Текст книги "Что было бы, если бы смерть была"

Казалось бы, ничего умозрительного: обычный человек Воды (ипостась Стихии). Оболочка (ему) – важна, но – не жизненно важна. Важно – быть живым душой; при чём здесь тело?

А при том! Мир ему. И такому ему. Но и «всему» ему. И внешнему, и внутреннему.

Он лежит и старается вспомнить полусон, в котором с ним произошло со-бытие’. Не событие, а совместное (с миром) осознание, насколько они без-различны друг с другом (а не друг другу). Вспомнить он так и не смог, поэтому стал измышлять.

Добавляя те пазлы, которые всё же (почти) – удержались-таки в его голове.

Не так ли и жизнь происходит: в измышлениях; вот что Перельман смог полуувидеть: местность напоминала яхтенный клуб где-то на Каменном острове. Перельман прошёл меж каких-то безымянных растений (меж тем деревья и кусты явно имели имена, но не собирались открываться).

Не важно, как он там оказался. Неважно, что он там искал. Перельман (напомню: человек Воды) вышел к какой-то протоке Невы.

Протока тоже казалась безымянной. Хорошо, что вся вода в Санкт-Ленинграде так или иначе принадлежит Неве. Но никакой заслуги у памяти «астрального» Перельмана, блуждающего в своих замусоренных ноосферах, в этом факте не было: очевидность, не более чем.

– На самом деле какое-то имя протока имела, – мог бы подумать Николай Перельман, если бы не измышлял сейчас о своём видении, а пребывал о нём полностью: согласитесь, все мы способны оперировать виденным, но (как минимум) – необходима отстранённость.

Отстранённость обязательно будет, но (как максимум) – уже в конструировании понятного образа преисподней.

Сейчас (в описании видения изнутри) – отстранённость излишня.

– Протока просто обязана как-то называться, – мог бы повторить своё (не-продуманную) мысль Николай Перельман.

– Обязательно! – ответил бы ему голос с небольшой речной яхты, пришвартованной к крошечному пирсу.

Голос как бы проглядывался сквозь зелёные ветви. Точно так же, лучи ясного дня. Но самого говорившего на палубе не было. Более того, яхта (как и пирс) – была крайне невелика: никого не было и внутри яхты, если этот кто-то не оказывался муравьём.

Или (если бы) – сам по себе с Перельманом заговорил один из пронзавших живую зелень лучей.

– Всё имеет своё имя, – продолжил голос. – Ваш визит сюда (заметьте) – тоже имеет свою цену.

Так имя и цена оказались голосом связаны.

Перельман заозирался. Он искал хозяина голоса. Кстати, так я его и буду первое (начальное) время называть: хозяин голоса; потом определения поменяются.

– Вот видите, – сказал хозяин голоса. – Вы и меня заключили в рамки. Достаточно широкие для этого мира; разве что – оставили за их пределами немоту.

Перельман-прозрение – хозяину голоса (не) ответил:

– И правильно сделал, – (не) сказать Перельман.

– Не знаю. У вас бытует уверенность, что против вашей воли вас никто не заключит в новое имя. Отсюда вы делаете вывод, что против вашей воли вас нельзя погубить.

Перельман (не) промолчал. (не)осознанно. Он ещё не осознал, что говорить не с кем. Что отвечать не следует.

Реакция его была на уровне свехинстинкта и превысила рассудочность.

Провокация, однако же, продолжилась:

– Вы не обратили внимания на слово «погубить». Оно имеет более чем широкий смысл. Губят не только душу (которая якобы безымянна), но и внешнюю её форму. Ту самую форму, которая и обладает, и является именем.

Голос имел в виду новомодную культуру отмены. Формы и внешности, истории и надежды, пола и любой другой идентичности: вообще чего угодно из того, что имеет место себя полагать какой-либо константой общности.

– Возможно и обратное: изменив имя – поменять форму, – мог бы пояснить голос

Речь шла об атомизации миропорядка, из которого можно версифицировать что-либо прикладное. Сама по себе версификация реальности – архиважное орудие жизни; но – полагать её целью смертельно.

