Текст книги "Что было бы, если бы смерть была"

А ведь мог бы ещё сказать:

– Ты хочешь хотеть; но – с этого всё и начинается.

 
Не начинайте с начала!
Иначе начала качнутся
Совсем не качелями детскими
И не игрушечным штормом…
 
 
Но станет тебе просторно.
 
 
То есть не станешь умнее
Или не станешь глупее:
Будешь вторником или средой
Посреди огромной недели,
 
 
Которой вдруг стало много!
 
 
Как волосок бороды
У старика Хоттабыча
Не твои исполняет желания,
Но их исполняют тобой.
 

– Не будем тревожить человеческих псевдо-гениев, ни живых ни мертвых: пусть говорят между собой и измысливают человечеству какую-никакую пользу, – сказал древнеримский мальчик и снова сильно (и даже несколько больно) дернул Перельмана за руку.

И тотчас рука души Перельмана (у монитора) тоже дернулась и двинула на экране стрелку курсора. Послушные стрелке Малец-Эрот и Перельман опять оказались на воображаемом Крещатике, вот только располагался он в древних Афинах.

И явилась у меня в голове мысль, что все происходящее происходит не просто так, а зачем-то.

То есть что-то (или кто-то) – за чем-то или кем-то следует.

Что, совмещая в версификации Невский проспект постперестроечного Санкт-Ленинграда и Крещатик советского Киева (но – имея при этом в виду гражданскую войну на нынешней Украине), происходящее на экране перельманова монитора является иллюстрацией различий в мировосприятии, в видении мира, которое и является причиной всему человеческому, слишком человеческому, в том числе помянутой гражданской войне.

Вот и сейчас в древних Афинах римский мальчик обернулся философом Ксанфом, а Перельман перекинулся в раба Эзопа; дело житейское: нас интересует обоснование того, что один человек полагает себя выше другого не как могучий интеллект (здесь Перельмана никому не превзойти) или сокровищница духа, а социально и (даже) генетически.

Причём (по воле души Перельма) – переместились мы в тот самый миг, когда философ ведет за собой только что задёшево купленного им раба.

И что же происходит, когда философ ведет за собою раба?

«Время было жаркое, солнце стояло прямо над головой, на дороге никого не было; и вот Ксанф, приподняв подол, стал прямо на ходу мочиться. Эзоп это увидел и рассердился. Ухватил он Ксанфа за откинутый плащ, дернул и сказал:

– Продай меня лучше, не то убегу, и ты меня не удержишь.

– Что с тобой, Эзоп? – спрашивает Ксанф.

– Продай меня, – говорит Эзоп. – Не могу у тебя служить.

Ксанф говорит:

– Верно, меня очернил кто-нибудь из тех, кто всегда клевещет на порядочных людей? Подошёл, небось, и стал тебе наговаривать, что и с рабами я жесток, и пьяница, и драчун, и сварливый, и самодур? Не верь напраслине! Послушать её приятно, но переживать из-за неё не стоит, вот тебе моё поучение.

А Эзоп в ответ:

– Моча твоя тебя очернила, Ксанф! Ты хозяин, ты сам себе господин, тебе нечего бояться, что за малое опоздание ждут тебя палки, колодки или что-нибудь ещё похуже, – и всё-таки ты даже по малой нужде не хочешь ни на минуту остановиться и мочишься на ходу. Что же прикажешь делать мне, рабу, когда я у тебя буду на посылках? Видно, мне придётся даже испражняться на лету.»

Душа Перельмана-раба (умозрительно свободная у монитора) – всё понимала: ей сейчас явлена наглядность, античное и современное различие во взглядах на мир, причём – на таком конкретном примере.

Точно так же были ей явлены реальность советская и реальность бандеровская. В которых, впрочем, и античность себя продолжала являть:

«– Так вот чего ты боишься? – говорит Ксанф.

– Как же не бояться? – говорит Эзоп.

– Оттого я мочусь на ходу, – говорит Ксанф. – Что хочу избежать трех неприятностей.

– Каких же трех? – спрашивает Эзоп.

– Раскалённой земли, вонючей мочи и палящего солнца, – говорит Ксанф.

