и прочее. У человека, как учат нас медики, вода слишком разбавляет густоту жизненных соков, что может привести к скоропостижной кончине. Так что вода – это для святых и благочестивых отшельников, что в безгрешности своей торопятся предстать перед лицом Господа…

Но подумаем о другом. Вино и пиво, при всей своей несомненной полезности, оказывают и другое, одурманивающее действие. Поэтому если бы в рацион добавилась какая-нибудь третья трапеза, скажем, в полдень, то жизнь бы в христианском мире вообще остановилась. Все только и делали бы, что переваривали вино и пищу. Ремесленникам и крестьянам было бы некогда работать, воинам – сражаться, а купцам – торговать. А так, протрезвев к полудню, каждый успевает исполнить свой божий промысел…

Остается лишь восхищаться, как тонко и разумно устроил Господь наш грешный мир, не правда ли?

К чему я веду свою речь? Конечно, уважаемые дамы и господа, к вечерней трапезе!

Итак, к вечеру того же дня Ромео, Бенволио и Меркуцио, неразлучная троица, собрались выпить и закусить в таверне старого папаши Бензарио. Место известное и прославленное. Здесь вам не подадут недобродившего или скисшегося вина, а мясо, рыбу и дичь всегда принесут на свежих ржаных лепешках, а не на вчерашних-позавчерашних, как водится во многих местах. Поэтому недостатка в посетителях у Бензарио никогда не было, многие из городских гибеллинов любили заглянуть к папаше на огонек. Я сам неоднократно захаживал к нему и могу засвидетельствовать всяческое уважение к этому месту.

Городские гвельфы, понятно, облюбовали для своих посиделок другое заведение. Где собаки, там кошкам нечего делать…

Свою трапезу друзья начали с двух кувшинов кисловатого вина из Тосканы, хорошо разжигающего аппетит.

– Так ты, Ромео, опять в меланхолии? – спросил Бенволио, разливая вино по глиняным кружкам.

– Что?

– Пусть мне не увидеть завтрашнего дня, если это не так! – заметил Меркуцио.

– Что, что?

– Воистину, Ромео, тебе надо скорее выпить! А то слово «что» слишком прочно застряло у тебя в глотке.

– А вот не желают ли господа отпробовать знаменитого кипрского из белого винограда, два бочонка которого доставили только на той неделе? – влез откуда-то сбоку папа Бензарио, улыбаясь во всю ширь лица, похожего на свежий окорок. Лицо это гордо венчал мясистый фиолетовый нос, живое свидетельство того, что напитки в заведении должной крепости.

– Да пропади ты пропадом! – рявкнул Ромео.

– Я? Пропади? – удивился Меркуцио. – Вот странность! Еще сегодня мне передали, что ты хотел меня видеть. А так, как мы встретились меньше часа назад, остается лишь недоумевать – чем я успел тебе опостылеть за столь короткое время?

– Иногда и часа более чем достаточно, – ухмыльнулся Бенволио.

– Да нет, Меркуцио, я не тебе, друг…

– Клянусь прахом моих почтенных родителей, вино отменное! – не сдавался плут-хозяин. – Целует нутро так же крепко, как престарелая красавица молодого любовника!

– Поцелуй красавицы? Да неужели? Клянусь святостью Папы, это как раз то, что нам нужно… Тащи, хозяин, свое вино! – разрешил Меркуцио. – И кипрское белое, и какое там есть еще… Но помни, мошенник, если в желудок только лить, и ничего не класть, то очень скоро там разведутся лягушки и заквакают! Хочешь, чтоб лягушки хором пели в твоей хибаре, как в весеннем болоте?!

– Как будет угодно молодым сеньорам… – папаша оживился и устремился на коротких ножках в сторону кухни и погреба.

– Меня, друг Ромео, кстати, спрашивали о тебе… – многозначительно заметил Бенволио.

– Розалина? – с надеждой вскинулся тот.

– Вот еще! – скривил губы Бенволио. – Интерес красавицы – упорное молчание о предмете, в твои годы пора бы узнать сию нехитрую истину… О тебе спрашивала твоя почтенная матушка. Интересовалась, не знаю ли я, почему наш юноша бледен, тих и не ест, не пьет?.. Почему убегает из дома спозаранку, и бродит в рощах за городом? Уж не собирается ли он часом обратиться к святости и принять постриг в монастыре?