Николай Перельман взглянул на крошечную пристань. На пришвартованную к ней маленькую речную (должно быть, учебная) яхту. На ветви деревьев, сквозь которые просачивались влажные лучи санкт-ленинградского солнышка.

Он подумал: лучи потому так и понимаются влажными и не-космическими, что они просачиваются совместно с плеском проточной воды о причал и о борта; он был человек Воды (наполнял собой форму) – и лишь потому промолчал там, где любой иной человек ввязался бы в самоубийственный дискурс.

Он ещё раз взглянул на окружающее: так выглядела преисподняя.

– Догадался! – сказал лучезарный голос (а вот это – более точное именование).

– Здесь ничего не может произойти без моего согласия, – мог бы подумать Перельман.

Если бы он (аутентист – изначальный) вообще умел думать; но – ему дано было иное: видеть начала и начинать правильно.

Если начало неверно, любые продолжения и выводы гибельны.

– Ну вот и поддался! – сказал лучезарный голос.

Это был ответ на одну из версификаций реальности. Ту, в которой Перельман определял происходящее с ним. Согласитесь: бытие невозможно без самоопределения, а любое определение имени оказывается во власти лукавого.

– Не согласен, – мог бы сказать Перельман.

– Вот и хорошо! – сказал бы на это Князь всего этого мира.

Другое дело, что Перельман не принадлежал этому миру.

– Перельман не принадлежит – это да, а вот его (Николая) победы – это очень даже моё, – возразил бы лучезарный голос.

Перельман не ответил. Даже ни о чём не подумал. Следовало немедленно покинуть это место.

Для этого требовалось совсем немногое: знать, как он сюда попал.

Волны протоки плескались. Зелень была изумрудна. Находясь сейчас в страшной сказке личной преисподней, Перельман мог бы вспомнить историю о волшебнике Изумрудного города. Но никаких зелёных очков на нём не было!

– А стоило бы, – сказал на это луч.

Перельман (принципиально) – не услышал. И (принципиально) – не последовал никаким принципам. Он всего лишь (находясь в начале всего) – не начинал ничего.

– Хорошо, – сказал на это голос. – Сейчас (в одном из своих будущих) – вы получите такой выбор, которого нельзя не сделать (но вы всё равно не сделаете), и вам будет стыдно, что не погибли сегодня.

Перельман мог бы подумать:

– Стало быть, здесь я победил, – но не подумал: никакого здесь не было.

А меж тем местность напоминала яхтенный клуб где-то на Каменном острове. Как он сюда попал? Если в личный ад, то и попадать некуда. Так что и ответа нет, хотя он вполне очевиден.

Итак, санкт-ленинградские литераторы на вечер фронтовой поэзии явиться не соизволили. Перельмана это не занимало: сам он пришёл – это главное. Он и так знал, что равных ему мало. И по провиденциальности, и по неизбежности его личной победы над личной смертью.

Он даже и не догадывался (зачем ему догадываться?) – в другой его ипостаси ему предстоит попытаться убить саму смерть. Разумеется даже разумом, ничего из попытки не выйдет: функция смерти очень важна для плоти.

Он не знал и этого: зачем Перельману знать реальность? Он сущ в ирреальном.

Само по себе это не было гордыней. Принятие ирреальности не есть достоинство или недостаток. Но вот проистекавшее отсюда лёгкое чувство неоспоримого превосходства (над любым извращением прозрения) не менее легко могло бы завести в ловушку, подобную ловушке пирса яхтклуба.

Другое дело, что при встрече с чем-либо настоящим чувство превосходства оборачивалось чувством родства.

На вечере Перельман увидел настоящих людей, людей Донецка и Луганска. Вела вечер журналистка, философ и профессор (Перельман так и не удосужился уточнить, какого учебного заведения) из Киева именем Евгения.

Хорошее имя. Е. в. гений. Евгеника. И много ещё чего.