– Как это так? – спрашивает Эзоп.

– Ты видишь, – говорит Ксанф. – Солнце стоит прямо над головой, земля от жары вся растрескалась; так вот, если я буду мочиться стоя, то земля бы мне палила ноги, а моча воняла бы в ноздри, а солнце пекло бы голову. Вот от этих-то трех неприятностей я и хотел избавиться, когда мочился на ходу.

– Вот теперь всё ясно, – говорит Эзоп. – Больше не спорю, ступай дальше.

– Ого! – говорит Ксанф. – Видно, я купил себе не раба, а хозяина.»

Так оно и было на самом деле. На советском ли, на бандеровском ли Крещатике, на афинской ли улице или перед рестораном в Санкт-Ленинграде, но везде и всегда нас ведет наше переменчивое зрение: на самом деле экран монитора, на котором стрелкой курсора душа Перельмана играет в свои виртуальные игры, вовсе не обязателен, я могу обойтись и без этого.

Эзопов философ Ксанф (здесь) – Хома Брут, погубленный ведьмой бурсак-филосо’ф из киевского Братского монастыря.

Всех учащихся и живущих в монастыре называли бурсаками, философы же были одним из родов учеников, причем весьма оголтелым. Но «философов и богословов они (торговки) боялись задевать, потому что философы и богословы всегда любили брать только на пробу и притом целою горстью.»

Так, кстати (загадав на годы вперёд) – будут вести себя украинские беженцы в просвещённых европах: как искренние подростки, которым все обязаны просто потому, что обязаны.

 
Так молодой дельфин в своей поре
Играет с волнами, и женщина играет
С толпой любовников… И вдруг разоблачат!
И нагота как смерть, и как бы умирает душа!
 
 
Так почему душа не умирает?
 
 
А потому: она всегда играет!
И журавли вот так ломают небо,
Вбивая клин, что небо вместо камня
Для пирамид!
 
 
Мы состоялись из посмертных масок.
Ется
И я играю сказку перед всеми,
Поскольку ведаю: игра не умирает.
 

Но не сектантская психология взрослых подростков-Украинцев является предметов нашего рассмотрения: как и почему человек пробует убить в себе человека (и какие выгоды при этом получает) – не это есть предмет моего повествования.

По крайней мере, не в данной его части.

Может быть, дальше, если заглянем за пределы невообразимого.

Итак, я могу обойтись без монитора, и без курсора; но – не могу обойтись без души. Одно тело (одна прижизненная реинкарнация) – счастливо спит в опьянении на кухне, другое тело (другая прижизненная реинкарнация) – размышляет: может, стоило присоединиться к беседе социологизированных (сиречь, полезных) человеческих «гениев», Топорова и Кантора?

И это всё (во всех ипостасях) – один единственный Перельман, персонифицированное прозрение.

Прозрение, которое размышляет, со-мневается, но – мнит о себе: сё человек.

Наверное, было бы интересно послушать, о чем беседуют сейчас Перельман и Кантор, социологизированные «гении» (но – не персонифицированные прозрения, а явления более частные), экзистенциалисты (но – от этого не менее жизнелюбы, ценители повседневного и прекрасного).

О чём они могут беседовать? Ведь они ещё и просветители. Сокрушители ограниченной самодостаточности. Согласитесь, самодостаточное невежество – смертельно не только для человечества, но и для каждой вселенной («отдельного» человека).

Мне – интересно послушать. То есть (как есть) – мне было бы интересно быть только зрителем и слушателем; поди ж ты! Приходилось со-участвовать.

Потому я должен сказать чистую правду: на самом деле – не интересно!

Не все ли равно, что возможно высказать – справедливого, сверх меры разумного и хорошо сформулированного? Сказанное не отменит необходимости проживать всё это заживо.

Сказанное ничего не изменит из предназначенного.

А что предназначено?

Только то, что ты будешь жив (не смотря ни на что). Что ты рассмотришь все варианты собственного пребывания в реальности (и «твоего» её узнавания «наново»).