– А ты что? – заинтересовался Меркуцио.

– Сказал, что не знаю, но пообещал узнать. Одновременно, утешил, намекнув, что чем тише и бледнее ее ненаглядный сын, тем дальше его мысли от пострига и молитвы. Что тут еще ответишь…

– Да уж, в этой бледности святость себе ночлег не найдет… – весело подтвердил Меркуцио.

Ромео, мрачно обгладывавший в это время бараний бок, вдруг так хрястнул им по столу, что тяжелые кружки с вином дружно подпрыгнули.

– Да чтоб мне провалиться на этом месте от такого участия! Да чтоб Старуха Чума стала единственной женщиной, что обнимет меня с любовью! Чтоб у меня отвисла мошонка и при ходьбе натирала колени, если я понимаю… Ну почему, почему, скажите мне, самое светлое и нежное чувство всегда становится темой для пересудов и мишенью для глупых шуточек! Почему люди никогда не смеются над львиным зевом проказы, не потешаются над огнем святого Антония, не хохочут над кровавыми харканьями?! Тогда как любовная лихорадка всегда вызывает у них столько веселья, сколько не вызывает жирная аббатиса из монастыря Святой Барбары, когда мул роняет ее посреди грязной канавы!.. Почему?! Разве тоска по любимой, этот угар безумия, этот холодный жар и бессонный сон не сводит нас в могилу вернее, чем расширенный консилиум докторов из Болоньи?!

– Горячо сказано, друг! – одобрил Бенволио. – Крепко сказано!.. Только кто здесь смеется? Я, например, скорее, плачу, думая о твоей тоске по прелестям Розалины…

– Я тоже, плачу, друзья, – поддержал Меркуцио. Покрутил головой. – Нет, но какое разнообразие проклятий на собственную многострадальную голову! Волочить по земле мошонку в честь прекрасных глаз Розалины… Клянусь рыбацкой сетью Святого Петра – до этого не додумался ни один рыцарь! Это красавица непременно бы оценила до колик в животе!

– Любая бы оценила.

– А как тебе старая Чума, что призвана, к собственному удивлению, стать невестой…

– И разве мы способны потешаться над могильной плитой, а, Меркуцио?

– Ни в коем случае, Бенволио!

Друзья весело переглядывались и пересмеивались.

Ромео, косясь на них исподлобья, снова принялся за баранину, вгрызаясь в мясо крепкими белыми зубами. Он был один из немногих в городе знатных юношей, кто не только подкрашивал ресницы и брови, а губы подводил специальной помадой, добавляя их рисунку изящество, но и за зубами следил. Три раза в неделю натирал их мелом специальной тряпочкой. Говорят, этот древний норманнский рецепт делает зубы сохраннее и белее.

Даже близкие подшучивали над его чрезмерным щегольством.

Несмотря на любовное томление, аппетит у молодости был отменный. После копченых бараньих ребер к столу друзей проследовали знаменитые свиные ножки папаши Бензарио, моченые в уксусе и сдобренные четырнадцатью видами трав, семь из которых – целебные. После ножек дошел черед до нежной грудинки, которую приятно заедать луком и чесноком. После грудинки была тушеная с пряностями чечевица со свиными шкварками, скумбрия горячего копчения, похлебка из репы, моркови и репса, запеченные с медом груши и яблоки. Венчал трапезу пышный пирог с олениной. Этот олень, по уверениям хозяина, только вчера носил по лесу развесистые рога. Весельчак Меркуцио тут вставил, что рога-то он носил, но почему-то гнусно мекал при этом…

Хозяин, не растерявшись, ответил, что гнусно мекают не только те, кто носит рога. Ему мол, с позволения молодых господ, случалось слышать меканье и от абсолютно безрогих…

Меркуцио, ценивший любую шутку, тут же ополовинил в его честь кружку белого кипрского.

Немного закусив, таким образом, и от души угостившись винам папаши Бензарио, от чего даже меланхоличный Ромео зарумянился и повеселел, друзья принялись обсуждать утренние события на площади Мучеников. О них сейчас судачил весь город.

Бенволио с улыбкой рассказал, как отбивался от неистового Тибальта.

По счастью, в этом малом столько же ловкости, как в сорвавшемся с обрыва булыжнике.

Меркуцио, вдруг посерьезнев, заметил, что ловкости булыжника вполне хватит, чтобы пробить самый крепкий череп. Почему-то вздохнул, передернул плечами, словно замерз, и задумчиво замолчал.