Она произносила пламенные речи. Вела просветительскую работу. Собирала средства на помощь беженцам и на обмундирование ополченцам Донбасса. Всё это было очень правильно: рядом с несколько неискушёнными и даже простоватыми настоящими людьми она выглядела как их продолжение.

То, что она была из Киева, а не из «ОРДЛО», казалось более чем естественным: так называемый братский народ Украины должен был быть избавлен от искусившего их морока иудства и бесовства; это казалось здесь (именно в Санкт-Ленинграде) – более чем самоочевидным.

И совсем не возникал вопрос: как и почему смогли случится массовые бесовство и иудство в этом «братском» и в большинстве своём православном народе (если считать-таки украинцев народом); но – даже я (автор этой истории) ещё не осознавал, что и в назывании мне следовало быть сдержанным: кто я такой, чтобы отказываться от братства или принимать его?

Ни с упырём и Иудой, ни со святым праведником; кто я такой?

Егения была огненна. Евгения была демон-стративно талантлива. Была умна и образованна. Более того, даже мыслила метафизически. Только человек, мыслящий в невидимом («мудрствующий о непостижимом» Св. Праведный Иоанн Кронштадский), способен узнавать со-брата и со-сестру даже не по словам и делам, а по безмолвию.

Вот (к примеру) – сцена у пристани в яхтклубе. Там нет слов, да они и не нужны. Прозвучала и состоялась как сама возможность какого-либо произнесения, так и всевозможности проистекавших из такой (плотской) веробализации решений о своих прошлом, настоящем и будущем.

Согласитесь, как мне (поэту, прозаику и метафизику) было не влюбиться и не поверить такому человеку? Слово «любовь» (в данном контексте) – именно что полное и безоговорочное до-верие.

Здесь важны именование и вербализация: до-верие – ещё до веры. Вера же есть осуществление ожидаемого и уверенность в невидимом. (Павел). До-верие – это не чувство Бога, а всего лишь нетерпение сердца.

Согласитесь, хорошо что на вечере сейчас именно Николай Перельман. С ним (естественным образом) – происходило ред-осуществление: он понимал о непонимании, знал о незнании, верил в неверии.

Он (если так можно выразиться) – профессионал в несказанном: не даром, а Даром он избежал ловушки на пристани; никакой дилетант этого не избег бы; а меж тем – мы почти все таковы:

«Дилетанты, сделав все, что в их силах, обычно говорят себе в-оправдание, что работа еще не закончена. Разумеется! Она никогда и не может быть закончена, ибо неправильно начата. (Иоганн Вольфганг Гёте)

Перельман Победитель – пребывает в будущем; всё (будущее) – поверяется уже совершённым (настоящим): это и есть профессионализм.

Сколько бы я не совершал несовершенства, сколько бы не грешил и не каялся, я всего лишь дилетант. Мне предстояло ещё раз это усвоить.

После вечера Николай Перельман подошёл к окружённой почитателями Ев-гении. Дождался возможности дать знать о себе.

– Добрый вечер.

– Здравствуйте.

– Я Николай Бизин, – представился он моим именем; я (в отличие от Перельмана) – как-никак со-участвовую в социуме.

Она (показалось) – обрадовалась:

– Вы тот, что удивительно точно комментируете мои посты, – она имела в виду сеть В контакте.

Я (пребывая на месте Перельмана) – сделал то, что мой Николай Перельман никогда бы не сделал (там, на пристани): подумал цитатой! «Тятя! Тятя! Наши сети притянули мертвеца.»

– Я очень вам благодарен, что вы меня пригласили.

Она не удивилась. Очевидно, рассылка приглашений осуществлялась массово. «Учитель! Мы всю ночь трудились и ничего не поймали. Но по твоему Слову заброшу сеть» (по памяти); какие ещё ассоциации могут прийти на ум?

– Что толку от обычного ума? – мог бы сказать Перельман.

Вместо этого он произнёс:

– Я отвык от настоящих людей. Стало казаться, что их нет вовсе. Здесь я их увидел.