Итак, Перельма и крепко-накрепко вцепившийся в его руку древнеримский мальчик стоят перед входом в японскую ресторацию на Невском проспекте Санкт-Ленинграда, и происходит сие в самый разгар кризиса на Украине (настоящий «пир духа» по монументальному замечанию последнего генсека), а раз так, то мне разрешено представить дальнейшее в духе петрониевого Сатирикона.

«Пир возобновился, и Квартилла снова призвала всех к усиленному пьянству. Кимвалистка много способствовала веселью пирующих. Снова объявился и кинэд (надо, кстати, выяснить, что сие слово означает: не артиста ли? Ах, всего лишь развратник-привратник или рас-путник души и тела, синоним артиста), пошлейший из людей, великолепно подходящий к этому дому.

Он заплевал меня своими грязными поцелуями; после он и на ложе взгромоздился и, не смотря на отчаянное сопротивление, разоблачил меня. Долго и тщетно возился он с моим членом. По потному лбу ручьями стекала краска, а на морщинистых щеках было столько белил, что казалось, будто дождь струится по растрескавшейся стене.

Я не мог долее удерживаться от слёз и, доведённый до полного отчаяния, обратился к Квартилле (так и хочется вымолвить: Хельге):

– Прошу тебя, госпожа, ведь ты повелела дать мне братину.

Она всплеснула руками:

– О умнейший из людей и источник доморощенного остроумия! И ты не догадался, что кинэд и есть женский род от брата?

Тут я пожелал, чтобы и другу моему пришлось столь же сладко, как и мне.

– Клянусь вашей честью, Аскилт один единственный во всей триклинии празднует лентяя, – воскликнул я (тем самым являя себя как искусство и средство коммуникации: передав мысль и душу свою на расстояние, пожелав получить их оттиски на аморфной реальности).

Разумеется, я добился своего. Душа Перельмана у монитора двинула стрелку курсора, и Квартилла (уже более чем явная Хельга) тотчас сказала:

– Правильно! Пусть и Аскилту дадут братца.

У женщины (предлагавшей мужчину мужчине в качестве угощеньица) были свои резоны: она показывала альтернативу себе. Она надеялась, что альтернатива весьма неприглядна.

Сказано – сделано: кинэд переменил коня и, перейдя к моему товарищу, измучил его игрой ляжек и поцелуями.»

И здесь я подумал (а может, это душа Перельмана двинула стрелку моих зрачков по монитору коллективного бессознательного): а в чём, собственно, родство украинского маразма (и украинского кровопролития) – с какими-то сексуальными отношениями между равно-и-разнополыми партнерами?

А в том, что всё это самоопределение и самовоссоздание. Основной вопрос которых: с Богом ты или без Бога, и (соответственно) – не версифицируешь «под себя» Его Заповеди; здесь предел тебе, мой Николай Перельман!

Божьи Заповеди – норма человечности; отклонения от Заповедей (или комментарии к ним) – смерть человечества.

Россия определяет, что такое «её» Украина, и может ли мой личный экзи’станс существовать без меня (и, соответственно – взаимообразно тоже); почему я рассматриваю этот вопрос на примере кинэда?

А потому что здесь и сейчас – смотрю на «процесс» социализации Перельмана: как он поймёт, где норма и где от неё отклонение.

Может ли человек существовать без грубого секса и тонких отношений полов? Мир физиологичен: человек полагает, что он так «живёт»; можно даже предположить, что все остальные «тонкие» вещи (науки и искусства) – лишь слабенькая атмо(ноо)сфера над «человеческим планетоидом».

Что звездное небо над «планетоидом» и нравственный закон внутри оного – лишь придают осмысленности человеческому самооправданию; постулат: человек имеет право на жизнь – этим всё сказано.

Перельман (негаданно) – словно бы беззаконная комета. Всё это (описание) – очень физиологично, конечно, но – именно как «пир духа» (блистательное определение для художественной выставки последнего генсека).

К реальной многомерности бытия описание это имеет плоское отношение Но продолжим с кинэдом.

«Гитон (наконец-то мы узнали, как зовут перельманова спутника) стоял тут же и чуть не вывихнул челюстей от смеха. (Тут только) Квартилла-Хельга обратила на него внимание и спросила с любопытством:

– Чей это мальчик?