Бенволио тут же взялся его вышучивать, играя глазами в сторону Ромео. Мол, что это, друг, неужели ты начал бояться Тибальта, что держит шпагу так же изящно, как крестьянин вилы с навозом? Мол, его непринужденные выпады, друг Меркуцио, больше напоминают ярость быка, бодающего запертые ворота, и, клянусь честью, средство против него лишь одно – не стоять на пути. Спокойно ждать, пока этот бык сам обломает себе рога о дубовые доски…

Меркуцио изящно сплюнул в сторону и улыбнулся. Действительно, непонятно, что это на него нашло. Вот уж нашел заботу – Тибальт… А ты, Бенволио, расскажи-ка нам еще раз, как ты скакал от него по площади Мучеников, словно заяц скачет по полю от собаки!

Слушая перепалку друзей, Ромео вдруг икнул, покачнулся на широкой дубовой скамье и с силой ударил кулаком по столешнице:

– Вот что, друзья мои! Мы можем сколько угодно изощряться в остроумии друг перед другом, но положение дел от этого не измениться! Нам, гибеллинам, бросили вызов гвельфы Капулетти, и, клянусь прахом прахов до седьмого колена, не будет нам чести, если мы не придумаем достойный ответ!

– Что же ты предлагаешь?

– Да, действительно? Докажи нам, Ромео, что в твоей голове есть место и для других мыслей, кроме как о той нижней юбке, что наденет сегодня Розалина!

– А вот что… Сегодня вечером в доме Капулетти состоится бал. Все видные городские гвельфы соберутся у него после заката…

– Ну, об этом не слышал только глухой…

– И прекрасная Розалина, кстати, тоже туда собиралась, – вскользь добавил Бенволио.

– А что, она прониклась сочувствием к делу гвельфов? – живо заинтересовался Меркуцио.

– Нет, к другому делу. Которого так недостает нашему пламенному Ромео…

– Да помолчите вы, оболтусы! – прикрикнул Ромео. – Чтоб мне проглотить собственную шляпу, если слова не извергаются из вас также бурно, как из послушника, пробравшегося в огород монастыря, извергается… Словом, понятно! Клянусь распятием, я предлагаю вам такую забаву, о которой в городе станут говорить больше, чем о синяках пьяных слуг! Мы, трое гибеллинов, сегодня после заката выпьем вина на балу гвельфов!

– Милый друг, ты уже выпил, похоже…

– Нет, даже все вино из погребов Капулетти не смоет того позора, когда нас погонят взашей…

– А я, например, не люблю, когда меня гонят взашей. Моя нежная шея с детства не переносит тычков. Равно как и задница не приветствует, когда ей придают направление носком твердого сапога… Так, Бенволио?!

– Истинно так, друг Меркуцио!

– Нет, вы не понимаете, друзья мои! – горячился Ромео. – Кто сказал, что мы пойдем на бал гвельфов под своими истинными именами? Разве венецианский обычай одевать для потехи причудливые и яркие маски имеет место только в Венеции? Разве в других городах это так уж не принято? А под масками мы можем назвать себя кем угодно – хоть полномочными послами мусульманского паши из Стамбула!

– Да, при этом держать в руке кусок окорока и с удовольствием от него откусывать… – ухмыльнулся Бенволио.

Меркуцио тоже фыркнул, но вдруг замолчал и задумался, почесывая переносицу.

– А что, может получиться… – вывел, наконец, он.

– Получится, конечно, получится! – горячился Ромео. – Маски – за ними дело не станет, я знаю, у кого их достать в этом городе!

– Что и говорить, шутка славная…

– Побьют, – уверенно пообещал Бенволио. – Или – прирежут как гусаков! Капулетти сейчас небось злы, как свора гончих, упустивших оленя!

– Прирежут? Авось не прирежут… – Меркуцио задумчиво скреб подбородок. – Да… Но зато разговоров будет…

– На поминальной службе.

– К дьяволу поминальную службу! Оставьте похоронные разговоры, друзья мои! – настаивал Ромео, блестя глазами. – Сами подумайте! Если после площади Блаженных Мучеников над нами, Монтекки посмеиваются не меньше, чем над Капулетти, то после бала над ними будут так хохотать, что зубы во рту зашатаются!.. Разве не стоит того?!