Далее (поднимая пласты) – уже я молча добавил:

– Сакт-ленинградские литераторы (в своём коллективном бессознательном) – такое дерьмо. Напоминают сходку криминальных авторитетов, распределяющих не свои ресурсы. Их кормовая база очень узка, увы. И так называемую культуру отмены внутренне им неугодных они придумали задолго до того, как в европах попробовали отменить Русский мир.

Она словно бы услышала и воскликнула:

– Да! Да!

Или она подтверждала чуть ранее произнесённый Перельманом тезис о настоящих людях? Не всё ли равно. «Мы заблуждаемся, когда полагаем, что со-общаемся через слова» (кто-то из Святых Отцов, тоже по памяти).

Мир звенел. Время уплотнилось. Важным оказывалось личное взаимопонимание. И в этом звоне я вдруг уловил неполноту. Евгения (в отличие от поэтов Малороссии, с которыми я тоже заговаривал) не открывалась полностью.

Возник диссонанс, который я старательно не заметил. Но (с другой стороны) – это нормально: не доверять первому встречному.

Обменялись её парой фраз (вслух). Потом я произнес (вслух):

– Мы с вам обязательно спишемся.

– Да!

Хочу отметить, что разговор я (как и пару вышеприведённых цитат) я привожу по памяти. То есть память стала шевелением моих губ, смыслы слов стали моей плотью, а слова Святых Отцов или строки Евангелий обернулись целеполаганием.

Уходя, я обернулся.

Уходя, я ещё раз «влюбился». Впрочем, я всегда был влюблён в настоящее. Было ли это полной любовью? Скорей всего, нет. Повторю: Стефан Цвейг называл такую любовь нетерпением сердца.

Я уже указывал на отличие веры от доверия, здесь то же самое.

Я шёл к метро. Однако мой Николай Перельман напомню: (герой романа Что было бы, если бы смерть была) всё ещё оставался в Театре Буфф, где-то рядом с Евгенией: у него уже возникали (забегали наперёд) мысли об их общении и даже совместной работе.

У Николая Перельмана (весьма корыстного в своём бескорыстии) – возникал замысел совместного с ней текста (Перельман – чистый лист; текст – который она могла бы на него нанести). Поскольку в начале было Слово, то мир (падший) – это текст на тексте, нуждающийся в провиденциальной правке.

Так, во всяком случае, могли бы выглядеть замыслы Перельмана (если бы они были мыслями).

Это было очевидно: у Евгении (кроме её запредельности) – был тот опыт, которого у моего героя не было. Он же (помимо своей запредельности) – мог начинать верно: отсюда проистекали победы.

Я (в это самое время) – шёл к метро. Я помнил Экклессиаста или Проповедника: «Слова мудрых – как иглы и как вбитые гвозди, и составители их – от единого пастыря.

А что сверх всего этого, сын мой, того берегись: составлять много книг – конца не будет, и много читать – утомительно для тела.

Выслушаем сущность всего: бойся Бога и заповеди Его соблюдай, потому что в этом всё для человека;

ибо всякое дело Бог приведет на суд, и все тайное, хорошо ли оно, или худо.» (Синоидальный перевод)

Я был в полном восторге от происшедшего со мной. Я захотел со-мыслия, я ощутил его возможность. Я не был глуп, я был слишком человек: человеческое, слишком человеческое (Ницше).

«Возникновение этой книги относится к неделям первых байроских фестшпилей (фестивальный театр, построенный под руководством самого Вагнера); глубокая отчуждённость от всего, что меня там окружало, есть одно из условий её возникновения… В Клингенбрунне, глубоко затерянном в лесах Богемии, носил я в себе, как болезнь, свою меланхолию и презрение к немцам и вписывал время от времени в свою записную книжку под общим названием «Сонник» тезисы, сплошные жёсткие psychologica.»

Книга явилась переломной в философии Ницше: его взгляды покинули почву метафизики и идеализма и устремились к позитивистски окрашенному реализму. Объяснение кроется в том, что Вагнер стал всё чаще в своих операх обращаться к христианским мотивам (а христианство, как известно, Ницше презирал), кроме того, признание публики для музыканта стало важнее самого искусства – философ же бежал от всякой толпы и высмеивал честолюбивых людей.