Я сказал ей, что это мой братец.

– Почему же в таком случае, – осведомилась она. – он меня не поцеловал?

Затем, засунув руку ему за пазуху и найдя на ощупь неиспользованный ещё сосуд, сказала:

– Это завтра послужит прекрасной закуской к нашим наслаждениям. Сегодня же «после разносолов не хочу харчей».

И вот здесь душа Перельмана (бесполезного гения) у монитора вспомнила о так называемых полезных гениях в ресторане, Викторе Топорове и Максиме Канторе. Душа Перельмана двинула стрелку курсора и заглянула в будущее: как полезные гении отнесутся к к тем событиям на Украине, которым ещё только предстоит быть?

Вот истинное ad marginem: как предельному отнестись к запределью?

А вот как: Топоров умрёт до событий, Кантор скажет, что истина выше родины (имея в виду мою страну). Я не буду спорить с этим абсурдом, тем более, что он имеет такое же право на существование, как право женщины решить свои проблемы за счет моей любви к ней.

Кто спорит, что женщина такое право имеет?

Никто.

Я никто и родом ниоткуда, я Перельман-прозрение и захлебываюсь океаном истины. Мне просто-напросто необходим маленький остров моего языка, моя родинка на губе, иначе меня просто не будет (как не будет моей родины – ибо многие захотят решить свои проблемы за её счет, пока она будет искать истины вселенской).

Но я сам определяю моё «хочу».

Сегодня «после разносолов не хочу харчей»

Сегодня, когда я побывал-таки Перельманом, единым во многих реинкарнациях, я знаю, что такое быть – с прошлыми своими желаниями, но – с будущими своими возможностями: ничего хорошего из этого не выйдет.

Выйдет компьютерная игра, в которой всё будет взаправду.

Взаправду будут сжигать заживо. Играя – будут взаправду будут лгать, например, что в Одессе жертвы сами себе сожгли а в Луганске и Донецке сами себя обстреляли

Кстати, с точки зрения истины (которая – якобы выше родины) это действительно может быт именно так:

 
Не спасешься от бури кровавой,
Что земным уготовила твердь.
Но молчи: несравненное право
Самому выбирать себе смерть.
 

Сожженные сами выбрали свои жизнь и смерть. Каждый сам отвечает за свои решения. Так оно обстоит с точки зрения истины.

Или мы позволим себе маленькое милосердие к решениям маленького человека? Но это все очевидно и неинтересно. Интересно другое: человеческие отношения, вечные темы.

Эти вечные темы и есть маленькая родина человека: человек живет, отвечая за то, что истинное «его», и не дело людей решать: что выше, истина или родина.

Какого ребенка спасать из пожара: своего или чужого.

Вынести из огня (предположим) Мону Лизу или описавшегося от страха младенца. Человек всегда выбирает не истину, а свою родину. Даже если он вынесет Мону Лизу и оставит младенца сгорать.

Разве что тогда он не человек.

И если уж эта самая виртуальная игра напоминает игры полов, то отчего бы не довести эти игры до экзистанса, до абсурда, тем самым доказав, что абсурд – наиболее жизнестоек, итак: Перельман вместе с мальчиком (вцепившемся в его руку) пошел себе от ресторана по Невскому в сторону Гостиного двора.

Идти было далеко, предстояло пересечь Литейный проспект, а потом и чижик-пыжик-Фонтанку. Поэтому весь Перельман был поглощён телодвижением: демон-стрировал свою привязанность к телу, чувствовал в ладони ладошку мальца и переступал ногами (как переступают богами), то есть являл собой маленького демиурга.

Это такое человеческое, слишком человеческое ощущение!

Отведайте и станете как боги.

Идти было далеко.

Он задумался о Хельге. Вернуть её было просто. Стоило только дать ей – «её» желанное. Стоило только позволить душе своей у монитора легко-мысленно двинуть стрелку курсора, и легкие мысли на полотне мироздания тотчас выпишут желаемое изображение: тебе даже покажется, что жизнь стала легкой.

– Сделано!

Ты хочешь, чтобы Хельга получила своё? Ну так (сам) – получи её всю! Нельзя получить, не отдав.

Перельман (с мальцом) – пошли мимо клодтовых коней на Аничковом мосту через Фонтанку, а на мониторе (вновь) – душа Перельмана узрела древние Афины (ну не нынешние же Киев-Луганск-или-Одессу ей сейчас лицезреть), и вот что она увидала:

«Однажды Эзоп-Перельман, оставшись один, задрал себе подол и взял в руку одну свою штуку (словно бы мышь, чтобы двигаться по монитору). Тут вдруг входит жена Ксанфа и спрашивает:

– Эзоп, что это у тебя?

– Дело делаю, – говорит Эзоп, – полезное для здоровья и для желудка.

А она увидела, какая у него эта штука здоровая да крепкая, и взыграла в ней кровь: даже про уродство его забыла думать.

– Слушай, Эзоп, – говорит, – сделай то, о чём я тебя попрошу, и увидишь, что будет тебе слаще, чем хозяину.

– Ты же знаешь, – отвечает Эзоп, – как проведает про то хозяин, достанется тогда мне, и поделом.

А она смеется и говорит:

– Удовольствуй меня десять раз – получишь плащ.

– Побожись, – требует Эзоп.

А она до того распалилась, что взяла и побожилась (да и как ей было не по-божиться, женщина – жизнь, то есть инструмент божественного), и Эзоп поверил, да и хотелось ему отомстить хозяину.

Вот удовольствовал он её девять раз и говорит:

– Хозяйка, больше не могу!

А она, испытав его силу:

– Десять раз, – говорит, – а не то ничего не получишь!

(вот так и ты, человече-Перельман, возжелав исполнений, сколь много и долго будешь перебирать эти бусины четок, что нанизаны на душу твою? А столь много и долго, насколько люблю или же не люблю!)

Поднатужился Эзоп в десятый раз и попал, да не туда. Но говорит:

– Давай плащ, а не то пожалуюсь хозяину!

А она ему:

– Я тебе позволила моё поле вспахать, а ты на межу заехал и на соседнее попал! Давай ещё раз и получай плащ!

Тут пришёл домой Ксанф, Эзоп ему и говорит:

– Рассуди меня, хозяин, с твоею хозяйкой!

– В чём дело? – спрашивает Ксанф.

– Слушай, хозяин, – говорит Эзоп. – пошли мы с твоей хозяйкой в сад, и увидела она яблоню, всю в яблоках. Посмотрела она на ветку, захотелось ей яблочка, и говорит она мне: «Коли запустишь камнем и стряхнёшь мне десять яблок, я тебе плащ подарю». Запустил я камнем и стряхнул ровно десять, да одно из них в навоз упало. А теперь она не хочет мне плащ давать. Хозяйка это слышит и говорит мужу:

– Конечно: я-то получила только девять, а то, которое в навозе, не в счёт. Пусть он ещё раз бросит камень и ещё одно мне стряхнёт, тогда дам ему плащ.

– Да яблочко-то ещё не вызрело, – отвечает Эзоп.

Ксанф выслушал обоих, приказал дать Эзопу плащ и говорит:

– Ступай, Эзоп, сейчас на рынок, а то мне невмоготу; потом стряхнёшь то яблоко и отдашь хозяйке.

– Непременно, муженёк, – говорит хозяйка, – только ты сам не тряси, пуская Эзоп стряхнёт, а я тогда и отдам ему плащ».

Так и живём.

Мудрец не станет нарушать общепринятых обычаев и привлекать внимание народа невиданным образом жизни. Поэтому мы мочимся на ходу, как Ксанф, и трактуем это всё, как Эзоп. Берём «это всё», как жена Ксанфа, и услаждаем жену Ксанфа, как всё тот же Эзоп. «Одни» ненавидят «других», а «другие» пользуются «одними».

Перельман (душа его) – сидит у монитора.

Перельман (душа его) – версифицирует мир; но (при этом) – ничего ровным счётом не происходит: люди обедают (просто обедаю) и разговаривают (просто разговаривают). Люди прогуливаются по Афинам или Крещатику (не говоря уже о Невском), а в это время решается судьба моей родины, и ничего поделать нельзя, ибо времена всегда одни.