Лучше бы я был глуп! «Быть глупым по природе не составляет вины, а сделаться глупым, имея разум, неизвинительно и влечет за собою большое наказание. Таковы те, которые но причине своей мудрости много о себе думают и впадают в крайнее высокомерие. Ничто ведь так не делает глупым, как кичливость.» (Свт. Иоанн Златоуст)

В отличие от Ницше я был христианином (православным), но не презирал ницшеанцев. Поскольку (скорее всего) – и сам был кичлив. Мой герой Николай Перельман избег гордыни и кичливости тем, что стал настолько изначален, насколько даже невозможно: прикоснулся к тому звучанию, что было до ноты до.

Трудно? «Трудное – это то, что может быть сделано немедленно; невозможное – то, что потребует немного больше времени.» (Джордж Сантаяна)

Он это сделал.

Мне предстояло ещё более невозможное: пережить мою невозможность сделать что-то подобное (а потом всё-таки сделать это): это и называется горе от ума. В идеале это выглядело бы так:

 
А кто есть враг? А тот же, кто есть друг.
А кто есть друг? А тот же, кто есть враг.
Всё переменчиво! Но остаются Бог
С Его Святыми и моя Россия.
 
 
Всё остальное настигает тлен.
 
 
А что любовь? Не более чем боль,
Доколе больно ею: Путь потери
В эпоху перемен лишь укрепляет!
Что толку от обычного ума?
 
 
Он лишь себя доступно объясняет.
 
 
А мир суть не доступен Князю Мира.
И я суть не доступен Князю Мира.
Мои ладони лиру вознесут.
Я даже сотворю себе кумира.
 
 
Потом его же приведу на суд.
 
 
Что толку от обычного ума?
Ведь я не здесь, а он и ныне тут.
 

Но в реале (в современной культуре) – стихи ничего не значат и ни на что не отвечают. Со-творени совершается в невидимом, и какие формы того или иного соблазнения человека эрзацем даже не правды, а полу-эрзацем полу-правды (не путать с гендерной темой множества полов), никто сейчас определить не сможет.

Но это всё слова. Я ушёл с вечера поэтов Малороссии и разговорился с моим героем. Согласитесь, его запредельный опыт видений преисподней (одно из них я привёл выше) хорошо коррелировал с моим личным опытом; о, ведь я ещё и не поминал о нём! Сейчас сам себя поправлю.

Перельман (изначальный – в раю) видел ад; я (только-только провиденциальный) – видел рай; видел ли я его из ада?

Нет ответа: мы всегда находимся во многом и во многих.

То, что Николай Перельман – словно бы остался с Евгенией и ещё какое-то время молча с ней разговаривал, роли не играло: согласитесь, нам-«цезаря’м» делать несколько дел одновременно и пребывать в разных телах, пространствах и временах – не суть важно; важно, что мы это можем.

Вот например: когда я говорю о моём видении рая. Ни в коем случае не следует путать мои слова с преданиями о Старце Горы (это как раз о полу-эрзацах полу-правды) – этот лжец хоть что-то показывал своим убийцам (политическим Украинцам)!

Ни я, ни Перельман – ничего «райского» не покажем. Если ад у каждого свой (его можно почти лицезреть), то рай не укладывается ни в какие формулировки: формулировать рай – отступать от него, а это невозможно: что создать мог Господь, кроме рая? (Борхес)

Когда (и если) я говорю о моих видениях рая – речь опять же о моём личном запредельном опыте. Который (по словам А. Блока) – никак не спасает от одиночества; но! Зато у меня (видевшего рай) – появился Николай Перельман (видевший ад): согласитесь, небо лучше всего наблюдать из ада.

У нас обоих появилась уверенность наличии противоположной стороны: пусть мы и не видим друг друга, зато друг о друге узнаём; это и есть вера.