Мы с моим Перельманом (и с Мальцом, вцепившимся в его руку) – добрались таки до Малой Садовой и с Невского на неё повернули и там присели рядышком на псевдомраморной скамеечке у настоящего фонтана.

Прекрасное было время (время всегда прекрасно): заканчивались белые ночи, воздух казался гладью монитора, так и хотелось сказать:

 
Прозрачна ночь, ей имя легион.
Прекрасны бесы, как невидимые пурги.
 

Но для Перельмана (с Мальцом) – сейчас был день. Душа Перельмана (у далёкого монитора) – двинула стрелку курсора и поменяла конфигурацию бесов, создающих изображение видимой нам реальности.

Малец тотчас прокомментировал изменение:

– Намного обогнав всех смертных, ты ненамного отстанешь от богов.

Говорить было не о чем. Всё давно сказано.

Можно было вернуть в происходящее амбициозную женщину Хельгу. Она наверняка придаст какой-никакой вектор событиям. Но смысла в этом никакого не было: отношения с женщиной имеют смысл, если есть любовь.

Если любви нет, сразу уходи.

Малец усмехнулся:

– Уйдя так, ты ненамного отстанешь от богов.

И это была правда.

Согрешил и покаялся, или страшная сказка со счастливым концом
Вторая часть романа: не об Украине, а об окраинах наших высот

Никто не может оправдываться тем, что будто бы хотел, но не мог, ибо бесспорно не мог потому, что хотел.

Святитель Иоанн Златоуст

Негаданная новость: я всегда стараюсь себя оправдать. Сам удивляюсь, до чего (не)удачно это получается. Особенно (и если) – за чужой счёт. Впрочем, дело даже не в том, что прошлый «я», «я» настоящий и «я» будущий в конце-концов если и не договариваются друг с другом, то отвлекаются на следующий casus belli.

Целостный я остаётся (если остаётся) – при каждом своём «я»: казалось бы, в этом и беда, и выручка; но!

Леность души моей постоянно апеллирует к бродскости (не выходи из комнаты, не совершай ошибки). А ведь всяк человек не усидит на месте: сиди сиднем хоть вечность, но эпоха перемен обязательно подтечёт под «лежачий камень в твоей ладони» – каким-никаким интересным временем, в котором придётся-таки (вы)жить.

Но это всё слова. С делами обстоит хуже. Вот одно из них: в один прекрасный санкт-ленинградский день я был извещён великой и лукавой Сетью, что пора мне явить миру некую суть (проявить себя делом): мне прислали электронное приглашение в санкт-ленинградский Театр Буф на выступление донецких и луганских поэтов и писателей.

Как раз тогда спецоперация на Украине была в разгаре. Как раз тогда очередные «спящие» проснулись: в кругах т. н. гуманитарной интеллигенции объявилось много пацифистов и нетвойнистов; глубоко свой народ презирая, эти люди были псевдо-нравственно заряжены если и не управлять его внутренними движениями (на это не было у них личностных ресурсов), то создать некую суррогатную видимость альтернативной (протестной) реальности.

То, что такая альтернативная реальность подразумевает безусловное отсутствие в ней всего Русского мира (доведись ей настоящую реальность заместить), не вызывала озабоченности у пацифистов: они уже положили души свои за наших врагов и лишь поэтому наивно полагали себя частью другого мира.

Такого другого мира, в котором уже не придётся убеждать свой непослушный народ в своей безусловной правоте – по причине либо его (народа) отсутствия, либо по достижении его (народа) переформатирования.

Такого переформатирования, которого почти что удалось реализовать на наших юго-западных рубежах, в так называемой Украине (окраине, за которой возможно почти всё: в том числе и так называемая смерть души).

В подобном бесовстве есть нечто от мироформирования: кажется даже, что именно твоё слово вот-вот станет всеобщим делом – сдвинутся земные и небесные пласты, и мир изменится (по их представлениям о мире); ан нет! Шалишь!