Я пришёл домой. Занялся своей жизнью. Параллельно (невидимо) – я всё более выдумывал Евгению. Журналистку, преподавателя и философа, подвергнувшуюся в нацистском Киеве гонениям за русский язык (наверняка это так и было, но – специально я не разузузнавал).

Зато я узнал о её большой работе по сбору пожертвований для беженцев с Донбасса и для донбасских ополченцев. Для людей, которые уже восемь лет беззаветно воевали за мой Русский мир.

Согласитесь, уже одного этого – более чем много.

Мы списались. Обменялись телефонами. Поговорили. Повторю: она обладала таким реальным опытом, которого ту меня нет и никогда не будет. Конечно, я мог бы прибегать к аутентизму Перельмана и компенсировать фактуру метафизикой (что я постоянно делаю); но – хотелось ещё и относительно безопасного (нетерпение сердца) со-участия.

Хотелось (пребывая до ноты до или даже уйдя за ноту си) – воплотить и все остальные: ре-ми-фа-соль-ля.

Тем более (в гордыне Николая-победителя) – нота соль (земли) была мне близка.

Итак, в письме (в сети) – я сделал Евгении предложение. Не мог не сделать. Нетерпение сердца. Вот это письмо:

Добрый день!

Тут такая мысль меня посетила: лет восемь назад (когда всё началось), я буонарротиево наваял роман с первичным названием Что было бы, если бы смерть была.

Года два назад я стал издавать свои книги. для этого пришлось понять, что издание – это практически написать заново. Два года дикой пахоты – издано четыре. В готовом виде ещё два, правлю седьмой (как раз тот, о котором упоминал при встрече).

Сообщаю всё это, поскольку речь о технологиях.

Вы обладаете уникальным опытом, которого у меня нет и не будет. Наши взгляды на посмодерн и традиции совпадают, вы талантливы.

Текст, о котором речь, полностью завершён (но сейчас осуществлена только первая правка первой части); не хотели бы вы присоединиться к проекту романа об окраине сознания, Украине ad marginem – frontier, где решаются судьбы человечества.

В каком виде это возможно, пока не знаю: ваш роман в моем романе (текст в тексте, матрёшка); думаю, всё решаемо.

Сложность в одном: мои тексты прозы – внешне не вполне традиционны и многомерны. на немедленное прочтение «массами» не рассчитаны. Разве что, если мы продолжим великую русскую цивилизацию (всё – не свалится в Апокалипсис), именно такие тексты могут оказаться востребованы.

Это называется: противостоять энтропии сложностью.

Думаю, мне надо подарить вам свою книгу, вы бы заглянули в неё и обдумали моё предложение.

Так мне работы где-то на полгода, объём выйдет 10–12 листов. с вами – будет больше и (надеюсь) лучше.

Сначала ответа не последовало. Впоследствии я узнал, что Евгения попросту не прочитала письма. Дел было много, и руки до переписки не доходили. Так что и книг моих никому дарить не понадобилось: кто их сейчас читает?

Только тот, кто помнит о будущем.

Я помнил о будущем. Помнил не только о видениях Перельмана, но и о своих полу-сновидениях. Впрочем, о моих сновидениях – чуть позже; вряд ли и до рая в этой истории дело дойдёт – особенно в свете дальнейших со-быти’й (и меня, и Евгении, и моей Родины); пока же я оказался настойчив.

Я привлёк к себе её внимание. Она ознакомилась с моим предложением. Мы (путём переписки) договорились, что тему совместной работы мы обсудим чуть позже, когда закончится учебный год (кажется, она, уже была официально в Санкт-Ленниграде трудоустроена).

Я стал готовить себя к необходимой гармонии взаимопонимания. Я читал её публикации. Делился ими в социальных сетях. Дивился определённому сходству нашего подхода к происходящему; но – особенно к подоплёке происходящего!

Даже если я лишь домысливал (за неё) – мне и этого было достаточно; осознание того, что «зло есть ничто иное, как умаление добра, доходящего до полного своего исчезновения» (Августин Аврелий), приводило меня к мысли, что Евгения поможет мне облечь в плоть со-быти’й сам процесс искушения православного русского человека.