Когда я говорю о личностном ресурсе, я не имел в виду само воплощённое Слово. Я думал о русском человеке в понимании Ф. М. Д. – это всечеловек, который может быть любой нации и любого исповедания: такой человек и есть мир – формируя себя, он формирует совместные с другими людьми миры, следуя чувству Бога (выражение Юнны Мориц); при чём здесь чьи-либо личные представления?

Согласитесь, затем и проснулись «спящие» – чтобы лишить такого всечеловека присущего ему чувства Бога; согласитесь (для этого) – мало потщиться принудить его одобрять (или не одобрять – прямо-таки одо-брать) какое-либо явление (например, спецоперацию на т. н. Незалежной), мало «раздвигать» пределы (не)допустимого в человеческой душе и человеческом теле, надо ещё и сделать внутреннее ощущение своей правоты чем-то внешне реальным.

Например, заставить падшего «всечеловека» – действительно (самолично) убить старуху-процентщицу или прострелить колено российскому военнопленному; надобно ещё и такое право иметь, чтобы всё сталось по твоему, и наказание тебя не настигло: так и создавали успешного политического Украинца (человека атомического).

В нашем искусстве (а так же образовании, медиапространстве, шоубизнесе) всё это не было доведено до победного завершения; ах как не вовремя началась спецоперация!

Не доведены оказались до корпускулярного состояния (при котором возможно любое форматирование) ни историческая память, ни человеческое достоинство.

Были всё ещё возможны настоящие достоинство и честь.

Речь даже не о подвигах на поле брани, а о повседневном поведении; например, такое высказывание:

«Сегодня в Судаке видела машину (припаркованную на Набережной) с украинскими номерами. Не облитую красками, не поцарапанную, не разбитую. Люди спокойно ходили мимо, не плевались, не крестились, не орали, не падали, не скотствовали, не юродствовали.

Потому что с нами Бог. И я его понимаю. Я тоже бываю только с теми, с кем хорошо. Богу хорошо с русскими.» (Татьяна Соломатина)

Вот и я говорю о чувстве Бога. От него и происходит страх Божий, страх потерять это чувство.

Кто я, чтобы судить? Но ведь и это (опять и опять) – лишь слова.

Потому (опять и опять) – о делах. Санкт-Ленинградские литераторы на вечер поэтов Русского мира явиться не соизволили (иные «испуганные патриоты» ожидали того или иного исхода событий), из вечера вышла настоящая само-деятельность: почти все слова (почти всех выступлений) – были как глыбы мрамора до Буонарроти.

Это ведь уметь надо: увидеть ангела и отсечь всё лишнее. Зато (почти что зримо) – в каждом выступлении чувство Бога само-передавалось от человека к человеку; это было удивительно, это было соборно.

Это было опасно: в сфере тонких ощущений есть особые искусы. Можно забежать наперёд себя, а потом больно споткнуться.

Здесь необходимо пояснение: помятуя об опасности frontier, я попробую описать происходящее – не как происшедшее со мной, а пропустив его через мировосприятие одного моего героя, Николая Перельмана.

С этим моим героем я уже со-участвую в со-бытиях совсем другого произведения (не этой сказки) – романа Что было бы, если бы смерть была.

Немного о моём герое. В своих прошлых ипостасях Николаю пришлось не только пережить несколько клинических смертей, но (ещё и) – выжить после двадцати лет запредельного алкоголизма. После чего – вернуться в реальный мир гением чистого и бескорыстного прозрения, практически аутентистом.

Аутентичный (от греч. authentikos подлинный) – соответствующий подлинному, действительный, верный, основанный на первоисточнике; аутентичный текст текст документа, официально признанный равнозначным другому тексту, составленному, как правило, на другом языке.

Так что в какой-то мере, человеку доступной – Николай Перельман оказывался словно бы уже и не человеком, а почти что текстом языка, которому любой наш алфавит просто-напросто тесен; согласитесь: Николай – победитель. Ведь он сумел-таки остаться живым и после нашествия видений со своей окраины.

Итак! Николай Перельман – начальный текст, а все мы – palimpsest наших личных преисподних (изложенных поверх истины).

Итак! Для ради некоей иллюзорной гарантии моей безопасности будем считать, что в театр Буфф пришёл не я, а именно что Николай Перельман.

Ложь, скажете? Согласитесь, в мире достаточно подмен правды на ложь. Попробую-ка я (наоборот) – подменить сомнительную реальность приближением к начальной истине.

Николай Перельман. Победитель, сумевший вернуться к своему началу. Именно такой победитель (своего запределья) – пришёл на вечер поэтов-фронтовиков: умозрительная победа столкнулась с реальными победителями.

Прежние его обрывочные видения (а все мы живём в своих видениях) – столкнулись с концентрированной и доступной реальностью: видения стали ви’дением – отсюда (из кажущейся доступности) и дальнейшие действия.

Или, по крайней мере, решения о действиях (но не мера их – мера эта недосягаема).

Если помянутые мной видения Николая Перельмана (из его прошлого, когда он ещё не побеждал) – происходили в его экзи’стансе; теперь – видения становились плотью того ви’дения, когда он (в прошлой своей жизни) – оказывался за гранью жизни: так наше будущее влияет на наше прошлое.

Как пример услышанного Перельманом приведу текст, на том вечере не прозвучавший (да и автора его не могло на вечере быть), но – именно что отражающий чувство Бога; почему я так делаю? А противопоставляю новомодному принципу отмены (всего настоящего) – подмену фальши на подлинность:

Водица поможет

 
«Ничёсе дедок – цельный архимандрит!» —
роняет шеренга остроту.
Святою водою усердно кропит
поп нашу безбожную роту.
 
 
По меркам войны не его перевес
на ротном плацу в этом часе:
нас, грешников, сотня – в разгрузках и без,
напротив – один он.
 
 
При рясе. Но батя и бровью седой не ведёт,
ему что комбриг, что водила…
И ловим мы скулами капельки от
большого, как веник, кропила.
 
 
Весенним дождём умывает вода,
пьянит непроцеженной бражкой.
У взводного Юрки мокра борода,
у Вити-минёра – тельняшка.
 
 
Стоит, улыбаясь, окопный народ,
не горбит под брызгами спину.
И как бы случайно я свой пулемёт
под тёплые капли подвинул.
 
 
Стекает по мушке одна – как слеза…
но надо братве приколоться:
«Слышь, батюшка, в чём же твои чудеса?
Водичка, небось, из колодца!»
 
 
У старца морщинки сбежали с лица,
вдруг стал – и моложе, и строже:
«Господь с вами, дети, вода из Донца.
Воюйте, водица поможет».
 

(Григорий Егоркин)

Итак, о наших текстах, что поверх истины. Это не были (напрямую) – видения самого ада; хотя(!) – это тоже был ад: такое ви’дение (опосредовано) составлено из тех комплектующих миропорядка, какие человеческий рассудок способен рассудить и измыслить, и определить им удобное место в мозаике.

То, что эти комплектующие возможно перемещать по экрану монитора движением некоего курсора (об этом в романе Что было бы, если бы смерть была) – предполагается; но – заглавным будет вопрос: чья имнно рука двигает мышь по коврику на компьютерном столе? Кому по силам сие?

Хорошо бы (как не попробовать искуситься) – это моя рука; но! Ещё и должны сойтись некие недостижимые «необходимое» и «достаточное»: и самому быть Перельманом – ирреальным гением, и остаться победителем.

То есть вульгарно выжить.

Итак, расскажу об алкоголическом видении преисподней, что составлены очевидных комплектующих того самого личного ада, что каждый из нас когда-либо уже видел на земле (иногда полагая их райскими кущами); что тут непонятного?

Современные цивилизация и культура (вещи едва совместимые) тасуются именно из таких за-ранее заготовленных пазлов.

Сейчас я расскажу, откуда (из какого ада) и куда (к каким решениям) пришёл Перельман.

Видение (как оно видится): Перельман (после запоя) – возлежит на одре. Перельман (после запоя) – ощущает своё отдельное тело как некую неловкую оболочку. Оболочка эта (после запоя) – нечиста и влажна, а влага (при всей своей нечистоте) – даже не замутнена: в ней (как в малахитовом жидком камне) переплетены отдельные течения минералов.