Процесс, приведший к созданию культурологического феномена-гомункула: политического Украинца. Конечно, я был в моих устремлениях корыстен. Конечно, я понимал: в моей корысти тоже есть умаление добра.

Конечно, я удалялся от ви’дения рая.

То, что я собирался делать, уже принадлежало миру (и его Князю) – посредством моего осуждения людей. Однако и отрицало это власть (и её Князя) – благодаря моему пониманию моего же несовершенства: я не был последователен в осуждении; и в этом тоже лазейка тьмы.

Но у меня была лазейка света: мой Перельман, видевший во сне преисподнюю! Мне, видевшему во сне рай, стало возможно понять меня самого – через моё окружение: Перельман (из видения преисподней) – видел окруживший меня рай (и словно бы перевоплощался в его населянта).

Я (из видения рая) – видел окруживший меня ад и уповал даже не на «населившего» рай Перельмана, а на его начальные качества, делавшие его «приближением» к невинному человеку.

«Не произносите бесповоротных суждений». «Злом называется и то, что человек совершает, и то, что он терпит». (Августин Аврелий)

Это можно сказать о путях, ведущих к преисподней. Путь, ведущий к спасению – один: «Хочу познать Бога ии душу. – И ничего, кроме этого? – совершенно ничего.» (он же)

Согласитесь, последняя формула – это и есть Перельман завершённый, не нуждающийся в победах. Однако мой герой (в этой истории) – Николай Перельман, Перельман Победитель; как нам было не обойтись без ада? Ведь именно его мы и собираемся победить.

Вот и не обошлись.

Согласитесь, небо лучше всего наблюдать из ада. Обратной силы это соображение не имеет: в раю ада не существует.

Технологическая «ноосфера» сети (со всеми её ущербностями) – прекрасная коммуникация, создающая иллюзию расширения человеческих сознания и чувств; если информация существует, она – персонифицируется, становится квази-личностью, начинает претендовать на со-бытие.

Мне сообщили из воюющей Новороссии, что талантливая и образованная Евгения изначально являлась сторонницей Правого сектора (организации, запрещённой в России); более того, ей приписывалось высказывание, что только Верховный наш Главнокомандующий помешал им зачистить Донбасс от «русни».

Информация сомнений не вызывала. Какие со-бытия’ потом привели к тому, что предмет моей вполне прикладной «влюблённости» прервал значительную карьеру в столице нацистской Украины и оказался в Санкт-Ленинграде, где она стала заниматься тем, чем занимается, доподлинно неизвестны.

По версии Евгении, это вопрос русского языка. Очевидно, она не смогла без него обойтись: в этом случае даже поддержка ею Правого сектора не спасла от краха карьеры (там тоже шла борьба за кормовую базу, и язык оказался удобным орудием).

Своё состояние могу описать лишь словами того же русского языка (классической его части): «если ты видишь юношу, парящего над землёй, опусти его на землю» (цитата по памяти); ударился я больно.

Ни о какой совместной работе речи более и быть не могло.

Я не могу приводить тесты чужих писем. Тем более что ни о какой моей позиции «не забудем, не простим» и речи быть не может.

Прощать я готов. Но я всего лишь человек, и у меня хорошая память. Это было не первое падение в моей жизни: упасть ещё раз я не считал возможным.

Всё же я приведу часть письма Евгении, меня не красящую:

«Дальше пусть это будет делом христианской совести каждого из нас. До свидания, всего доброго. Я полагаю, что мы исчерпали общение. У меня есть дела поважнее: на деле помогать русской армии, это гораздо нужнее, чем плодить диванные страсти сейчас.»

Вот мой ответ:

«Диванные страсти, хорошо сказано. Жаль, мы могли бы хорошо поработать. Одно уточнение: мы так и не общались, нечего исчерпывать. Я не осуждаю, просто и у меня лимит жизни: надо успеть и нельзя отвлекаться на сомнительное (вот друг, с которым начинали, умер в 61)… Извините.»

Я больно упал. Добровольно или невольно. Но я сделал больно и Евгении. Надо признать, выглядел я жалко. Не живя в нацистском Киеве, не побывав на донбасском фронте, я ни на что не имел право. Пожалуй, я сослался на единственно допустимое: человек конечен, его ресурсы не безграничны; но!

Какая всё же горечь потери (там, где ничего и не мог приобрести). Это всё – пресловутое нетерпение сердца.

И ещё одно: приведённый мной казус ни в коей мере не подводит к пониманию, как православный русский человек, сотворённый по образу и подобию Божьему, превращается в доподлинного гомункула, политического Украинца.

Разве что можно найти намёк на ответ – если принять тезис: «Русское чувство братства не следует путать с понятием стадности. Русский – это не человек толпы, он высоко ценит свободу человеческой личности. Но его понятие о личности не совпадает с европейским, скроенным по образцам Рима и Ренессанса. Идеалом личности на Западе является сверхчеловек, на Востоке – всечеловек… Русской национальной идеей является спасение человечества русскими. Она уже более столетия действенно проявляется в русской истории – и тем сильнее, чем меньше осознается. Гибко вписывается она в меняющиеся политические формы и учения, не меняя своей сути. При царском дворе она облачается в самодержавные одежды, у славянофилов – в религиозно-философские, у панславистов – в народные, у анархистов и коммунистов – в революционные одежды. Даже большевики прониклись ею. Их идеал мировой революции – это не резкий разрыв со всем русским, в чем уверены сами большевики, а неосознанное продолжение старой традиции; это доказывает, что русская земля сильнее их надуманных программ. Если бы большевизм не находился в тайном согласии по крайней мере с некоторыми существенными силами русской души, он не удержался бы до сего дня… В большевизме просвечивает чувство братства, но в искаженном виде,… однако вполне заметное – это существенный признак русскости, от которой не может избавиться даже русский коммунист». (Вальтер Шубарт, нем. философ и историк: «Европа и душа Востока»).

Какая сила желает гибели мира? Это известно. Но и на неё нечего пенять, коли рожа крива! Как там назван в Ветхом завете ветхий Ной? Праведный в своём роде? А что это такое?

Что я могу сказать о моей «влюблённости» в Евгению? «Я прибыл в Карфаген; кругом меня котлом кипела позорная любовь. Я еще не любил но жаждал любить и в тайной нужде своей ненавидел себя за то, что еще не так нуждаюсь. Я искал, что бы мне полюбить, любя любовь: я ненавидел спокойствие и дорогу без ловушек. Внутри у меня был голод по внутренней пище, по Тебе Самом, Боже мой, но не этим голодом я томился, у меня не было желания нетленной пищи не потому, что я был сыт ею: чем больше я голодал, тем больше ею брезгал.

Поэтому не было здоровья в душе моей: вся в язвах, бросилась она во внешнее, жадно стремясь почесаться, жалкая, о существа чувственные. Но если бы в них не было души, их, конечно, нельзя было бы полюбить.

Любить и быть любимым мне сладостнее, если я мог овладеть возлюбленной. Я мутил источник дружбы грязью похоти; я туманил ее блеск адским дыханием желания. Гадкий и бесчестный, в безмерной суетности своей я жадно хотел быть изысканным и светским. Я ринулся в любовь, я жаждал ей отдаться. Боже мой милостивый, какой желчью поливал Ты мне, в благости Твоей, эту сладость. Я был любим, я тайком пробирался в тюрьму наслаждения, весело надевал на себя путы горестей, чтобы секли меня своими раскаленными железными розгами ревность, подозрения, страхи, гнев и ссоры.»

Повторю: какая сила желает гибели мира? Это известно. Но и на неё нечего пенять, коли рожа крива! Как там назван Ной? Праведный в своём роде? А что это такое?

Заменить в данном отрывке слово Карфаген на слова литература или политика, и получится точный анализ не места (города), а явления (человеческой деятельности); всюду Князь мира сего.